Текст книги "Смерть чистого разума"

– Вы точно не останетесь на ужин? У нас сегодня фрикасе из кролика в белом вине по-старинному. Можно и в погреб заглянуть. Чтобы, так сказать, не только кролик попробовал.

– Звучит чрезвычайно соблазнительно, но откажусь снова. Хочу ещё раз осмотреться около Ротонды, пока совсем не стемнело. А завтра уж поработаю там основательно. Кстати. Кто эти люди? – Целебан кивнул в сторону портретов.

– Бехтерев, Бэр и Шелиго-Мержеевский. Мои учителя – в самом широком, разумеется, смысле.

21. «Почему ты не декламируешь до конца?»

В буфетной «Нового Эрмитажа» и так-то было тесновато, а с появлением Степана Сергеевича стало окончательно не повернуться. Маркевич оказался здесь впервые и – отчасти против своей воли, ибо был о природы не то чтобы нелюбопытен, но приучен любопытство своё тщательно скрывать – принялся оглядываться. Буфетов, давших комнатке имя, здесь было два. Тот, что побольше и поновее, явно отражал вкусы хозяйки, ибо был снизу доверху покрыт несколько безыскусной, но обильной резьбой на плодово-ягодную тематику. Створки дверец был застеклены, так что содержимое верхней части – кофейный и чайный сервизы, первый пасторальный, а второй в английском стиле – были ясно видны всем желающим. (Маркевич подумал о том, кто кроме Веледницкого и Склярова вообще бывает здесь, и не пришёл к определённому мнению: очевидно, поставщиков далее порога не пускали, подружек у мадемуазель явно не имелось, а кто мог посещать мадам и вовсе было превеликой тайной.) Буфет поменьше понравился Маркевичу куда более: он был стар и красив той подлинной грубоватой красотой ручной работы, когда работа эта – от необходимости, а не из прихоти. Столяр, сработавший его не менее ста лет назад, думал исключительно о прочности, функциональности и дешевизне, отчего помещалось в маленький буфет столько же, сколько в большой, а простоять он мог ещё лет сто. Дверцы его были, разумеется, глухими, а единственным декоративным элементом являлась простая решётчатая отделка верхней полки, где красовались совершенно новые расписные тарелки, явно не предназначенные для того, чтобы с них что-то ели. Стол, употреблявшийся хозяйками для сервировки, стоял ровно посередине и был лишён как скатерти, так и краски – когда-то его щедро покрыли лаком, теперь же столешница представляла собой паутину тончайших трещин; Маркевич вспомнил вычитанное когда-то в словаре слово «кракелюр» и провёл по столу ладонью. Имелось здесь ещё два стула – в общем, как уже сказано, было не повернуться.

Мадам Бушар, протиравшая до того посуду, прекратила всякую осмысленную деятельность и, застыв с блюдом и полотенцем, внимательно наблюдала за постояльцем. Мадемуазель же, занятая сворачиванием салфеток (дело, как известно, требующее аккуратности и терпения, отчего и производилось сидя за столом), головы не подняла.

– Что угодно, месье? – наконец спросила мадам.

«Её французский, даром что родной, совершенно чудовищно режет ухо. Я слышал о смешных отличиях от “настоящего” французского, особенно распространённых здесь, практически на границе Романдии и Deutschschweiz’а[17]17
  Соответственно, франко– и немецкоязычной частей Швейцарии.


[Закрыть]. Тут говорят “адью” в значении “привет”, называют чердак “галетой”, сало – шпеком, а не лярдом, а “отец” вместо порядочного pere будет здесь – опять же на немецкий лад – vatr. Но дело даже не в лексике – эти долгие «а» и манера всё произносить отчасти в нос делают её речь малопонятной для иностранца, хотя и жившего пару лет в Париже».

– Я бы хотел выпить чаю, мадам. Знаю, что время неурочное, но нельзя ли всё же сделать исключение?

Мадам не произнесла ни слова и двинулась в кухню, едва не задев косяки дверного проёма. Через минуту вернулась и объявила:

– Придётся обождать немного, месье. Нужно согреть воды.

Маркевич подождал несколько секунд приглашения присесть и не дождавшись, решительно пододвинул к себе стул. Мадемуазель оторвалась на мгновение от своих салфеток и улыбнулась ему. Мадам снова принялась за тарелки.

Мадемуазель явно нравилось то, чем она сейчас занималась. Высунув от усердия самый кончик языка, она раз за разом проделывала одну и ту же операцию – на каждую уходило секунд тридцать, не более. Мадемуазель брала чистую выглаженную салфетку из стопки справа от себя, аккуратно раскладывала перед собой изнанкой вверх, после чего начинала быстрыми и заученными движениями складывать. По очереди загибала все углы к центру, переворачивала салфетку, повторяла операцию ещё два раза, после чего аккуратно вытягивала наружу все углы, начиная с правого верхнего. Лёгкое разглаживание – и перед Маркевичем был равносторонний крест, обе перекладины которого имели в то же время вид конверта. Сложенную салфетку мадемуазель укладывала в стопку уже слева от себя.

– У вас удивительно ловко получается, – громко сказал Маркевич, поймав себя на мысли, что пытается говорить немного в нос. Мадемуазель кивнула.

– Можно не кричать, месье, – заметила мадам. – Козочка не глухая, просто издалека слышит неважно. А тут вы так близко, что если что, и по губам прочесть можно.

– А вы читаете по губам, мадам?

– Я? Да почти что нет. Как-то научились обходиться без этого. В крайнем случае можно ведь и написать. Козочка окончила школу первой ступени, – в её голосе Маркевич отчётливо услышал материнскую гордость и согласился про себя с тем, что мадам имела на это право: учиться её дочери, конечно, было непросто.

Свистнул чайник и мадам исчезла в кухне, а когда вернулась с чашкой чая в руке, не протянула её Маркевичу, который был готов уже встать со своего стула, а неожиданно сказала:

– Скажите, месье, а господина доктора не арестуют?

– Ну что вы, мадам, – Маркевич постарался быть как можно более спокойным и убедительным, – вы же видели, что он вернулся.

– Так-то оно так, но инспектор снова явился сюда.

– Он расследует обстоятельства исчезновения господина Корвина, только и всего.

– Он очень странно расследует эти обстоятельства, месье, – веско сказала мадам и поставила чашку на стол. Маркевич понял намёк и не поднялся, сделал глоток и внимательно посмотрел на хозяйку.

– Я не силён, мадам, в профессии сыщика. А что вам показалось странным?

– Вопросы, которые задавал его подручный, например. Где, мол, я была перед обедом. Известное дело, где. Здесь и была. Кухарка, знаете ли, готовит обед, это её работа. Или вот: спросил у Козочки, кто может подтвердить, что она после того как отнесла обед господину Корвину, почувствовала себя плохо и поднялась к себе. Слыхано ли такое? Я ему так и сказала: а кто может подтвердить, что именно вы третьего дня с вашей женой делали в вашей супружеской спальне? Нахал, просто нахал.

– И что он ответил?

– Что ещё не женат.

– Вашу дочь он допрашивал, конечно, в вашем присутствии?

– Ещё бы не в моём! Она и так напугана была всем этим до полусмерти. Я бы в жизни не позволила им говорить с ней с глазу на глаз. Хотя ничего толкового он и не спрашивал, говорю же. Просто деревенский болван – и как таких в полиции держат? Неужели инспектор, образованный человек, сам не мог с нами поговорить?

– Не знаю, не знаю, – сказал Маркевич. – Быть может, он бы задавал точно такие же вопросы.

– Ну и зачем нам тогда такая полиция? – мадам развела руками. – Вокруг дома бродит сумасшедший, а у нас спрашивают про кухню да про мигрень.

– С чего вы взяли, что Корвин бродит вокруг дома?

– А где ж ему ещё бродить? Он же только и знает свою Ротонду. Туда и вернётся, помяните моё слово. Если не зарежет до того кого-нибудь. Мы с Козочкой решили запираться. Хорошо хоть, что его за пол-лиги услышишь и унюхаешь.

– Унюхаешь? – переспросил Маркевич и тут впервые услышал голос мадемуазель Марин.

Это, разумеется, не было связной речью, но и немой она, конечно, тоже не была. Осмысленность её попыток что-то сказать была несомненна, но ни единого слова отчётливо разобрать Маркевич не мог. Мадемуазель это поняла и через какую-нибудь минуту глаза её увлажнились. Маркевич улыбнулась:

– Может быть, вы напишете мне то, что хотите сказать?

– Конечно, напишет, – воскликнула мадам и вытащила из ящика стола гроссбух, в котором, очевидно, вела свою кухонную бухгалтерию. Карандашик болтался на прикреплённой к корешку верёвочке.

Мадемуазель притянула к себе гроссбух, открыла заднюю обложку – к ней изнутри был приклеен кармашек, заполненный обрезками бумаги, разнокалиберными, но не больше осьмушки. Маркевич догадался, что они используются как раз для записочек, когда мадемуазель трудно донести до кого-нибудь свою мысль. Она действительно вытащила один из клочков, взяла карандашик и снова на секунду высунув кончик языка, старательно вывела:

il sentait le salvang

– Что это значит? – спросил Маркевич.

– Здесь написано «он пахнул как сальван», – ответила мадам.

– Я умею читать, – улыбнулся Маркевич. – Но что такое «сальван»?

Мадам на секунду задумалась и Маркевич понял, что спросил что-то совсем простое, очевидное – и оттого трудно объяснимое. Он не ошибся.

– Сальван? Кто такой сальван? – переспросила мадам. – Ну как же, месье, сальван. Дух леса. Как это не знаете? Ну, его ещё называюсь Сильванус.

– Ах, Сильванус, – рассмеялся Маркевич. (Он не вспомнил точно, но имя было явно знакомое.) – Ну конечно. Сильно пахнул, значит.

– Ох, месье, не спрашивайте. Да вы же сами были у него.

Маркевич кивнул.

– Сейчас-то ещё ничего, – продолжала мадам. – Месяца три назад, весною – весна у нас в этом году тёплая была, – господин доктор уговорил его помыться. Так-то он страсть как этого не любит. Век бы не мылся, дай ему волю. Так татары, говорит, делали – и полмира покорили. Только я не думаю, что они это вонью своей сделали. В общем, доктор как-то сумел его убедить. Ох, и зрелище же это было. Во дворике – там, у него, – поставили лохань, мы втроём, доктор, стало быть, я и Козочка, его тёрли, а месье Скляров стоял наверху и следил, чтобы никто случайно не подошёл. Потом, конечно, крик, я его ударила, кабана эдакого…

– Крик? Ударили?

Мадемуазель тихо всхлипнула. Мадам опомнилась.

– Ничего, месье, это я так…

– Не завидую я господину Корвину, – быстро сказал Маркевич, – рука у вас, должно быть, тяжёлая.

– Это правда, – мадам с облегчением зарделась. – Мой покойный муж – мы, конечно, жили душа в душу, вы не подумайте чего – любил пошутить, что на таких как я, у них в Берне пашут вместо лошадей.

– Ваш муж не местный?

– Нет, из Дойчешвейца. До конца дней своих так и не научился говорить правильно по-нашему.

– Вы давно здесь обосновались?

– Пятый год пошёл. Как мужа не стало. Так-то мы в Берне жили, свой пансион держали, не такой роскошный, как этот, разумеется. Да только так всегда бывает: только мужа не стало, так и выяснилось, что в банке тридцать франков, а долгов – под три тысячи… Милая, – внезапно довольно громко сказала мадам, – ты проведаешь месье из «Лодзи»? И заодно отнеси ему кувшин с водой, тот, что стоит в столовой на сервировочном столике.

– Месье, – тихо сказала мадам, когда дочь вышла, – доктор сказал мне, что попросил вас… ну, как бы это точнее сказать – разузнать всё. Как было, значит. Когда бес этот пропал.

– Отчего вы его так не любите? – спросил Маркевич.

– Бес он и есть. Бес и кабан. То, что у него не все дома – это ещё доказать надо. Так-то, конечно, господин доктор говорит, что… В общем, припадочных я в своей жизни навидалась – приходилось в молодости в скорбном доме сиделкой работать. Не такие они. Ничем не интересуются, ничего им не нужно. А этот… Я его почему ударила тогда? Он схватил Козочку за руку и сунул её в воду – ну, понимаете, туда, к себе… Она мне и раньше рассказывала, как он смотрел на неё, когда она ему еду носила. Да и потом… Но чтоб так, при всех… Ох, не нужно бы мне этого вам рассказывать, но, понимаете ли…

Договорить она не успела – скрипнула дверь. Увидев Маркевича, Товия Фишер – был он совсем по-домашнему, без пиджака, в чем-то вязаном, Маркевич вспомнил английское слово sweater – опешил столь явно, что тот, не обративший в первую секунду внимания на появление нового действующего лица, теперь на это лицо внимательно уставился.

– Э-э… мадам, – сказало лицо, и Маркевич ужаснулся, сколь ужасен был Фишеров французский, – у вас не найдётся чистой ветоши? Мне кое-что нужно протереть.

Из буфетной они вышли вместе.

22. Несколько страниц из записной книжки инспектора Целебана

Записано стенографически

Способ. Разумеется, только через окно. Перевалить тело через ограду во дворике немыслимо. Ergo убийца – как минимум крепкий мужчина: вытолкнуть тело в окно, не говоря уж о том, чтобы затащить его на антресоли (не исключаем, однако, что на антресоли К. поднялся сам) никакая женщина не в состоянии: высота подоконников – около 75 см.

Время. Последним человеком, который видел К., была м-ль Бушар в 12.15. Исчезновение обнаружили д-р Веледницкий и г-н Скляров в 16:05–16:10. Стороннего подтверждения: нет. Более точное время, далее – Б.Т.Н. (секр. инф.) – см. ранее.

Д-р Веледницкий. Что говорит: между 12:15 и 13:00 посещал м-м Ставрович и м-е Шубина (подтверждается). После обеда посещал деревню вместе с м-ль Бушар (подтверждается). Алиби на Б.Т.Н.: бесспорное. Степень доверия показаниям: невысокая. Впечатления: смешанные.

Данные по записям капр. Симона:

М-е Тер-Мелкумов. Что говорит: после тренировки и до обеда был у себя в комнате исправлял снаряжение (не подтверждается), перед самым обедом около четверти часа курил на террасе (подтверждается). После обеда снова поднялся к себе, читал (не подтверждается). Затем опять курил на террасе, потом чинил велосипед доктора. Свидетели – все. Алиби на Б.Т.Н.: отсутствует. Степень доверия показаниям: невысокая. Впечатления: не лучшие.

М-е Лавров. Что говорит: после завтрака прогулялся до Ротонды вместе с женой (подтверждается только женой), затем писал в своей комнате (подтверждается только женой), затем читал на террасе (подтверждается). После обеда играл в лото на террасе. Алиби на Б.Т.Н.: бесспорное. Степень доверия показаниям: невысокая. Впечатления: скорее положительные.

М-м Лаврова. Что говорит: сразу после завтрака отправилась к Ротонде в сопровождении мужа, который помог ей разложить этюдник и вернулся в пансион (подтверждается только мужем). Рисовала до половины двенадцатого, пока не увидела возвращающихся с тренировки Веледницкого, Фишера и Тер-Мелкумова. Вернулась вместе с ними в пансион и некоторое время рисовала на террасе (подтверждается). После обеда играла в лото на террасе. Алиби на Б.Т.Н.: бесспорное. Степень доверия показаниям: невысокая. Впечатления: смешанные.

М-е Шубин. Что говорит: после завтрака находился у себя в комнате (подтверждается д-ром Веледницким и м-м Бушар), перед самым обедом спустился на террасу (подтверждается), после обеда снова был на террасе (подтверждается). Алиби на Б.Т.Н.: бесспорное. Степень доверия показаниям: высокая. Впечатления: скорее положительные.

М-е Фишер. Что говорит: после тренировки поднялся к себе, так как чувствовал себя не лучшим образом (не подтверждается). После обеда играл со всеми в лото. Алиби на Б.Т.Н.: отсутствует. Степень доверия показаниям: невысокая. Впечатления: смешанные.

М-м Ставрович. Давать показания в отсутствие адвоката мэтра Гобле (Женева, площадь Фюстери, 9) отказалась. По словам м-ль Шмидт, имеет письмо в его адрес, пока не отправленное. Алиби на Б.Т.Н.: частичное (до 12:30 подтверждается д-ром, затем – м-ль Шмидт). После обеда играла в лото.

М-ль Шмидт. Что говорит: после завтрака находилось попеременно в своей комнате (не подтверждается) и комнате хозяйки (подтверждается д-ром). Алиби на Б.Т.Н.: частичное. Степень доверия показаниям: высокая. Впечатления: скорее положительные.

М-е Маркевич. Весь день находился под контролем полиции, в т. ч. моим. Алиби на Б.Т.Н.: бесспорно. Впечатления: наилучшие из возможных в данных обстоятельствах.

М-м Бушар. Что говорит: после завтрака наводила в доме чистоту, потом готовила обед. Во время обеда подавала вместе с дочерью, затем убирала посуду. После обеда стирала на заднем дворе. Всё подтверждается. Алиби на Б.Т.Н.: бесспорно. Степень доверия показаниям: высокая. Впечатления: положительные.

М-ль Бушар. Что говорит (sic): после завтрака помогала матери с уборкой (подтверждается матерью), затем собирала судок для К. и относила его в Ротонду. По возвращении почувствовала себя плохо и поднялась в свою комнату (частично подтверждается матерью – «да, показала, что болит голова и что пойдёт наверх»), провела там около получаса, перед обедом спустилась вниз и помогала матери с подачей обеда, а затем с уборкой со стола. После обеда сопровождала д-ра в деревню (подтверждается). Алиби на Б.Т.Н.: частичное. Степень доверия показаниям: высокая. Впечатления: скорее положительные.

М-е Скляров. После завтрака писал у себя в комнате (не подтверждается), затем помогал на кухне с приготовлением обеда (подтверждается) и сидел на террасе (подтверждается). После обеда играл в лото. Алиби на Б.Т.Н.: бесспорно. Степень доверия показаниям: высокая. Впечатления: скорее положительные.

23. Только вор сразу узнает вора

Елена Сергеевна Лаврова сидела напротив Товии Фишера – на том самом месте, где ещё вчера сидел Тер. Они с мужем немного опоздали к ужину, она от дверей сразу нацелилась на это кресло. Маркевич и Скляров (оказавшиеся с обеих сторон от неё) вскочили, наперебой предлагая своё место Лаврову, но тот с безучастным видом сел, где обычно, получилось – наискосок от супруги. Она же была неестественно (как показалось Маркевичу) оживлена и говорила теперь только с секретарём.

– …Вам понравится в Ницце, ручаюсь. Там вовсе не так уж роскошно и очень много русских. Представляете, две русские гимназии – для мальчиков и для девочек. Все газеты и журналы прямо из Петербурга в киосках на рю де ла Гар. Русская аптека, целых три русских врача. Книжная торговля Клейдмана – бесцензурная, конечно. Русская библиотека. Даже магазин Перлова есть.

– Русское кладбище…

– Не поверите, но да.

«Любопытно, он сначала стал её любовником, а потом его секретарём, или наоборот? Интересно, наверное, они выглядят вместе – на улице Эгля, например. Генеральша слегка погорячилась с “настоящей красавицей”, но он-то – просто уродец. Даже по сравнению со мной. И чем-то же он её привлёк. Авлабарские мальчишки зажмуривались, показывая, какого размера “это” бывает у евреев. Смуглые авлабарские мальчишки, грузины и армяне, у которых поросль в паху появлялась чуть ли не в десять лет, – когда ходишь купаться, это замечаешь. Я был одним из них, таким же грузином, только белым – ровно до очередного лета и очередного купания, когда у всех остальных уже появилось, а у тебя ещё нет. Материнская кровь оказалась сильнее. Ох, ну и мысли. Но всё же интересно, чем он её привлёк. Никогда не поймёшь ты, Степан Сергеевич, тайну влечения полов, даже и не пытайся».

– Антонин Васильевич, – сказал Лавров, прерывая жену, – не томите.

– Что ж, – сказал Веледницкий. – С чего же начать?

– Для чего приходил инспектор? – выдохнула Лаврова. Десертная ложка в её руке замерла – и она, наконец, отвела взгляд от своего визави.

– Подожди, дорогая. Я за порядок в повествовании. Вероятно, сперва нам всем было бы интересно узнать про поездку… кхм, если так можно назвать… в полицию?

– Поддерживаю, – отозвался Маркевич. («Лаврову плевать и на то, что и как произошло у Веледницкого в Эгле, и о чём он разговаривал с Целебаном. Но слушать разговор Фишера с женой ему, очевидно, физиологически неприятно».)

– Да, начнём, пожалуй, ab ovo. – Веледницкий выпростал из-за горла салфетку, сделав вид, что не замечает укоризненный взгляд мадам из дверей: кофе ещё не подавали. – Если вы думаете, что меня удивило моё задержание, то скажу вам как на духу: нет, ничуть.

Выдох удивления пробежал по столу и затих на противоположном конце, где сидел совершенно не изменившийся в лице Шубин.

– Да-с, ничуть. Поэтому я на вас, Борис Георгиевич, не держу ни малейшего зла. Вы действовали, возможно, несколько второпях, но даже если полиция явилась бы сюда позже, все равно они начали бы именно с меня. Не думаю, что произведу на кого-то впечатление, если скажу: я невысокого мнения о держимордах любых наций, хоть наших, хоть европейских. Вчера утром я был в Эгле, где обналичил чек на сумму четыре тысячи франков, подписанный Львом Корнильевичем. Целебан каким-то образом об этом проведал, и, не отличаясь от большинства своих коллег по цеху избыточной сообразительностью, прямо связал исчезновение Корвина и вышеупомянутую банковскую операцию.

– Мысль не нова, – заметил Лавров. – Три четверти преступлений совершаются из-за денег.

– Возможно, так оно и есть, – кивнул Веледницкий. – Во всяком случае, это существенно облегчает работу полиции: думать не нужно. Delicta facti permanentis, как говорится, – вот наш инспектор и нашёл эти следы в виде чека на четыре тысячи.

– Что же это был за чек? – спросил Маркевич.

– Это был регулярный перевод, совершаемый мною по распоряжению Льва Корнильевича и из его средств на нужды Международного общества анархо-этатистов. Полгода назад мы сменили банк – от Рана и Бодмера перешли к Гутцвиллеру и компании. Там значительно лучше условия.

Алексей Исаевич Шубин при этих словах издал звук, который все опознали как одобрение.

– Если бы дело было у Рана и Бодмера, все разрешилось бы моментально: достаточно было просмотреть приходно-расходные книги, чтобы убедиться, что речь идёт об операции регулярной и обыкновенной. А Гутцвиллер переводил эти средства впервые. Вот почему я вернулся так поздно. Впрочем, я ничуточки не жалею: вид у инспектора был такой растерянный, что я получил даже некоторое удовольствие. Кстати, он прекрасно говорит по-русски.

– Не может быть, – охнул Скляров. – Инспектор швейцарской полиции? Откуда?

– Он наполовину поляк, – сказал Маркевич. – Думаю, его отец – участник восстания одна тысяча восемьсот шестьдесят третьего года. Мы говорили с ним по-русски, когда ехали из Эгля.

– А мне не сказали, – укоризненно заметил Веледницкий.

– Простите бога ради, Антонин Васильевич, как-то к слову не пришлось, – сказал Маркевич и добавил отчётливо виноватым тоном: – И что, вам принесли извинения?

– Для того и приезжал инспектор Целебан, – ответил Веледницкий.

– Долго же вы их принимали, доктор – сказал Фишер. – Часа полтора, не иначе.

Веледницкий пожал плечами и отодвинул прибор. Лаврова последовала его примеру. Маркевич похлопал руками по карманам пиджака и с огорчением убедился, что за папиросами придётся сперва подняться к себе. Скляров приподнялся, нацелившись на кофейник, наконец, появившийся у двери на маленьком сервировочном столике.

– Умение признавать свои ошибки, – ни к кому не обращаясь, сказал Лавров, – есть один из величайших даров, получаемых истинно культурными натурами. Эта максима равно распространяется и на профессоров Московского университета и на бывших помощников ночного корректора в «Кишинёвском листке». И тем этот дар ценнее, что встречается в наши дни всё реже и реже. И уж конечно, последнее дело – считать потраченное на это время, особенно будучи обделённым в этом смысле самому.

– Борис Георгиевич, – быстро сказал Веледницкий, – вы просили меня напомнить вам про новый номер Revue Neurologique. Так вот он у меня в приёмной, на столике прямо при входе. Ежели угодно, можете зайти и взять, не стесняясь.

«Он бы убил Лаврова, если бы смог, – подумал Маркевич о Фишере, тут же забыв про желание покурить. – Мне всегда говорили, что я покрываюсь красными пятнами и стремительно бледнею. Фишер таков же, хоть и без пятен. Интересно, что было бы, будь у него, например, револьвер? Видимо, точно разрядил бы в своего патрона весь барабан. Не от несправедливости того, что сказал Лавров – от невозможности ответить по-другому. Что ж, так бывает и вовсе не редко – если в ход нельзя пустить слово, человек берётся за вилы».

Но Степан Сергеевич на этот раз ошибся.

– Человек, – тихо сказал Фишер, – хоть и культурное, а всё же животное. Нами движут в первую очередь инстинкты, ровно как и каким-нибудь леопардом или медведем. Некоторые из этих инстинктов – точно такие же, как у леопарда: жрать или спариваться. Некоторые – посложнее, потоньше. Есть не просто чтобы удовлетворить голод, а непременно что-то повкусней, спариваться не просто для продолжения рода, а ещё и для удовольствия – или только для удовольствия. Лгать, убивать не ради собственной безопасности, а из чистого наслаждения, предавать, оскорблять, унижать – но и любить, жалеть, подымать из праха падших, каяться, наконец. Ни одному леопарду не придёт в голову совокупляться с самкой другого леопарда втайне от её, так сказать, господина и повелителя; только честный бой, только драка. Человеку в этом смысле проще – ведь он осиян тем, что вы так удачно назвали словом «культура».

Лавров встал из-за стола, верхняя пуговица пиджака ему никак не поддавалась: то ли петля была тугая, то ли дрожали руки. «Елена?» – голос его был хрипл. Жена встала, безропотная до покорности и оперлась на его руку. Вслед за ними выскочил и Веледницкий, что он говорил – никто не расслышал.

– Степан Сергеевич, – сказал Скляров, наконец, овладевший кофейником, – доктор привёз из Эгля чудесные папиросы «Ориенталь». Настоящий турецкий табак, не угодно? На террасе и кофе выпьем, хоть на сон грядущий это и неполезно. Ну да мы сейчас молочка раздобудем. Смотрите-ка, целый день дождя как не бывало. Может, закончилось разверзание хлябей небесных-то, а? Степан Сергеевич?