Текст книги "Смерть чистого разума"

30. Полотняная рубашка весом в семь фунтов

Первым человеком, погибшим насильственной смертью, которого в своей жизни видел Маркевич, был татарский старьёвщик в Авлабаре. Истошно вопила тётя Маро, с галереи кубарем неслись едва проснувшиеся мальчишки, на улице мгновенно стало не протолкнуться. Татарин лежал не слишком приметно – оттого и нашли его пускай и рано, но всё же не на самом рассвете, хотя жизнь в их квартале начиналась едва ли не затемно – ногами в чахлом бурьяне (в Авлабаре даже бурьян был еле живой), головой в канаву, до половины заполненную мусором. Он был очевидно не стар, но ремесло и смерть сделали его лицо каким-то древним, словно родился он на свет до начала времён. Волосы и борода были пепельного цвета, таким же стало и лицо с осклабленным ртом и обращёнными к небу глазами. Маленький Маркевич смотрел на покойника без ужаса, но с каким-то непонятным себе самому любопытством: до сей минуты он был уверен, что когда человек умирает, у него закрываются глаза – собственно, закрытые глаза для него были первым признаком смерти, и, всякий раз заставая тётю Маро спящей, он начинал её тихонько тормошить, чтобы убедиться, что она не умерла.

Вокруг шеи старьёвщика бурело пятно, буро было и на земле, где лежала его голова. Слова «горло перерезали, аспиды» дошли до Маркевича не сразу, хотя по-грузински он понимал совершенно свободно, и это было второе потрясение: читая у Майн Рида, как семинолы перерезали врагам горло (впрочем, в книгах говорили не «горло», а «глотку»), маленький Маркевич представлял себе, что голова после такой операции наполовину отделяется от тела (играя, он брал тыкву-горлянку и до середины надрезал тонкую часть, воображая, что это голова апача; однажды его застали за такой игрой и, выслушав объяснения, задали хорошую трёпку). Здесь же голова и шея всё ещё образовывали единое целое, но раз взрослые говорили, что старьёвщику перерезали горло, это было несомненной истиной – и одновременно новым знанием.

Вторым таким человеком в жизни Маркевича был Мика Поплавский, повесившийся прямо в дортуаре, когда весь класс был на строевых занятиях. Его нашли Кулаковский и Зосимов, они всегда вбегали первыми. Бахтеяров грохнулся в обморок… И хотя никакой крови не было и глаза Мики уже были закрыты Самусём и вообще он не висел, а лежал на койке, – это было гораздо страшнее, чем тогда, со старьёвщиком. Может быть, от того, что это же был Мика, тщедушный рыжий Мика, лучший математик и худший танцор класса, в котором робость и шалопайство были так трогательно и неразрывно переплетены; а может быть, от того, что лежал он тогда на его, Маркевича, койке. Лицо у Мики было не серое, а зеленоватое, как говорил «англичанин» Зотман, – olive; такого цвета были мундиры у британцев и глаза у весёлых валашек, торговавших на базаре виноградом и арбузами.

Эти две смерти долго не давали Маркевичу покоя, и старьёвщик, и Мика снились ему без конца, и оба непременно в этих снах воскресали. Всё закончилось в декабре пятого года на долгоруковских баррикадах, когда смерть за каких-то несколько часов стала не просто обыденностью – сиюминутной частью жизни, такой же, как еда, испражнение или сон. Когда каждые час-полтора тащишь, в лучшем случае вдвоём, а чаще в одиночку, мёртвое тело в подворотню – не для того, чтобы исполнить хоть какой-то обряд, а чтобы не мешало стрельбе, не загораживало обзор, – такие покойники не будут тревожить твои ночи. Это Маркевич с некоторых пор знал твёрдо.

* * *

Из дневника Степана Маркевича

Несколько листов, вклеенных много позже.

Пять или шесть строчек в давно утерянной записной книжке – вот что осталось от той пары часов, когда я присутствовал при извлечении тела К. со дна пропасти. Потрясение было неожиданным – так что не совсем понятно, от чего я пришёл в больший упадок душевных сил, от лицезрения тела или от своей реакции на это. Поэтому сейчас я осознанно изберу несколько протокольный, даже телеграфный стиль изложения – это поможет сохранить ценность Факта, избежав его эрозии Эмоцией.

1. Веледницкого и Склярова я застал, к счастью, совместно копающимися в каких-то счетах. Дверь кабинета я за собой прикрыл, но помогло это мало. С. схватился за сердце, охнул и осел, В. кинулся за каплями, капель в шкапе у него не оказалось, он ринулся в буфетную за помощью мадам, по пути едва не сбив с ног Луизу, а далее всё было делом простым. Пока мы с В. поджидали – не более пяти минут, – что С. приведёт себя в порядок и присоединится к нам, весь пансион уже был в курсе, куда и зачем мы направляемся. Да даже если бы С. проявил чудеса выдержки, – жандарм, оставшийся в пансионе, никаких сомнений в том, что что-то произошло, не оставлял.

2. В. действительно отлично знал место, которое указал Целебан. До него и впрямь было – рукой подать от санатория, если бы не пропасть. Когда-то там была массивная из трёх каменных плит скамья, пользовавшаяся успехом у туристов и особенно у влюблённых парочек, во-первых, из-за своего уединённого местоположения, а во-вторых, из-за чудесного вида, в том числе, с некоторых пор, и на Ротонду, с этой скамьи открывавшегося. В прошлом году, однако, случился оползень, совершенно уничтоживший скамью и вообще несколько обезобразивший пейзаж.

3. На весь путь мы потратили минут двадцать. Сперва нам пришлось миновать Ротонду, пройти несколько сот метров в сторону деревни (остававшейся, впрочем, ниже и правее), затем перейти небольшой мостик, переброшенный через пропасть, и забрать резко влево и вверх, на едва приметную тропку, тянувшуюся вдоль края пропасти; тропку, впрочем, совершенно безопасную. Действительно, получался крюк – через несколько минут мы увидели Ротонду, только с противоположной стороны пропасти. Местность ничем не примечательная: что-то вроде лужка (то есть, вероятно, раньше там был луг), затем гряда каменной осыпи, далее – пропасть. (Чуть позднее я заглянул, превозмогая страх: было далеко не так глубоко, как под Ротондой.)

4. Тело К. было уже поднято – вероятно, совместными усилиями Шарлеманя и того самого второго проводника, его конкурента, имя которого я так и не выяснил. Теперь они втроём с Симоном переворачивали тело так и сяк, а Целебан отдавал им распоряжения и беспрестанно что-то черкал в записной книжке. Шёл мелкий противный дождь.

5. С. не дошёл до места шагов пятнадцати и непременно снова осел бы, если бы вокруг было хоть что-то кроме мокрой земли. Мы же с В. подошли. «А, это вы, доктор, – не оборачиваясь сказал Целебан. – Изволите опознать личность?» Я удивился, ибо если не сам Целебан и его верный капрал, то уж оба проводника точно знали, как выглядит самый знаменитый обитатель Вер л’Эглиз. Но В., кажется, воспринял это как должное. «Да, господин инспектор. Это мой постоялец и пациент господин Корвин-Дзигитульский», – сказал он. (И вопрос и ответ, разумеется, произносились по-французски.) Целебан кивнул, после чего указал на тёмное пятно между лопаток К. «Видите?». Теперь уже кивнул В. «Входное отверстие, сколь я понимаю?». «Да», ответил Ц. – «А вот и выходное». (Симон и проводники перевернули тело, и я впервые увидел мёртвое лицо К. В этот момент раздался сдавленный хрип – это С., наконец-то, решился подойти.) «Стреляли, очевидно, в упор?», – спросил В. «Совершенно верно. Когда его разденут и окончательно осмотрят, то наверняка найдут пороховой ожог вокруг раны. Его убили выстрелом в упор, не более чем с метра, скорее всего – гораздо менее».

6. К сожалению, не я один заметил входное отверстие между лопаток. В. был, кажется, совершенно ошеломлён – и именно этим фактом. С. открыто плакал и гладил грязную короткую бороду К. Я отошёл – это уже было выше моих сил. Ротонда была видна довольно хорошо, от неё досюда по прямой было метров полтораста, не больше. Но расселина извивалась так прихотливо, что неудивительно, что из окон Ротонды ничего разглядеть на дне было невозможно. Нужно было обладать сообразительностью горного проводника, его же знанием местности и ловкостью, чтобы примерно сообразить, где могло очутиться тело, если оно выпало – или было выброшено – из Ротонды, спуститься на дно и найти его. Шарлемань всеми этими качествами, несомненно, обладал.

7. Прошло около пяти минут или чуть больше. Я, наконец, отвлёкся от созерцания Ротонды и от своих мыслей. Шарлемань, второй проводник и Симон заворачивали тело К. в симоновский форменный плащ. Инспектор курил, одновременно пытаясь счистить тросточкой вязкую глину со своих подошв. В. и С. стояли поодаль и явно о чём-то оживлённо спорили. Я удивился было, как быстро прошло горе С., но ничего большего подумать не успел, так как оба они решительно направились ко мне. «Степан Сергеевич, – сказал В., – Николай Иванович считает, что мы должны всё рассказать инспектору». С. кивнул. Глаза у него были всё ещё красные, но вид он имел крайне решительный. «Я не вполне согласен с Николаем Ивановичем, – продолжал В., – поэтому мы решили привлечь вас в качестве, так сказать, арбитра». «О чём именно вы хотите ему рассказать?» – спросил я, просто чтобы потянуть немного время. «Про выстрел в упор между лопатками! Про то, о чём нам рассказывал Тер!» Я поразился, ибо мне было легче представить себе С. убивающим К., нежели кричащим. Ц. тоже услышал этот выкрик и хотя вряд ли разобрал, в чём именно дело, двинулся в нашу сторону, бросив недокуренную папиросу. «Что ж, – сказал я, – так или иначе это всплывёт. Не лучше ли действительно рассказать всё самим?»

8. Они проговорили минут десять, Целебан исчёркал пару страниц в своей записной книжке и лишь затем отпустил бедного С. восвояси. Было решено, что В. на правах врача и душеприказчика и С. (на правах С.) отправятся вместе с телом К. в Вер л’Эглиз, где имелось единственное место, пригодное для сохранения трупа в течение хотя бы пары дней до прибытия из Лозанны судебного следователя и судебного же врача, – а именно холодная кладовая в аптеке. Я сказал было что-то насчёт реакции мэтра Фромантена, а главное – его посетителей на соседство с мертвецом, на что Ц. махнул рукой и сказал, что для здешних мест дело это совершенно обычное, коль скоро морга тут нет, а люди умирают даже в Швейцарии, пусть в основном и от естественных причин.

9. Очевидно, оставив меня в деревне, Ц. успел сделать ещё какие-то распоряжения, так как в эту минуту появилась уже виденная мною полицейская карета. Тело К. было водворено внутрь и, вероятно, заняло всю её внутренность, так как В., С., Симон и оба проводника отправились вслед за ней в Вер л’Эглиз пешком.

* * *

– Маркевич, – сказал инспектор Целебан, – можно вас на минуту?

Он задумчиво извлёк из кармана портсигар, снова закурил (не предложив Маркевичу, отчего тот, опустошивший свою коробку ещё в «Берлоге», машинально облизнулся) и, помолчав, сказал:

– Что ж, я понимаю, сколь мучительным был для господина Склярова этот разговор. Вы давно знакомы с господином Тер-Мелкумовым?

– Два или три года, – ответил Маркевич, щурясь сквозь мокрые стекла очков. – Да, вероятно, мы познакомились в конце одна тысяча девятьсот пятого.

– Вас можно назвать близкими друзьями?

– Скорее товарищами.

– А господина Склярова? Господина Веледницкого? Господина Фишера? В каких отношениях с Тер-Мелкумовым состояли они?

«Мне придётся так или иначе рассказать ему правду. Пусть часть правды, но всё же. Впервые в жизни я не солгу полицейскому».

– Думаю, инспектор, дела обстоят следующим образом. И Веледницкий, и Скляров, и Фишер, разумеется, раньше слышали о Тере. Что до личного знакомства… Скляров наверняка познакомился с ним только в пансионе. Доктор Веледницкий – с большой вероятностью тоже. Про Фишера – не знаю. Честное слово, не знаю. Сам я с Фишером познакомился только здесь. Так что нет, не думаю, что Тера можно назвать даже близким товарищем кого-то из этих троих.

– Однако вещи, которые он вам всем рассказал, вряд ли могли бы быть доверены даже «близкому товарищу», – возразил Целебан. – Не говоря уж о людях, с которым знаком несколько часов.

– Ну а что он нам такого рассказал?

– Хм. Ну давайте повторим, – Целебан раскрыл книжку. – В мае этого года в Баку был убит отставной генерал-майор князь Варсонофий Ирунакидзе. Русская полиция подозревает в этом убийстве вашего знакомого господина Тер-Мелкумова. Всё это я знал, о чём вам и сообщил. А вот чего я не знал, так это того, что этот Ирунакидзе – ну и фамилия – был убит в упор выстрелом между лопаток и сброшен в нефтяную яму. Об этом рассказал мне со слов самого господина Тер-Мелкумова господин Скляров – хотя, признаться, я бы предпочёл, чтобы это сделали вы, Маркевич. Кстати, ответственность за убийство взяла на себя ранее неизвестная террористическая группа под названием «Кавказская боевая организация федерал-социалистской партии». Таким образом, есть все основания полагать, что непосредственным исполнителем действительно был господин Тер-Мелкумов.

– Нет-нет, – запротестовал Маркевич. – Ничего подобного. Тер рассказал нам об этой акции, это правда. Остальное – ваши домыслы и подозрения русской полиции.

– Не домыслы, а версия. Вам напомнить, что за закладку мы с вами нашли в комнате господина Тер-Мелкумова? Она до сих пор лежит у меня вот здесь, в кармане. А?

Маркевич ощутил резкий зуд в шее и машинально хлопнул себя ладонью. «Надо же, в Швейцарии тоже есть комары. Никогда бы не подумал».

– Идёмте, Маркевич, – сказал Целебан. – Возвращайтесь в пансион. Вы мне на сегодня больше не нужны.

– Что же, мы все по-прежнему под домашним арестом?

– А, делайте что хотите, – он махнул рукой. – Моя задача теперь проста: поймать грабителя и убийцу до того момента, как мне намылят холку – так это говорят по-русски? – не только в Лозанне, но и в Берне. Но я вас умоляю: если вдруг ваш друг объявится в пансионе или его окрестностях, если даст вам знать, заклинаю вас всеми вашими социалистическими святыми, – не делайте ничего, что могло бы усугубить ваше положение. Обещаете?

К своему ужасу Маркевич кивнул.

– Инспектор, – сказал он. – Мне кажется, вы не хотите никому из нас причинить зла. (Целебан молчал, глядя Степану Сергеевичу прямо в глаза.) Сотрудничество с полицией – пусть и заграничной, пусть и по общеуголовному, а не политическому делу – мне претит. Я согласился вам помочь и готов сделать это ещё раз. Но вы должны знать, почему я это делаю. (Целебан молчал.) Одна вещь не даёт мне покоя.

– Какая же? – спросил Целебан.

– Я догадываюсь, почему Тер ограбил почтовую карету. Но я представить себе не могу, зачем Теру нужно было убивать Корвина.

– Рутинная работа полиции отличается от детективных романов тем, что мотивы очень часто приходится устанавливать постфактум, Маркевич. А личность преступника в девяти случаях из десяти устанавливается методами, которые ни один судья не примет в расчёт. Начиная от показаний людей, которые никогда не согласятся предстать перед судом, и заканчивая интуицией сыщика.

– Допустим. И что вам говорит ваша интуиция относительно Тера?

– Интуиция подсказывает мне, что из двух человек, у которых нет никакого алиби на момент исчезновения Корвина, на роль его убийцы больше подходит ваш друг господин Тер-Мелкумов.

– Двух? – переспросил Маркевич? – Почему именно двух? И какое время вы имеете в виду? Между четвертью первого, когда Корвина видела мадемуазель, и четырьмя или четырьмя с четвертью пополудни, когда Веледницкий и Скляров обнаружили его исчезновение, алиби нет у целой кучи народу. Даже если предположить, что дамы ни при чем, то и Лавров, и Скляров исчезали из поля зрения сразу после обеда. В лото-то все начали играть около трёх.

Целебан пристально посмотрел на Маркевича.

– Видите ли в чём дело, господин Маркевич, – сказал он по-французски. – И в три и даже в два часа Корвина в Ротонде уже не было. Более того, его не было там уже в час пятнадцать. То есть он исчез в промежутке между 12:15 и началом обеда в пансионе. А на этот момент алиби нет только у двоих – господина Тер-Мелкумова и господина Фишера.

– Откуда вам это известно? Да и точно ли это?

– От тех самых людей, которые, скорее всего, не захотят предстать перед судом. И да, это абсолютно точно.

31. Откуда ты пришёл?

Обитателей пансиона он застал какими-то даже не притихшими – пришибленными. Все, включая Анну Аркадьевну, сидели в гостиной, занимаясь делами, вовсе не подходящими к настоящей минуте. Фишер («быстро он обернулся», – подумал Маркевич) и генеральша листали журнал, один на двоих, «Северную Пальмиру». Лаврова что-то набрасывала в альбом, Луиза Фёдоровна вязала, Лавров и Шубин молча курили у открытой двери террасы. Мадемуазель с красными глазами маячила в буфетной, делая вид, что протирает посуду.

Семь пар глаз, в одну секунду поднятых на него. Тишина. Звон разбивающей тарелки.

– Расскажете?

– Нет, Борис Георгиевич. Не могу. Физиологически не имею возможности. Николай Иванович вот вернётся, он пускай и рассказывает.

Но Николая Ивановича всё же не дождались. Генеральша так молила одними глазами, и Лаврова, и даже Шубин, что Маркевич не смог устоять. Получилось, конечно, сбивчиво, но главное все, вероятно, усвоили.

– Что это за организация – федерал-социалистская партия? – спросила Анна Аркадьевна. – Никогда не слыхала.

– Я тоже, – кивнул Маркевич. – До прошлой субботы. Антонин Васильевич и Николай Иванович, насколько мне известно, тоже. А вот Глеб Григорьевич слыхал.

– Слыхать-то слыхал, – ответил Фишер, – да, считай, всего ничего.

– А что было в прошлую субботу? – спросил Лавров.

– Ну… мы пили чай у Антонина Васильевича, вечером, – замялся Маркевич. – И Тер… Александр Иванович рассказал нам про эту партию. Впрочем, о том, что он, возможно, имеет к ней отношение, не было сказано, конечно, ни слова.

– И кто же с вами ещё пил чай, коли не секрет? – спросил Лавров. – А впрочем, понятно. Наш маленький центральный комитет.

– Ну будет вам, Борис Георгиевич, – сказал Маркевич.

– Нет-нет, ничего, ничего. Мы же все за свободу собраний, не так ли? Граждане имеют право собираться мирно и без оружия… даже втайне от других граждан. Надеюсь, вы были без оружия?

– И всё же я не понимаю, – перебила его генеральша. – Зачем господину Тер-Мелкумову понадобилось убивать Корвина? Степан Сергеевич, голубчик, объясните мне, Христа ради.

– Увы, я совершенно солидарен с вами в вашем неведении, Анна Аркадьевна, – сказал Маркевич. – Вероятно, инспектор даст нам какие-то разъяснения.

– Или не даст, – буркнул Фишер. – Он вообще, по-моему, не слишком умён.

– Ну хорошо, – в голосе генеральши зазвучали нотки отчаяния. – Коли вы знаете, господин Фишер, так вы и расскажите!

– Ничегошеньки не знаю. И знать не хочу. Ну убил и убил. Невелика потеря.

– Что вы такое говорите, – ахнула генеральша.

– Полноте. Тридцать лет назад от Корвина может быть и был толк, а сейчас только воздух чище будет. Чем меньше дураков станут внимать его бредням про анархическое государство, тем больше прибавится людей в настоящем революционном деле.

– Помилуйте, Глеб Григорьевич, в каком таком деле?

– По избавлению России от всякой сволочи… в галунах и эполетах.

– Я настоятельно прошу вас, Глеб Григорьевич, в моём присутствии избегать подобных речевых оборотов, – генеральша поднялась, величественная и прекрасная в своём гневе, и Маркевич на секунду подумал, что она прекрасно бы справилась с ролью Екатерины Медичи или даже Екатерины Великой.

Фишер помолчал с секунду и вдруг почти выкрикнул (Лаврова взвизгнула, Шубин с интересом повернулся вместе с креслом на голос):

– Я бы избегал подобных оборотов и безо всякой просьбы, Анна Аркадьевна, если бы речь шла о том, чтобы поберечь нервы простой генерал-майорши… а не матери Сергея Ивановича Балашёва!

– Глеб!

– Глеб Григорьевич!

– Глеб Григорьевич!

«Перерождение, или Катарсис. Одноактная пьеса. Сейчас он ответит Лаврову – впервые, может быть, прямо в глаза. Эх, записать бы всё прямо по горячим следам, да неудобно получится».

– Не стоит меня упрекать, – голос Фишера звучал уже спокойно. – Ничего особенного я не сказал. Нет ничего необычного в том, что в семье знатной и состоятельной вырос сын, который должен был быть приговорён к смерти за попытку цареубийства и лишь вследствие тяжкого душевного недуга освобождённый от наказания под надзор родных. Как нет ничего удивительного в том, что купец первой гильдии, миллионер, щедро наделяет рублями фонды социалистической партии… ну или наделял, по крайней мере. Из каковых фондов финансировалась, например, знаменитая химическая лаборатория товарища Мениса, где делались замечательные бомбы, безотказные, безопасные и компактные. Таких примеров мы знаем немало. Что и говорить, дело русского освобождения находит отклик в сердцах людей в самых разных слоях общества. Что странного, что один известный сочинитель разъезжает по Европе с особыми поручениями от людей, которые завтра, быть может, взойдут на эшафот, а его супруга прячет в собственной квартире не только «Революционную Россию», но и раненого боевика партии эс-эр?

– Действительно, – пробормотал Лавров и отвернулся к стене, сделав вид, что ничего более в этот момент его не интересует, кроме копии уотерхаусовского «Больного дитяти» в простенке. Остальные и вовсе молчали.

– Господа, вы что, отказались от ужина? – голос Веледницкого разорвал эту тишину не хуже бомбы знаменитого товарища Мениса. Доктор был бледен, но выглядел явно лучше Николая Ивановича и особенно мадам, вошедших за ним следом. – По стакану тёплого молока и по куску вчерашнего пирога никому не повредит, даже если у вас нет аппетита и если наши хозяйки – простим им это – сегодня ничего особенного не приготовили. Это я вам как ваш лечащий врач заявляю, и не спорьте.

В этот раз как врач Веледницкий мог считаться превзошедшим себя. Скудная трапеза действительно подействовала на всех самым наилучшим образом. И когда Фишер встал из-за стола и попытался откланяться, Веледницкий сказал ещё более решительным тоном:

– Никого не отпускаю ещё час. Нам нужно побыть всем вместе. Поверьте, именно сегодня для нас это важно. Только один час. Мужчины могут покурить. Дамы, скажем, помузицировать. Если угодно, я могу почитать что-нибудь вслух. In pricipio erat verbum, так сказать.

Никто не возражал. Правда, идея послушать чтение доктора Веледницкого не вызвала особенного энтузиазма, равно как и музицирование, зато мужчины действительно покурили (уклонился один Маркевич, «Грёзы и обещания» отчего-то захватили его не на шутку). Дамы же (за исключением хозяек, поднявшихся к себе) немного поскучали, пока Елена Сергеевна вдруг не сказала:

– А давайте поиграем?

– Прекрасная мысль, – отозвался Веледницкий, – как врач всецело поддерживаю. Только не в карты.

– Конечно, не в карты, – сказала Лаврова. – Мы должны играть все, все. А разве есть карточные игры на восемь человек?

– Во что же мы будем играть в таком случае? В фанты? – отозвался из угла Маркевич.

– В фанты… Нет, не в фанты! – воскликнула Лаврова. – Мы будем играть в чепуху!

– Игра для подлинно образованных людей, – хмыкнул Маркевич.

– Не желаете, так и не играйте.

– Да нет, отчего же. Желаю.

– Вот и славно. Ах, как славно! Все ведь умеют играть в чепуху?[19]19
  Ныне под игрой в «чепуху» подразумевают совсем иное развлечение, совершенно детское: берутся листочки бумаги, на каждом из которых пишут в столбик следующие вопросы или слова:
  1 Кто?
  2 С кем?
  3 Когда?
  4 Сделали…
  5 Сказали…
  6 А под конец было…
  Все игроки в одно и то же время письменно отвечают на первый вопрос. А потом каждый, заломив закраину, передаёт бумагу соседу. Далее все то же самое повторяется, пока не будут закрыты все шесть вопросов. И, наконец, листки разворачивают снова и читают, что у кого получилось. В чём смысл такой игры кроме пустого веселья и, главное, кто в такой игре выигрывает, – мне совершенно неясно. В наше время играли именно так, как я описал; если же вышло не слишком понятно, поясню ещё раз. Все участники игры, кроме выбранного рассказчиком, придумывает себе какое-нибудь ремесло. Выбранный же рассказчиком ведёт историю, более или менее осмысленную. Время от времени он прерывает её буквально на полуслове и смотрит на одного из игроков, который должен закончить фразу словом, характерным для его ремесла. Если игрок повторяется, либо говорит слово, точно называющее его «профессию» или, напротив, предельно общее, могущее относиться не только к нему (то если «врачу» можно сказать «ланцет», но нельзя «доктор» или «палата») или влезает без спросу, то такой игрок получает фант. Набравший три фанта обыкновенно проигрывает и занимает место рассказчика в круге.


[Закрыть] Ну, в чепуху, Луиза Фёдоровна. Где каждый выбирает себе какую-нибудь профессию… да-да! А кто будет рассказчиком? Николай Иванович, голубчик, давайте будете вы!

– Господь с вами, Елена Сергеевна, – старик даже немного испугался. – Какой уж из меня рассказчик. Я по-простому, плотником там, или дьячком. А рассказывает уж пусть Антонин Васильевич, на правах хозяина.

– Бросаю сам себе чёрный шар, – откликнулся Веледницкий. – Сочинитель из меня никудышный. А вот пускай Степан Сергеевич водит. А? Степан Сергеевич?

Маркевич, уже потерявший счёт тому, сколько раз он сам себе удивлялся за эти несколько дней, неожиданно кивнул, успев заметить, как слегка побледнел Лавров.

– Ну ежели только Борис Георгиевич откажется, – Маркевич улыбнулся. – Среди нас всё же есть настоящий литератор.

– Откажусь, – к Лаврову самообладание, как всегда, вернулось мгновенно. – Не хочу быть как тот сапожник, который в церкви всегда опускал очи долу и не потому, что был очень набожный, а потому что всё чужую обувку оценивал.

– Что ж, давайте разбирать роли, – сказал Маркевич. – Николай Иванович пожелал быть плотником. Или дьячком?

– Пускай дьячком, – сказал Скляров.

– Прекрасно. Антонин Васильевич?

– Ну, скажем, трубочистом. В детстве не было для меня ремесла интересней.

Занятия разобрали довольно споро. Генеральша решила быть стряпухою (Луиза Фёдоровна – она, разумеется, от игры уклонилась – посмотрела на хозяйку с лёгким ужасом). Лаврова – торговкою рыбой, её супруг – аптекарем, Фишер захотел сперва стать конокрадом, но на него зашикали и он смиренно согласился на маляра. Маркевич тем временем резал фанты из старой газеты: было решено, что тот, кто первым получит три, проиграл.

– А меня, что же, не возьмёте? – голос у Шубина, казалось, даже немного дрогнул, но из кресла, куда была будто вбита его туша, он всё же не приподнялся.

– Что вы, что вы, милейший Алексей Исаевич, – засуетился Скляров. – Милости просим, милости просим. Кем же вы желаете быть?

– Городовым, – сказал Шубин, и все отчего-то вздрогнули.

– Н-ну, пускай городовым, – сказал Скляров и тут же вновь оживился: мадемуазель внесла бульотку с кипятком, а мадам – чайные чашки.

Все расселись в круг, даже Шубин и генеральша. Маркевич постоял у камина с полминуты, задумавшись, а потом решительно вошёл в круг.

– Несколько лет назад довелось мне гостить в одном почтенном семействе под Стародубом. Прекрасная старинная усадьба, отлично отделанный английский парк, своя конюшня. Так как я плохо езжу верхом, то мне предложили в качестве грума младшего… – Маркевич посмотрел на Лаврову.

– …карася, – немедленно откликнулась она. Все захохотали – первый раз, вероятно, за три последних дня.

– Я с благодарностью принял его помощь. В первый же день мы отправились за несколько вёрст от усадьбы в сторону… – теперь Маркевич бросил взгляд на генеральшу.

– …дурхшлага и сечки, – сказала Анна Аркадьевна. Тут уж улыбнулась даже верная немка.

– …Я поразился, сколько прекрасен был здесь заросший кувшинками пруд и спросил своего товарища, не видал ли он когда-либо здесь…

– …бертолетовой соли, – сказал Лавров, ибо взгляд Маркевича в этот раз был обращён к нему.

– Мой товарищ сказал, что единственное существо, которое водится в этих местах, – это…

– …начальник губернского жандармского управления.

– Браво, браво, господин Шубин, – отозвался Фишер.

– Фант! – закричала Лаврова и все согласились, что это фант: Фишер, во-первых, влез в игру без команды рассказчика, а во-вторых, фраза его не имела отношения к выбранному им ремеслу маляра.

Маркевич с несколько комичной торжественностью, двумя руками, точно японец, вручил Фишеру клочок газеты и продолжил:

– Мы принялись рассуждать о природе этого явления. Я полагал, что здесь мы сталкиваемся с чем-то крайне загадочным, почти опровергающим материализм. Мой же спутник настаивал, что это всё не более чем…

– …чёрный цилиндр, – сказал Веледницкий.

– Нашу беседу прервал неожиданно появившийся на поляне человек. Он был одет в охотничий костюм, при нем была легавая собака, а в руках он нёс ружьё и старую-престарую…

– …попадью! – почти выкрикнул Скляров и весело раскланялся последовавшим аплодисментам.

– Это оказался соседский помещик, богач и балагур, широко известный в волости своим…

– …котелком, – сказала генеральша.

– Мы спросили у него, удачна ли охота, и он с удовольствием продемонстрировал нам свой ягдташ, в котором уже лежали три прежирные…

– …фармакопеи, – сказал Лавров.

– Меж тем начал собираться дождь. Помещик предложил мне прогуляться пешком до его усадьбы. Я согласился и, отпустив своего спутника с обеими лошадьми, зашагал прочь. Не прошло и получаса, как на пригорке показался прекрасный, выкрашенный светло-зелёною краскою…

– жандарм.

– Фант! Фант! Нельзя два раза одно и то же слово, – закричала Лаврова и Шубин получил свой фант.

– На пороге нас встретила добрая…

– …корзинка, – сказала Лаврова.

– Мы проследовали в столовую, где между прочим, нам сразу же подали свежего…

– …стихаря, – сказал Скляров и все снова засмеялись.

– Усевшись за стол, мы принялись рассуждать о самых разнообразных предметах: о министре Булыгине, о новой повести Ясинского и о видах на урожай…

– …хромовых квасцов, – сказал Фишер.

– Мой добрый хозяин был либерал. Так, он полагал, что земству следует дать более прав касательно начального просвещения, розничной торговли и…

– …проволочных щёток, – сказал Веледницкий.

– Смеркалось. Я принял предложение остаться ночевать у помещика, единственно попросив, чтобы в ту усадьбу, где я гостил, был послан с известием обо мне…

– …орлец, – сказал Скляров.

– Мне не спалось. Я размышлял сперва о своём хозяине и его хозяйстве, потом о делах земских и, наконец, о судьбах России и всего человечества. Мне пришло в голову, что наилучшим мироустройством для нашей планеты был бы…

– …нитроглицерин, – сказал Лавров и поднялся со стула. Он подошёл к французскому окну и с неудовольствием отметил про себя, что снова пошёл дождь.

Маркевич проводил писателя взглядом и на секунду замолчал. Потом опомнился:

– …В дремоте мне виделся мир, свободный от всяческого насилия, мир, в котором труд есть свобода, а свобода достигается только в…

– …неводе, – тихо сказала Лаврова.

– Я видел электрифицированные города и деревни, машины для молотьбы и сева, автоматические устройства для…

– …чистки дымоходов, – сказал Веледницкий и тоже встал.

– Фант, – ещё тише сказала Лаврова.

– Дети с самого юного возраста и до совершеннолетия обучаются в бесплатных казённых гимназиях, где нет места поповщине, розгам и…

– …осведомителям, – буркнул Шубин.

– Юношество продолжает образование сообразно своим желаниям и потребностям общества, либо прямо отправляется трудиться, обучаясь своему ремеслу непосредственно на…

– …сковороде, – сказала генеральша.

– Собрания и союзы совершенно свободны, впрочем, они не покушаются на самый миропорядок, да в этом нет и никакой нужды, ибо он, этот миропорядок, поддерживается…

– …керосином, – сказал Фишер.

– Армий более не существует, одно только ополчение, собираемое исключительно для…

– …соборования, – сказал Скляров.

– Подати умеренны, государственные расходы контролируются гласными, а взяточничество искоренено, равно как и…

– …азотная кислота, – сказал Лавров, не оборачиваясь. Теперь уже все уставились на него с изумлением, ибо взгляд свой Маркевич бросил как раз на его спину.

– Смертная казнь и каторжные работы применяются исключительно к убийцам, все же прочие преступления караются…