Текст книги "Смерть чистого разума"

Ульянов замолчал, оглядывая Маркевича, словно в надежде, что тот вдруг очнётся и передумает. Не дождавшись, извлёк из-под кровати чемоданчик и принялся собираться. На дно он уложил несколько книг, до того в образцовом порядке лежавших точно в углу стола. Поверх – стопку исписанных листов, перевязанных бечевой, и дорожный письменный прибор. Чемоданчик непостижимым образом заполнился, и Маркевич вдруг понял, что никаких более вещей в комнате нет – всё остальное, судя по всему, легко помещалось в потёртый саквояж, стоявший у ножки кровати и, очевидно, собранный Ульяновым ранее.

Ульянов натянул пиджак, подошёл к окну, вернулся и добавил к пиджаку пальто. Потом снова подошёл к окну, напряжённо что-то высматривая – не Шарлеманя ли?

– Ну-с, – он помялся. – Будем прощаться, Маркевич. Признаться, я на вас порядочно зол, но я попробую подавить в себе это чувство. Послушайте. Жизнь революционера не состоит из одних побед, в этом нет сомнения. Ошибки – неизбежный спутник любого стоящего дела. Сегодня я в вас ошибся, но эта ошибка многому меня научила. Ошибка не означает поражения; это немарксистский подход и я его никогда не приму, нет. Лучше уж бросить всё к чертям да и помереть спокойно, чем сдаться. Нет. Ошибки – другое дело. Все имеют право на ошибки. Кроме того, как я уже сказал, тактика может быть неверна, стратегия – никогда. Вы вернётесь в наши ряды, в этом нет сомнения. При всех ваших ослепительных недостатках, вы честны – а честный человек не может спокойно смотреть на царящий в России бардак. Вы вернётесь. Окончательно и навсегда[47]47
  Я действительно ненадолго вернулся в партию в самые трудные, пожалуй, для неё дни лета 1917 года, в этом В.И. оказался прав. Ошибся он только в слове «навсегда», хотя, вероятно, уже тогда, за десять лет до революции твёрдо знал, что будет во главе революции делать именно такие вещи, которые навсегда отвратят меня от классического большевизма.


[Закрыть]. Но на серьёзную ответственную работу можете не рассчитывать. Да-с. Не рассчитывать. По крайней мере от меня. Я – никто не даст соврать – категорически терпим к ошибкам и даже слабостям, если только они не носят системный характер[48]48
  Это всё, разумеется, было враньём от первого до последнего слова. Более нетерпимого человека, чем Ленин, я не встречал в своей жизни никогда.


[Закрыть]. Я готов простить кого угодно как личность и как товарища, – но доверить серьёзное дело человеку, постоянно колеблющемуся? Нет, увольте. Слишком высока цена, слишком многое поставлено на карту. И когда мы победим – а я не сомневаюсь, что это произойдёт в самое ближайшее время, что бы там ни бубнили эти недоумки ликвидаторы, – цена вырастет ещё больше. Мне часто говорят: ну хорошо, сейчас время борьбы и лишений, время героев и множества врагов. Не все, мол, могут выдержать. Но вот после победы революции нам понадобятся все – в том числе и те, кто колебался. Невыносимая чушь! Наоборот! Будет ещё тяжелее, ещё больше врагов – и тем сложнее, что властью будем уже мы. Нет, как раз сейчас ещё можно прощать колебания – потом мы не сможем себе позволить такую роскошь. После – нет.

Маркевич вдруг засмеялся.

– Слушайте, вы какой-то невероятный зануда! Я в своей жизни видел только одного такого же. В миусской дружине, на долгоруковских баррикадах. Он был еврей, конечно, из коммерческого училища, и все эти трое суток он делал только две вещи: чистил браунинг и рассуждал об эпистемологии. Вы бы, конечно, приписали его к настоящим марксистам: он без конца ныл, что лучше погибнуть, чем потерпеть поражение, потому что у отца под Млынском крупорушка и сто пятьдесят голов овец. И постоянно чистил браунинг. «Оружие революционера всегда должно быть в полном порядке». А почистив, сразу принимался за теорию познания. Он мог часами рассказывать про эмпиризм Локка и механицизм Гоббса, дальше его эрудиция, впрочем, не простиралась. Никто его, конечно, никогда не слушал. Когда рабочие с фабрики Ралле сбегали ночью к своим бабам, погреться и поблудить – там всего-то ничего, два квартала, он не спал всю ночь, встречал их и, запинаясь, объяснял, как они неправы. Он почти ничего не ел, зато каждое утро выпивал кружку цикориевого кофе: где он брал его, бог весть. Когда стало по-настоящему плохо, выяснилось, что он катастрофически не умеет обращаться с оружием – едва не подстрелил парочку наших. И до смерти боится крови – его поставили ко мне в пару, оттаскивать покойников и раненых. Но именно потому, что он был страшный зануда, он в конце концов превозмог в себе этот страх и даже гордо отказывался смывать кровь с ладоней, за что его чуть не выгнали, – но вот поговорить с ранеными о Гоббсе ему всё равно хотелось ужасно. Это было зрелище странное, страшное и смешное: подворотня, трупы, тут же на экспроприированных одеялах стонут раненые – и перемазанный кровью человек рассуждает о войне всех против всех.

– И что с ним стало? – спросил Ульянов. – Героически погиб? Упрятан в сумасшедшем доме? Или оказался агентом охранки? Ваш дидактический рассказ должен кончиться каким-то поучительным финалом.

– Бог с вами, Владимир Ильич. Когда все разбежались, он тоже пропал. Я его встретил в прошлом году в Комлеве, где был проездом по делам Статистического общества. Не случайно, конечно, у него были кое-какие любопытные материалы, касающиеся вероисповедального характера тамошней губернии, и прекрасные старые карты. Держит книжный магазин, женился, счастлив.

– Ну и неумно, – буркнул Ульянов. – Тоже случайный человек, ничего больше. Стоило тратить своё и моё время на подобную ерундистику.

– Я провожу вас, – сказал Маркевич.

– Не стоит. Вы ещё долго здесь пробудете?

– Хороший вопрос. Думаю, мадам Марин закроет пансион, как только вернётся с допроса. Если его заранее не опечатает полиция. Так что, рассчитаюсь за кров и стол – и алга, как говорят киргизы. На последний дилижанс, должно быть, успею.

– Кстати, о расчёте. Я заплатил вперёд, но кое-что, наверное, всё-таки остался должен. Ждать мадам мне нет никакого резона: товарищ Канак обещал раздобыть мне бричку до Эгля. Вы не могли бы заодно подбить, так сказать, и мой баланец? Пяти франков, полагаю, хватит. Уж в этой-то просьбе вы мне не откажете?

– Не откажу. Послушайте, Владимир Ильич…

– Всё, товарищ Маркевич, всё. Вот вам пятёрка. Счёт и сдачу пришлите, будьте так любезны, в Женеву. Рю де Марэше, 61, помните? Это около медицинской школы, хотя сие и неважно, разумеется. Мерзкий город, ненавижу его. Нужно перебираться в Париж, конечно. Да вот всё дела. Через две недели пленум… Хотел на нём вашу кандидатуру утвердить. Потом – опять-таки по вашей милости – придётся совершить путешествие, которое совершать вовсе не собирался.

– По моей милости? – удивился Маркевич. – Куда же, если мне будет позволено знать?

– Разумеется, не позволено[49]49
  В примечаниях к 47 тому Полного собрания сочинений читаем: «Куда именно выезжал В. И. Ленин в начале сентября 1908 года, не установлено». По всем вышеизложенным соображениям добавить к этому мне пока нечего


[Закрыть]. А вот, полагаю, и Канак.

Это действительно был Шарлемань – и действительно на бричке, которой правил какой-то усатый крестьянин в вышитом, но порядочно несвежем жилете. Завидев в окне Ульянова, Шарлемань приветливо – настолько, насколько мог – махнул рукой. Ульянов поднял чемодан и саквояжик и решительно шагнул мимо Маркевича, не глядя. Степан Сергеевич остался в комнате и тоже подошёл к окну.

67. Круг чтения старшего цензора Мардарьева

Церковная кража

В ночь на 18 июня сего года в церкви села Копырей Ростовского уезда совершена кража со взломом. Похитители проникли в церковь чрез взлом железной решетки железным тяжем и 6-ти аршинным бревном в 3 вершка толщины, принесенными из деревни и оставленными при церкви, и затем чрез открытую форточку в зимней раме среднего южного окна зимней церкви. Взломав замки у старостинского ящика, воры похитили из него серебряною монетою 24 рубля и медною 4 рубля, старинной медной монеты около 5 фунтов, кружку с замком и в ней около 10 копеек и именными билетами и книжками сбер. кассы 4415 р. Церковная же утварь оказалась в целости и св. престоле ничего не тронуто.

Ярославские епархиальные ведомости. № 30, 27/VII

* * *

Что касается зонтиков, то в этой области есть несколько новинок, которые, однако, оказываются старыми знакомыми. Это очень маленькие фасоны с короткой палкой, кроме того, зонтики с густой бахромой, какие носили наши бабушки, и маленькие плоские зонтики в японском стиле.

Модный курьер. № 15, 1/VIII

Электро-Водолечебница д-ра Орфанова

Тверь, ул. Косьмодемьяновская, собств. дом

Лечение водой, электричеством, массажем и светом болезней душевных, нервных, внутренних, женских, полового бессилия и обмена веществ в организме (ревматизма, подагры, малокровия, ожирения и проч.).

В лечебнице открыт ежедневно от 10 до 2 часов дня прием приходящих больных и производятся предохранительные прививки сывороток противотуберкулезной (профессора Дениса) и оспенного детрита.

Тверские епархиальные ведомости. № 31, 28/VII

* * *

9 августа 1908.

Дорогая Маняша! Посылаю тебе карточку тех мест, откуда я сейчас возвратился. Ездил в горы погулять. Дурная погода помешала пробыть там подольше. Но все же погулял превосходно. Теперь надеюсь кончить, наконец, месяца в полтора непомерно затянувшуюся мою работу. А потом – погуляем вместе. Я очень надеюсь, что ты осенью приедешь к нам надолго. Не правда ли? Непременно приезжай! Очень хорошо бы было, если бы и мама могла приехать. Лето нынче не очень хорошее, дожди и грозы чаще обыкновенного. На сентябрь есть надежда, что будет хорошо здесь. Приезжайте!

Была здесь проездом Мария Ивановна. Покалякали с ней мало-мало. Я был у нее вечером в прошлое воскресенье. Провела она в Женеве денька два и двинулась в Италию. В Париже пробыла мало – всего две недели. Вообще слишком наскоро проделывает свой тур по загранице!

Крепко, крепко поцелуй за меня маму.

Твой В. У.

Наши все здоровы и шлют большие приветы.

P. S. Vers lʼEglise – это недалеко от Diablerets. Мы с тобой не были там вместе. От Женевы – 2 1/2 часа по железной дороге и около 4 часов пешком.

Такса легковых извозчиков по г. Липецку

с 1 мая по 1 сентября

Денная:

С конца города до другого – 30 коп.

Из одной полицейской части в другую – 20 коп.

По ровному месту – 15 коп.

По найму на часы: за первый час – 50 коп.

за последующие – 40 коп.

На вокзал и с вокзала – 40 коп.

Ночная:

С конца города до другого – 40 коп.

Из одной полицейской части в другую – 30 коп.

По ровному месту – 20 коп.

По найму на часы, равно и на вокзал, то же что и днем.

Липецкий сезонный листок. № 12, 27/VII

68. Из дневника Степана Маркевича

9/VIII.1908

Я покинул пансион, как и планировал, с вечерним дилижансом. Мадам Марин вознамерилась было выпроводить меня немедленно по своему возвращению и завершению всех расчётов, но мне удалось её убедить в том, что моё ожидание в «Берлоге» сослужит дурную службу ей самой: мне не удастся отвертеться от неприятных вопросов, где так или иначе будет фигурировать фамилия «Бушар».

Да, мне не придётся ничего отправлять на улицу Марэше, 61: после тщательного подсчёта выяснилось, что Ильич задолжал пансиону семь с полтиной. Разницу я доплатил, разумеется, из своего кармана.

Над Лозанной совершенно чистый небосвод и даже слегка припекает – наилучшее доказательство моей всегдашней невезучести. Я пишу эти строки в садике позади Hotel Gibbon, том самом, где великий англичанин писал четвёртый, пятый и шестой тома «Истории упадка и разрушения Римской империи». Садик этот тогда был частью его маленькой усадьбы, ныне же принадлежит гостинице, носящей его имя и сделавшей из этого свой небесстыдный гешефт: комната здесь стоит два с половиной франка против максимум двух во всех остальных аналогичных заведениях этого города; цены на свечу и завтрак устроены аналогичным образом.

Всё утро я был занят письмами и телеграммами. Подробный отчёт для учителя о моём участии в событиях в Вер л’Эглиз – дело как раз для нескольких бессмысленных дней на пароходе до Нью-Йорка; лишь бы качка была по преимуществу килевая. Поразмыслив, я решил ехать не через Ливерпуль, а через Гавр: пусть суда, идущие оттуда, менее комфортны, но зато сам порт ближе. За половину следующей недели я намерен вчерне привести свои записи в порядок (это сделать необходимо быстро, пока свежи воспоминания, а главное – психологические портреты действующих лиц[50]50
  Через несколько месяцев в нью-йоркской публичной библиотеке, листая русские газеты (не имея возможности получать их регулярно, я обычно приходил по воскресеньям и заглатывал по нескольку подшивок зараз) я обнаружил в «Русском инвалиде» упоминание о кончине «вдовы генерал-майора Свиты Е.И.В. Ставровича Анны Аркадьевны Ставрович». Дальнейшие судьбы Фишера, Таланова, Шубина и всех остальных героев этой повести, кроме тех, о которых было сказано выше, мне решительно не известны.


[Закрыть]), а в четверг, бог даст, покину Лозанну. Так и не посетив пресловутое Дьяблере, что так рекламировала мне моя случайная попутчица.

Что же остаётся? Рассказать, как он догадался, что «памятная книжка» Корвина, начертанная углём на стене, – просто забавный артефакт, не имеющий прямого отношения к делу, а «тирский князь» – князь неподдельный, а не выблядок дома Ирунакидзе? Он сделал это, разумеется, утром на веранде, за пять минут до того, как мы вошли внутрь и я спросил Целебана, не любит ли он проигрывать. «Мы с вами два остолопа, Степан Сергеевич. Два малограмотных остолопа. Разумеется, Лавровых Корвин зашифровал парою, а то, что он не подобен статью античному богу – дело десятое. Мы забыли про “Завещание Феба”, хотя эту книжку упоминал не кто иной, как Веледницкий не далее как в четверг. А меж тем именно из всех лавровских сочинений за пределами России она едва ли не самая известная – разумеется, благодаря не столько хорошему французскому переводу, сколько своему скабрёзному содержанию. Так что “князь”, указанный рядом с два-восемь-восемь – давешний Романов, ну а единственным претендентом на лавровый венок остаётесь вы. И вполне заслуженно, ибо “венок” по-гречески στέφᾰνος, ну а от “стефаноса” до Степана даже не полшага. Да, здорово всем задурил голову покойник своим мнимым незнанием греческого! Ну-с, пойдёмте внутрь, пора заканчивать эту оперетку».

…Я почти посекундно запомнил, как он шёл к шарабану. Шарлемань не без изысканной услужливости подхватил его чемодан и даже сделал попытку подсадить, но от этого последнего он решительно отказался, даром что подножка была явно неудобная. Он с мгновение примеривался, а потом ловко запрыгнул и тут же плюхнулся на обтянутое жёсткой – я точно знал, что жёсткой – кожей сиденьице и с облегчением (не спрашивайте, я опять-таки точно это знаю) выдохнул. Шарлемань спросил разрешения трогать (нет, я не слышал – но что он ещё мог спросить?) и получив его, легонько дёрнул вожжи. Повозка тронулась, спина в летнем пальто чуть подалась вперёд по инерции, затем откинулась на спинку. До поворота, который скроет их от меня – не более минуты медленной езды. Я ждал. Не верил, разумеется, но ждал. Увы – минута прошла, как предыдущая, тысячи миллионов предыдущих и впоследствии столько же следующих, но он так и не обернулся, чтобы посмотреть на меня и на оставленный им навсегда дом – дом, в котором произошло убийство.

Приложение

Список латинских выражений, употреблявшихся А.В. Веледницким

Ab ovo – «От яйца», с самого начала.

Ad rem – По существу.

Ad usum vitae – Для житейской надобности.

Agere sequitur esse – Действие вытекает из бытия.

Aliquando bonus dormitat Homerus – «И Гомер иногда дремлет», каждый имеет право на ошибку.

Bene valete! – Будьте здоровы!

Bona fama divitiis est potior – Добрая слава лучше богатства.

Carpe angelum – «Лови вестника», спешите узнать новости.

Conclamatum est – Всё кончено.

Сonditio sine qua non – Непременное условие.

Confiteor solum hoc tibi – Исповедуюсь только тебе.

Cui prodest – Кому выгодно.

Dat census honores – Почести приносят доходы.

Delicta facti permanentis – Преступления, оставляющие после себя следы.

Delictum communi juris – Преступление, заключающееся в обнародовании фактов, позорящих честь кого-либо.

Dies irae – День гнева.

Divinum opus sedare dolorem – Божественное дело – успокаивать боль.

Ergo – Таким образом, следовательно

Ergo bibamus – Итак, выпьем.

Et semel emissum volat irrevocabile verbum – И, однажды выпущенное, улетает слово безвозвратно.

Falax species rerum – Наружность вещей обманчива.

In pricipio erat verbum – В начале было слово.

Invia est in medicina via sine lingua latina – Непроходим в медицине путь без латинского языка.

Labor omnia vincit – Труд побеждает всё.

Littera scripta manet – (Только) написанная буква остаётся.

Medicus curat, natūra sanat – Врач лечит, природа излечивает

Non rex est lex, sed lex est rex – Не царь является законом, а закон – царём.

Persona suspecta – Подозрительная личность.

Porta itineri longissima – Труден лишь первый шаг

Sub rosa – «Под розой», тайно

Qui seminat mala, metet mala – Сеющий зло, зло и пожнёт.

Б.Г. Лавров (1875–1941)
Два фрагмента

Из очерка «Две встречи с Лениным» («Советская наука и техника», № 49 (567), 22.04. 1940)

…Стоит посередине комнаты, коренастый, большелобый, смеётся. Руки – за проймами жилета. Те, кто знают Ильича по фотографиям и живописи, могли бы его тогда и не узнать: бороды в тот период он не носил, да волос на голове было побольше. Но лоб, тот самый лоб, который Горький назвал сократовским и глаза – самые проницательные в мире – были те же, ленинские.

Представился он просто, ничуть не стесняясь.

– Здравствуйте! Вы – Лавров. А я Ульянов. Давайте знакомиться.

И через каких-нибудь полчаса мы уже сидели на террасе пансиона за чаем и увлечённо разговаривали о самых разных вещах. О Плеханове, которого я посещал в Париже и к которому мы оба относились с громадным уважением. О положении дел в России после «дарования» царским манифестом «свободы» и создания Государственной думы. О Толстом, которого Ильич считал «единственным настоящим мужиком в русской литературе, даром что граф». О русской литературе вообще. Поражало не только его знание предмета (хотя, казалось бы, где ему, с головой погруженному в марксистскую теорию и революционную практику, найти время для «лёгкого» чтения?), но и глубочайшее его понимание, меткость оценок, взвешенность суждений.

– Всё это, в сущности, махизм. Все эти ваши символисты, декаденты и прочие только делают вид, что противопоставляют себя старой буржуазной культуре. В то время как подлинным врагом старой культуры является культура пролетарская, которую нам ещё предстоит создать. А все эти «измы» – чушь. Я категорически отказываюсь считать их высшим проявлением художественного гения.

Мы быстро сошлись с ним на почве любви к Некрасову, которого он знал наизусть и в огромных количествах. О Пушкине и помину не было: тут Ильич был непреклонен, а тех, кто отказывался признавать Пушкина первым русским поэтом без обиняков называл «дураками». Из современных же авторов более всего ценил он Горького. Тут надо признать, что в тот период я по молодости лет прискорбно недооценивал масштаб фигуры Алексея Максимовича, в чём имел несчастье признаться Ленину.

– Это поразительно, – воскликнул он в ответ. – Наша интеллигенция готова носить на руках каких-то проходимцев в розовых фраках, объявляя их гениями, и вместе с тем не видит под своим носом величайшего настоящего таланта.

И тут же, не откладывая, составляет план моего «лечения» от недооценки Горького: перечитать «Двадцать шесть и одна», «Макара Чудру», «Врагов» и «Мать».

– И именно в таком порядке!

Трудно было удержаться от того, чтобы поинтересоваться, знаком ли Ильич с моими книгами: все литераторы тщеславны. Честно говоря, я втайне надеялся, что уж хотя бы «Землемера» он читал – книга была в то время, что называется, на слуху. Тем поразительнее оказался его ответ:

– Разумеется, я знаю ваши работы. Все вокруг говорят о «Землемере» – и надо признать, что книга действительно превосходно написана, с острыми наблюдениями, правильными словами, яркими образами. Но мне более по душе ваши «Письма из Рыгаловки».

Признаться, я был удивлён. Тот сборник моих рассказов, второй по счёту, конечно, был не таким беспомощным как первый, «Крики и шёпоты», но уже тогда, в 1908 году, «Рыгаловка» не казалось мне вещью более-менее стоящей. Ильич, однако, продолжал:

– Вашего брата писателя часто губит стремление насытить своё сочинение идеями, вовсе этому сочинению не свойственными и даже чуждыми. «Землемер» – превосходная книга, как я уже сказал, она выдаёт в вас человека не просто талантливого, но и умного. Но увы! В ней чересчур много эсеровщины. Как только ваш герой перестаёт наблюдать за крестьянской жизнью и начинает размышлять об её переустройстве, тут-то и вылезает его эсеровская душонка. В то время как «Письма из Рыгаловки», пусть они и более наивны и не так точны в описаниях – лишены всякой ложной идейности, честны и оттого нравятся мне куда больше.

Не буду скрывать, такая оценка меня сперва покоробила, хоть виду я и не подал. Но впоследствии, в процессе самоанализа, я осознал насколько прав был Ильич в своей оценке «Землемера». А осознав, постарался в дальнейшем таких ошибок не делать.

Мы провели в пансионе несколько дней. Много гуляли вместе по окрестностям. Ильич был неутомимым ходоком и тонким любителем природы. Бывало, поднимемся повыше, остановимся полюбоваться картинами окрестностей. А Ильич и говорит: «а вот смотрите, какое облако. Точно пёс пуховую подушку разорвал». Или: «эти альпийские луга выглядят неправдоподобными из-за переизбытка лилового цвета. В России в природе мало лилового, у нас более естественные, простые цвета. А здесь – слово безумный художник нарисовал». Я думаю, что из Ленина вышел бы превосходный беллетрист – но к счастью для всего человечества, он выбрал другую дорогу.

Разговаривали мы, разумеется, не только об облаках. Каким бы ограниченным ни было моё тогдашнее мировоззрение, я, разумеется, не мог не воспользоваться представившимся мне удивительным случаем, чтобы не поговорить с Лениным о марксизме, о будущей русской революции (в неизбежности которой я уже тогда не сомневался, правда, наивно откладывал время её наступления на собственную старость), о роли научно-технического прогресса в жизни русского крестьянства – тему, очень сильно меня тогда занимавшую. Никогда не забуду, как терпеливо, без малейшего намёка на поучения, на менторский тон Ленин разъяснял мне тёмные тогда для меня места марксизма, приводил остроумные исторические примеры, тактично останавливал, когда меня в ответ «заносило» и когда он видел, что я его не понимаю. Влияние тех бесед на моё окончательное расставание с идеалами «крестьянского социализма» переоценить невозможно.

Расстались мы тепло. Ильич возвращался в Женеву, где его ждали гранки «Материализма и эмпириокритицизма», мы с женой собирались во Францию. «Не забудьте же про Горького», – сказал мне Ильич на прощание и шутливо погрозил пальцем. «И непременно напишите, как прошло ваше “лечение”».

Я, к сожалению, не выполнил просьбу Ленина – в прямом, разумеется, смысле. Писать ему, сверхзанятому, свои мысли о литературе показалось мне нелепым и смешным. Но в 1910 году я опубликовал «Письмо к Максиму Горькому», в котором изложил своё изменившееся отношение к его творчеству. Упомянуть Ленина в этой статье, конечно, тогда было невозможно, но без его мудрых наставлений она никогда не была бы написана.

Прошло одиннадцать лет…

* * *

Из книги «Подорожник. Листы из путевых дневников» (Париж, издательство ИМКА-Пресс, 1931)

…Это была моя вторая поездка в Швейцарию. Но если в 1900 году я с восторгом неофита (с к тому же не слишком обременённого презренным металлом) курсировал между Женевой и Лозанной, стараясь не слишком удаляться от озёрной глади и окружавшей эту гладь «чистой публики», с её пансионами, курзалами, купальнями и французскими ресторанами, то восемь лет спустя мне захотелось забраться в горы. Правда, половинная Пушкинская премия подходила к концу, а моя тогдашняя жена непременно хотела ещё доехать до Ниццы. Поэтому мы выбрали не модный Санкт-Мориц, а довольно скромную деревушку Vers lʼEglise в кантоне Vaud, известную, главным образом тем, что её в последние годы своей жизни облюбовал в качестве резиденции популярный в конце прошлого века теоретик анархизма Корвин-Дзигитульский. За вычетом этой безусловной достопримечательности Vers lʼEglise была совершеннейшим захолустьем, что имело свои преимущества в виде недорогого пансиона и чудесных видов, не затоптанных ещё толпами туристов. Моя жена не расставалась с этюдником, я гулял. Альпинист из меня всегда был неважный, но местные жители показали мне несколько тропинок, вполне доступных даже для такого неумехи как я.

Мысли мои, в ту пору совершенно занятые первыми, ещё нечёткими, неокрепшими набросками «Пляски Красной смерти», впрочем, витали довольно далеко от альпийских красот. Моя жена, однажды увидев меня издали на прогулке, всерьёз выразила опасение, что я могу сорваться даже на самой безопасной тропе – так я был погружен в себя, так беспечен. Чтобы придать нашему отдыху хотя бы слабый оттенок социальной жизни, она стала водить в меня в местный трактир, где, кстати, кормили и дешевле и вкуснее, чем в пансионе. Помимо кухни, здесь было ещё то преимущество, что именно в трактире собиралось все здешнее международное общество, состоявшее примерно в равных частях из англичан, немцев и русских. Публика под стать курорту была вполне демократической, газеты приходили исправно, так что обсуждения и споры были весьма живыми.

В один из дней такой спор зашёл о премии Нобеля, в ту пору ещё не имевшей такого сакрального статуса как ныне, но бывшей уже заметной литературной наградой – главным образом, благодаря Моммзену и Сенкевичу, которые отбросили сияние своего безусловного величия на детище шведского военного промышленника. Зачинщиками спора выступили некий англичанин и двое русских, судя по всему – морских офицера. Предметом же спора был последний по времени лауреат, Киплинг, в России тогда не очень популярный. Я, в качестве профессионального литератора (разумеется, хорошо известного всем присутствовавшим русским, но совершенно неизвестного остальным), был приглашён на роль арбитра.

Англичанин утверждал, что неприязнь, которую его оппоненты испытывают к Киплингу, кроется в одной-единственной причине – антирусском содержании романа «Ким», который англичанин объявил «первым и пока единственным великим романом нового века». Русские же возражали, что даже если «Ким» и впрямь так велик, как утверждает англичанин, то крайняя по современным литературным меркам молодость Киплинга (ему было тогда 42 или 43 года) говорит о том, что премию ему вручили всё равно как бы авансом, что противоречит самой идее награды, которую должны вручать за совокупный вклад в литературу. На это англичанин возражал, что данное требование есть чистая выдумка и что единственное требование к данной премии есть создание наиболее значительного литературного произведения идеалистической направленности, чему «Ким» соответствует прямо и безусловно. Наконец, дали слово мне.

Я в ту пору английского практически не знал и с творчеством первого певца Британской империи знаком был слабо. (Разговор шёл по-французски, который, кстати говоря, тогда ещё не сошёл с европейской арены в качестве lingua franca – горькая ирония латыни!) Однако, памятуя о главной функции всякого судии – беспристрастности, постарался найти здравые зёрна у обеих сторон. Да, помнится сказал я, на фоне Моммзена или даже Сюлли-Продюма выбор Киплинга кажется неочевидным: он, очевидно, не «классик», а скорее то, что принято называть «модным писателем», и это смущает. С другой стороны, если Шведская академия и далее будет вознаграждать только литераторов, находящихся, так сказать, даже не в зените славы, а вполне себе уже почивающих на парнасских лаврах, то премия Нобеля скоро всем наскучит, станет неким аналогом избрания в «бессмертные» академии уже Французской, ещё одним простым удостоверением «великого писателя». Подобного рода премии, сказал я (я, кстати, и сейчас так считаю), должны не только фиксировать литературные явления, но и формировать их, развивать и направлять.

Впрочем, добавил я, есть и ещё одно соображение – в меньшей степени касающееся конкретного предмета спора, а большей – проблемы существования литературных иерархий вообще. Нет никаких сомнений, что величайшим из ныне живущих писателей является Толстой (все, помню, закивали, даже англичанин). Было бы в высшей степени справедливо, если бы первую премию Нобеля по литературе получил именно он. Однако прошло уже семь лет, а Толстой так и не отмечен. Между тем он стар и велика вероятность, что премия Нобеля войдёт в историю тем, что автор «Книги джунглей» её удостоился, а автор «Войны и мира» нет.

Помню, раздалось даже некое подобие аплодисментов, спор был окончен, ничья признана обоюдоудобным исходом, все стали расходиться. Я задержался, рассчитываясь с гарсоном, и в дверях столкнулся с человеком, явно меня поджидавшим. Был он совершенно очевидно русским (только русские могут так неумело носить пиджачную тройку) и внешне совершенно непримечательным: плотная, немного мужицкая фигура, усы, залысины. Выглядел он чуть старше меня.

– Вы совершенно справедливо заметили насчёт Толстого, – обратился он ко мне прямо в дверях, разумеется, по-русски и довольно бесцеремонно, не представляясь. – Он – пегвый из русских писателей. Но вы выглядели бы куда убедительней, если бы вместо Толстого назвали Горького. Горький почти во всём равен Толстому, но Горький молод и уж точно заслуживает этой самой премии не менее чем Киплинг.

Горького я тогда не особенно жаловал, как не особенно жалую его и теперь (короткий период в начале десятых годов, когда он казался мне эдаким «русским Ницше», не в счёт), но более всего меня удивила безапелляционность суждения неизвестного мне собеседника. Впрочем, вторую оплошность он тут же исправил:

– Моя фамилия Ульянов. Вашу я слышал уже на диспуте.

Если в тот августовский день 1908 года я отдавал себе отчёт, кем станет для России десять лет спустя этот плотный мужичок в фабричного пошива тройке, я бы, наверное, не поверил самому себе. Разумеется, я слышал о вожде радикальных социал-демократов, слыхал и о его теоретических трудах (правда, ни один так до сих пор и не удосужился прочесть), но, конечно, не знал его в лицо. Не могу сказать, понравился ли он мне или нет: скорее да, чем нет. Была в нём некая исступлённость того редко встречающегося типа, которую можно было даже назвать привлекательной. Как агитатор, он действительно не знал себе равных: я в этом убедился тем же вечером, пока мы не торопясь шли из трактира к нашим квартирам (оказалось, что мы живём по соседству). Сперва Ленин поинтересовался, над чем я сейчас работаю, признался мне, что с большим удовольствием прочёл «Землемера» и «Письма из Рыгаловки» и вообще наговорил мне кучу энергичных комплиментов. Чтобы сделать ему приятное, я задал ему какой-то пустячный вопрос из марксистской теории – кажется, об овеществлении. Марксизмом я никогда не увлекался, но считал себя обязанным поддержать разговор. Что же – пока мы дошли до моего пансиона (то есть не более, чем за двадцать минут) я сделался если не марксистом, что было бы, конечно, уже чересчур, но человеком, твёрдо убеждённым, что рассуждения Маркса о товарном фетишизме как могучем инструменте развоплощения, деперсонификации личности как минимум трудно оспоримы. Ленин сыпал аргументами как на лекции, но в отличие от лектора, не заглядывая в конспект, а обращаясь исключительно к своей памяти, действительно, как многие впоследствии подтверждали, уникальной.