Текст книги "Смерть чистого разума"

– Что же, Степан Сергеевич, прощевайте. Отдохнули маненько – и будет. Домой пора. Скоро агенты с ярмарки вернутся, дела навалятся. Новую фабрику открываю в Богородском уезде. Лигерады хочу начать делать, пока Лейтнер не опередил. И коммерции польза, и обществу. Места там у нас глухие, прости господи, край света. А охоты хорошие – по торфяникам-то. Да только охотою сыт не будешь. И ситчиком тоже. Ситчик дело доброе, дед мой и отец им занимались, да вот беда, весь труд – примитивный. Навыков особенных от рабочего не требует. Времени у него много, учиться нечему – вот он и запивает. А там, где водчонка, – дело известное, добра не жди, сколько земских больниц ни строй. Мои мануфактуры – то совсем другая статья, тут от работника умения нужны, а то и грамота. Тут уж не запьёшь. Оттого и лезу в родные палестины. Не подачками нужно поднимать Россию – трудом. Будет где кусок хлеба снискать – всё у рабочего человека будет: и школа, и больница, и театр с синематографом. Да только не все это принимают. Ох, не все. С обеих сторон причём, ежели вы понимаете, о чём я. Но будить нас надо. Надо! Кого нагаечкой, а кого, извините, и бомбою. Иначе гиль, тьма. Пропадём под коростою тьмы и невежества, да, Степан Сергеевич. И не бояться ничего, да-с. Не бояться. Деньги – пустое, деньги – прах. Три дочери у меня, одну уж выдал, выдам оставшихся – и куда? Пускай зятья пропивают? Ну уж дулю. Вон, – тут Шубин швырнул пальцем себе за спину, в сторону пансиона и Ротонды, – лучше уже таким как он. Или Менису этому, хотя я его и знать не знаю. На дело! На страшное, кровавое, – но на дело! Чтобы полыхнуло, чтобы народишко думать начал – а не пора ли ему в свои руки брать что-нибудь тяжелее стакана. Корвин тоже так думал, полагаю. Оттого и помочь ему хотел. Да вот же дела… не успел. Только вот это и осталось. В прошлую среду получил. Мбда-с.

«Это же “Диалоги”. Пятый выпуск. Но это шмуцтитул, то есть страница вырвана из полного издания. Интересно, у него что, писчей бумаги не было? Чтобы на обороте записки писать. Вот это да, Степан Сергеевич, вот это тебе повезло так повезло».

– Вам это доктор передал?

– Что? А, нет. Парнишка один. Он тут крутится всё время, то хлеб развозит, то ещё что.

– А, малыш Жакар. Что же, он был у Корвина на посылках?

– Не могу знать, Степан Сергеевич, не могу знать. Кстати, этот же вопрос мне Фишер задал, он как раз со мной на террасе тогда был. Не могу знать, – в третий раз повторил Шубин. – Вы читать-то будете?

«А.И.!

Долг человека есть всеобщее счастье. Мера решительности, с который каждый принимается за это дело – вопрос частный. Я не делаю разницы между тем, кто метает бомбу, тем, кто укрывает у себя бомбиста и тем, чьим вспомоществованием существуют первые двое.

Энергию борьбы следует питать, и здесь не существует иного мерила, кроме открытого сердца дающего. Тем паче, что иной выход для Вас – будет унизительным для Вас же самого. Описанный Вами господин – точно зерно, которое то ли прорастёт, то ли нет, и уж точно последнее, что следует питать в наше время – это состязания в ловкости.

Сумму, Вами предложенную, приму с благодарностью, коли на то будет Ваша воля. Мой банкир – г-н Гутцвиллер в Базеле. Что же до предмета употребления этих средств, то, не боясь нарушить конспирацию, советую Вам в ближайшее время обратить особое внимание на новости из Италии.

ЛКД

P.S. Наша беседа представляется мне не только возможной, но и небезынтересной, но здесь всё зависит от состояния моего здоровья. Впрочем, тут я пребываю в весьма оптимистичном настроении».

– Что, любопытный документ? – спросил Шубин, когда Маркевич протянул ему записку. – А возьмите-ка его себе на память. Мне-то он более ни к чему. Музей моей фамилии им вряд ли украсишь, да пожалуй что и наоборот: попадёт не в те руки, хлопот не оберёшься. Ну-с, счастливо оставаться.

«Самая большая сумма денег, которую я держал в руках – вероятно десять тысяч рублей, плотный пергаментный пакет, который учитель велел передать боцману со шведской “Королевы Амалии”. Боцман – вопреки рисовавшимся мне с детства картинам – оказался вовсе не ражим детиной с серьгою в ухе, а щуплым, нервным, всё время оглядывавшимся человечком семитской наружности. Пакет он торопливо спрятал за пазуху, так же торопливо передал мне акулий зуб в медной зеленоватой оковке – что-то вроде расписки. Была ослепительная лунная ночь, большая редкость в то время в Петербурге, и от того, что его можно ясно разглядеть, боцман нервничал ещё больше. Десять тысяч рублей. Примерно столько Тер и хотел получить от Шубина на свои “состязания в ловкости”. Сколько Шубин предложил Корвину? Не десять же, это смешно. Пятьдесят? Сто? Ста тысяч мне хватило бы до конца моих дней и на реализацию всех моих замыслов. Впрочем, не факт, ибо жить я собираюсь долго.

Почему я не удивлён тому, что записка, которую я держу в руках и, которая, несомненно, написана Корвином – если только не предположить здесь заговор во главе с малышом Жакаром – и рукопись второго тома “Геркулины” написаны разными почерками? Веледницкий говорил, что работать над “Геркулиной” Корвин начал около семи лет назад. Левшой же заделался в прошлом году. Но я читал чистовик, которому как раз около года. И потом, доктор не утверждал, что Корвин совершенно перестал пользоваться правой – он сказал, “практически перестал”. Всё сходится. Или нет?»

Кучера обоих шарабанов чуть не подрались из-за места прямо напротив калитки, суетился прибывший со вторым экипажем Веледницкий, помогая усаживаться генеральше, Шубин уже восседал – широченная серая спина – Луиза торопливо затягивала что-то ремнём в багаже, мелькнула мадемуазель, маленькая корзинка оказалась в ногах Анны Аркадьевны, последний гостинец на дорогу. Лошади – крестьянской стати, но совершенно некрестьянской сытости – наконец, обрели своих возниц на облучках и резво тронулись по коричневой жиже дороги на запад: генеральша первой, Шубин – за ней.

48. «Некоторые впечатления д-ра О. Бумке от доклада профессора О. Блейлера на собрании Немецкого общества психиатров» (Revue Neurologique, № 3/1908)

(Данная глава может быть читателем пропущена, так как её краткое и исчерпывающее содержание приведено несколькими главами ниже. – Прим. авт.)

…Схизофрения (Dementia praecox). После того, как из «функциональных психозов» был выделен прогрессирующий паралич, за которым сами собою последовали другие органические формы, теоретическая психиатрия в течение семидесяти лет совершенно беспомощно стояла перед хаосом наиболее часто встречающихся душевных болезней. Не было известно, какие симптоматические картины между собой связаны; видно было, что из острых состояний одни выздоравливали, другие переходили во «вторичное слабоумие» и «вторичное помешательство», однако не было известно, какие именно. На практике, правда, ставили прогнозы, не так удачно, как сейчас, но все же не наобум, если при этом опирались на личный опыт, основанный на внимательном наблюдении; однако прогноз не имел теоретического обоснования, а если имел, то ложное. Первый, кто с сознанием определённой цели и ведущего к ней пути пытался выбраться из тумана, был Кальбаум; он определённо заявил, что обычные симптоматические группы, которые считали болезнями, большую часть представляют лишь «болезненные состояния», и что за ними надо искать настоящих болезней. В качестве настоящих болезней он счёл себя вправе выделить кататонию, гебефрению и гебоид, кроме того, он уже подметил внутреннее родство этих по внешности столь различных форм. Однако проведённые им границы были слишком узки; каждый на основании своего опыта должен был их переступать. Вслед за этим профессор Крепелин в 1896 году выделил две принципиально различные группы: психозы, ведущие к слабоумию (позднейшая dementia praecox), и периодический психоз (позднее маниакально-депрессивный). В то время как последний представляет болезнь, острые синдромы которой могут совершенно пройти, первая группа включала в себя в начале те острые психозы, которые переходят во вторичные состояния. (…) Прогноз отдельного приступа периодического психоза можно сказать, всегда хорош, а прогноз отдельного приступа dementia praecox вовсе не всегда плохой, так как в очень многих случаях, когда обострение стихает, лишь небольшие изменения психики свидетельствуют о болезни.

…Итак, dementia praecox может остановиться в любой стадии, многие её симптомы могут в значительной степени или совсем сгладиться; однако, если она идёт вперёд, она ведёт к слабоумию и к слабоумию определённого характера.

Выделение маниакально-депрессивной группы и группы dementia praecox представляет наиболее значительный успех, какой когда-либо оказывала систематическая психиатрия. Лишь оно дало возможность изучать большинство функциональных психозов с точки зрения патологических единиц. Наряду с ними имеется, правда, неопределённое количество «функциональных» психозов, место которых ещё совершенно неясно. Однако относящиеся сюда случаи относительно редки; лишь разграничение двух больших групп дало прочную точку опоры, которая в свою очередь даёт возможность взяться за упомянутые менее многочисленные психозы. Прежде все попытки были безнадёжны. Путаница психиатрической диагностики была так велика, что не было двух авторов, которые с одним и тем же именем связывали бы одно и то же понятие, и во время дебатов по этому вопросу регулярно один другого не понимал. Так как, кроме всего, и название dementia praecox давало повод к недоразумениям (болезнь не обязательно ведёт к слабоумию и не всегда наступает преждевременно), я предпочитаю название схизофрения.

…Симптоматика. Из основных симптомов особенно важны расстройства ассоциаций. Нормальные сочетания идей теряют свою прочность, их место занимают всякие другие. Следующие друг за другом звенья могут таким образом не иметь никакого отношения одно к другому.

Аутизм. Схизофреники теряют контакт с действительностью, в лёгких случаях мало заметно, кое-когда, в тяжёлых случаях целиком. (…) Больные устно и письменно предъявляют бесчисленные желания, на которые они вообще не ожидают ответа, хотя часто речь идёт о ближайших потребностях, например о выписке. Они требуют, чтобы их выпустили, сотни раз на день берутся за ручку замка, а когда им раскрывают двери, они и не думают уходить. Они настойчиво требуют, чтобы их посетили; когда посетители наконец приходят, больные не обращают на них никакого внимания.

Воля. Большая часть больных страдает слабостью воли, в смысле апатии и недостаточной выдержанности воли. К этому часто присоединяется капризное упрямство. Иногда всё же больные могут с большой энергией преследовать определённую цель, так что получается прямо гипербулия. Иногда воля обнаруживает ненормальную твёрдость в преодолении боли, например при самоистязании.

Задержки тормозят, конечно, кроме мышления также желания и их выполнение. Характернее всего, однако, внутренний раскол воли. Больные одновременно хотят противоположных вещей, или, когда они хотят что-либо сделать, появляется встречный импульс, или же новый импульс идёт вразрез; субъективно воля кажется несвободной.

Аномальная аффективность. Схизофреническое слабоумие получает свою характерную печать, прежде всего, от расстройства аффекта; равнодушие с одной стороны, необузданные аффекты – с другой; затем от расстройства ассоциаций: неясность и бесцельность, стремление к побочным путям ведёт к недостаточным, неверным, бессмысленным, странным, смехотворным результатам. Однако и у тяжёлых схизофреников многие ассоциации протекают ещё правильно. Схизофреник может не сложить двухзначных чисел и тут же вслед затем извлечёт кубический корень. Тяжёлое схизофреническое слабоумие отличается от более лёгкого не столько тем, что поражает и простые функции, сколько тем, что задачи, с которыми больной не справляется, становятся качественно больше, безотносительно, лёгкие они или трудные. Так называемое исследование интеллекта может дать превосходный результат, и всё же больной может оказаться абсолютно неспособным правильно управлять собой даже в простой обстановке. Он может хорошо разобраться в философской статье и не понимать того, что нужно вести себя хорошо, если желаешь выписаться из больницы. Там, где задеваются комплексы больного, с ним не столкуешься, он не чувствует грубейших противоречий ни в логике, ни в повседневных реальных представлениях. Схизофреник не слабоумен вообще, но он слабоумен по отношению к определённому моменту, определённой констелляции, определённым комплексам.

Литературные и художественные произведения определённо выраженной схизофрении носят на себе большей частью характер чего-то бессмысленного, странного; нередко это прикрывается пустым пафосом. В отдельных случаях небольшая степень отклонения от нормы придаёт произведению искусства своеобразный интерес; кроме того, больные могут высказать истины, которых здоровый не решится преподнести в столь обнажённом виде. Не так уж редко схизофреническое возбуждение в начале даёт известный импульс к поэтической работе и даже известное умение, которого раньше не было.

…Поведение. Поведение схизофреника определённо вытекает из расстройства аффектов и ассоциаций. Где аффекты понижены, там больной ничего или почти ничего не делает, а где больной во власти аутизма, там он перестаёт обращать внимание на внешний мир. Случаи средней тяжести отмечены недостатком инициативы, отсутствием определённой цели, невниманием к целому ряду факторов действительности, разлаженностью, внезапными выходками и странностями. В более лёгких случаях больные ведут обычный образ жизни; от поры до времени бросается в глаза какая-нибудь ненормальность. Во всех случаях замечается извне недостаточная мотивировка многих отдельных поступков, равно как и всего отношения к жизни.

…Речь и почерк. У большинства схизофреников речь не представляет ничего особенного, однако у наших больничных больных нередки расстройства этой функции. Часто влечение к речи претерпевает изменения: больные говорят много, причём часто без разумного основания и без того, чтобы что-нибудь этим сказать; другие вовсе перестают говорить (мутизм) и делают это по разным основаниям: иногда больные говорят, что идеи греховности не позволяют им разговаривать. То обстоятельство, что имеются бредовые идеи как раз такого содержания, в свою очередь основано на другой более отдалённой причине, например, на негативистических стремлениях. По временам задержки мешают речи. Однако наиболее важной основой длительного мутизма является тот факт, что больные потеряли контакт с внешним миром и им нечего ему сказать.

…Течение болезни. Невозможно описать все варианты течения схизофрении. Наблюдаются почти все возможные комбинации течения, однако раз развившееся сильное слабоумие уже не проходит. Всё же особенно часто повторяются два типа: хроническое течение с начала до конца, требующее многих лет для развития, или выявление болезни в виде острого приступа, после которого остаются «вторичные» дементные или параноидные состояния. Однако острый синдром не вызывает обязательно усиление слабоумия, а с другой стороны, слабоумие и образование бредовых идей могут прогрессировать также в промежутках между острыми приступами и после них. Совсем хронически протекают простая схизофрения и некоторые формы кататонии, затем типичные формы параноида.

При всяком течении могут в любой момент наступать ухудшения, однако, если болезнь тянется уже 20–30 лет, эти ухудшения появляются довольно редко. Полное затишье наблюдается у коечных больных не часто. С течением десятилетий обычно можно констатировать ухудшение слабоумия. У многих из числа более лёгких больных, живущих на воле, болезнь, видимо, дальше определённой высоты не идёт.

Улучшение тоже может наступить в любой стадии; однако оно, главным образом, касается добавочных симптомов. Само по себе схизофреническое слабоумие, собственно говоря, не проходит. Острые синдромы однако, само собой понятно, имеют тенденцию исчезать; хронические галлюцинации и бредовые идеи тоже могут стушёвываться, однако это наблюдается реже.

Небольшая часть больных настолько «излечивается», что лишь очень тщательное исследование открывает ещё некоторые признаки болезни: известную раздражительность, неполное освобождение от бредовых идей, некоторые странности и т. п. Во всяком случае «социальное выздоровление» наблюдается не так редко. (…) Сумеречные состояния проходят тем лучше, чем они чаще. К сожалению, мы помимо этого не имеем в начале болезни других точек опоры для прогноза длительности.

…Лечение. Большинство схизофреников вовсе не нужно лечить, или во всяком случае не в больницах. (…) Следует предостеречь против всех дорогостоящих курсов лечения, ибо пользы от них никакой.

…Состояния общей нервной возбудимости (а не возбуждение собственно) часто поддаются действию брома. В случаях, когда толчкообразное ухудшение прошло, а больной всё ещё не может избавиться от бредовых представлений, импульсивных действий или от страха перед жизнью и работой, иногда хорошо помогает перемена места, только не курорт, приучающий лентяйничать…

49. Круг чтения цензора Мардарьева

24 июля (6 августа) 1908 г.

Шуринька!

Я еду в Италию! Это вышло само собой. У меня 20 фр. с собою – но это ничего, один день в Генуе, несколько часов у моря и обратно в Берн. Мне даже нравится эта стремительность. Поезд встал по узкой долине Роны. Отвесные стены – скалы и лес завешены облаками. «Они» ничего не знают – пока, конечно.

Addio!

Ося.

* * *

Милый Владимир Алексеевич.

Много раз я собирался к Вам и на скачки и утром, как Вы писали. Но все не собрался, потому что продолжал вести свою идиотскую бродяжническую жизнь (почему-то милую мне!). Теперь наконец у меня лихорадка, чему я очень рад, потому что последнюю неделю уж очень отвратительно и безвыходно тоскливо чувствовал себя. Ну, до свиданья. Если обстоятельства сложатся лучше, чем я думаю, я уеду в деревню августа 10-го, а до тех пор мы увидимся, может быть, с Вами. Хотелось бы прийти к Вам или видеть Вас у себя. Пожалуйста, поклонитесь от меня Нонне Александровне.

Любящий Вас Александр Блок

* * *

Письмо поверенного в делах в Париже от 6 августа (24 июля) 1908 г.

Г. Пишон, которого я видел одно мгновенье на вокзале, по его приезде с президентом республики, назначил мне свидание на сегодняшнее утро, но потом он отложил разговор до завтра. Таким образом с сегодняшней почтой я ничего не могу отправить вам интересного, за исключением донесения о событиях в Вильнёв-Сен-Жорж, которые сильно занимают правительство и возбуждают общественное мнение.

Турецкие дела возбуждают здесь смешанное чувство изумления, симпатий и опасений, в котором и сами французы с трудом могут разобраться. На парижской бирже турецкие ценности падают в течение нескольких дней. С одной стороны, нельзя отрицать, что младотурецкое движение и провозглашаемые им принципы находят сочувственный отклик в прессе, во французском обществе и в правительстве. В качестве иллюстраций я прилагаю к этому письму вырезку из Temps, в которой дается отчет об аудиенции младотурецкой депутации у председателя совета министров.

Следует отметить, что, несмотря на то, что младотурецкие комитеты в течение многих лет имели своим местопребыванием Париж, их деятельность не обратила на себя особенного внимания французского правительства, и то, что произошло за последние недели в Македонии и в Константинополе, явилось совершенной неожиданностью для французских политиков и дипломатов.

Неклюдов.

IV. Ристалище

50. О чём думали в деревне Вер л’Эглиз около полудня 7 августа 1908 года

«Латук по сорок раппов уже. И филе опять мало привезли. По миру я так, конечно, не пойду, но прежнее золотое времечко ушло, как ни крути. По триста франков в месяц больше выходить уж не будет никогда. А гостиницу нужно подлатать. Ту, угловую комнату, что течёт постоянно, уж сколько как закрыли? Год? А ведь как раз одной-двух постоянно не хватает; гости-то попёрли как мухи. Да-а, тут-то и выходит то на то: латук дорожает, а гостей больше. Значит, кто-то на этом латуке – ну, например, на латуке – разбогател и приехал к нам сюда денежки тратить. Хитрая механика! Ну да сейчас, думаю, народу ещё прибавится. Вон их сколько примчалось давеча. Одних газетчиков человек десять. Правда, большинство сразу в пансион направилось. Да только там им ничегошеньки не обломилось. Мадам Бушар говорит, что доктор держит настоящую оборону, хозяйкам велел никого постороннего далее порога не пускать, а гостей попросил с ни с кем не разговаривать. Как это можно заставить гостя держать язык за зубами, коли он того не хочет? Ну да русские, известное дело. У них там порядки строгие. Да, не пустил, значит, доктор никого. Часть уехало с пустыми руками, ночевать-то, кроме как у меня негде, а последние свободные комнаты заняли те, кто поумнее, кто сперва решает на новом месте обустроиться как следует, а только потом уж приниматься за дела. Вот эти двое, стало быть, и поумнее. Один, правда, по-французски ни бум-бум, зачем приехал – бог весть. Но тоже шныряет, вынюхивает что-то, на почту каждый час заходит. Да и в аптеке побывал уже раз пять.

Мэтр Фромантен это неплохо придумал: ничего дельного не рассказывать, но со всем соглашаться. Говорят, месье Корвина убили? Так точно, говорят. Говорят, полиция уже схватила убийцу? Да, что-то такое слышал. А кто он? А кто ж его знает. А судебный следователь ещё не приезжал? Да вроде не приезжал. Стало быть, тело ещё здесь, в деревне? Должно быть, так. А где же именно? Понятия не имею, не у меня на кухне уж точно; ещё пива будете? И аптекарь, и почтмейстер, и бакалейщик, и патер – все отвечают точно так. Конечно, заседания совета в час пополуночи у нас никогда не бывало – да и во всём кантоне про такое не слыхивали, а должно быть, и во всей республике. Я-то ладно, я всегда ложусь заполночь, а вот Фромантена, беднягу, пришлось будить. Но тут уж никто потом охулки не положил – инспектор был крайне убедителен в своей маленькой речи. Да, дела. Таких дел отродясь тут не бывало – да и не будет больше никогда».

* * *

«Чёрт побери этого педераста Шульце. Ему там в Берлине кажется, что Цюрих, Берн, Женева, Лозанна – это всё одно и то же. Совсем мозги заплыли от винища. «Что вам стоит? Поезда в Швейцарии ходят прекрасно, через полдня будете на месте. Вы же наш корреспондент, вот и езжайте. Дело, судя по телеграммам, наклёвывается громкое». Что громкое, это я сразу понял – такое количество нашего брата в одном месте в Швейцарии я видал только когда в Цюрихе судили Фрика. Суетятся, как тараканы, бегают по всей деревне. Да только от их беготни, может, какой толк и есть, а от моей – шиш. По-французски-то я не говорю. Ну то есть, в ресторане или отеле объясниться смогу, в конторе дилижансов не пропаду и даже в здании парламента. Но то парламент, а тут – натуральная дыра, даром что битком набита туристами. Но не спрашивать же у них перевода. Аптекарь, хитрая сволочь, наверняка отлично владеет немецким, но едва услышав меня, начал плести такую несуразицу, да ещё с таким диким акцентом, что хоть святых выноси. А ведь он здешний бургомистр и наверняка знает дело во всех подробностях. Почтмейстер же и вовсе при виде меня поспешно укрылся в задней комнате, помощник же его – совершеннейший дегенерат, это сразу видно, вне зависимости от того, понимает ли он немецкий или нет. Телеграмму, правда, принял – да мог бы и не принимать, что я толкового напишу? Что известный анархист Корвин-Дзигитульский, уединённо живший в деревне Вер л’Эглиз в коммуне Ормон-Дессю, в швейцарском кантоне Во, действительно, судя по всему, был убит неизвестным лицом? Так за вычетом слова «действительно» всё это было в самой первой телеграмме отсюда, переданной французским агентством печати. Никаких новых подробностей, ни свидетелей, ни даже полицейских, расследующих это дело, – ровным счётом ничего не удаётся разузнать. Господи, насколько было бы проще иметь в Женеве ещё одного корреспондента, раз уж моей дорогой Nachrichten Zeitung так до смерти необходимо знать, что происходит в этой занюханной Швейцарии. Ну или по крайней мере держать здесь человека, говорящего одновременно по-немецки и по-французски, а меня отправить домой, в Мюнхен, где мне самое место. Нет, я не спорю, в зимнем спорте есть своя прелесть, да и Цюрих в целом ничем не хуже Мюнхена, разве что поменьше. Но чёрт побери, здесь же ничего не происходит, а я всё-таки первым делом криминальный репортёр, а потом уж бытописатель лыжных курортов. И вот стоило произойти чему-то действительно интересному – и я бессилен из-за глупой жадности остолопа Шульце и его драгоценных издателей. “Нанимать швейцарца мы не можем, а немец, говорящий по-французски, уж простите, старина, стоит вдвое дороже вас, Прёмель”. Спасибо за откровенность, скотина. Спасибо за откровенность».

* * *

«Невозможно вообразить себе деятельность менее осмысленную, чем горные прогулки. Человек вообще не должен жить в горах, это лишено какого бы то ни было практического смысла. Человек не баран. Ему свойственно передвигаться по плоскости, изредка преодолевая водные преграды. Движение человека по вертикали – от лукавого. То же, впрочем, касается и воздухоплавания, хотя бы mon prince им и увлечён. Но от аэроплана мне отвертеться удалось и, надеюсь, удастся в дальнейшем. А вот от треклятого скалолазания – нет, увы. Головокружение, боязнь высоты – “ты же лейтенант, хоть и переименованный зачем-то в шталмейстеры. Какое у тебя может быть головокружение?” А вот такое, mon prince, самое обыкновенное. Как только поднимаюсь выше ста футов, воротит с души – ничего не поделаешь. Бог, создавая Курляндию, эту лучшую из земель на свете, отчего-то не снабдил её горами. А кто мы такие, чтобы посягать на замысел Творца? Однако нужно одеваться и спускаться вниз. Закончил ли mon prince с этим бледнокожим дурачком? Чёртов наряд. Пальто, плед, пелерина. Сейчас август. На Балтике я бы даже искупался, а тут – полчаса пешком вверх от деревни и уже холодно, как на Новой Земле. Мне так отчаянно идёт беж, а вместо этого приходится наряжаться, как опереточный убийца из “Кончино Кончини”. И эти проклятые заусенцы. Ближайший порядочный маникюрный оператор находится даже не в Женеве… Но чего не сделаешь ради долга и ради дела.

Дела. Отец учил меня, что развлечение не может быть работой, оттого столь презренны ремёсла паяца, сочинителя, музыканта. Это было, конечно, неправильно. Он вообще был довольно косным человеком, отец, – в сочетании с болезненной честностью это и не позволило ему подняться выше вице-губернатора. Развлечение развлечению рознь – добротно придуманный и осуществлённый кунштюк и рассеет скуку, и послужит поучительным примером. Здесь мне пока не удалось добиться такого результата, однако время ещё есть. Ленивый ум не способен даже развлекаться должным образом – а уж что-что, а на леность мы оба пожаловаться не можем…»

* * *

«Ловко я догадался сперва снять комнату, а только потом приступить к работе. В результате нас осталось только двое – да и то этого немчика из Цюриха не стоит принимать в расчёт. Вряд ли он сумел выяснить даже имена причастных к происшествию лиц. А вот моя записная книжка полна, да и телеграммы весьма подробны. Итак, что же мне удалось выяснить точно? Попробую систематизировать – ибо я, несомненно, буду писать об этом деле книгу. Надо бы спросить ещё кофе. Владельца пансиона зовут доктор Антонин Веледницкий и он тоже, как и покойный Корвин, русский. Впрочем, весь пансион так и называется – «русским», ибо специализируется именно на этом сорте туристов. Доктор Веледницкий невролог, и не из последних, как это с очевидностью следует из того факта, что ему удалось получить практику в нашей стране. В пансионе есть и один постоянный постоялец – месье Сеглярофф или Секлярофф, кажется, он политический эмигрант. Тело Корвина нашёл местный горный проводник месье Канак. Расследование ведёт инспектор Целебан – он не местный, кажется, тоже из Женевы, но это не точно. Тело Корвина всё ещё находится здесь, в Вер л’Эглиз, в ожидании судебного следователя. Где именно – тайна, которую не знают даже местные. Но судя по ироничному замечанию владельца гостиницы месье Пулена, «но уж не в моей кладовой» – вполне возможно, что именно в ней. Пулен – живописный малый, образчик нашего провинциального трактирщика, прям и глуповат. Он несомненно знает куда больше, чем говорит, как и аптекарь Фромантен – он же местный синдик. Я скупил у него, должно быть, весь запас строфантовой настойки, но всё-таки сумел выудить главное: по некоторым сведениям, полиция уже схватила убийцу. Правда, кто он – никто не знает. Кроме, разумеется, инспектора Целебана, который с ловкостью циркача пока что уклоняется от общения со мной. Ну да ничего, никуда не денется. И не таких людей в своей жизни я, пользуясь как раз полицейской терминологией, “раскалывал”.

Так или иначе мне не за что себя упрекнуть. Мои сведения не только подробны, но и весьма точны – факт немаловажный. Несомненно, жители кантона Женева – да и вообще все читающие по-французски – располагают сейчас самой полной информацией об этом деле. Можно даже предположить, что мои заметки перепечатывают сейчас от Нью-Йорка до Петербурга. Что ж: слава приходит только к человеку трудолюбивому».

* * *

«Не худо бы отнести ботинки к башмачнику – да только нет у нас в деревне башмачника. Теперь уж до Всех святых – раньше не получится вырваться в Эгль. Да и с деньгами будет получше. Конец страды, как сказал бы отец. И дед, и прадед. Интересно, что бы они подумали, если бы узнали, чем занимается Шарль Канак? Нет, конечно, проводник в наших краях – ремесло вполне себе почтенное. И в старые времена существовавшее. Да только в нашем роду никаких проводников до меня отродясь не было. Как говорил тот русский? “Крестьянин никогда не видит неба, потому что не поднимает головы”? Это он правильно заметил. Можно даже разбогатеть, можно построить дом – хороший дом, такой, какой оставил дед отцу. Но неба они не видали ни разу. Да, нигде так не думается, как в горах. Руки сами делают своё дело – забить колышек, протянуть верёвку, поддержать, показать. А голова занята другим. До тридцати лет жил, как ветер. Ну да ничего, теперь наверстаем. Жизнь, можно сказать, только начинается. Одно плохо – башмаки совсем вида не имеют. А вечером – секция. Смеяться не будут, но всё равно – неловко как-то. И почему у нас в деревне нет башмачника?»