Текст книги "Смерть чистого разума"

– И вы его знаете?

– Увы, нет. Но изучение этого языка является одной из моих первоочередных целей. Миндер мне нужен в том числе и для этого.

– Но этот язык родственен немецкому?

– Во всяком случае те слова, которые я безусловно понимаю, совершенно точно имеют немецкие корни. Кроме того, мне кажется, что в енишском языке есть следы идиша, – который, впрочем, тоже суть чудовищно искажённый немецкий.

– Они опасны?

– О, их социальная жизнь и нравы – ещё непаханое поле для учёного. Кто-то говорит, что их поведение не отличимо от цыганского и, следовательно, ениши представляют определённую угрозу для общества. Некоторые утверждают совершенно обратное. У меня пока определённого мнения нет.

– Как далеко вы продвинулись в своей диссертации? – Лавров потушил папиросу и тут же потянулся за следующей.

– Нельзя сказать, что значительно. Боюсь, она не готова и наполовину. Во-первых, из Петербурга о енишах не напишешь, нужны, так сказать, полевые исследования. Во-вторых, последний год я был вынужден зарабатывать себе на жизнь и не имел достаточно времени для занятий. В-третьих… впрочем, достаточно и первых двух обстоятельств.

– В-третьих, были и другие дела, – в том ему продолжил Лавров и поднялся. – Степан Сергеевич, всё, что вы рассказали, – чрезвычайно интересно, заявляю вам с абсолютной серьёзностью. Но вы, разумеется, правы: я пришёл к вам на пороге ночи не для того, чтобы ликвидировать свои пробелы в этнографии. Степан Сергеевич, вы знаете, как выглядит «веблей-фосбери»?

Маркевич кивнул:

– Ну разумеется. Ваш револьвер. Который у вас изъял инспектор. Зигзаги на барабане ни с чем не спутаешь.

– Вот именно. Вещь довольно редкая, особенно в подарочном исполнении.

– В подарочном?

– Да, в подарочном. Ограниченная серия, отделка серебром, на рукоятке инкрустации.

– Я не приглядывался, – сказал Маркевич.

– И не надо. Так вот. Такие веблеи всегда идут в паре с «бульдогом», отделанном точно так же – серебро и слоновая кость. Коробка красного дерева, чёрный бархат с двумя выемками. Называется «Фамильная драгоценность». Смешно, не правда ли?

– Смешно. Почему «фамильная»?

– Ну вроде как подарок супружеской паре. «Фоссбери» – мужу, «бульдог» – жене. Побольше и поменьше. Так вот. У меня – вернее, у нас – был именно такой набор.

– Свадебный подарок?

– Не совсем. В прошлом году мой старинный приятель, ротмистр Конно-туземного дивизиона Хан-Шемаханский, ввёл меня в Московское общество практической стрельбы. Сам я стрелок прескверный, да и не особенно оружием интересующийся, но… Вы же знаете, как непросто в наше время иметь в России револьвер, не вызывая подозрений полиции.

Маркевич кивнул.

– Ну а членство в подобном кружке все это несколько… ммм… легализует. Так или иначе, я стал членом этого общества, более того – меня тут же ввели в правление. Ну да, звучит комично, но… – Лавров помялся, – немного громкое имя, понимаете. И как члену правления мне вручили подарок – эту самую «Фамильную драгоценность», выпущенную к пятилетию общества. Каковой юбилей имел место быть задолго до моего вступления – а именно пятого мая одна тысяча девятьсот пятого года. Но такова уж традиция – все основатели общества, а также все члены правления, получают такой набор.

– Любопытный обычай, – заметил Маркевич.

– Дайте мне ещё минуту, Степан Сергеевич. В день нашего приезда сюда, разбирая чемоданы, жена вдруг заявила, что забыла «бульдог» в Берлине, в гостиничном нумере. Вместе с туалетной сумочкой. Я, разумеется, тут же написал в Берлин. И вот сегодня получил ответ. Ничего не нашли, сколь ни пытались. Разумеется, можно предположить, что горничная, прибиравшаяся в нумере после нашего отъезда, присвоила себе такую изящную вещицу и смолчала, да только…

– Очень интересно. А почему вы рассказываете об этом мне?

– Во-первых, потому что вы у нас сейчас что-то вроде доктора Ватсона при инспекторе. А во-вторых… впрочем, достаточно и во-первых.

– Хотел бы заметить, – сказал Маркевич, – дело, как нам сообщили, закрыто.

– Будет вам. Никто в пансионе не верит в то, что господин Тер-Мелкумов – или товарищ Лекс, как его называли, согласитесь, гораздо чаще – убил Корвина.

«У него узкие сильные кисти. Руки скрипача или карманного вора. Он затеял со мною какую-то игру, а вот какую – категорически не понимаю».

– Откуда вы знаете его партийный псевдоним?

– Господи. Я начинаю подозревать, что действительно обратился не по адресу, Степан Сергеевич. Ну допустим, случайно услышал. На террасе. Третьего дня. Устраивает вас такой ответ?

– Положим, что нет. Но что из того?

– Вот именно. Но вы умный человек и понимаете, что если я вам всё это сейчас рассказываю, то вовсе не для того, чтобы отвести от себя подозрения в убийстве Корвина.

– Я вас и не подозреваю, Борис Георгиевич. Да и никто, кажется.

– Совершенно верно. А рассказал я вам всё это потому что хотел бы, чтобы именно вы установили настоящего убийцу. Это, я уверен, получится у вас гораздо лучше, чем у полиции. А главное – мне бы очень не хотелось уехать отсюда с наклеенным вами мне на лоб ярлыком крысы.

– Простите?

– Вспомнилось. Rat tab, дословно – «ярлык крысы», ну или предателя, если угодно.

– Бессмыслица какая-то.

– Ну кому как, – сказал Лавров. – Вы, очевидно, не знакомы с этой теорией, касающейся «Геркулины». Она довольно свежая и очень остроумная. Кроме того, автор уверяет, что его догадки ему подтвердил сам Корвин.

– Что за теория и кто её автор?

– Один молодой английский литератор c длинным именем и пышной фамилией. То ли Блендхаус, то ли Блайндхаус. Нужно уточнить у господина Склярова, он наверняка ведёт реестр корвиновских посетителей. С суммами, да-с. Так вот, хорошо ли вы помните «Геркулину»?

– Признаться, не очень. Собирался перечитать перед приездом сюда, да не успел.

– Ну да это всё равно. Одну вещь вы наверняка запомнили. Имена геркулинцев. Они столь странны и некрасиво-бессмысленны, что на это обращают внимания все и всегда.

– Да-да, припоминаю. Дал Мар, Тейф Норс.

– Нейф Торс. Так вот, этот литератор, будучи принят Корвином, набрался наглости и спросил, что означает поступок Реефа Тхоума, каковой Рееф, как вы помните – а может быть, и не помните, – в финале романа требует осудить на смерть не только предателя Тара Бата, но и второго архонта, Скоб Борс, хотя она ни в чём не была виновата. Корвин – очевидно, это была как раз минута просветления – сказал, что Рееф по своей природе не может руководствоваться никаким иными соображениями, кроме правды, на что указывает даже его имя. Что же означает его имя, спросил гость. Как что, удивился Корвин. «Свободные уста», разумеется. «Свободные уста» по-английски – free mouth. Рееф Тхоум – банальная анаграмма. Вернувшись в свою сырую Англию, наш литератор засел за «Геркулину» и без труда обнаружил, что все имена героев романа – кроме главного, разумеется, которого зовут Марк, ибо он русский, – есть анаграммы с английского. Двадцать две штуки. Нейф Торс – fine sort, высший сорт. Дал Мар – ram lad, парень-таран. Скоб Борс – sorb bosk, рябиновая роща. Ну и так далее. Ну а Тар Бат – rat tab, ярлык крысы, если, конечно, немного пренебречь правилами английского языка. В прошлом месяце в Oxford Magazine вышла занимательная статья.

– Действительно, любопытно. Надо будет обязательно перечитать.

– Да вон возьмите в гостиной, в шкафу, там, вероятно, на всех мыслимых языках имеется. И идите-ка вы с книжкой, Степан Сергеевич, в постель. На вас лица нет. Пирамидон есть у вас? А то я сбегаю, принесу. Люблю, знаете ли, возить с собой небольшую аптеку.

41. Сквозь замочную скважину

…Завтра, завтра всё кончится!

Был третий час утра. Шёл дождь, ночь была тёмная. Лизавету-то тоже убили! Лизавету, торговку-то, аль не знаешь? Старуха была только болезнь… я переступить поскорее хотел… С благоговением и… почтительностью! Сын не отвечает за развратный поступок отца, а мать не виновата. Да что с вами, вы в обморок падаете? О нет, нет, уверяю вас, нет… Посылаю вам тридцать копеек серебром; больше никак не могу. Я не приму… зачем… не хочу… вон!.. не нуждаюсь вовсе! прочь!..

Красавица немка… Красавица немка…

Красавица немка…

Конечно, между мной теперешним и мной тогдашним – бесконечная разница. Никогда не мог узнать и удовлетворительно догадаться, с чего именно началось у него с моей матерью. Мне кажется, жертву любят; по крайней мере можно любить. Иванушка-дурачок, ройся в мешках дедовских, пей, ешь, веселись. У нас здесь самая последняя комната, со столом, тридцать пять рублей ассигнациями стоит.

Пожар вспыхнул ярким пламенем на алтаре любви и взбороздил грудь несчастных страдальцев.

Да он иначе и не говорит, как из книжек. Вам чего, котлетку или кофею? О четыредесятнице в понедельник, в среду и пяток трапезы не поставляют. Во вторник и четверток на братию хлебы белые, взвар с мёдом, ягода морошка или капуста солёная, да толокно мешано. В субботу шти белые, лапша гороховая, каша соковая, все с маслом. В неделю ко штям сухая рыба да каша. В страстную же седьмицу от понедельника даже до субботнего вечера, дней шесть, хлеб с водою точию ясти и зелие не варено, и се с воздержанием; аще есть можно и не на всяк день приимати, но яко же речено бысть о первой седмице. Во святый же великий пяток, ничесо же ясти, такожде и великую субботу поститися нам до третиего часа и тогда вкусите мало хлеба с водой и по единой чаше вина испити. Во святый же великий четверток ядим варения без масла, пием же вино и ино сухоядением.

Тут теперь главное Швейцария! Все русские, имея деньги, едут в Париж. А вы, может быть, и резеду любите?

Да ведь что же фальбала? зачем фальбала?

Один лишний брызг крови что для вас может значить? Судят за то, что он отца убил, и все любят, что он отца убил. Не потому лучше, что сын отца убил, я не хвалю, дети, напротив, должны почитать родителей, а только все-таки лучше, если это он. Или и ты соблазнился? Да разве я один? Тот помер, а я за него остался. Я луковку подал, вот и я здесь. Веселимся, пьём вино новое, вино радости новой, великой. Говорят, у меня лицо моложавое. Всего пять недель! Всего пять недель! Богу молится по-русски, а студентов обокрал. Меня оклеветали пред русскою молодёжью. Оттого не соглашается, что влюблена в него сама и уже давно мучит его ревностью, преследует его, интригует, объяснилась уже ему, и теперь готова сжечь его за то, что он полюбил другую. В женщинах я ничего не знаю, да и знать не хочу, потому что всю жизнь буду плевать и дал слово.

Ничего нет ни нравственного, ни безнравственного! Доносчику известна вся тайна сети. Agent-provocateur! Агентом тайной полиции никогда не бывал-с. Заснул часов в семь утра, не заметив того, спал с наслаждением, с прелестными снами. Даже, я думаю, и тон этот пошл.

Век и Век и Лев Камбек, Лев Камбек и Век и Век… Уверяю вас, что Горские и Даниловы только случаи. Пролетарии и отпрыски, эпизод из дневных и вседневных грабежей! Прогресс! Реформа! Справедливость! Так знайте, что он в последний раз в жизни пил водку. Это хорошо, если после Швейцарии.

Знаете ли, что придётся наконец совсем поссориться с вами? Ведь это лакей, лакей убил, лакей! Эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством.

Дедушка не пришёл, а в эти дни шёл дождь, и матушка очень простудилась, потому что всё со мной выходила за ворота, и опять слегла.

42. Вершина таинственного пика

«Температура, видимо, падает. Вытирать испарину или нет? Так-то ничего не помню. Слава богу, alte Schachtel[26]26
  «Старая перечница» (нем.).


[Закрыть] почти никогда ничем не хворает по пустякам… кроме нынешней болезни, но её лечить ли – ещё большой вопрос. Тут же вроде бы всё ясно: типичная лихорадка на нервной почве.

“Красавица немка”. Я не поверила доктору, даже когда поняла, что он не может надо мной подшучивать. Госпожа тоже стала сразу очень серьёзна. Всё же живи у русских хоть сорок лет – не поймёшь до конца их логику. “Он четыре раза повторил, мадемуазель Шмидт. Отталкивал поднос с порошком и водой, который подавала ему мадам. Вы уж не обессудьте, окажите мне честь быть моей ассистенткой”. Какая убогая комната. И почти нет одежды. Он беден – почти так же беден, как мой отец, когда приехал из Миттельбрюкена. Но у этого мальчика, как говорит старуха, есть мозги, а значит есть будущее – то, чего никогда не было у моего отца, каким бы хорошим человеком он ни был. Честность, аккуратность и ограниченность. Этого не хватило на своекоштное отделение для меня, а все знают, как в мещанских училищах относятся к казённым пансионеркам. Так что жизнь моя определилась ещё в семь лет. “Красавица немка”… Пфф!

Сейчас четверть шестого. Следовательно, он в бреду уже почти девятнадцать часов. Доктор сказал, что если это действительно кризис, то у мальчика железное здоровье. “И совершенно непонятно, что он делает у меня в пансионе”, – добавил, смеясь. Пирамидон. Если он проснётся, я ему всё расскажу».

* * *

«Разделся я, несомненно, сам. Иначе на мне были бы кальсоны. Дурацкая привычка спать нагишом – Александрин как-то сказала, смеясь, что это, насколько ей известно, от отца. От настоящего отца, разумеется. Но то, что допустимо в Нижней Сванетии, вероятно, выглядит сущей дикостью в Западной Швейцарии. Впрочем, всё пустяки. Главное – слабость. Та странная, почти приятная слабость, которая почти всегда означает отступление болезни. Слабость и пот. Сколько же прошло часов? Или дней? И что здесь делает немка, Господи помилуй?»

– Какое отвратительно питьё. Что это?

– Я не знаю, господин Маркевич. Это приготовил доктор. Думаю, там есть хинин. Вы чувствуете горечь?

– Ещё какую, Луиза Фёдоровна. Но разве у меня малярия?

– Я же не врач, Степан Сергеефич. Ой, простите…

– Господь с вами, Луиза Фёдоровна, я и сам хотел просить вас оставить в покое всех этих «господ». Мне это режет ухо, признаться.

– Вы, молодые люди, все бунтовщики. Но зато у вас легко проходят лихорадки, вы отменно кушаете, легко влюбляетесь и смотрите на жизнь как на необитаемый остров, который вам предстоит завоевать.

– Да вы поэт, Луиза Фёдоровна. Не краснейте, хоть это вам и к лицу. Который сейчас час?

– Без четверти шесть вечера. Скоро подадут ужин. Сегодня четверг, если вы хотите знать.

Маркевич кивнул.

– Признаться, подумал, что проспал больше. Но что же у нас нового? Рассказывайте немедленно. И уберите этот несчастный бульон. Рассказывайте, прошу вас.

И она рассказала.

* * *

Мадам Бушар плакала в своей жизни нечасто. Если не считать детства и девичества, когда слёзы столь дёшевы и сладки, что похожи на рождественский пряник, то можно пересчитать по пальцам одной руки. Перед свадьбой – ну это святое. В полицейском участке в Лозанне, когда, наконец, дошло, что потерянный – или украденный, кто теперь разберёт – кошелёк со ста пятьюдесятью франками никто искать не будет. Когда поняла, что дочка так и останется практически глухонемой. На похоронах мужа. И сегодня.

Она смотрела на инспектора Целебана и не различала черт его лица – так плыло в глазах.

Несколько страниц из записной книжки инспектора Целебана

Записано стенографически

6/VIII-1908. 2:30 пополудни.

Ц е л е б а н. Мадам Бушар, я попросил вас присутствовать при этом разговоре не как мать или опекуна – ваша дочь совершеннолетняя и дееспособна. Но учитывая трудности, которые она испытывает в общении, мне бы хотелось видеть вас в этой комнате.

М-м Б у ш а р. Да, месье.

Ц е л е б а н. Вы хотите видеть ещё кого-нибудь?

М-м Б у ш а р. Да, месье. Хозяина.

М-м Б у ш а р. Мадемуазель?

(М-ль Бушар кивает)

Ц е л е б а н. Мадам, вы спуститесь за доктором Веледницким?

М-м Б у ш а р. Со всем уважением к вам, месье инспектор, мне бы не хотелось оставлять свою Козочку ни на минуту.

Ц е л е б а н. Положим, что так. Спустимся вместе?

М-м Б у ш а р. Нет, месье, ничего этого не нужно. У нас есть звонок. Электрический. Он соединён прямо с кабинетом хозяина.

Ц е л е б а н. А если доктора нет в кабинете?

М-м Б у ш а р. Звонок громкий, он услышит его даже на втором этаже, если будет посещать тех господ, которые не спускаются для бесед в смотровую.

Ц е л е б а н. Хорошо, давайте попробуем. (Спустя некоторое время.) Ещё раз здравствуйте, доктор.

В е л е д н и ц к и й. И вам. Что случилось?

Ц е л е б а н. Сегодня около часа с четвертью в «Берлогу» пришла мадемуазель Бушар и осведомилась обо мне. Примерно в 13:30 в «Берлогу», вызванный мальчишкой, пришёл я. Мадемуазель там, впрочем, уже не было… Мэтр Пулен сообщил мне, что мадемуазель хочет сообщить мне нечто важное – но только в пансионе. Я предложил присутствовать здесь также и мадам Бушар. Мадам пожелала вашего присутствия. Мадемуазель Бушар не возражает.

В е л е д н и ц к и й. Вне всякого сомнения, вне всякого сомнения. Марин, моя девочка…

Ц е л е б а н. Господин Веледницкий, я бы попросил вас пока воздержаться от какого бы то ни было общения с обеими дамами.

В е л е д н и ц к и й. Да-да, инспектор, конечно. Разумеется.

Ц е л е б а н. Итак. Мадемуазель Бушар, что вы хотели мне сообщить?

(Далее следует монолог м-ль Бушар, частично в форме полубессвязной рудиментарной речи, частично – в форме перевода в исполнении м-м Бушар.)

В е л е д н и ц к и й (10 минут спустя). Господи! Марин, девочка!

Ц е л е б а н. Господин Веледницкий, вы не могли бы помолчать? Иначе я попрошу вас удалиться. Итак, мадемуазель, правильно ли я вас понял: 2 августа приблизительно в половине первого вы поднялись в комнату под названием «Лодзь», комнату, занимаемую месье Тер-Меркуловым и вступили с ним в половой контакт, продолжавшийся, по вашим словам, в целом около получаса?

(М-ль Бушар кивает.)

Ц е л е б а н. Вы направились в «Лодзь» сразу же по возвращении из Ротонды, куда носили обед для господина Корвина?

(М-ль Бушар отрицательно качает головой.)

Ц е л е б а н. Куда вы заходили?

М-л ь Б у ш а р. Бы…ф…ффе…даа

М-м Б у ш а р. Она имеет в виду «буфетную», господин инспектор. Она действительно пришла ко мне и дала понять, что у неё болит голова и она пойдёт к себе немного полежать.

(М-ль Бушар кивает.)

Ц е л е б а н. Куда вы отправились после того как… всё закончилось?

(М-ль Бушар изъясняется знаками.)

М-м Б у ш а р. Она пошла ко мне в буфетную, помогать накрывать на стол. Это правда, господин инспектор, я её ещё отругала за то, что она пришла без передника и наколки: как же она будет подавать?

(М-ль Бушар кивает.)

Ц е л е б а н. Мадемуазель Бушар, а что делал господин Тер-Мелкумов после того как вы покинули его комнату?

М-л ь Б у ш а р. Сс…пп…сс…

М-м Б у ш а р. Он почти сразу же спустился, господин инспектор. И был на террасе до самого обеда. Это все видели.

* * *

– Что ж, – сказал сам себе инспектор Целебан, захлопывая книжечку, – никто не обещал, что дорога к истине будет прямой. Кроме того, мы в Швейцарии, где до сих пор нет ни одного порядочного шоссе.

(«Он очень старался выглядеть бодрым, – говорила Маркевичу Луиза, – но у него это плохо выходило. Было видно, что показания мадемуазель его сильно подкосили. Думаю, доктор даже дал ему какие-нибудь капли. Но он не сдался. И, кажется, правильно сделал».)

– Я бы хотел поговорить с господином Фишером.

Мадам самолично поднялась в «Киев». Мадам самолично стучала в дверь не менее полуминуты, сперва негромкой покашливающей дробью, потом – уверенными ударами костяшками пальцев. Мадам не решилась открыть дверь без свидетелей и спустилась вниз. Так что тот факт, что «Киев» был пуст и в комнате из вещей ни осталось ничего кроме запечатанного конверта на столе с надписью «Б.Г.», удостоверили поднявшиеся наверх инспектор Целебан с доктором Веледницким. Присутствие явившейся на шум Луизы Фёдоровны, по её словам, ни у кого возражений не вызвало.

Позвали Лаврова. Они явились вдвоём и выглядели растерянно, причём он более, нежели она. Нет, разумеется, ни о каком внезапном отъезде не было и помину. Все собирались втроём через Турин и Милан в Ниццу. Нет, они, как и все остальные, видели Фишера за завтраком и за обедом, а поскольку никаких дел у Лаврова к своему секретарю не было, то и местонахождение этого последнего было ему неизвестно. Нет, они, разумеется, не помнят, какие личные вещи были с собой у Фишера. Небольшой чемоданчик и дорожный мешок, всё. Да, он покажет инспектору записку, как только прочтёт её в присутствии всех, но только, разумеется, если там не будут упомянуты какие-то интимные подробности.

Никаких интимных подробностей, адресованных Лаврову, впрочем, в письме не оказалось. Там, собственно, вообще не оказалось ничего, адресованного Борису Георгиевичу, потому что внутри конверта с надписью «Б.Г.» имелся только другой конверт, незапечатанный, с надписью «Е.С.». Внутри же этого второго конверта новенькая золотисто-зелёная купюра в пятьдесят франков и клочок сероватой бумаги с одной-единственной фразой: «laisse tomber».

– «Пренебреги»? Что это может значить, Елена Сергеевна? И что это за деньги? – спросил доктор Веледницкий.

Глоток бульона Маркевич всё же сделал – машинально, не обращая внимания на то, что тот совсем остыл. «Итак, имя Тера очищено гораздо ранее, чем предполагал Ильич. Во всяком случае в том, что касается убийства Корвина; экс же в расчёт можно не принимать – мы не младенцы. Да, а где Ленин? И что значит, действительно, это “пренебреги”? Мысли перескакивают, видимо, не отпустило ещё. Да, и главное – что же мне теперь делать-то?»

Нет, господина Ульянова при всех этих событиях не было, и вообще Луиза его не видала целый день. Да, инспектор сразу же после осмотра комнаты Фишера решил покинуть пансион. Госпожа Лаврова не смогла внятно объяснить ни купюру, ни значение записки – правда, заявила, что часто от слышала от Фишера эти слова, но, разумеется, не в свой или мужа адрес, что было бы уже неприличным. Смысл пятидесяти франков же был ей совершенно неясен – во всяком случае, никаких денег Фишер у неё никогда не одалживал. После чего расплакалась и убежала. Но самое интересное случилось потом, когда инспектор уже собирался в передней. Около пансиона остановился почтальон и вручил Веледницкому письмо, отправленное сегодня утром с почты в Вер л’Эглиз. Необычайный характер этого послания (деревенские жители не пишут друг другу писем, а уж если и пишут, то для доставки пользуются услугами не почты, а собственных детей, в крайнем случае – соседских) был ясен даже для почтальона, так что он, не спрашивая, остался ждать у входа реакции адресата. То же самое сделал и инспектор Целебан.

Письмо, разумеется, было от Фишера. В нескольких строчках он благодарил доктора за постой и сообщал, что вынужден срочно и ненадолго покинуть пансион. В постскриптуме же содержалась просьба оставить за ним комнату по меньшей мере до конца месяца. «Пятьдесят франков, которые вы найдёте – или уже нашли – в моей комнате, пусть будут задатком или платой вперёд, считайте как угодно».

Итак, назначение денег разъяснилось, но в целом картина, по словам Луизы Фёдоровны, оставалась претаинственной. Доктор Веледницкий тут же объявил, что, по его мнению, ничего экстраординарного не произошло, и направился наверх «успокоить Лавровых». Инспектор, кажется, не разделял этой точки зрения.

– Может быть допьёте всё-таки бульон, Степан Сергеевич?

– Помилуйте, Луиза Фёдоровна, тут до ужина осталось всего ничего. Или меня уже сняли с довольствия в этом пансионе как умершего?

– Не говорите так, Степан Сергеевич! Конечно, если доктор разрешит, вы спуститесь. Но бульон подкрепит ваши силы прямо сейчас.

– Он совершенно холодный, Луиза Фёдоровна. Вы позволите мне одеться?

* * *

«Она видела, как Тер обливается водой. Сухое гибкое тело велосипедиста, альпиниста, воздухоплавателя, гимнаста. Убийцы. Нет, разумеется, не убийцы. Революционера, террориста, но не убийцы. Парадоксальным образом Тер умудрился посмертно чуть было не вывалять своё имя в грязи – и эта полунемая девочка этим соитием его спасла. Спасла своим телом – разумеется, здесь невозможно сказать “своей любовью”. Как меня когда-то А.

Что ещё? Револьвер. В руке умирающего Тера я видел “бульдог”. Вернее, под рукой. И у Лавровых пропал “бульдог”. Зачем Лавров рассказал мне об этом? И как револьвер Лавровых мог оказаться у Тера? Если это, конечно, тот самый “бульдог”, что далеко не очевидно. То есть, как – это более или менее понятно. Заглянуть в комнату в отсутствие хозяев – минутное дело. Но как Тер узнал, что у Лавровых есть “бульдог”? И когда именно он его украл? Если после того, как Лавров и Веледницкий сдали своё оружие Целебану, то это означает, что Лавров на всякий случай скрыл второе оружие. Осуждать его за это трудно, но тогда совершенно нелогичным выглядит его признание мне. Он же не видел “бульдог” в карете, его быстро забрал Целебан. Если же до всех этих печальных событий, – то почему Тер не взял оба револьвера. Да и вообще “веблей” – инструмент посерьёзнее “бульдога”.

Фишер, разумеется, бежал. Я видел этот бешеный взгляд тогда, на террасе. Он бежал, потому что подозрение непременно падёт на него. Но он не мог знать, что у Тера алиби. Или мог? Нет, не мог. Верю ли я ему, когда он говорил, что не станет убивать Корвина, хотя и ненавидит его? И да и нет. Фишер – боевик. Он профессионал, так же, как и Тер, – и у него должны были быть веские причины чтобы убить. Решение их Боевой группы. Один бог ведает, как там у с.р. принимаются решения. Но тогда зачем же он бежал? Или В. прав в своём легкомысленном отношении к этому? “Уехал – приедет. Вот и записка”.

Мысли путаются.

Давай, С.С., соберись. Подумай и запиши. Немного времени до ужина у тебя ещё есть. И где же, чёрт подери, В.И.? Телеграмма от учителя предельно ясна: прислушиваться к новому постояльцу пансиона, который мы договорились называть в переписке библиотекой. Точно так же, как “фотографические снимки Ормон-Десю” означали чрезвычайную ситуацию. Где В.И.?»

* * *

Из дневника Степана Маркевича

6/VIII.1908

Записано шифром

Время. С 12:15 до 13:15. Это если верить инспектору. Но проверить это невозможно.

Алиби. Из обитателей пансиона нет только у Фишера. Но что если инспектор ошибается и здесь замешан кто-то ещё? Посторонний? Каким-то образом знающий устройство лестницы – или имеющий возможность спуститься в Ротонду без её помощи. Например, Шарлемань. Или тот второй проводник, его конкурент? Кстати: не забыть выяснить у В. его имя.

Мотив. Вот тут начинаются фантазии. Тер: нет. Фишер: нет, или я их не вижу. У Шарлеманя или Второго проводника – нет тем более, или они настолько приземлённые, бытовые, что догадаться я не в силах.

Десять лет назад, 6/VIII.1898 я записал в дневнике следующее:

«Что ж, прокламация переписана от руки ровно 10 раз. Комический “тираж” для воззвания, озаглавленного “Ко всем честным людям России”. Никакой ясности с тем, кому её показывать, как не было, так и нет. Очевидно, я бы начал с Мики, но он ещё не вернулся с каникул. Зосимова я мельком видел на Крещатике, но он сделался отчего-то таким важным, что едва ответил мне на кивок. Вероятно, оттого, что был с барышней; кажется, это его сестра. Более никому из товарищей показать это я не могу. Что ж, остаются Б-вы. Брошу им в почтовый ящик. Так – вернее».