Текст книги "Смерть чистого разума"

61. Звук капель дождя

Кальсоны у Ульянова были совершенно обыкновенные, мадаполамовые, со штрипками, отечественной фабрикации, точно такие же, вероятно, как у самого Маркевича. Однако вид обитателя комнаты «Харьков» был такой комично-встревоженный, что Степан Сергеевич не обратил никакого внимания на тот факт, что видит вождя русских социал-демократов в исподнем. Судя по всему, не особенно тревожило это вождя.

Другое тревожило.

– Ну? Что?

Минуту спустя Ульянов уже натягивал штаны, смешно прыгая на одной ноге по комнате:

– Непгременно пойдём, Степан Сергеевич! Как это – «один»? Нет, батенька, в таких вещах нельзя полагаться на себя. Я бы и сам не пошёл в одиночку и вас не отпущу. Дело тут не в провокаторе, бог с ним, с провокатором. Нам наше маленькое дельце довести до конца нужно – а что-то мне подсказывает, что ключи от этого дельца сейчас в эсеровских, так сказать, ручонках.

(Фонарик покоился в глубине кармана дождевика. О Таланове и Германе Маркевич не сказал Ульянову ни слова. И в ту ночь, и многими ночами позже он задавал себе вопрос, почему – и до самого конца своих дней так и не нашёл на этот вопрос ответа.)

Они спустились, стараясь не шуметь, хотя лестница и предательски скрипнула – дважды. Но ни Маркевич, ни Ульянов не обратили на этот скрип никакого внимания, потому в гостиной – они поняли это, едва прошли второй пролёт – кто-то был, и судя по надтреснутому, как чирканье спички, покашливанию это был Николай Иванович.

Пробраться на цыпочках прочь из дома не было решительно никакой возможности – да и выглядело бы это чрезвычайно комично. Секунду Ульянов и Маркевич глядели друг на друга, стоя в самом низу лестницы, а потом, не сговариваясь, дружно и тихо сняли верхнюю одежду, повесили её на рога и решительно двинулись в гостиную.

Старик обрадовался им неподдельно.

– Тоже не спится? – сказал он, гостеприимно сбрасывая с дивана – сам он оккупировал розовое с фиолетовым кресло – разбросанные газеты. – Это всё погода. Коли она меняется по пяти раз на дню – какой уж тут сон? Да и вообще – пропадает интерес к жизни. Да-с. Так Лёвушка о себе говорил. О своей болезни. Иногда, совсем редко, да-с. Кофию не желаете? Ну и правильно. От бессонницы не поможет, а, как говорят, горячее на ночь неполезно.

Скляров откровенно зевнул и вообще никак не походил на человека, мучимого бессонницей. Но и к себе он, очевидно, идти не собирался. Ему явно было просто скучно. Он завёл нескончаемый разговор про Ткачёва, с которым был близок, и про Морозова, которого терпеть не мог, про Григорьева и «Набат», про Аксельрода и Турского. По всем этим вопросам и фигурам он желал иметь мнение Ульянова, но едва тот открывал рот, как старик перескакивал на другого, третьего, двадцатого.

Маркевич уже не убирал часы в жилетный кармашек, вертя ими и то открывая, то закрывая – Николай Иванович был совершенно нечувствителен ни к каким сигналам. И только когда он вдруг заговорил о Мартове, Ульянов решительно встал:

– Я, пожалуй, спать. Степан Сергеевич, вы, помнится, меня платяной щёткой грозились выручить?

– Одну минуточку, Владимир Ильич, позвольте только папироску выкурить.

Скляров не зевнул – растворил пасть словно протодьякон, готовящийся возгласить многолетие – и тоже, наконец, поднялся с кресла, собрал и аккуратно сложил на столик газеты и пожелал Ульянову и Маркевичу доброй ночи. Маркевич – теперь он крутил в руке не часы, а «ориентальку» – убедился, чуть вытянув шею, что старик исчез на лестнице, подошёл к ней и дождался скрипа закрывающейся на втором этаже двери «Варшавы». Потом сделал знак Ульянову и решительный шаг к выходу.

– Ну-с, – сказал распахнувший дверь кабинета доктор Веледницкий, поднимая свечу на уровень глаз, – и куда вы это собрались?

* * *

– Знаете что, – решительно сказал Веледницкий, когда Маркевич закончил, – я пойду с вами.

– Это ещё зачем? – спросил Ульянов.

Они не заметили как пробило полночь и половину первого. Веледницкий почти насильно втолкнул их в кабинет, тихо притворив дверь, у которой и встал, словно боясь, что пациенты сбегут. Теперь доктор кутался в халат и прикусывал нижнюю губу с такой силою, что Маркевич на секунду испугался появления крови. Всё время, пока он рассказывал (подробности, касающиеся Тера и его «дела», Маркевич счёл за лучшее пока опустить; «У Фишера есть для Владимира Ильича какое-то сообщение»), Ульянов молчал.

– Потому что, Владимир Ильич, Фишер вооружён. А намерения его не ясны ни мне, ни вам, ни товарищу Маркевичу. Может быть, он действительно хочет рассказать что-то важное, а может, и нет. У меня есть моя лупара, я сносно стреляю. И я никогда себе не прощу, если с вашей головы упадёт хотя бы волос.

– Абсурд, – отмахнулся Ульянов. – Нет ни единой причины подозревать, что товарищ Фишер собирается доставить нам хлопоты подобного рода. А вот увидев вас, лицо, в записке не упомянутое, вполне может повести себя каким угодно образом. В самом лучшем случае – вообще не явится на встречу, если, допустим, он уже на месте и следит. Или, скажем, передумать и не сказать ничего существенного. Нет и ещё раз нет, Антонин Васильевич. Оставайтесь в пансионе и ждите нас. Мы скоро.

– Степан Сергеевич, взываю к вам! – воскликнул доктор. – Вы обязаны прислушаться к моему совету.

Маркевич смотрел на доктора – очень внимательно.

– Я согласен с Антонином Васильевичем, Владимир Ильич. Вооружённый человек нам не помешает. Что до ваших опасений, то мне кажется, они беспочвенны. Мне показалось, что Фишер настроен весьма решительно – в том смысле, что он действительно знает что-то эдакое и намерен сообщить вам это любой ценой.

– Безумие какое-то, – пробормотал Ульянов, – ходить с собственным конвоем, как царь.

– С неплохим конвоем, Владимир Ильич, – улыбнулся Веледницкий.

– Да, а Николай Иванович? – вдруг сказал Ульянов. Видно было, что сдаваться он не намерен. – Он заметит наше отсутствие, он может поднять шум, он может, в конце концов, увязаться за нами! Вот его присутствие там уж точно не обязательно.

– Не обязательно. – сказал Веледницкий и вдруг подмигнул. – Но на этот счёт у меня есть идея. Старик уже месяц просит у меня снотворное, да я всё отказываю – у него и впрямь сердце ни к чёрту стало. Но один раз поспать ему всё же не повредит. А вы пока собирайтесь. Куда мадам задевала мой дождевик? Погодка – аховая.

И выдернув из аптечного шкапа пузырёк, на белой этикетке которого отчётливо читалось чернильное Tinctura opii, доктор Веледницкий решительным шагом вышел из кабинета.

* * *

– Чёрт знает что такое, я, кажется, порвал брючину.

– Позвольте я посвечу, Владимир Ильич, – сказал Маркевич и, исполнив задуманное, поспешил успокоить своего спутника. – Нет, всё цело, просто испачкались немного.

– Тут повсюду грязно, как в хлеву. Хорошо ещё, дождь закончился. Далеко ещё?

– Пару минут, Владимир Ильич, – сказал Веледницкий и тут же выругался, очевидно угодив ногой в какую-то лужу. Лупара, которую он держал под мышкой и под дождевиком, сильно мешала ему сохранять равновесие.

Они собрались не так быстро, как хотелось Ульянову, но гораздо быстрее, чем планировал Маркевич: настойка опия подействовала не сразу, а не убедившись, что Скляров спит или по крайней мере засыпает, Веледницкий ни за что не хотел покидать пансион. Хозяйкам пришлось частично признаться: Веледницкий сказал, что его срочно вызывает в деревню инспектор Целебан по делу Корвина. Об Ульянове и Маркевиче он умолчал, справедливо решив, что мадам и мадемуазель вряд пойдут проверять ночью комнаты постояльцев на предмет их, постояльцев, наличия в своих постелях.

«Летучая мышь» скорее помогала им не бояться, чем на самом деле освещала путь (фонарик Маркевич, во избежание расспросов, потихоньку оставил в своей комнате, пока все собирались), но Веледницкий ориентировался здесь свободно и в полной темноте. Они сделали порядочный крюк, чтобы не идти мимо Ротонды, а потом доктор решительно шагнул в заросли мелкого ивняка, за которым, впрочем, оказалась вполне отчётливая тропинка – вот только отчаянно грязная и захламлённая ветками.

Маркевич остановился и, оглядевшись в тусклом свете фонаря, подобрал с земли не слишком толстый, но прямой и довольно крепкий на вид сук и протянул его Ульянову. Тот не стал отнекиваться.

С подспорьем дело пошло веселее. Не прошло и пяти минут, как Веледницкий резко остановился, поднял руку и довольно громко сказал:

– Всё, пришли. Осторожнее, товарищи, а то сверзимся в пропасть.

Ульянов налетел на спину доктора, Маркевич – на спину Ульянова, успев подумать, какое прекомичное, как в синематографе, зрелище они представили собой какому-нибудь зрителю, если только какой-то зритель мог что-то разглядеть в этой темноте.

– Ну-с, подождём, – сказал Ульянов, переводя дух. – Как вы говорите, называется это место? Лавочка влюблённых? Что за идиотское название!

– Скамья неподсудных, – ответил Веледницкий, не отрываясь от изучения мокрой брючины. – Якобы так назвал влюблённых Гейне. Или Гёте, чёрт их разберёт[38]38
  Ни у Гёте, ни у Гейне, конечно, ничего подобного не нашлось. Да и с чего бы во Французской Швейцарии называть что-то в честь немецких поэтов? Но имя удачное, согласитесь.


[Закрыть].

– Всё равно идиотское, – упрямо сказал Ульянов. – Потому что вымученное. Народ никогда не даст месту такое имя. Народ, каким бы серым и забитым он…

…Свет, куда более сильный, чем тот, что исторгала «летучая мышь». Чвоканье выроненной от неожиданности Ульяновым палки. Тихое крепкое слово, одними губами брошенное доктором Веледницким.

– Как интересно, – сказал инспектор Целебан, входя в круг света. В руке у него был револьвер, но более всего он выглядел сейчас как заправский путешественник, вынужденный провести ночь в горах: на плече моток верёвки, на ногах – грубые, но явно недешёвые ботинки и даже шляпа была у инспектора – с пером. Но фонаря в руке не было, а это означало, что инспектор не один. Но ни Маркевич, ни Ульянов, ни Веледницкий не успели подумать, кто это мог быть, потому что Шарлемань, хрустнув под ногами валежником, тоже вошёл в круг – в компании никому не известного господина в клетчатой паре и клетчатой же английского стиля кепи. Неизвестный был мал ростом, худощав и крепок, двигался словно конькобежец на катке – плавно и быстро, смотрел цепко и, казалось, одновременно ни на кого и на всех разом, и хотя никакого оружия в руках не имел, не оставлял никаких сомнений в своей профессии. А если вдруг у кого-то оставлял, то тут же их развеял:

– Господа, положите оружие на землю, – голос у него был неожиданно низким для человека его статей.

Маркевич впервые видел у Веледницкого такое лицо – холодное и злое, неприятное даже в этом мраке. А может быть, именно потому и неприятное. Лупару клетчатый передал Целебану.

– Остальные безоружны, – сказал Веледницкий, и Маркевич убедился, что злость овладела не только лицом доктора. – Кто вы такой?

– Этот господин со мной, доктор, – сказал Целебан. – Вы окажете всем – и в первую очередь себе – большую услугу, если будете выполнять его распоряжения. Ну и мои, разумеется.

– Вы сказали «как интересно», – сказал Ульянов, вытирая брючину пучком травы. – А что именно вам интересно?

Целебан подумал с секунду и всё-таки убрал револьвер:

– Мне интересно, что делают три русских иммигранта – один из которых, замечу, вооружён – в непосредственной близости от места секретной полицейской операции, да ещё и практически за несколько минут до её начала?

– Операции? – переспросил Маркевич. – Мы понятия не имеем ни о какой операции – тем более, она же секретная.

– Ну разумеется. Вы просто вышли поохотиться – ночью, в дождь и с одним ружьём на троих.

– Не смешно, – сказал Веледницкий. – Не имеет значения, зачем мы здесь. Важно, что дела у нас с вами, инспектор, – разные.

– Ой ли? – спросил Целебан. – Я заметил, доктор, что любопытства вам не занимать. Да и фантазии тоже. Не стоило отдавать вам оружие, ох не стоило.

Клетчатый подошёл к Целебану и что-то зашептал на ухо. Ни слова разобрать было невозможно, но и Маркевич, и Ульянов, и Веледницкий поняли, что речь идёт о них – и что вряд ли это что-то для них хорошее. Целебан энергично помотал головой. Клетчатый явно настаивал – почтительно (ибо не жестикулировал и вообще был немного как бы перед Целебаном склонён, без подобострастия, впрочем), но упрямо. Прошло ещё полминуты, пока Целебан, наконец, не отстранил своего товарища жестом, в котором было пополам решительности и усталости:

– Вот что, господа иммигранты. К сожалению, как видите, моя армия довольно мала, чтобы разделиться и одновременно выполнить мою задачу и караулить вас. Я возьму вас с собой в Ротонду. Надеюсь на ваше благоразумие.

– В Ротонду? – удивился Ульянов. – А что мы там будем делать?

– Вы – вот лично вы, господин Ульянов, – будете тихо стоять в сторонке, стараясь никому не мешать. Так же, как и ваши товарищи.

– А что будете делать вы? – спросил Маркевич.

– То же, что и всегда – ловить преступников.

– Каких же именно?

– Пока не знаю. Я получил сведения, что около двух часов ночи в Ротонде произойдёт покушение на некое значительное лицо. И я намерен это покушение сорвать. Ступайте вперёд, господа, ступайте.

62. Человек в сорняках

Тусклый свет в окне Ротонды. Тщательно закреплённая лестница. Осторожный спуск: сперва Шарлемань, потом Целебан, за ними Веледницкий, Маркевич, Ульянов, клетчатый в арьергарде.

Скрип двери. Перевёрнутый герб.

В кресле с высокой спинкой, освобождённом от груды подушек и протухшего одеяла, сидел «отставной мичман Гвардейского экипажа», и по тому, как он сидел – небрежно вытянув ноги в забрызганных гамашах, свесив с подлокотника левую руку и рассеянно опираясь на правую – и Маркевич и все остальные как-то мгновенно поняли, что никаким мичманом, хотя бы и Гвардейского экипажа, здесь уже и не пахнет. А поняв, мгновенно и беспрекословно примирились.

Полковник Таланов в давешнем тараканьем пальто стоял, прислонившись к камину и сосредоточенно изучал барабан своего кольта. Увидев вошедшую процессию, он снял пальто, убрал оружие за полу пиджака и приветствовал всех самым весёлым голосом:

– Доброй ночи, господа, доброй ночи! Премного благодарен, что откликнулись на моё приглашение.

– Ваше? – удивился Маркевич.

– Ах, ну да… к вам, пожалуй, это не относится. Впрочем… Хотя нет, не так. Что же вы тут забыли, господин Маркевич, коль скоро я действительно не приглашал ни вас, ни доктора, ни этого господина, запамятовал, как его фамилия?

– Их, так сказать, пригласили мы, – хмуро сказал Целебан и кивнул своему клетчатому спутнику. Тот проворно обошёл Ротонду, заглянул за занавеску и осмотрел антресоль, поднявшись по лестнице до половины. Затем так же молча кивнул Целебану, но было очевидно, что ни Ротонда, ни Таланов не интересуют инспектора в эту секунду – внимание его всецело было приковано к человеку в охотничьем костюме из английской рогожки и к странной полуулыбке тонких губ на его холодном, привыкшем к повиновению окружающих лице.

– Итак, – сказал Целебан, убрав руки в карманы и низко склонившись перед человеком в охотничьем костюме, – это и есть то «официальное лицо», которого, согласно вашему сообщению, полковник, собирается убить господин Фишер? Господин Михайловский, если я не ошибаюсь?

– Точно так, – Таланов почти просиял. – Я очень рад, что вы меня правильно поняли. И что внимательно изучили книгу постояльцев «Медвежьей обители».

– Где Фишер? – спросил Целебан.

Таланов ухмыльнулся.

– Самым отвратительным человеком в цирке мне всегда казался фокусник. Акробат, например, демонстрирует пластичность своих мускулов – и каждому зрителю хочется думать, что стоит ему немного поупражняться, и он тоже сможет так же. Борец кладёт на лопатки любого зрителя из первых трёх рядов – из тех, знаете ли, где билет за полтину. Что ж, всякий верит, что вот он-то, сейчас-то, вот именно он – возьмёт да и завалит жирного этого борца. Клоун развеселит вас до колик, но вы-то точно знаете, что ваши анекдоты смешнее, особенно те, которые нельзя рассказывать при дамах. А фокусник извлекает зайца из шляпы, в которой мгновение назад ничего не было – и вы чувствуете себя одураченным, а единственное желание ваше – одурачить кого-нибудь другого. Согласитесь, довольно постыдное чувство.

– Где Фишер? – повторил Целебан. Спокоен он был до самой последней степени. – Извлекайте уже вашего зайца.

– Терпение, дорогой инспектор, терпение. Любое представление должно быть тщательно подготовлено; я очень хороший режиссёр и привык каждую мизансцену доводить до совершенства. Сегодня у нас на сцене будут четверо. Остальным отводится роль зрителей. Ну, безвинную жертву я вам уже представил. Кроме того, мне понадобитесь вы, мсье Канак. (Шарлемань быстро кивнул – как показалось Маркевичу, к некоторому удивлению инспектора.) Ещё одним актёром буду я. Ну а в роли жестокого убийцы выступит – сразу скажу, неудачно – злосчастный товарищ Фишер.

– Как же будет называться ваша пьеса? – спросил Маркевич.

– А это зависит от страны, в которой её будут ставить, – вдруг сказал Целебан. – В России, где, как говорят, имеется цензура, на афише придётся написать что-то нейтральное – скажем, «Убийство в Альпах» или что-нибудь в этом духе. Ну а здесь, в свободной стране, лучше всего оставить оригинальное название – «Русский Террорист, или Покушение на принца крови».

Тонкие губы Михайловского опять сложились в некое подобие улыбки, а доктор Веледницкий непроизвольно сел на какой-то рундук, явно не предназначенный покойным Корвином для подобных целей, отчего рундук громко скрипнул и сделал отчаянную попытку развалиться. Не удивился, кажется, один Ульянов – куда большее внимание его привлекла корвиновская библиотека – он всегда, с юности в любом месте как-то самопроизвольно обнаруживал себя около книг.

– Что ж, поздравляю вас, – продолжал Целебан. – Если бы ему это удалось, несомненно, данное деяние вошло бы в криминальную историю Швейцарии, а то и всей Европы. Миру явился бы новый Лукени.

«Я был идиотом, – подумал Маркевич. – Бессмысленным самовлюблённым болваном. Антрополог, ешь тебя с копотью. Знаток человеческих душ, исследователь племён и народностей. Разумеется, это Романов. Только Романов мог быть той дичью, ради которой Фишер отклонил предложение Тера поучаствовать в эксе. Только Романов мог заставить Фишера потратить полтора года на то, чтобы стать Лаврову своим. Человеком, решающим, куда его нанимателю съездить на вакации. Это Романов. Этот высокий лоб, который с юности превращается в залысину, эти глубоко посаженные крупные глаза, тонкая талия и широкие, в Николая I, плечи. Но кто он, чёрт побери, такой? Никогда не видел его портрета. И совершенно никого не помню из этой сволочи».

– Вы умнейший человек, инспектор, я всегда это утверждал, – тихо сказал Таланов. – Вот господин Маркевич не даст соврать. Кстати, Маркевич, который час?

Маркевич послушно поставил на место заинтересовавший его письменный прибор и извлёк часы из жилетного кармана и сказал:

– Без пяти минут два.

– Прекрасно, – сказал Таланов. – Сейчас вы увидите смертельный номер.

Распоряжался он быстро и толково. Снял пиджак, а кольт переложил за брючный ремень на спине, под жилетку. Шарлеманя он попросил встать около двери, объяснив, что нужно делать. Оружия у проводника, видимо, не было, но Таланов вручил ему дубинку, бог весть откуда у полковника взявшуюся. Великий князь по его команде сел точно посередине Ротонды около письменного стола и взял в руки первую попавшуюся книгу. Целебану Таланов предложил скрыться за занавеской, но инспектор отрицательно покачал головой и дал знак своему новому помощнику. Тот повиновался, предварительно тоже обнажив оружие. Остальным было велено забраться на антресоли, куда они вчетвером, кстати, еле поместились. Сам Таланов вжался в простенок около камина – видеть вошедший его не мог. Он успел вовремя – ибо в эту же секунду раздалось уханье совы.

– Это сигнал Германа, – сказал Таланов. – Внимание!

Дверь распахнулась, и невысокий бледный человечек с маленьким револьвером в руке шагнул в полутёмную Ротонду. «Ну вот и всё, ваше мерзейшество», – сказал он – и больше ничего не успел, потому что Таланов ударил его рукой по руке, выбивая оружие, а Шарлемань и выскочивший из-за занавески клетчатый сбили Фишера с ног. Не прошло и полминуты, как бывший секретарь Лаврова уже сидел связанный на полу около камина и, тяжело дыша, наблюдал, как с антресолей спускаются «зрители».

– Прекрасное представление, полковник, благодарю вас – сказал Целебан. – Это «бульдог», не так ли?

Таланов поклонился – в знак то ли признательности за комплимент, то ли согласия и протянул инспектору револьвер. Целебан в свою очередь, не глядя, передал его клетчатому и никто, ни одна живая душа не заметила, как расширились зрачки Степана Сергеевича Маркевича, оказавшегося в эту секунду как раз между двумя полицейскими. Белая костяная накладка на рукоятке. Три серебряных угольника, точно латинские V – «птичкой».

– Здравствуйте, господин Фишер, – сказал Целебан.

Самообладание быстро вернулось к несостоявшемуся убийце:

– Рад вас видеть, инспектор. И вас, господа и товарищи. Жаль, что представление закончилось неудачей. Впрочем, как сказал поэт: «Измена проиграет непременно: коль победит, так то уж не измена».

Целебан потёр узкие ладони и перешёл на французский:

– Ну, относительно измены я бы поспорил, если бы имел больше времени. А я его вовсе не имею. Прошу вас, – он повернулся к своему помощнику и сделал приглашающий жест.

– Что ж, – сказал клетчатый. – Именем Конфедерации и кантона Во я арестовываю вас, Товия Фишер, по подозрению в убийстве Льва Корвина-Дзигитульского, апатрида, и в организации покушения на убийство… подданного Российской империи, известного мне под именем господина Михайловского.

– Одну минуточку, – сказал по-французски Таланов. – Я так понимаю, этот господин – что-то вроде судебного следователя. – И не дождавшись ответа от Целебана, продолжил. – В каждом судебном следствии должна быть ясность. Иначе ловкий адвокат может в суде разрушить любое обвинение. Случаев таких было предостаточно: крошечную зацепку, любую неточность легко использовать в пользу обвиняемого.

– О чём вы толкуете? – устало спросил Целебан.

– Об этом господине, которого вы сейчас уведёте. Вам, конечно, потребуется его паспорт. Доктор вам, уверен, охотно его выдаст. Так вот: этот паспорт легко может оказаться поддельным, и тогда выяснится, что человека по имени Товия Фишер никогда не существовало.

– А кто же это такой? – спросил Веледницкий.

– А это, дражайший Антонин Васильевич, – продолжил по-русски Таланов, – Филипп Григорьев Матвеев, из крестьян Воронежской губернии, Новохопёрского уезда, Еланской волости. Субботник иудейского вероисповедания.

И заметив, как напряглись клетчатый и Шарлемань, повторил последние слова по-французски.

«Плохо я пошутил тогда насчёт лошади, – подумал Маркевич. – Но если с их высочеством я дал непростительного маху, то тут почти догадался. И да, тогда кишинёвский погром, кажется, тут ни при чём».

– Что такое «субботник иудейского вероисповедания»? – спросил Целебан.

– Это секта русских крестьян, исповедующих иудаизм.

– Это не секта, – глухо сказал Фишер, но его никто не услышал, да и говорил он по-русски.

– Что ж, – сказал клетчатый, – это любопытное дополнение, хотя сути дела оно не меняет. В любом случае, закон требует, чтобы иностранца при аресте называли тем именем, под которым он известен полиции, подлинное оно или нет. Но мы благодарны вам, полковник. Больше ни у кого нет никаких интересных сведений, касающихся господина Фишера? Тогда, думаю, нам пора расставаться.

– У меня нет сведений, но есть вопрос, – вдруг сказал Ульянов. – Правда, я не вполне уверен, кому его задать. Но допустим, вам, Степан Сергеевич. Зачем мы пришли к этой, как его, скамье влюблённых в половине второго?

– Скамье неподсудных. Потому что Фишер… то есть, ну вот он назначил нам с вами на половину второго.

– Любопытно. Что же заставило нашего уважаемого товарища Фишера-Нефишера опоздать на полчаса?

– Честно говоря, не понимаю, какое это теперь имеет значение, – мрачно сказал Веледницкий.

– Почему же, – вдруг прохрипел Фишер. – Законнейший вопрос, Владимир Ильич. Законнейший.

– Ну так ответьте на него, – сказал Целебан.

– Ну-с, – вмешался Таланов. – Вы тут развлекайтесь, а мы с его высочеством, пожалуй, действительно пойдём отсюда. Дилижанса ждать долго, так мы, пожалуй, частным образом-с.

– Никуда вы не пойдёте, – неожиданно сказал Целебан.

Великий князь отчётливо поднял брови.

– Георгий Аркадьевич, – сказал он. – Распорядитесь.

Распорядиться, однако, полковник Таланов не успел. Клетчатый и Шарлемань как по команде обнажили два револьвера («ого», – мелькнуло у Маркевича), а первый с обезьяньей ловкостью запустил руку Таланову за полу пиджака и извлёк оттуда талановский кольт.

– Вы получите его в своё время, господин Таланов, – сказал Целебан по-французски. – Мы слушаем, господин Фишер, или как вас там.

Фишер, однако, заговорил не сразу, а когда начал говорить, все поняли, что обращается он только к Ульянову:

– Моё настоящее имя действительно Филипп Матвеев – и это не слишком большая тайна, чтобы оглашать её с такой торжественностью, как это сделал полковник. Из людей, вам лично известных, об этом знают, скажем, Зензинов и Авксентьев. Я сменил имя в юности, сделал это вполне осознанно и легально и не собираюсь ни менять его обратно, ни объяснять кому бы то ни было причины, меня на то побудившие. Паспорт мой совершенно настоящий. Я действительно состоял в «Боевой организации» нашей партии и говорю сейчас об этом совершенно открыто, во-первых, потому, что этой организации в том виде, в котором она существовала – и должна была существовать до самой победы революции – фактически больше не существует. А во-вторых, потому, что о моем прошлом хорошо известно полиции империи.

– Даже так? – Целебан поднял брови.

– Именно так. Сейчас вы узнаете, почему это крайне важно для полиции Швейцарии. Я действительно планировал убить этого человека и готов ответить за это по швейцарским законам. Но Корвина я не убивал.

– Давайте по порядку, – сказал Целебан. – Вы собирались убить этого человека. Для чего?

Фишер посмотрел на инспектора как на идиота.

– Для революции, инспектор. Для освобождения трудового народа России.

– Чем этот человек мешал освобождению вашего народа? Он занимает значительный пост? Имеет политическое влияние?

– Да нет, – Фишер пожал плечами. – Насколько мне известно, формально он действительно просто мичман в отставке.

Тогда Целебан тоже пожал плечами:

– Это придаёт вашей мотивации определённую таинственность.

– Да ничего подобного! – закричал Фишер. – Да, с точки зрения гражданина демократической республики это нелогично. А с моей логично, да ещё как. Да, просто отставной мичман. Да, частное лицо. Да, вероятно, никому в жизни не сделавшее зла. Вот дядя его двоюродный, генерал-инспектор, – тот пёс, чистый пёс. Ему простого человека запороть до смерти – что чашку шоколада выпить. Он лично в Якобштадте латышей расстреливал. Вот он – враг. Я его ненавижу, но и уважаю тоже. С ним мы будем драться в открытом бою. А такие, как этот… марочник. Тьфу. Они же и после революции никуда не денуться. Придем к нему с народным трибуналом – так ни один же трибунал не найдёт, за что его повесить. Поэтому – только так. И никак иначе.

– Ну, положим, это вы всё врете, Матвеев, – сухо сказал Таланов. Фишер вздрогнул, взвился было, но промолчал. – В убийстве его высочества есть большой практический смысл.

– Какой же? – спросил Целебан.

– Ваше императорское высочество? – спросил Таланов. Великий князь смежил веки.

– Видите ли, инспектор, господа так называемые социалисты – которых в этой комнате, замечу, хоть отбавляй, – среди прочих своих целей ставят и полное физическе уничтожение Царствующего Дома. Не стоит махать руками, господин Веледницкий. Не вы лично ставите, так другие. На мой вкус, это довольно-таки странная метода для установления социальной гармонии, однако же дело обстоит именно так. Не стоит, однако, думать, что эта простая схема остается тайной для людей, чьим ремеслом является… спасение России, скажем так. После известных событий трёхлетней давности нам удалось убедить Государя в необходимости постоянно держать одного из членов Дома, имеющих неиллюзорные и общепризнанные права на всероссийский престол, за границей. Как нетрудно догадаться, подавляющее большинство великих князей обременены службой, семьями, накрепко привязаны к России и вовсе не хотят жить за её пределами. А вот его высочество благородно согласился взять эту миссию на себя. Его убийство сильно повысило бы шансы господ бунтовщиков на полное искоренение династии в случае – разумеется, чисто гипотетическом – их успеха.

– Сукин кот, – сказал Фишер, усмехнувшись. – Ну да ты прав. Чем больше мы убьём этой гадины, тем лучше.

– Давайте-ка, господин инспектор, прекратим эту революционную демагогию, – деловито сказал Таланов. – У нас тут допрос или социалистический митинг?

– Допрос проводится в другом месте, господин Таланов, и в присутствии письмоводителя. Кроме того, хотел бы заметить, что на прошлых выборах я голосовал за социал-демократов, так что слово «социалистический» для меня не ругательное. Но вы правы. Господин Фишер, вы действовали в одиночку?

– И да и нет.

– Поясните, пожалуйста.

– Подождите, господин инспектор, – перебил его Ульянов. – Товарищ Фишер так увлекательно рассказывал, пытаясь ответить на мой вопрос. Давайте же по порядку.

– На самом деле, Владимир Ильич, мой рассказ будет ответом на оба вопроса, ваш и инспектора. Более того, он ответит и на третий, который мне ещё не задали, но, несомненно, зададут: кто убил Корвина? Итак, продолжим. Действовал ли я в одиночку? Повторюсь: и да и нет. Я очень рассчитывал на помощь Тера, но у него возникли… свои дела.

– Знаю я эти дела, – сказал Целебан. – Ну и кто же заменил вам его в качестве сообщника?

– О, это весьма интересная личность, – Фишер ухмыльнулся, и, увидев эту ухмылку, Таланов решительно встал:

– Ну вот что, инспектор. Мне это надоело. Мы хотим уехать. Если вы попробуете силой задержать здесь его высочество, вам придется объясняться в Берне…

– …на Шваненгассе, четыре. Я знаю, где находится русское посольство, благодарю вас.

– Для инспектора деревенской полиции вы поразительно хорошо осведомлены, – удивился Таланов. – Так или иначе, я гарантирую вам неслыханный скандал. Неслыханный.

– Оставьте его, Георгий Аркадьевич, – неожиданно сказал великий князь. – Давайте досмотрим ваш спектакль до конца.

– Как угодно, – сухо сказал Таланов, а Фишер продолжил.

– Тер был человеком очень смелым и очень глупым. Я знал, где его искать – мы условились обо всём ещё тогда, в горах, когда вы, Антонин Васильевич, так кстати от нас отстали около Ротонды. В тот день, когда нашли тело Корвина, мне удалось вырваться на пару часов из пансиона, благодаря идиотской тактичности моего… нанимателя, господина Лаврова. Ни в какой Эгль я, конечно, не поехал. Эту хижину я заприметил ещё до того, как вы все здесь объявились. И показал её Теру на всякий случай. Я не ошибся, Тер был там. Времени у нас было немного. Я изложил ему суть своего дела, он мне – своего. Стало понятно, что мы не можем помочь друг другу.