Текст книги "Смерть чистого разума"

29. Нельзя украсть луну

– Вы закончили? – спросил инспектор Целебан, отодвигая от себя пустую пивную кружку.

– Да, почти, инспектор, – ответил Степан Сергеевич Маркевич, сидевший напротив. От пива он отказался, а молока здесь не нашлось, поэтому послеполуденное время ему скрашивала большая чашка весьма приличного, как и говорил Веледницкий, кофе. Перед ним лежала его собственная записная книжка, откуда он старательно переносил на писчую бумагу всё то, что успел срисовать со стен Ротонды в субботу: обрывки фраз, формулы, рисунки. (Маркевич рисовал неважно, а Корвин, видимо, превосходно, так что рисунки удались Степану Сергеевичу менее всего.) Листы были проложены копировальной бумагой, так что всё написанное Маркевичем отныне существовало в двух экземплярах.

Они сидели в «Берлоге» или, строго говоря, «Медвежьей обители», той самой гостинице с трактиром, чей погреб произвёл неизгладимое впечатление на Лаврова. Это было единственное подобное заведение на весь Вер л’Эглиз и оттого – центр всей местной общественной жизни. Почта и аптека помещались за углом. Церковь с приземистой колокольней и часами – напротив.

Впрочем, как заметил Маркевич, час назад впервые вступая в деревню, размеры поселения не требовали большего. Единственная улица, в которую перетекала дорога от пансиона, заканчивалась едва ли не в полусотне шагов за «Берлогой», а большая часть из полусотни домов, составлявших Вер л’Эглиз, с большей или меньшей живописностью была раскидана по окрестным холмам.

Народу здесь было, однако, поболе, чем в русской деревне в буднишний день после обеда. То и дело хлопали двери аптеки и почты, проехал и высадил пассажиров частный дилижанс, а затем прибыл и казённый.

Почта и составляла главную цель Маркевича в Вер л’Эглиз. И когда Целебан, ещё раз подтвердив свою полупросьбу-полуприказ обитателям пансиона пока не разъезжаться и ознакомившись с записной книжкой Степана Сергеевича – разумеется, только теми страницами, в которых были зарисовки из Ротонды, – решил, что ему необходима расшифровка, Маркевич отважился.

– Вам ведь решительно всё равно, где я буду писать всё это?

– Совершенно всё равно. А что такое?

– Давайте отправимся в Вер л’Эглиз. Вы там пообедаете – получше, чем здесь, – тут Маркевич перешёл на полушёпот, – а я в вашем присутствии всё и исполню. А перед тем на почту зайду. Мне нужно отправить телеграмму в Россию.

Целебан внимательно смотрел на Маркевича никак не менее одной минуты и уже собирался было отказать (именно так понял Маркевич), как вдруг на террасу, где они сидели, вошёл Лавров. Покосившись на Маркевича, он попросил инспектора на пару слов – и это действительно была пара слов, потому что через минуту Целебан вернулся и сказал:

– Хорошо. Раз уж вы, так сказать, мой Ватсон, то, вероятно, в некоторой степени я должен – и могу, что гораздо важнее, – вам доверять. Кроме того, если правила должны быть едины для всех, то исключения тем более, – сказал Целебан и, заметив удивление на лице Маркевича, добавил:

– Господин Лавров отпросил своего секретаря. Ему нужно в Эгль, в банк, получить денежный перевод. Так что поехали на почту. Но, простите уж, условие у меня одно будет: текст вашей депеши вы покажете мне.

Пока Маркевич нацарапывал на бланке несколько слов, инспектор успел получить свою почту: письма сунул в карман, не читая, телеграмму пробежал взглядом. Поданный Маркевичем бланк Целебан изучал словно след убийцы Корвина, однако ничего предосудительного не нашёл.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ МОРСКАЯ РУССКОЕ СТАТИСТИЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО

ФОТОГРАФИЧЕСКИЕ СНИМКИ ВЫШЛЮ ЖЕНЕВЫ ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ МАРКЕВИЧ

Однако по выходе с почты от небольшого допроса не удержался:

– Зачем Русскому статистическому обществу фотокарточки нашего захолустья?

– Ваше захолустье Русскому статистическому обществу без надобности, инспектор. Сия почтенная организация, в которой я состою корреспондентом, снабдила меня фотоаппаратом новейшей конструкции и попросила испытать оный в условиях, так сказать, походных. Скажем, в горах. Ежели качество снимков окажется удовлетворительным, общество закупит партию для своих полевых экспедиций.

– А что у вас за фотоаппарат?

– Такой же, как у Тера. Или как вот у этого господина, – сказал Маркевич, показывая кивком на пересекавшего улицу давешнего туриста в наглухо застёгнутом чёрном сюртуке. Увидев Маркевича, сюртук коротко кивнул ему, что не ускользнуло от Целебана, после чего исчез в «Берлоге».

– Вы знакомы?

– Я вижу его второй раз. Мы встретились во время горной прогулки, которая так нелепо закончилась. Он русский, их двое здесь. Впрочем, вы можете расспросить о нём у Шарлеманя, он был у них проводником.

Целебан кивнул, словно сказанное Маркевичем подтверждало какую-то его мысль, и сделал микроскопическую закорючку в своей записной книжке.

– Ну-с, – сказал инспектор, – пойдёмте обедать и работать.

Маркевич закончил и протянул через стол десяток листиков исписанной бумаги в осьмушку – другой в «Берлоге не нашлось, – предварительно отделив свою копию. Инспектор на некоторое время погрузился в чтение. Затем сложил листы и убрал во внутренний карман.

– Разумеется, всё это не более чем бессмыслица. Бред воспалённого мозга, пусть даже и гениального. Кое-что я узнал, разумеется, сразу, например, цитату из Гёте или ноты первых тактов Марша победителей из «Аиды». Но большая часть требует внимательного изучения. Впрочем, не исключено, что всё это к делу вообще не относится.

– Тогда зачем кому-то понадобилось всё это стирать?

– Может быть, как раз для того, чтобы я потратил время на изучение этой ахинеи вместо того, чтобы ловить убийцу.

Целебан закурил, а Маркевич, отчего-то не испытывавший сегодня никаких желаний, принялся оглядываться. Ресторация папаши Пулена сверкала чистотой, но роскошью, увы, похвастаться не могла. Правда, вместо лавок, стоявших тут с допотопных времён, в «Берлоге», как рассказал Целебан, недавно появились стулья, но столы остались прежними – массивными, тёмного старого дуба, из тех, которые не возьмёт ни пролившееся пиво, ни расплескавшийся жир, ни складной нож горца. Ещё одной уступкой брезгливости иностранных постояльцев (а из местных тут сейчас был, кажется, один Целебан) стали весёлые клетчатые скатерти, но ткань их – тяжёлая, грубоватая, льняная – показывала приоритеты папаши Пулена: практичность против вычурности.

Сам хозяин, разумеется, неизменно присутствовал в своём заведении – если не в обеденном зале, то за гостиничной конторкой. Был он совершенно обыкновенен – невысок, лысоват, суетлив, вот только наряд его выдавал с головой, уж больно выделялся среди прочих одежд жителей Вер л’Эглиз. Очевидно по чьему-то совету, а может, по наитию носил Пулен костюм, добросовестно срисованный с раскрашенной открытки, каковые можно было приобрести тут же, у конторки. Поверх белой (ну как белой – скорее, светлой) рубахи трактирщик носил зелёный жилет с богато расшитыми лацканами, галстук имел узкий, двумя концами ниспадавший из-под воротничка, шляпу украшало перо. Тёмно-голубые бриджи под коленами были подвязаны чёрными шёлковыми лентами, узкие ботинки с золочёными пряжками довершали наряд. Несколько лет назад, как рассказал Маркевичу Целебан, папаша Пулен имел и усы, разумеется, кончиками вверх, но в конце концов замучился их фабрить каждое утро и сбрил. Помимо французского, говорил он по-немецки, по-итальянски и по-английски, причём по-английски даже лучше, чем по-итальянски, ибо в молодости провёл несколько лет в Америке.

С Целебаном трактирщик, видимо, был в приятельских отношениях, так как бросился к ним, едва они вошли; инспектор, однако, сделал знак, и папаша Пулен остановился на полдороге, понимающе кивнул и вернулся к обычным занятиям. Подавала им официантка. Теперь же, покончив и с обедом и с делами, Целебан призывно махнул хозяину «Берлоги» рукой, и через пару мгновений тот присоединился к ним за столом.

Маркевич быстро заскучал. Трактирщик и полицейский говорили об общих знакомых, о давешней драке на День конфедерации, о тоннеле, который – если его, конечно, построят – всё здесь изменит и не факт, что к лучшему, о каком-то русском, который так смешно ходил смотреть на Ротонду (Маркевич было заинтересовался, но собеседники как-то быстро перескочили на другие темы), о ценах на местное вино («скоро придётся закупать итальянское, не приведи Господь, если в этом Эгле не найдут где-то оброненную совесть»), о так и не занятой вакансии учителя («небось, будь у нас школа, пащенок вдовы Жакар не возился бы целый день в грязи у дороги, а исполнял бы мои поручения от начала и до конца, раз уж я плачу его матери за это пять франков в месяц»). Маркевич узнал, что в следующем году начнётся реставрация церкви («шестьсот лет стоит, пора бы!») и что синдиком коммуны Ормон-Десю уже в четвёртый раз избран аптекарь Фромантен, предки которого занимали этот пост несчётное число раз с 1494 года, а сам папаша Пулен снова, как и в прошлые годы, отказался баллотироваться, но место в коммунальном совете, разумеется, сохранил. При словах «Ормон-Десю» Маркевич несколько оживился и попросил своих собеседников помочь ему разрешить небольшое географическое затруднение, которое он испытал несколько дней назад по дороге из Женевы. Целебан и Пулен охотно объяснили Степану Сергеевичу, что коммуна, центром которой является Вер л’Эглиз, называется Ормон-Десю, а вот соседняя, через которую Маркевич проезжал, носит гордое имя Ормон-Десу, и путать эти две общины категорически не рекомендуется, дабы не обидеть граждан той и другой. Причины, по которой названия двух муниципалитетов отличаются на одну букву, ни инспектор ни трактирщик не знали.

Они болтали, должно быть, уже с полчаса и Маркевич подумал, что пора бы и честь знать, тем более что Целебану до материнского дома идти ровно два шага («я всё забываю поблагодарить вас, мэтр Пулен, за то участие, которое вы приняли в истории с матушкиной простудою зимой» – «помилуйте, что за пустяки, какие счёты между соседями!»), ему же топать до пансиона не менее пятнадцати минут. Но папаша Пулен испарился сам, как только по лестнице, ведущей, очевидно, в комнаты, спустились те самые русские туристы.

На сей раз были они в обыкновенном цивильном платье, сидевшем, впрочем, на обоих щегольски. Трактирщик рассыпался в учтивых приветствиях, лично препроводил гостей за стол у окна и заказ на ранний ужин принял тоже лично. Маркевич заметил, что не он один поедает парочку глазами: Целебан откровенно повернулся к Маркевичу спиной, чтобы было удобнее.

Тот, что был пониже ростом и постарше, напомнил Маркевичу учителя фехтования, у которого он когда-то раз или два брал в Киеве уроки. Было в нём что-то непонятно гибкое и хлёсткое, всё какое-то трудноуловимое, от обрамлённого жидкими довольно длинными волосами узкого барсучьего лица, с которого не сходило что-то вроде ухмылки, до тонких, но явно крепких ног, на которых он не стоял, а как бы держался, словно под подошвами была не твёрдая почва, а палуба штормующего корабля. Он вообще какой-то морской, подумал Маркевич, хотя моряков в жизни практически не встречал и уж точно никогда не видел их на палубе штормующего корабля. Этого русского Маркевич про себя окрестил Подшкипером – почему, он бы не смог объяснить.

Патрон Подшкипера – а Маркевич более не сомневался, что они патрон и клиент, если не хозяин и слуга – был персоной совершенно иного сорта. Во-первых, он молчал, в то время как Подшкипер болтал без умолку (о чём именно, ни Маркевичу, ни Целебану отсюда было не разобрать). Во-вторых, в его фигуре и манерах странно уживалось солидное, властное, по-настоящему мужское – и что-то неуловимо женственное. Маркевич хорошо видел спокойное, уверенное в себе лицо – и длинные девичьи ресницы, крепкие (не от физического труда, но от регулярных физических упражнений) кисти рук – и пухлые губы. Патрона Маркевич так и окрестил про себя Патроном.

Публики в зале вообще прибыло. Вслед за Подшкипером и Патроном спустились несколько англичан – компания из троих юных джентльменов и, отдельно, супружеская пара в возрасте. Четверо туристов, наоборот, явились с улицы, с горной прогулки, хотя явно были постояльцами – их альпенштоки лакей унёс наверх. Говорили они по-французски, но были ли они французами, швейцарцами или бельгийцами, Маркевич определить не сумел. А вот пожилой сутулый господин, вошедший последним, был явно местным, так как обменялся с Целебаном поклоном.

– Что ж, господин инспектор, я, пожалуй, пойду.

Целебан кивнул:

– Да, господин Маркевич, здесь становится шумновато. Кроме того…

Но что он хотел сказать ещё, Маркевич так и не узнал, потому что в одну секунду всё в зале изменилось и пришло в замешательство.

У дверей «Берлоги» со скрипом притормозила карета – не пассажирская, но и не частная, серая и довольно-таки ободранная. Она остановилась так резко, что чуть не сбила велосипедиста, ехавшего навстречу и тоже явно имевшего своей целью гостиницу. После нескольких секунд перебранки двери «Берлоги» распахнулись и в зал, мешая друг другу, ворвались капрал Симон и ещё один неизвестный Маркевичу полицейский.

В одно и то же мгновение случилось сразу несколько событий – впоследствии Маркевич пришёл к выводу, что зафиксировать все он не мог чисто физически, однако все каким-то образом ему запомнились; вероятно, речь шла не просто о том, что обычно называют боковым зрением, но и о какой-то «боковой памяти». Неизвестный полицейский задел бедром одного из юных джентльменов, споткнулся и растянулся на полу вместе с джентльменом, причём, падая, умудрился зацепиться за кончик скатерти на столе, в результате чего всё, что стояло на этом столе, с неописуемым грохотом оказалось на каменных плитках. И только ловкач Симон сумел как-то перескочить оба тела и следующим прыжком оказался около Целебана и Маркевича. Патрон привстал из-за стола, вытягивая из-за воротника салфетку, а Подшкипер – он сидел спиной к дверям – вскочил, обернулся, крикнул «Аларма!» и выхватил из-за полы пиджака маленький револьвер, ни в кого конкретно не целясь, но держа на мушке половину зала. С улицы послышалось конское ржание, неразборчивые крики, папаша Пулен выскочил из кухни, а вслед за ним – что было совсем уж удивительно – выскочил человек, менее всего похожий на повара и вообще на служащего «Берлоги»: коренастый, с лихо завитыми усами и в гарусном цветастом жилете. В руке этот господин тоже держал револьвер.

Инспектор Целебан, внезапно оказавшийся в центре этого переполоха, медленно поднялся и первым делом посмотрел на Подшкипера и усатого, да так, что те тут же убрали своё оружие. Затем Целебан, не дав сказать ни полицейскому, ни Симону ни единого слова (и сам не раскрыв рта), решительно двинулся к выходу. Маркевич направился было за ним, но тех нескольких секунд, которые он о чём-то раздумывал, оказалось достаточно, чтоб Степан Сергеевич очутился в арьергарде: кроме вломившейся троицы за Целебаном припустили все находившиеся в зале «Берлоги» во главе с папашей Пуленом.

Когда Маркевич, наконец, оказался снаружи – должно быть, с момента появления Симона прошло целых полторы или даже две минуты – он увидел, что на маленькой площади образовалось скопление народа, которое по меркам Вер л’Эглиз вполне могло именоваться «толпою». Помимо выбежавших из «Берлоги» человек пятнадцати, тут были все находившиеся в эту минуту в церкви, почте и аптеке, все прохожие, которых шум застал на улице, плюс ещё одна группа организованных туристов-иностранцев, направлявшаяся опять-таки в «Берлогу» и ведомая высоким плотным вожатым в ныне немного потрёпанном, но некогда вполне респектабельном твидовом костюме, – Маркевич отчего-то сразу решил, что это и есть тот самый дорогостоящий конкурент Шарлеманя в деле сопровождения любителей горных прогулок. Шарлемань тоже был тут – потирал колено рядом со своим велосипедом, и Маркевич понял, что это именно его сбила полицейская карета. Всего, таким образом, набралось человек пятьдесят – и все они сгрудились около кареты.

Маркевич сразу понял, что это была полицейский экипаж – хотя на ту, которая когда-то (сто веков назад!) привезла их с Целебаном из Эгля, она не была похожа совершенно, да и опознавательных знаков на нем не было видно никаких. Но весь его внешний вид – небольшие размеры, грубоватая прочность материала, из которого он был сделан, почтенный возраст и та особенная пренебрежительная неухоженность, которая сопровождает всё, связанное с полицией во всех странах света, от униформы до тюремных экстерьеров, – говорил о том, что экипаж этот служит водуазской кантональной полиции. В качестве финального доказательства из помещения почты вышел третий полицейский (вернее, если считать Целебана, четвёртый), щуплый и в тёмном непромокаемом плаще, накинутом прямо на форму, что ясно указывало на то, что именно он правил каретой. Полицейского сопровождал почтмейстер. Вид у него был вполне растерянный.

Местные галдели так, что несмотря на молчание иностранцев Маркевич на секунду решил, что он на авлабарском базаре. Говорили по-французски, но это был не только не тот язык, который Маркевич учил в корпусе, но и не тот, на котором говорили в Париже и даже в Женеве. Впрочем, он быстро стал разбирать отдельные слова, но поскольку в бессвязном гуле голосов всё больше было имён собственных – личных и топонимов, – то Маркевич, вероятно, так и не понял бы сути дела, если бы Патрон (они оказались рядом), поморщившись как от зубной боли, спросил у Подшкипера:

– О чём они толкуют?

– Утром ограбили почтовую карету. Сколько денег исчезло, пока неясно, но судя по всему, изрядно. По местным меркам это битва под Ульмом, надо полагать.

– Ничего интересного, – сказал Патрон. – Идём, пока alicot не остыло.

Остальные, однако, явно не находили событие неинтересным и постепенно (впрочем, не более чем через 10 минут – в основном, благодаря энергичным усилиям мэтра Пулена, который на правах коммунального советника попытался навести в толпе подобие порядка) картина достаточно прояснилась. Капрал Симон вместе с двумя своими коллегами был послан Целебаном обследовать ущелье Меллере приблизительно в десяти километрах отсюда. Инспектор полагал, что если Корвин жив и попросту убежал в приступе безумия, то Меллере – одно из тех мест, где он может находиться: в это ущелье легко проникнуть со стороны Вер л’Эглиз, но так же легко и заплутать в тесных чащах молодого бука. (Разумеется, докладывая всё это Целебану сейчас, Симон опустил всё, что касалось истинной цели их рейда – жителям Вер л’Эглиз, а уж тем более туристам ничего про исчезновение Корвина знать не полагалось.) Впрочем, до ущелья они не добрались, ибо пересекая дорогу на Эгль около места, известного аборигенам как Чёртов Прыщ (просто-напросто большой и узкий обломок скалы, с незапамятных времён стоявший строго вертикально на одном из поворотов), они увидели беспризорную лошадь в полной упряжи, но безо всякой повозки. Поймав её без особого труда, полицейские быстро обнаружили на уздечке и постромках бляшки почтового ведомства и поняли, что запахло жареным. И хотя ни кареты, ни кучера обнаружить не удалось, самые страшные подозрения были подтверждены почтмейстером, только что связавшимся с Лозанной. Тридцать тысяч франков, собранные в почтовых отделениях четырёх коммун кантона, так и не доехали до банка.

«Я читал в “Журнале Королевского статистического общества” статью о преступности в Швейцарии. В 1905 году во всей стране было совершено четырнадцать убийств. Завтра о Вер л’Эглиз напишут все газеты, послезавтра здесь будет не протолкнуться от корреспондентов, и скрывать исчезновение Корвина тоже станет невозможным. Надо бы уехать – и мне и всем остальным. Начнутся такие расспросы, что хоть прячься. Да, Веледницкому сейчас не позавидуешь. Тридцать тысяч – приличные деньги. Даже здесь за такое могут убить. А охраны у кареты не было, даже если кучер и был вооружён. Дела».

– Вы ничего не хотите мне рассказать?

– Решительно ничего, инспектор, – Маркевич вынырнул из своих размышлений и обнаружил, что толпа начала потихоньку расходиться, чему способствовали Пулен и Симон.

– Жаль, господин Маркевич, очень жаль, – сказал Целебан. – Дело принимает скверный оборот, как вы понимаете. Вижу, что понимаете. Часа через два комиссар в Лозанне уже будет иметь на столе рапорт. Через три меня вызовут телеграммой и я буду вынужден доложить о своих действиях здесь, в Вер л’Эглиз, об исчезновении Корвина и… о вашем друге господине Тер-Мелкумове, который сейчас, вероятно, в какой-нибудь пещере пересчитывает тридцать тысяч франков.

– Господи, инспектор, да при чём тут Тер?

(Он смотрел на Целебана как можно более прямо, стараясь не отводить взгляда, но всё-таки не выдержал, отвёл на мгновение, а когда отвёл, то увидел Шарлеманя, подпиравшего стену «Берлоги» рядом со своим велосипедом.)

– Что мне не нравится в такой публике как вы, Маркевич, так это пренебрежительное отношение к полиции. А ведь полиция – часть общества, интересы которого вы вроде бы так пылко отстаиваете. Но для нас вы почему-то делаете исключение…

– Объяснить почему?

– Не стоит. И не вставайте в позу, господин Маркевич, у вас это плохо получается. Тирания царя, рабство крестьян – это всё понятно. Но кучер почтовой кареты – тоже наверняка из крестьян. И вот теперь его наверняка убил ваш коллега по борьбе за народное счастье.

Целебан вытащил из внутреннего кармана полученную им полтора часа назад телеграмму и прочёл:

«Александр Тер-Мелкумов, 28 лет, бывший офицер Лейб-гвардии Сапёрного батальона, уроженец Елизаветполя, из дворян, член русской социал-демократической партии, примыкает к её левой фракции. Под судом и арестом не был. Подозревается полицией Российской империи в причастности к следующим преступлениям: убийство члена Государственного совета князя Чавчавадзе в 1907 году, попытка покушения на жизнь генерал-губернатора Москвы Дубасова, убийство генерал-майора в отставке князя Ирунакидзе в мае сего года, а также к нескольким вооружённым ограблениям – в Тифлисе в 1905 году, в Эривани и Ростове в 1906, в Керчи 1907. Известный спортсмен: 19-е место в автомобильных гонках на кубок Флорио в 1907 году, победитель международного офицерского турнира рапиристов в 1901 году, участие во французском туре по велосипедным гонкам в 1905 году. Первый человек, поднявшийся на Эльбрус без проводника. Не женат».

– Смените вашего информатора, – сказал Маркевич, просто чтобы что-то сказать.

Целебан поднял брови, лицо его выразило крайнее изумление.

– Тер был под следствием. Даже в ссылке был. В тысяча девятьсот втором или тысяча девятьсот третьем году. Но, правда, не очень долго.

Маленькая площадь, наконец, опустела – только кюре (его Маркевич вообще сперва не заметил) у ворот церкви о чем-то тихо говорил с почтмейстером и какой-то старухой в белом чепце, да Шарлемань по-прежнему терпеливо ждал у дверей «Берлоги». Целебан подозвал его знаком, но проводник неожиданно помотал головой и призывно махнул рукой. Маркевич успел удивиться – и явному нарушению пусть и неписанной субординации, и тому, что Целебан и Шарлемань вполне могли вместо языка жестов употребить нормальную человеческую речь, даже не очень громкую – между ними было от силы метров десять. Целебан, впрочем, покорно сделал несколько шагов; Маркевич понимающе остался на месте, наблюдая, как они шепчутся.

Несколько шагов обратно к Маркевичу инспектор Целебан проделал неторопливо и спокойно, спокойным было и его лицо. Заговорил он по-французски:

– Господин Маркевич, скажите, пожалуйста, намерены ли вы и далее мне помогать?

– У меня нет ни единой причины отказаться – если речь идёт о деле Корвина. Впрочем, я уверен, что расследование ограбления прекрасно обойдётся без меня.

– Совершенно верно. Речь пока идёт только о прежнем. Сейчас вы отправитесь в пансион в сопровождении жандарма Пиле. Там вы попросите доктора отправиться вместе с вами к бывшей Скамье неподсудных. Доктор должен знать, где это. Это почти напротив его санатория, но через пропасть, так что придётся вам сделать небольшой крюк. Жандарм останется в пансионе и будет дожидаться моего особого распоряжения. Мы же с месье Канаком отправимся на это место немедленно. Да, вероятно, господин Скляров тоже захочет к вам присоединиться.

– А в чём, собственно, дело? – спросил Маркевич, хотя прекрасно понял, в чём.

– Час назад Шарлемань нашёл тело Корвина. Мёртвое тело, разумеется.

Маркевич кивнул и Целебан понял, что особенного впечатление на своего ассистента не произвёл. А потом крикнул резко и зло:

– Симон! Симон! Где тебя носит? – Капрал проворно выскочил из «Берлоги», утирая губы: грабежи грабежами, а заправиться по-быстрому никогда не помешает. – Разыщи этого кретина Пиле, прикажи ему сопровождать господина Маркевича в «Новый Эрмитаж» и остаться там до моего распоряжения. Скажи, что господа Маркевич, Веледницкий и Скляров могут покинуть пансион для выполнения моего поручения. Остальные пускай по-прежнему сидят в доме. И живо догоняй нас, мы с месье Канаком идём в сторону Скамьи.

Симон опрометью бросился внутрь «Берлоги», недоумевая, почему бы инспектору с самого начала не крикнуть «Пиле!» вместо «Симон!». Целебан же вместе с Шарлеманем быстрым шагом свернули за церковь.

А Степан Сергеевич Маркевич подумал, что сейчас мог бы отправить какую угодно телеграмму кому угодно да и вообще совершить массу других опасных и неприятных поступков, да только что-то не хочется. Не было у него сегодня никаких желаний, кроме желания вернуться под кров «Нового Эрмитажа», который он машинально назвал про себя «домом». Домой хотелось Степану Сергеевичу, к рукописям и дневнику.