Текст книги "Смерть чистого разума"

– Пятеро, не считая Склярова. Лавровы, Тер, Фишер и я.

– Тогда не сходится.

– Нет, сходится. С нами собирался Шубин, но узнав, что тет-а-тет поговорить с Корвиным не удастся, видимо, передумал. Сделал несколько шагов в сторону Ротонды и сел на лавочке. Но вот что я думаю: Скляров не мог заинтересовать Корвина. Он же не гость, а практически член дома. О нас, потенциальных посетителях, Корвину рассказал Веледницкий. С чего бы ему рассказывать про Склярова?

– Положим, что так. А цитаты из Библии?

– Думаю, что они стоят наособь, на что указывает, во-первых, картуш, а во-вторых, общеизвестный факт, что Корвин довольно серьёзно относился к Библии и даже посвятил ей один из «Диалогов».

– Что лишний раз показывает его ничтожность как мыслителя, – не удержался Ульянов.

– Цитаты же, – Маркевич пропустил ульяновское замечание мимо ушей, – очевидно, не намекают ни на кого конкретно, но обозначают, несомненно, что-то важное.

Они вырывали друг у друга листочек.

– Дафна – это, несомненно, про Лаврову, – сказал Ульянов. – И если Аполлон – не про мужа, то где у нас муж?

– Венок.

– Совершенно верно, лавровый венок. Но он может указывать и на Тера как спортсмена, и на вас как, скажем, «лауреата». Вы лауреат чего-нибудь, Степан Сергеевич?

– Увы, – Маркевич подумал. – Нет, это не Тер. Тер – это голубь. Это же ясно как день. Ноев ковчег.

– Ах ты ж пропасть. Верно! Ноев ковчег пристал к Арарату. Тер – армянин. Ну и фантазия была у покойничка! Мог бы велосипед нарисовать. Что ж, всё окончательно сходится. Венецианский купец – это про Шубина, ну а «князь», не обессудьте, – вы, Степан Сергеевич. Ну-ну, бросьте. Сказав «а», Тер, разумеется, сказал мне и «б», было бы странно, если бы он поступил иначе…

54. Из дневника Степана Маркевича

7/VIII-1908.

Записано стенографически

Итак, князь. Это, разумеется, полная ахинея: допустим, что Веледницкий подробно рассказал Корвину о тех, кто собирается его посетить. Но это-то он откуда знает? Не мог же Тер и ему рассказать. Нет, ахинея, ахинея.

Князь. Никогда об этом не задумывался – и помню, что даже не удивился, когда узнал. В сущности, титулы в наше время чего-то стоят только если подкреплены деньгами. Князь Голицын и князь Ирунакидзе – это вовсе не одно и то же. Разумеется, это не касается сословности как таковой – родиться дворянином в нашей завшивленной империи всё ещё значит очень много. Но тут мне повезло, раз уж отчим, несмотря на всё своё ничтожество, формально принадлежал к этой касте.

Но всё же – князь. Каково это – когда тебя называют «ваше сиятельство»? Бахтеярова в корпусе в какой-то год задразнили так до того, что родители чуть не перевели его в Полтаву. Но то детские шалости. А всерьёз? Да наверное, с «вашим благородием» и разницы большой нет. Был ли у отца герб? Никогда не интересовался. Наверняка был. Здесь в библиотеке вряд ли есть Гербовник, потом нужно непременно где-нибудь раздобыть. Со всем своим интересом к материнской линии – вплоть до ратника Обойши, вышедшего из Литвы при Василии Ивановиче, – я никогда и не думал интересоваться князьями Ирунакидзе.

Но в логике Ильичу не откажешь. Правда, блеск наших умозаключений несколько тускнеет от отсутствия практического результата; мы потратили полтора часа жизни на пустое эпистемиологическое упражнение. Что с того, что Корвин использовал столь странный способ для того, чтобы напоминать себе о будущих постетителях? Что с того, что сразу вслед за зашифрованным именем Фишера идет страшненькая цитата из Апокалипсиса? Корвин предвидел свою смерть? Это шарлатанство. Ильич понял это на минуту раньше меня и вежливо перевёл разговор на другую тему.

55. Твёрдое и быстрое тело реальности

На жестяном подносе – огромном, густо-сером, в виноградинах по углам и следах починок и выпрямлений повсеместно, отчётливо старинном – стояло два маленьких и два больших судка под серебристыми крышками, имелись также четыре тарелки – две обыкновенного размера и две десертные, полный ассортимент столовых приборов, хлебная корзинка, прикрытая салфеткой, кувшин молока, две бутылки сельтерской и четыре стакана. Кофейник с двумя чашками мадам принесла отдельно через пару минут.

– Доктор сказал, вы не откажетесь отужинать в своих комнатах, – сказала она, и Ульянов с Маркевичем мысленно вознесли Веледницкому оду благодарности, а мадам энергично закивала. – И ежели мсье Маркевич желает, я мигом накрою ему в его комнате.

– Ни в коем случае, – весело сказал Маркевич, срывая салфетку с хлебной корзинки, – большое вам спасибо. Нет, я сам потом снесу всё это вниз. Всего вам доброго, мадам.

– Право, отличная идея, – заметил Ульянов, изучая содержимое первого маленького судка, который суть оказался масленкой, ибо в нём помещался брусочек прекрасного жёлтого масла, покрытого мелкой россыпью капель. – Будь моя воля, все бы и всегда питались исключительно в рабочих комнатах. Столовая – не просто мелкобуржуазная роскошь, но просто вредная вещь. Сколь многим количеством церемонималов обставляет свою жизнь правящий класс, тратя время на невероятные пустяки. И едят-то как! Закуска, суп, два жаркого, салаты, сыр, десерт! С ума сойти можно. Четыре перемены вин! Кстати, что там – сыр?

– Сыр, – Маркевич не переставал улыбаться, чему именно – было не понять. – Сыр и салат.

– Салат. Кислый какой-то, не находите?

– Это от заправки. Оливковое масло и уксус. Уксуса, пожалуй многовато, – согласился Маркевич.

С ужином Ульянов справился с уже знакомой Маркевичу феноменальной быстротой, не забывая поглядывать одним глазом в книгу. Маркевич осторожно вытянул шею: Пуанкаре. «Ценность науки». Ульянов поймал его взгляд и потянулся за салфеткой:

– Крупный физик и мелкий философ. Уксуса многовато, если пользоваться вашей терминологией.

– Над чем вы сейчас работаете, если не секрет?

– Долблю идеалистов, как всегда, – Ульянов закончил аккуратно обтирать губы и усы и откинулся на спинку стула. – Капитальнейше долблю, Степан Сергеевич, признаюсь. Политические разногласия всегда суть следствие разногласий даже не идейных – философских. Это – самое страшное. Ещё вчера, казалось, что вы по одну сторону баррикад, а присмотришься, разберёшься – батюшки-светы!

– Это с какими же идеалистами вы вчера были по одну сторону баррикад, позвольте поинтересоваться? – в отличие от Ульянова Маркевич отдал должное содержимому кофейника и молочника.

– Ну, сами-то себя они идеалистами не считают, – сказал Ульянов. – Какое там! «Развиваем марксизм применительно к условиям нового века!» Развиватели, чёрт бы их побрал. На левой стене – Маркс в профиль, а на правой – икона Божьей Матери анфас. Ничего так не ненавижу как поповщину! Ладно Луначарский, он идиотик, но Базаров! Богданов!

– А, понимаю, – сказал Маркевич. – Ваши всегдашние оппоненты. Но, однако, в некоторой живости их рассуждениям не откажешь. Мысли Базарова о важности естествознания…

– Околесица! – Ульянов вскочил со стула и вцепился в спинку этого стула так, что Маркевичу показалось, что имуществу доктора Веледницкого сейчас будет нанесен непоправимый урон. – Околесица и галиматья! Нет, я не отрицаю важность естественных точных наук, я не сумасшедший. Но нельзя же обращаться с той же физикой, как с девкой в портовом борделе! Физика находится в глубочайшем кризисе и только слепой или дурак будет это отрицать.

Он сел, но было видно – чуть что, снова вскочит.

– Ну тут уж вы загнули, Владимир Ильич, – Маркевич прикончил кофе и принялся аккуратно складывать судки и приборы обратно на поднос, – я хоть и не слежу внимательно за специальной литературой, но успехи науки последнего времени столь велики…

– Ну-ну, – перебил его Ульянов, направив палец в собеседника, – назовите-ка! Конкретнее!

– Да что угодно… Хотя бы икс-лучи.

– Вот именно! «Что угодно!» Икс-лучи, лучи Беккереля, а ещё радий. Что, попал?

– Да, и признаться, пока ничегошеньки не понимаю. Вы же не будете отрицать революционный характер этих открытий?

– Не буду. Но парадокс и состоит, дорогой товарищ, в том, что все эти бесспорные открытия загоняют классическую физику в задницу. Да-да, в совершнейшую задницу! Масса? Какая масса? Нету больше никакой массы. Ибо есть электрон, у которого реальная масса равна нулю![36]36
  Познания Ленина в физике были столь поверхностны и нелепы, что я не считаю нужным их комментировать, просто приводя – более или менее аккуратно – наш тогдашний разговор.


[Закрыть] Всё! Нету больше классической механики, нету больше Ньютона! Знаете, кто утверждает, что физика находится в кризисе? Нет, не я. Вот он, – с этими словами Ульянов схватил со стола Пуанкаре и потряс им перед носом Маркевича.

– И что же делать?

– Энгельса читать, – раздражённо сказал Ульянов, немного, однако, успокаиваясь.

– Опять вы за своё, – улыбнулся Маркевич.

– Что-о?! Степан Сергеевич, не бесите меня. Это серьёзнейший вопрос, и любая ирония в данном случае кажется мне не только неуместной, но и прямо-таки оскорбительной. Да, Энгельс давно умер и Энгельс не был физиком. Но вспомните: «движение есть форма бытия материи». А? Каково? Тут вам и электроны без массы и икс-лучи. В природе нет ничего непротиворечивого, она, как и история подчиняется диалектическому материализму. А эти узколобики – Базаров, Богданов, Валентинов этот ещё, дурачок деревенский – этого не по-ни-ма-ют! Раз нет материи, то нет и материализма! Болваны! Но главное, главное – они своё непонимание облекают в форму нового учения, которое называют «марксизмом». Да Маркс там и не ночевал! Марксизм – это брусок литой стали, из которого нельзя вынуть ни единого элемента, не разрушив его до основания[37]37
  Перед самым возвращением в Россию я получил из Бухареста письмо от некоего Кон-Сегаля. Он француз, но преподаёт по контракту в Румынии. Его мысли о холистически-атомистическом дуализме у позднего Маркса показались мне небезынтересными, хотя в целом я, конечно, по-прежнему считаю Маркса крупнейшим холистом в истории человеческой мысли, а марксизм – единственной теорией, успешно разбившей атомизм. Интересно, что сказал бы Ильич (который, как ни крути, всё же был первоклассным философом), если бы прочёл это письмо.


[Закрыть]. В марксизме нет места ни боженьке, ни всем этим новым шулерским терминам, которые они придумывают, чтобы оправдать своё ничтожество. «Эмпириосимволизм»! Вы слыхали? «Инфинитная система символов»! Идеализм чистой воды. И эта тарабарщина находит себе слушателей – да прямо в этой комнате, да, Степан Сергеевич, прямо среди вас. Нет большего дурака, чем путаник, бойтесь путаников, Степан Сергеевич. Махизм страшен тем, что притворяется социалистическим учением, он наряден, как купчик на ярмарке, доступен, влечёт к себе. Махист импульсивен, нетвёрд в знаниях и убеждениях, привык всё мерять своим пресловутым «опытом», водит носом по ветру и когда ветры начинают дуть с противоположной стороны, легко меняет окрас. Махист ненадёжен и опасен и способен на всё что угодно, на предательство, на трусость, на убийство. О чём вы задумались?

– О револьвере, Владимир Ильич?

– О чём? – Ульянов, казалось, поперхнулся, хотя давно уже закончил свою трапезу. – Опять?

– О револьвере. У меня больше нет сомнений, что револьвер Лаврова мог позаимствовать только Фишер. Например, по просьбе Тера. Или без просьбы – а потом отдать тому, когда попросил. Иных объяснений происходящему у меня нет. Ого, что это?

– Не знаю, – растерянно сказал Ульянов. Он ещё не опомнился. – Как будто стекло выбили. Это, кажется, в вашей комнате.

– Вот и проверим, действуют ли ещё в нашем мире законы механики, – сказал Степан Сергеевич Маркевич, поднимаясь.

56. Круг чтения цензора Мардарьева

В Иркутскую Магнитно-Метеорологическую обсерваторию

17 июня, приблизительно в 7 часов 15 минут утра рабочие, строившие колокольню, видели огненный чурбан, летевший, кажется, с юго-востока на северо-запад. Сначала раздались два удара (наподобие орудийных), затем – весьма сильный удар с сотрясением. Слышались еще удары. Заметили сотрясение земли. Одна девица упала с лавки (прислуга священника). Население перепугалось. Этот огненный шар видели в КАРАПЧАНСКОМ и слышали удары. День был ясный, и поэтому гром приводил в недоумение публику. В Нижне-Илимском два тунгуса рассказывали, что метеор падением образовал озеро, которое двое суток кипело. Тунгусы были готовы озеро показать, но этому рассказу никто не поверил.

25/VII Кокоулин

* * *

[Между 25 и 28 июля 1908 г. Нескучное]

Дорогой Константин Сергеевич! Я перед Вами оказался форменным свиньей. Взял 1000 р. с тем, чтобы вернуть их через две недели, и не вернул, и не знаю, как скоро верну.

Всё это лето меня преследуют неудачи.

Вот как было дело в Обществе взаимного кредита в Екатеринославе.

Поехал я из Петербурга в апреле. Заявил о желании получить кредит в 10 000 р. под обеспечение имения. На мою просьбу последовало постановление Комитета: принять такого-то в члены Общества с открытием ему кредита в 10 000 р. под вышеназванное обеспечение.

Затем от меня был потребован членский взнос в размере 10 % кредита, т. е. 1000 р. Я выслал 1000 р. При этом потребовался вексель в 10 000 р. Я выслал вексель в 10 000 р. В то же время мой поверенный устраивал залоговое свидетельство у старшего нотариуса. И Общество сделало запрещение на сумму в 10 000 рб.

Все шло медленно, с заминками, но правильно.

Наконец я подписал ещё какое-то обязательство. В это время произошла перемена состава Комитета, и когда уже Общество имело от меня 1000 р. взноса, вексель на 10 т. и сделало запрещение на 10 т., – новый Комитет постановил выдать мне 4000 рб.!

Сначала я думал, что это какая-нибудь ещё задержка. Но потом я узнал, что новый комитет решительно не нашел возможным выдать 10 т. под это обеспечение. Я Вам не могу передать моего негодования. Я шумел, хотел печатать об этом факте в местных газетах, жаловаться министру, – Комитету наплевать: он, по уставу, не обязан никому отдавать отчёт в своих решениях. Но самое милое то, что когда я потребовал обратно мой взнос в 1000 р. и снятие запрещения, – мне отказали. Членский взнос, по уставу, возвращается через 6 месяцев после заявления, а запрещение на имение – есть обеспечение моего членства.

Сколько времени и нервов потратил я на это дело!

Мне не дают обещанных 10 тысяч, не снимают запрещения с имения и не возвращают 1000 р. моих собственных. И я оказываюсь лгуном перед Вами и перед театром, которому должен был выслать деньги.

Теперь приходится краснеть и извиняться.

Жму Вашу руку.

Привет нашим и Вашим.

В. Немирович-Данченко

57. Человек, умерший великой смертью

«Чёрт побери, часы. Часы-то я забыл. Сколько же сейчас времени? Часов восемь, очевидно, никак не меньше».

Такого сильного дождя не было ни разу за минувшие шесть дней. Господи, я тут уже почти неделю, – думал Маркевич, – машинально отмечая, как влага проникает сквозь швы оказавшегося никчемушным дождевика, пропитывает пиджак, предательски просачивается всё ближе и ближе к коже. Да ещё туман. Мало что я так ненавижу как туман. Разве что хлодник, импрессионистов и государя-императора. Такой недельки у меня, пожалуй, ещё не было – даже если считать ту, в декабре, почти три года назад.

Ульянов страшно удивился, когда Маркевич постучал к нему через десять минут после ухода – да ещё и в полной готовности к прогулке на ночь глядя. «Разумеется, как вернётесь – сразу ко мне, Степан Сергеевич. И будьте осторожны, умоляю. Как бы это не засада какая. Ребёнок, говорите?»

Малыш Жакар, казалось, не замечал ни дождя, ни наступавших сумерек. По раскисшей глине тропинки он шёл так же уверенно, как по мощёным улицам Вер л’Эглиз, едва не подпрыгивая время от времени. Штаны на нем были едва ли до щиколотки, ни чулок, ни носков под ними не обнаруживалось, но всё это совершенно не мешало малышу выглядеть совершенно довольным жизнью – и как финальное доказательство этого он извлёк из кармана яблоко и принялся грызть. На Маркевича он даже ни разу не обернулся.

«Кабы не засада. Кабы не засада. Да нет, при всей своей антипатии ко мне – антипатии ли, впрочем? – ему незачем причинять мне вред. Разумеется, допустить можно всё что угодно – например, что ему откуда-то известно про мои подозрения относительно его. Но даже и в этом, совершенно невероятном случае он вряд ли бы привлёк ребёнка. Странное ощущение – быть почти у цели, только не совсем ясно какой. Учитель рассказывал, как во время переписи выжан они с конвоем заехали в какую-то совершеннейшую глушь, о которой даже становой имел крайне смутное представление. В деревне было от силы полтора десятка дворов, но как и полагается у выжан, имелось двое старейшин. По-русски сносно говорил только один из них, но смысл приезда белых господ они поняли, казалось, очень хорошо. Царь хочет знать, какие у него есть подданные. Учитель был вне себя от счастья, что ему так легко и быстро удалось добиться своей цели – далеко не везде его встречали так. Дело отложили на утро, и, засыпая в единственной более-менее чистой избе, учитель едва ли не до рассвета слышал, как пели выжане – неторопливая протяжная многоголосица под аккомпанемент их любимых двойных флейт-нуделок. Когда его разбудили казаки, оказалось, что в деревне никого нет – только затухающие пепелища на берегу озера. Никто ничего не мог понять много дней и только вернувшись в уезд, учитель с превеликим трудом смог добиться от одного выжанина-приказчика признания, что произошло. Вернее, приказчик, разумеется, доподлинно ничего не знал – просто догадался. Жители деревни решили, что царю угодно проверить, каковы они, на что они ради него готовы. Всей общиной на рассвете они погрузились в лодки, вышли на середину озера и утопились».

Поворот. Ещё один. Скала с кривой сосенкой, растущей прямо параллельно земле. Небольшой подъём. Ещё поворот, два валуна на обочине. Резкое сужение тропинки и сразу за ним, направо, что-то вроде маленькой полянки. Негромкий резкий свист. Отделившаяся от скалы тень. Тихое цоканье серебреца, перекочевавшего в карманы коротких штанов. Пара секунд паузы, пока малыш растворится в тумане.

– Мне не нравится способ, который вы выбрали, чтобы вызвать меня сюда, Фишер, – сказал Маркевич вместо приветствия. – Малыш Жакар почти наверняка разболтает всё своему постоянному работодателю мэтру Пулену, а тот не преминет сообщить об этом инспектору Целебану.

– Я думал об этом, – кивнул Фишер, – но не беспокойтесь. Во-первых, я дал ему франк и пообещал ещё три за выполнение несуществующего поручения завтра. Ни один мальчишка не откажется от таких деньжищ, как бы его ни распирало поболтать. Во-вторых, скоро всё это так или иначе закончится. А в-третьих, он вас подождёт, чтобы сопроводить обратно. Через час тут будет хоть глаз выколи.

Выглядел Товия Гершев Фишер неважно. Всё тот же пиджак, измятый уже до совершенно немыслимой степени, всё тот же sweater, только теперь ещё в паре мест прожжённый и – во многих местах – заляпанный, где жирным, где – просто грязью, такой же, как на брюках и ботинках. Всегдашняя сероватая бледность исчезла под ровным – только глаза да щетина выделялись – слоем тёмной пыли.

– Где вы ночевали? – спросил Маркевич. – Вы похожи на углежога.

– Тут полно горных хижин. Для заблудившихся туристов. Общественное вспомоществование добрых гельветов глупым самонадеянным иностранцам. Чёрт угораздил меня приглядеть себе, конечно, самую грязную, да ещё с расколотой дверью, а искать другую нет ни времени, ни желания. Впрочем, видели бы вы Тера после ночёвки в этом приюте убогого швейцарца.

– Тера? Значит, вы встречались?

– Ну разумеется, встречались, Маркевич. Собственно, отсюда он и отправился на эту свою безумную авантюру, ставшую для него роковой.

– А вы, стало быть, ему вовсе не помогали?

– Скорее, мешал. Я не абрек, Маркевич.

– Тер тоже не был абреком. Однако удачных эксов на его счёту немало.

– Любая акция полезна, когда она к месту. И когда она не мешает другой… более полезной.

– Например, казни Корвина?

– Господи, Маркевич, вы идиот. На основании случайно брошенной мной в состоянии раздражения фразы вы намерены обвинить меня в убийстве?

– Вовсе нет. То есть не только на основании случайно брошенной фразы. Откуда вы родом, Глеб Григорьевич?

– Какое это имеет значение?

– Вам доводилось бывать в Кишинёве?

– Вы сейчас удивительно похожи на судебного следователя, Маркевич. А может быть, не просто похожи, а? Какого чёрта вы устраиваете мне допрос?

«Он прав. И вдвойне обиднее, что начни он так со мной разговаривать, я бы рассердился точно так же. Пусть даже он и убийца. Категорический императив, Степан Сергеевич, следует применять постоянно, а не когда он вам удобен».

– Вы правы, Фишер. Прошу меня простить за тон. Но мне действительно нужно у вас кое-что разузнать.

– Это другое дело, – ответил Фишер. – Рассказать я не отказываюсь.

– Хорошо. Рассказывайте.

– Что именно вас интересует?

– Меня интересует всё, Фишер. Начиная с того, когда именно вы в последний раз виделись с Тером.

Ветер взвыл так, что где-то хлопнули невидимые дверь и ставни, и заглушил ответ Фишера – да и не ответ это был, а так, бурканье.

– Что-что? – переспросил Маркевич.

– Ничего, – всё ещё тихо и как бы про себя ответил Фишер. Но замешательство его было недолгим. – Я уже сказал, когда. Во вторник. Но это был не последний, а единственный раз – если вас интересуют события после его исчезновения из пансиона.

– Нога была цела?

– Ну разумеется. Я-то сразу заподозрил симуляцию, не знаю уж, куда вы там все смотрели, включая доктора. Уж больно старательно Тер изображал мужественного мученика.

– Он вам сказал, что собирается делать?

– Не сразу. Сперва мы говорили о… о других вещах. Потом да, признался, что хочет взять почтовую карету. Что, мол, из Эгля в Лозанну она с деньгами ходит каждый день – а вот в Вер л’Эглиз и других горные деревеньки заезжает всего раз в неделю. Следовательно, там должны быть сравнительно большие средства. Вот он и решился. Я спросил, откуда ему известно про карету. Он рассмеялся. «Есть такая армянская пословица, товарищ Фишер. “Не веди к коновалу больную лошадь, веди здоровую”. И от коновалов бывает польза, надо только правильные вопросы задавать. Вам понятно»? Я понял, что я задаю неправильные вопросы и не настаивал.

– Зачем он вообще рассказал всё это вам?

– Это очевидно, – Фишер пожал плечами, – ему нужен был сообщник.

– Но вы ему отказали.

– Как видите.

– И Тер спокойно это стерпел и пошёл в одиночку?

Фишер на секунду замялся.

– Ну-у… не то чтобы спокойно. – Потом неожиданно мотнул головой, словно сбрасывая с себя тенёта сомнений. – Сперва нам пришлось кое-что прояснить.

– Что именно?

– Его интересовало, кто убил Корвина.

– Вот как? – удивился Маркевич. – И чем ему в этом помогли вы?

– Он сузил круг подозреваемых. На одного человека.

– На кого?

– Господи, Маркевич, да на меня!

– И как вы это сделали?

– Я не готов сейчас вам этого рассказать. Тем более что вопрос об убийце Корвина был для него второстепенным. Мне вообще показалось, что эта история вызывает у него не более чем досужее любопытство. Хотя лезть в ночи в колодец Ротонды из одного любопытства…

– Значит, он всё же лазил?

– Ну разумеется, – пожал плечами Фишер. – В ту же ночь, когда бежал. Он не вдавался в подробности, сказал лишь, что когда он спустился, печать была сломана, а надписи – стёрты.

(«Как удивительно всё одновременно может встать на свои места и окончательно запутаться. Поиск провокатора, интерес к убийству Корвина, деньги от Шубина на Олимпийские игры и ограбление почтовой кареты. Ох, не ошибся я в вас, Александр Иванович, тогда, ох не ошибся»).

– …В общем, мы нашли общий язык, скажем так, – продолжал Фишер. – Не пытайте меня пока, Маркевич. Всё узнаете в своё время. Обещаю.

– Какое него было оружие?

– Представления не имею. Он мне не показывал, а я не спрашивал. Да и для чего мне это?

– Да, действительно… А у вас?

– Что – у меня?

– Вы же вооружены. Меня интересует чем именно.

– Какое это имеет значение? Вы-то точно не вооружены, Маркевич, не так ли?

– И то верно. Что ж, мы заболтались, да и дождь усиливается. Вы написали: «Я должен попросить Вас об услуге». Что вы хотите?

– Я хочу поговорить с Лениным.

– И для этого вы заставили меня промокнуть до нитки? Он в соседнем нумере со мной. Попросили бы малыша кинуть камень в его окно.

– Нет. Он бы не пришёл. Он меня и в грош не ставит. В отличие от вас, Маркевич. Почему-то в отличие от вас.

Фишер вдруг схватился рукой за камышовую щетину, скривился, согнулся пополам и прислонился спиной к грязной коре дерева.

– Зуб болит? – Маркевич неожиданно обнаружил в своём голосе неподдельное участие.

– Не спрашивайте, – Фишер выпрямился и с ожесточением сплюнул. – Так вот. Он бы не пришёл. Мне нужна рекомендация. И мне кажется, вы мне можете её дать.

– Ну хорошо. Что мне ему передать?

– Что я буду ждать вас обоих в половине второго ночи у Скамьи неподсудных. Нет, не так – Фишер задумался. – Передайте ему, что я знаю, что здесь в действительности делал Тер и что я знаю имя человека, которого он искал и нашёл.