Текст книги "Смерть чистого разума"

Я думал, что мы пожмём руки и расстанемся. Но всё вышло не так. Во всяком случае, про рукопожатия со мной вам всем лучше забыть. Уходя, Тер задал мне всего один вопрос: знаю ли я, кто скрывается под агентурной кличкой Департамента полиции «Субботник»?

Целебан присвистнул, Веледницкий схватился за сердце, Ульянов встал и подошёл к Фишеру почти вплотную и только Маркевич остался бесстрастен: он наблюдал за реакцией Таланова и великого князя. Те улыбались.

– Почему я рассказываю сейчас об этом, почему я признаюсь в работе на охранку? Во-первых, тут больше нет никаких тайн: сегодня днём я отправил три одинаковых письма: в Женеву Баху, в Париж Бурцеву и Чернову в Лондон. В них изложена история моей деятельности под руководством… этого господина. С момента нашей первой встречи в селе Александровском Иркутского уезда в одна тысяча девятьсот шестом году и вплоть до пяти часов пополудни сегодняшнего, вернее, вчерашнего дня, когда я получил приказ явиться в Ротонду для окончательного завершения нашего небольшого дела – явиться в два часа ночи. Извините, Маркевич. Вы и товарищ Ленин должны были всё услышать от меня лично полчаса назад. Но подходя к месту нашей встречи, я услышал голос инспектора Целебана и понял, что мне ничего не остаётся, кроме как выполнить приказ полковника. Это во-вторых.

«Интересно, что ещё Фишер должен сказать, чтобы мы опять оторопели?» – подумал Маркевич, не отводя взгляда от Таланова. Полковник не переставал улыбаться. Все ждали – нет, жаждали от него хотя бы единого слова, но он молчал. Тогда вновь заговорил Фишер.

– А в-третьих, это признание поможет мне оправдаться от обвинений в убийстве Корвина. Скажите, инспектор, ведь ваше обвинение строится на том, что у меня нет алиби?

Целебан помедлил, но потом всё-таки ответил:

– Для начала мне придётся открыть кое-какие карты. Вернее, приоткрыть. Доктор, когда вы обнаружили тело Корвина?

– В четыре с минутами.

– А когда мадемуазель относила ему судок?

– В двенадцать с четвертью.

– Совершенно верно. Но это слишком широкий временной промежуток. Я уже давно сузил его. Не допытывайтесь пока, как. Берите пример с господина Маркевича, который хранит эту маленькую тайну уже более трёх суток.

Маркевич физически ощутил тяжёлый взгляд Веледницкого в спину, но доктор ничего не сказал.

– Итак, – продолжал инспектор, – я установил, что в действительности Корвин исчез из Ротонды между двенадцатью с четвертью и часом с четвертью. На этот промежуток времени алиби не было только у двоих – господина Тер-Мелкумова и господина Фишера. Алиби первого установлено… к сожалению, с некоторым опозданием. Остаётесь вы, господин Фишер. Вы утверждаете, что после возвращения с тренировки и до самого обеда находились у себя в комнате. Подтвердить это не может никто. Так что времени, чтоб прогуляться до Ротонды и отправить Корвина – которого вы ненавидели – к праотцам, было у вас предостаточно.

– Я не любил Корвина, – кивнул Фишер, – и по-прежнему полагаю, что русскому освободительному движению его смерть пойдёт только и исключительно на пользу. Но я его не убивал и алиби у меня есть: вернувшись с прогулки, я действительно поднялся к себе и в своей комнате обнаружил… этого господина. В обществе полковника я провёл всё время до обеда, затем я отправился в столовую, а господин Таланов незаметно спустился по лестнице и убрался из пансиона восвояси.

– Прекрасно, – пробормотал Ульянов и снова отошёл от Фишера, привычно засунув большие пальцы за проймы жилета. Никто, кроме Маркевича, его не услышал, а Степан Сергеевич воззрился на своего старшего товарища в превеликом изумлении.

– О чём вы говорили? – спросил Целебан.

Фишер облизал сухие губы и поёрзал – то ли делая бессмысленную попытку освободиться от пут, то ли намекая на необходимость их ослабить. Не преуспев ни в том ни в другом, он сказал:

– Полковник рассказал мне о… планах. Своих и своего… хозяина. На ближайшие несколько дней.

– Что это были за планы?

– Они хотели совершить несколько прогулок в горах и обязательно посетить Корвина. Полковник рассказал мне, какие именно места интересуют великого князя и в какое примерно время планируется их посещение. Даже нарисовал что-то вроде карты… я сжёг её потом. Что ещё? Передал мне пятьдесят франков и сказал, что явится в пансион на следующий день, открыто – чтобы познакомиться с доктором и попробовать снять комнату в «Новом Эрмитаже». Я рассказал, что одна комната свободна, и он ответил, что это замечательно – тогда нам, мол, будет проще согласовывать наши действия.

– Господин полковник? – сказал Целебан и Таланов, наконец, заговорил.

– Господин инспектор, – он встал за спинку стула своего хозяина и вцепился в неё обеими руками, – что бы ни сказал этот субъект, это может быть и правдой и вымыслом. Мне нет ни малейшей охоты отделять, так сказать, агнцев от козлищ. Я здесь с определённой целью – сорвать покушение на члена царствующего дома и с этой задачей мы справились.

– Покушение, которое вы же сами и организовали? – спросил Маркевич.

– Ну и организовал, – охотно согласился Таланов. – Организовал, да не задумал. А организовать можно по-разному. Если бы акции этой социалистической сволочи – простите меня, господин инспектор, – организовывали бы такие люди, как я, глядишь, никакой революции в России и не случилось бы. И согласитесь, инспектор, что работать я умею, ибо я понятия не имел, что Фишер захочет с кем-то поделиться своей маленькой тайной. Но я предполагал это и потому отправил вас в засаду, зная, что кто-нибудь в неё точно попадётся. Вот эти трое и попали.

– Вам придётся давать показания в суде, – сказал Целебан.

– В качестве кого? – снова удивился Таланов. – Впрочем, это неважно. Ничего этого не будет. Его высочество – гость нашего посла, его паспорт завизирован вашим министром иностранных дел, месье Бреннером, который по странной традиции также является и здешним президентом. Аналогичный статус из вежливости присвоен мне и господину Герману. В сущности, – Таланов пожал плечами, – мы рассматриваемся сейчас как временные члены русской миссии.

– Хорошо, – Целебан почему-то не стал спорить, – подытожим. Вы признаёте, что этот человек, которого мы знали как месье Фишера, был вашим агентом?

– Нет. Он был агентом Департамента полиции, а я просто с ним работал. Я его не вербовал и я ему из своего кармана не платил, следовательно, он не может считаться «моим агентом».

– Хорошо, – сказал Целебан и повторил по-французски это клетчатому. Тот сделал крошечную пометку в записной книжке. – Следующий вопрос. Вы признаёте, что обсуждали с господином Фишером покушение на вашего патрона, которого вы называете «господин Михайловский»?

– Э-э нет, – засмеялся Таланов. – Так не выйдет. Я обсуждал с агентом Субботником детали разработанной мной акции по разоблачению его партии как террористической организации.

– Ах ты, сука, – сказал Фишер и снова сорвался на крик. – Сука, тварь блудливая! При чём тут партия? Тварь, тварь, пёс!

Целебан поморщился.

– Перестаньте браниться и вопить, господин Матвеев, или как вас там. Что значит «при чём тут партия»?

Фишер сглотнул слюну и снова дёрнул плечами.

– Моя партия ничего не знает об этом покушении. И полковнику это отлично известно. Это моя, понимаете, моя личная акция. Я всего лишь хотел искупить свою вину перед революцией… ну и прикончить этого гада. Хотя лучше бы прикончил другого.

– Господи, это же всё меняет! – воскликнул доктор Веледницкий.

– Скорее упрощает, – отозвался Маркевич.

– Ну хорошо, – сказал Целебан. – Мотивы господина Таланова мы установим позднее. Полковник, ещё пара вопросов, вы позволите?

Полковник позволил – довольно величественным кивком.

– Вы признаете, что были в комнате господина Фишера 2 августа?

– Что ж, признаю и это, – сказал Таланов.

– Во сколько и как вы проникли в комнату к Фишеру?

– Как только доктор, Фишер и Тер-Мелкумов ушли на прогулку в горы. Я видел, что в гостиной и на террасе никого нет и спокойно поднялся наверх. И стал ждать.

– Вы шли со стороны деревни?

– Да.

– Прекрасно. В котором часу вы расстались?

– Как только позвонили к обеду. Фишер вышел из комнаты, я выждал пару минут и спустился. Никто меня не видел, это правда.

– Доктор Веледницкий, во сколько у вас звонят к обеду? – инспектор повернулся к хозяину «Нового Эрмитажа» одной головой.

– Ну, минут за десять до подачи первой перемены, – пожал плечами Веледницкий. – Может, за пять. Честное слово, это епархия моей домоправительницы, никогда не смотрел при этом на часы.

– Допустим, это было между тринадцатью ноль-ноль и тринадцатью десятью. Правдоподобно?

Веледницкий и Таланов кивнули разом, точно стояли в одном строю.

Тогда инспектор Целебан подошёл к полковнику вплотную и глядя ему прямо в глаза, спросил по-французски:

– Тогда скажите мне, пожалуйста, любезнейший господин полковник, как и, главное, когда вы увидали, что лестница в Ротонду спущена, о чем вы в половине второго, садясь за табльдот в «Медвежьей обители», сказали папаше Пулену?

– Я вас не понимаю, – сказал Таланов со своим ужасающим акцентом, но никто ему, конечно, не поверил: слишком быстро обмякло уверенное полковничье лицо, слишком быстро забегали глаза цвета каштанового плода.

– Мне кажется, инспектор, вас никто не понимает, – заметил Маркевич.

– Что ж, можно уже и объясниться, – сказал Целебан. – Когда в минувшее воскресенье я прибыл в Вер л’Эглиз – в вашей компании, господин Маркевич, – я первым делом отправился перекусить в «Берлогу». У моей матушки, знаете ли, отвратительный стол. Папаша Пулен знает меня с младенчества, дружит с матушкой – в общем, обслуживал он меня лично, хотя для ужина час был ещё довольно ранний. По обычаю он присел за мой столик – я был уверен, что тут же пойдут местные новости и сплетни. Однако Пулен рассказал мне только об одном событии: так оно его потрясло. Да и вообще он был изрядно взволнован. Сегодня в половине второго за табльдотом некий русский турист – последовало его довольно точное описание, – который утром справлялся у Пулена насчёт Ротонды и получил подробные сведения относительно её местонахождения и царящих там порядков, выразил хозяину «Берлоги» некоторое негодование. Как же так, мол, вы сказали, что Ротонда полностью изолирована и запертый там безумец неопасен для окружающих, – однако он, русский, своими глазами видел прекрасную удобную лестницу, ведущую вниз прямо к дверям Ротонды.

Папаша Пулен, по его словам, немало удивился – обычаи «Нового Эрмитажа» и Ротонды были ему преотлично известны, поэтому он попросил малыша Жакара, по обыкновению вертевшегося в «Берлоге», съездить в Ротонду, чтобы выяснить, в чём тут дело. На велосипеде это, как вы понимаете, занимает менее пяти минут. Малыш доехал до Ротонды, обнаружил спущенную лестницу, зашёл внутрь и убедился, что в здании никого нет. Он направился было обратно в «Берлогу», но по дороге был перехвачен собственной мамашей, которая задала ему хорошую трёпку, потому что ей нужно было срочно отнести письмо в Дьяблере. Так что до «Берлоги» малыш Жакар не добрался, а папаше Пулену в это время стало не до того: прибыл дилижанс, а с ним – целая толпа англичан, и папаша, как и полагается всякому порядочному трактирщику, принялся хлопотать и вертеться. А историю с лестницей выбросил из головы, пока не увидел меня. А увидев, немедленно послал за Жакаром, который в моём присутствии всё и подтвердил. Часов у него, разумеется, нет, но сопоставить со временем начала табльдота в «Берлоге» ничего не стоит. После чего я и отправился в «Новый Эрмитаж», неподалёку от которого меня и перехватил господин Лавров. Очень уж мне захотелось разузнать подробности этой таинственной истории с лестницей и пустой Ротондой. Вы ведь не выдумали её, господин полковник?

– Ни в коем случае, – ответил Таланов. Самообладание возвращалось к нему поразительно быстро.

Целебан потёр свои узкие ладони:

– Пока не возьму в толк, для чего вам это понадобилось, но я вам безусловно верю. Скажите, вы вернулись с вашей прогулки к Ротонде непосредственно к обеду?

– Кажется, да, – ответил Таланов. – Да, совершенно точно, прямо к обеду.

– В «Берлоге» не принято садиться за стол в одежде для горных прогулок, – заметил Целебан. – Вы что же, успели переодеться?

– Я, инспектор, человек военный. Долго ли мне? Минута, и всё. Впрочем, вы правы, я поднялся к себе, чтобы переменить пиджак. Но это заняло действительно пару минут.

– Ну-с, господа, по крайней мере мы теперь знаем время убийства господина Корвина с точностью до часа, – сказал инспектор Целебан, нимало не заботясь о том, какое впечатления произвели его слова на окружающих. – А коли мы знаем время, то знаем и убийцу, не так ли?

– Неужели… – растерянно сказал Веледницкий.

– Вы с ума сошли, – высокомерно сказал Таланов.

– Нет-нет, полковник, я имею в виду не вас. Коль скоро вы не могли успеть за четверть часа выскользнуть из пансиона, дойти – или даже добежать до Ротонды (да и что вам там делать?), увидеть, что лестница опущена, добраться до отеля, переодеться и сообщить новость папаше Пулену, – коль скоро вы не могли успеть всё это, вы и Корвина убить никак не успевали. Вы не были у Ротонды, однако ж отчего-то точно знали, что лестница опущена. Кто-то вам об этом рассказал – кто-то, с кем вы успели перекинуться парой слов перед обедом в «Берлоге», поднявшись «буквально на пару минут» в комнату – свою или чужую, кто теперь проверит? Ваше высочество, – он опять перешёл на французский, – а у вас при себе есть какое-нибудь оружие?

Таланов подскочил, как будто ему выстрелил солью из берданки сторож фруктового сада, в который полковник забрался, чтобы полакомиться ранетом. Ульянов расхохотался, если можно было назвать хохотом этот щёлкающий и одновременно скрипучий звук, извлечённый им из своего горла. Веледницкий и Маркевич обратились в два соляных столпа, сидячий и стоячий. И только «отставной мичман Гвардейского экипажа» ни словом, ни жестом, ни даже движением брови не выразил ни малейшего удивления.

Целебан стоял посреди Ротонды с видом Наполеона под Ульмом. Он, казалось, не замечал ничего: ни криков размахивавшего руками Таланова, ни вошедшего – вернее, вбежавшего – Германа, ни перешёптывания Шарлеманя и своего клетчатого ассистента, ни Фишера, откинувшегося головой к стене с улыбкой торжества на бледном лице, ни Ульянова, рывшегося теперь на корвиновском столе при полнейшем попустительстве всех остальных участников сцены. Скрестив руки на груди, Целебан смотрел на великого князя, а великий князь не отводил взгляда от инспектора. Маркевич, который уже несколько пришёл в себя и словно пытаясь записать на киноплёнку своей памяти всё происходящее в этот момент в Ротонде, точно осязал странное электричество, бушевавшее сейчас между этими людьми.

– Я безоружен, господин инспектор, – сказал великий князь, и всё смолкло.

Целебан кивнул и что-то сказал своему помощнику на языке, которого никто из присутствующих (кроме, быть может, Шарлеманя) не понял. Клетчатый решительно шагнул к столу (Ульянов с неожиданной для Маркевича ловкостью отпрянул, великий князь не шелохнулся), присел на единственный свободный табурет и, сдвинув локтем живописный корвиновский хлам, извлёк из кармана несколько чистых листов бумаги и вотермановскую авторучку, открутил колпачок и воззрился на великого князя:

– Ваше полное имя, будьте любезны, – сказал он по-французски.

Великий князь встал и обвёл глазами Ротонду, словно что-то искал. Он действительно что-то искал и нашёл – Германа, который по-прежнему стоял в дверях, но теперь в руках у него были шляпа и пелерина его хозяина.

– Господин инспектор, – сказал великий князь. – Я действительно имел и возможность и, вероятно, намерение убить обитателя этого… свинарника. И действительно был здесь – около половины первого. Здесь никого не было, и самое большее через пять минут я ушёл. И да, это я спустил лестницу сюда.

– Но… как вы узнали, как она работает? – вскричал Веледницкий и все вспомнили, сколько их всего в этой маленькой комнате.

– Нет ничего проще, – отозвался Герман, видя, что великий князь молчит и смотрит на него. – Фотография. Мы сфотографировали вашу толпу около Ротонды, ненамеренно, разумеется. И разбирая тем же вечером проявленные фотографии, поняли, как действует лестница.

Маркевич заметил, как Ульянов и Целебан кивнули – одновременно и оба сами себе.

– Что до сообщения полковника Таланова мсье Пулену, – продолжал Герман, – то здесь всё очень просто, хотя, возможно, вы мне и не поверите. Есть люди, которым нравятся блюда пресные, вроде каши. Его высочество предпочитают кухню поострее. Боюсь, вы не поймёте…

– Мы постараемся, – вежливо сказал Целебан.

– Нетрудно совершить преступление. Вовсе нетрудно. Гораздо труднее его не совершить – особенно если для этого есть все условия и даже желание. Но особую остроту – или, если угодно, пикантность делу придаёт то обстоятельство, что полиция получает в руки все доказательства – а вы всё равно уходите невредимым. Разумеется, – тут Герман поднял свой указательный палец, оснащённый великолепно ухоженным длинным ногтем, – если вы этого преступления не совершали, но безусловно в нём подозреваетесь. Слаще доли охотника только доля загнанного зверя, которому удаётся уйти. Но в данном случае роль зверя нам не удалась – тут действительно никого не было, когда мы спустились.

«Теперь бы я и сам убил его мерзейшество, – подумал Маркевич. – А заодно и этого холуя. Всё, ради чего я так или иначе пошёл в революцию, – это иметь возможность смазать эту холеную рожу, рассказывающую о своём – или своего хозяина – праве быть выше закона, будь то закон нравственный или юридический».

– Я имел и возможность и, вероятно, намерение убить Корвина, – повторил великий князь. – Но я его не убивал.

– Я вам не верю, – ещё более вежливо сказал Целебан. – Зачем вы сломали лестницу и стёрли надписи со стен коттеджа, хотя бы в них и не было никакого проку?

«Ну как сказать», – подумал Маркевич.

– Ничего подобного я, разумеется, не делал, – ответил великий князь.

Целебан хотел было возразить, но его прервал успокоившийся наконец полковник Таланов:

– Инспектор, право, вы злоупотребляете временем его высочества. Ну я всё тут стёр, я. И лестницу тоже я сломал. И крикнул, чтобы всех в пансионе перебудить. Вы, конечно, спросите, для чего – и распишетесь в том, что всё ещё ничего не понимаете. Чтобы веселее было. Жизнь пресна, как уже сказал господин Герман, и счастливы те, кто могут себе позволить её хорошенько поперчить.

Целебан выслушал его, не отводя взгляда от великого князя. А потом спросил:

– Но всё же: почему вам захотелось его убить?

– Допустим, мне не нравятся революционеры, – ответил великий князь. – Это, конечно, неправда, но с вас будет довольно и такого объяснения.

Но инспектор Целебан вырос в тех местах, где настойчивость ещё не всегда упрямство, а упрямство – вовсе не порок. Поэтому он наклонился к его высочеству так близко, как, по его мнению, дозволялось протоколом в отношении лиц, чей дипломатический паспорт подписан президентом Швейцарии, и отчётливо сказал:

– Почему. Вы. Хотели. Его. Убить?

– Вам не стоит так со мной разговаривать, инспектор. Ну хорошо. Допустим, когда-то я был увлечён идеями анархо-этатизма, впоследствии совершенно в них разочаровался и теперь в своём порочном безумии решил расправиться с основоположником этого учения. Не подходит? Ну тогда допустим, что я просто, безо всякой причины, в своём порочном безумии решил убить человека – и не просто человека, а великого человека. Тоже нет? Мне просто хотелось острых ощущений, и я велел господину Таланову сперва организовать это убийство без убийства, а потом это покушение – без покушения. Такая версия годится?

– Годится, – ответил Целебан. – Нельзя сказать, однако, что она вас характеризует как нравственного человека. Кроме того, я вам всё равно не верю. Басни баснями, а факты – фактами. Никого кроме вас тут не было между двенадцатью с четвертью и половиной второго. У вас был мотив и, несомненно, было оружие – я уверен, что так или иначе заполучу его. Любой суд в моей стране признает вас виновным.

– Вполне вероятно. Тем не менее я говорю правду. Впрочем, всё это не имеет ни малейшего значения. Герман, ты нашёл шарабан?

– Не самый лучший, но всё же… Он обошёлся нам в…

– Избавь этих господ от хозяйственных подробностей, прошу тебя. Всего вам доброго, господа. Полковник Таланов останется здесь для улаживания формальностей. Георгий Аркадьевич, Герман выкупил вам место в первом дилижансе до Эгля. Увидимся утром.

Он двинулся в сторону выхода, клетчатый привстал, а Шарлемань сдвинулся на шаг в сторону, оказавшись между Германом и великим князем. Но инспектор Целебан снова что-то сказал на никому не известном языке, и горный проводник вернулся на своё место. Через несколько секунд в Ротонде стало на двух человек меньше[39]39
  Этот Романов, помимо всего прочего, увлекался протестантизмом, причём не привычного евангелическо-лютеранского толка, а какого-то американского, чуть ли не методистского. С началом мировой войны он вернулся в Россию, служил, впрочем, не на флоте, а по линии Красного Креста. В девятнадцатом году его, конечно, расстреляли. Одного такого Германа никогда не существовало, великого князя всегда сопровождали двое – адъютант, действительно очень порочный морской офицер, совершенно недалёкий и личный камердинер, человек, напротив, порядочный и умный. Но двое у меня категорически не помещались в текст, посему я и слил их в одного Германа.


[Закрыть].

– Что ж, – сказал инспектор Целебан, – придётся нам с вами, полковник, уладить эти самые формальности. Возьмите, кстати, ваш кольт. Остальных я не задерживаю… кроме господина Матвеева-Фишера. Да, кстати, – инспектор Целебан снова перешёл на французский и слегка подтолкнул вперёд клетчатого, который, убрав письменные принадлежности, как раз доставал из кармана револьвер, чтобы приступить к обязанностям конвоира, – раз уж у нас сегодня такой день… Вы, полковник, сказали, что это, должно быть, судебный следователь. Вы ошиблись. Позвольте вам представить инспектора водуазской кантональной полиции, который в дальнейшем и будет заниматься делом об убийстве месье Корвина. Его фамилия Гро-Пьер.

– Господи, – с искренним восхищением сказал полковник Таланов, – а вы-то тогда кто такой?

– А я – старший инспектор Центрального бюро полиции по надзору за нежелательными иностранцами в кантонах Во и Невшатель.

– Браво, – сказал Маркевич. – Вот этого, положим, никто не ожидал.

– Теперь понятно, из какого Берна вы получали сведения, – пробормотал Веледницкий.

– А заодно понятна и сверхпроницательность относительно подлинной личности несостоявшейся жертвы, – добавил Таланов и усмехнулся в спину Фишеру, покидавшего Ротонду в сопровождении Гро-Пьера и Шарлеманя.