Текст книги "Смерть чистого разума"

26. Сквозь замочную скважину

У Елены Сергеевны Лавровой – она подписывалась «Лилу», но больше так её не называл никто – была своеобразная страсть к бессмысленным ритуалам. Что-то осталось с ней из прежней жизни, например, привычка выкуривать в постели перед сном одну-единственную папиросу (в других обстоятельствах она почти не курила), что-то было благоприобретено вместе с замужеством (раньше она курила «дюшес» и изредка «меланж», теперь же только «бенсон энд хеджес» с серебряным ободком – такие же, как муж). В вагон поезда или на палубу парохода она входила исключительно с левой ноги, всегда выбирала правую сторону кровати – если смотреть на неё, чем немало веселила мужа, доказывавшего, что куда логичней считать правой стороной ту, которая справа относительно лежащего, на что Елена Сергеевна столь же логично возражала, что «правый» и «левый» здесь – лишь условные обозначения, не имеющие отношения к таинству самой мании.

Она почти ничего не читала, даже дамских романов, которые находила нежизненными (и вполне могла объяснить, почему), пренебрегала журналами мод, полагаясь на свой вкус и глаз непосредственно в магазинах, однако каждое утро пробегала прочитанную мужем газету – и притом не рекламные объявления, а официальные известия, телеграммы из-за рубежа и котировки. Иногда она обсуждала прочитанное с мужем, если что-то её особенно вдруг заинтересовало, – но только в первые десять минут, потому что потом выбрасывала всё из головы немедленно и напрочь. Каждый вечер она садилась за письма – вернее, за письмо, ибо адресат был один и тот же, старая, отроческих лет ещё подруга. Одно письмо она могла писать неделями и не отправить его вовсе, но несколько минут над бумагой были обрядом, изменить который ей бы и в голову не пришло. Она не чуралась моднейших средств косметики и гигиены, оперируя новейшим кольдкремом «Пат Ниппон», престоновской нюхательной солью, головной водой Рихтера и пилюлями «марбор» за три с полтиной флакон, но случись какая напасть, с лёгкостью могла от них отказаться – в отличие от финляндских лакричных леденцов, которые она пускала в дело ежедневно после обеда.

В каждом новом европейском городе, куда её заносило вместе с неутомимым Борисом Георгиевичем, она первым делом искала православный храм и только посетив его (или убедившись, что его нет), могла приниматься за другие дела. В храме она проводила буквально минуту, приложившись к образу Божьей Матери и поставив свечу, если же попадала на литургию, терпеливо дожидалась её конца на паперти, не обращая внимания на понимающе-насмешливые взгляды. Раз случился казус: пару лет назад они приехали перед рассветом в Таммерфорс, бессмысленный город литейщиков и ткачей, где было очень много воды и не было ни одной порядочной достопримечательности или хотя бы универсального магазина и где у мужа было какое-то странное и таинственное дело. Лавров без труда убедил её, что православного храма в такой дыре быть не может, и она беззаботно просидела два часа в привокзальном ресторане за завтраком в компании одной очень строгой шведки в пенсне, не говорившей ни на одном языке кроме родного (Елена Сергеевна, впрочем, тоже знала только по-русски). Когда же они сели с мужем в купе и Таммерфорс поплыл в пыльном окне, она вдруг увидел в двух шагах от вокзала семь зелёных куполов и темно-кирпичные башенки. Горю её не было предела, всю дорогу до Або она проплакала в углу купе и потом несколько месяцев ждала каких-нибудь тяжёлых последствий от отступления от своего ритуала, которые, впрочем, так и не наступили.

Выкурив вечернюю папиросу, она всегда целовала мужа в левый ус (он утверждал, что ему нравится запах табака от неё) и поцеловала бы его и сегодня, если бы чудовищный, нутряной крик, раздавшийся, несомненно, извне, но отчётливо слышимый в каждом уголке «Нового Эрмитажа», не заставил её в ужасе отпрянуть и закричать саму.

* * *

…Они стояли у валуна, не решаясь подойди к обрыву и не отрывая глаз от Ротонды – все, кроме спавшего в доме Тера, пяти дам, которых Веледницкий решительным жестом попросил не двигаться далее террасы, и последовательного в своей лени Шубина, который как-то самопроизвольно остался при дамах телохранителем.

– Свет небесный, – тихо сказал Скляров, указывая на обломки лестницы, лежавшие внизу.

– Вы не видите, печать цела? – спросил Веледницкий у Маркевича, но быстро понял свою оплошность: Степан Сергеевич виновато поправил очки.

– Кажется, цела, – сказал Фишер. – А, впрочем, ни черта не вижу толком.

– До утра нам не спуститься? – Лавров, не стесняясь, зевнул во весь рот.

– Да и утром будет непросто. Наш единственный скалолаз лежит, как вы знаете, с повреждённой ногой, – ответил Веледницкий.

– Можно позвать Шарлеманя, – сказал Маркевич.

– В такую тьму даже Шарлемань туда не полезет, – сказал доктор. – Идёмте, господа, спать. И всем снотворного. Да-да, Борис Георгиевич, вам тоже…

27. Круг чтения цензора Мардарьева

Милый Мисик, родная моя Ладушка – получил Твою открытку. Значит у Тебя всё благополучно. Слава Богу. Сегодня взвесился – уже 78 кг 900 г. Но ходить в гору не могу – всё-таки одышка. Фриз может быть всё-таки удастся. Вчера вечером пошёл на фейерверк – но холод был поразительный. Много народу уже уезжает… Сегодня подходит ко мне доктор Познанский… и говорит: «Позвольте познакомиться, вы ведь тоже доктор». Это потому, что меня в Kurlistʼe пропечатали доктором медицины. Потом познакомил тоже с доктором… что– то вроде Кехлин. Словом, теперь у меня 4 знакомых: Сахар, Кугель, Кехлин и Познанский… Кугель уверяет, что воды Neuenahrʼa очень усиливают его неврастению и говорит, что это будто бы даже где-то напечатано. «Русь» прекратила существование – точно после статей Райляна. Завтра делаю «Соловья». «Вольга» и «Микула», кажется, складываются в голове. Не нравится мне, что я всё-таки устаю. Подъём в гору был очень ровный – а всё-таки запыхался, а шёл тихо. Завтра, слава Богу, вторник – вторая неделя, как пью воду. Пиши мне почаще. Как подарки довезла? Понравились ли? Пусть ребята напишут. Целую Тебя крепко.

Н.Р.

* * *

По примеру южных железных дорог в вагонах 1 и 2 класса Заб. ж. дор. будут поставлены автоматические библиотеки. Они представляют из себя ящик в пол-аршина длины и высоты и четверть аршина глубины, заполненный книгами. Пассажир, желающий воспользоваться книгой, должен опустить в отверстие ящика 40 к. и тотчас же оттуда автоматически выдвинется требуемая книга. По прочтении её, книга вновь вкладывается и пассажир получает обратно 20 коп., положенные им в залог книги. Все это проделывается автоматически. Надзор за библиотеками и учет кассы возложены на станциях на особое лицо. Вырученные деньги пойдут в пользу семей ссыльно-каторжных.

Железнодорожник. № 27 21/VII

Дело о выдаче Васильева

Дело о выдаче Васильева, о котором уже сообщалось, продолжает волновать общественное мнение Швейцарии.

Председатель союзного суда в Лозанне, постановившего выдать Васильева, получил целый ряд негодующих писем; в некоторых из них ему угрожают смертью. Ввиду возбуждения общественного мнения, председатель счел нужным обратиться к печати по этому делу. Перед нами, пишет председатель, совсем не стоял вопрос о том, виновен или невиновен Васильев, перед нами не было даже обвиняемого Васильева. Мы должны были лишь разрешить чисто правовой вопрос – носит ли убийство, совершенное Васильевым, уголовный или политический характер. И отсюда – должна ли быть произведена выдача или нет. Суд разрешил этот вопрос в утвердительном смысле после подробного ознакомления с документами дела. Так как судьи и в особенности председатель лозаннского суда продолжают получать письма, то отдано распоряжение о закрытии публике доступа в здание суда.

Приазовский край, 21/VII

28. Он одно отбрасывает, семь схватывает

Утренняя гимнастика доктора Веледницкого состояла из пяти упражнений. Он разработал их сам, и хотя они мало походили на картинки из «Спутника практической жизни», Веледницкий был ими совершенно доволен. Он начинал с того, что с полминуты висел на вбитой в дверной проём своей спальни перекладине, после чего слегка подпрыгивал на каждой ноге поочерёдно. Затем шли приседания – обыкновенные и вновь на одной ноге. После этого упражнения, самого трудного, Веледницкий слегка переводил дух, несколько раз обойдя стоявший посредине комнаты стул. Затем, опершись на стул одной рукой, доктор делал несколько взмахов ногой, словно балерина – и всегда начинал с правой. И в завершение процедуры в руки брались две пятифунтовые гантели и Веледницкий совершал с дюжину энергичных вращений, точно описывая в воздухе круг. Впрочем, этим утром до гантелей дело так и не дошло, потому что ещё на втором или третьем взмахе левой ноги дверь распахнулась, и не успевшая перевести дух мадам выдохнула:

– Антонин!

Полчаса спустя доктор Веледницкий с самым потерянным видом стоял на террасе и всматривался в дорогу, словно рассчитывая, что сейчас из-за поворота появится Александр Иванович Тер-Мелкумов.

Тер исчез.

Исчез демонстративно, не потрудившись даже притворить дверь, что и позволило мадемуазель, совершавшей раннюю лёгкую приборку коридора, это обнаружить. Беглый осмотр комнаты показал, что Тер явно копался в бауле со своими инструментами и какими-то вещами, но что он взял с собой, а что оставил – понять было решительно невозможно. Как и время ухода: мадам заглядывала в комнату около одиннадцати, незадолго до ночного происшествия, а также сразу же по возвращении в дом. Тер спал – действие наркотика оказалось сильнее любого шума. Маркевич на правах соседа заявил, что погасил лампу не сразу, около двух ночи, но зато под воздействием снотворного тоже спал в итоге так крепко, что решительно ничего не слыхал. На самого Веледницкого капли, напротив, не подействовали, он читал едва ли не до рассвета, но тишина в доме казалась ему абсолютной. Про Николая Ивановича нечего было и говорить: его богатырский (или старческий) храп уже успели оценить все постояльцы. Луиза Фёдоровна легла в постель сразу после краткого разговора с хозяйкой о разрушении лестницы и тоже быстро уснула. И только Фишер заявил, что ему показалось, что кто-то – сразу после всеобщего возвращения в дом – дважды проходил по коридору, очевидно, в уборную. Но на это Маркевич, слегка покраснев, заявил, что вряд ли это был Тер.

* * *

– Давайте будем логичными, – сказал Борис Георгиевич Лавров, намазывая маслом булку (завтрак всё же подали благодари неумолимой хозяйственности мадам, и даже Веледницкий сдался и сел за стол вместе со всеми), – со сломанной ногой уйти он никуда не мог. Будь он хоть трижды горовосходитель. Следовательно, перед нами случай классической симуляции. Антонин Васильевич, скажите пожалуйста, легко ли обмануть врача фальшивым переломом?

Веледницкий посмотрел на него с ненавистью.

– Я не хирург, мои знания в этом вопросе ограничиваются поверхностным для врача уровнем. Да, признаю, меня обманули. Falax species rerum. Но синяк, разумеется, не подделаешь – во всяком случае, так сказать, в полевых условиях. Какой-то ушиб у господина Тер-Мелкумова, несомненно, есть. Но, конечно, это не перелом.

– Но зачем ему было так всех обманывать? – голос Николая Ивановича дрогнул.

– Вполне возможно, он и не хотел никого обманывать, – сказал Маркевич. – Проснулся ночью и понял, что боль пропала, что конечности слушаются, что это не перелом. Собрался и ушёл.

– Куда и зачем? – резко спросил Лавров.

– Представления не имею, – пожал плечами Маркевич.

– Ой ли, Степан Сергеевич?

– Вы, кажется, опять за своё, господин Лавров?

– Полноте. Ваши попытки представить вас с господином Тер-Мелкумовым людьми едва знакомыми друг с другом выглядят донельзя комично. Вы вместе приехали, вместе лазили в горы, вместе секретничали на террасе.

– Мы приехали вместе, вместе ходили в горы и один раз действительно разговаривали на террасе – об общих знакомых, каковые обнаружились совершенно случайно. Но мы действительно мало знаем друг друга, хотя я не понимаю, какое, собственно, вам до всего этого дело? – спросил Маркевич.

– Да как вам сказать. Коли бы мы тут все просто поправляли здоровье да чай-кофе гоняли, то оно бы и ничего. Каждый человек, разумеется, имеет право на свои тайны – в том числе и тайны взаимоотношений с другим человеком. Но когда сперва здесь исчезают революционеры с мировым именем – причём из помещения, специально построенного, чтобы из него никто не исчез, – а затем люди со сломанными ногами, то волей-неволей задумаешься, кто и что от тебя скрывает. Кстати, никому в голову не пришло, что исчезновение господина Тер-Мелкумова и разрушение лестницы как-то связаны?

– Этого не может быть, – замахал руками Веледницкий, – мадам дважды заглядывала в его комнату, он спал.

Лавров улыбнулся и Веледницкий осёкся: да, пожалуй, Тер мог и вовсе не спать.

– Я не утверждаю, что он её разрушил, – продолжал Лавров, не забывая о паштете, с которым он явно примирился, – всё же это покамест звучит несколько фантастично. Но услышать грохот, понять – или даже увидеть как-нибудь потихоньку, втайне от нас, что произошло и, руководствуясь какими-то одному ему ведомыми соображениями, исчезнуть… Что ж, мне кажется, инспектору Целебану есть над чем поломать голову.

– За вашей витиеватостью отчётливо просвечивается желание ассистировать инспектору Целебану, – сказал Маркевич. – Кстати, вы его уже как-то оповестили?

– Его оповестил я, – сказал Веледницкий. – Мадемуазель должна вот-вот вернуться. Впрочем, он так или иначе собирался сегодня осмотреть Ротонду. Правда, тогда ещё лестница была цела…

Он помолчал.

– Не скрою, побег господина Тер-Мелкумова – если это, конечно, побег – есть штука весьма и весьма неудачная. Для него самого. Не удивлюсь, если полиция свяжет это с исчезновением Льва Корнильевича.

– Вы тоже придерживаетесь подобной версии? – спросил Лавров.

– Мне не нравится слово «версия». Лучше называть это гипотезой. Хотя, признаюсь, в ней есть много правдоподобного… Но, господа, я вас очень прошу – давайте будем держать себя в руках. Особенно сейчас.

Маркевич промолчал, а вот Лавров не удержался:

– Поддерживаю, Антонин Васильевич. Но всё же считаю нужным ответить Степану Сергеевичу. Не для того, чтобы последняя реплика осталась за мной, разумеется. А чтобы расставить все точки над i. Я бы с удовольствием помог инспектору, Степан Сергеевич, хотя бы потому, что более никто в этом доме ему, кажется, помогать не намерен.

Однако помочь инспектору Целебану Лаврову было не суждено, потому что инспектор Целебан, влетев, по обыкновению в дом и вновь, не снимая ни шляпы ни пальто, почти взбежал на лестницу. Но на секунду остановившись, всё же вернулся, заглянул в столовую и, ни с кем не поздоровавшись, сказал:

– Господин Маркевич, вы не составите мне компанию наверху? Мне нужна ваша помощь.

«Итак, я всё же становлюсь сыщиком. Проницательность генеральши оказалась сильнее моего равнодушия – равнодушия, впрочем, скорее наносного. Ведь если я хочу докопаться до этой тайны – а я, несомненно, хочу, – никакого другого способа, кроме как помогать Целебану, не существует. А Целебану я нужен не как ассистент – по крайней мере сейчас он отлично справляется без меня, копаясь в теровском багаже, – а как чичероне в этой незнакомой для него среде, чичероне тем более надёжный, что моя непричастность к исчезновению Корвина очевидна. Поведение инспектора, впрочем, всё равно странно – оказывается, в дом он вбежал, уже успев осмотреть обломки лестницы, при этом не отпуская от себя мадемуазель, которую затем куда-то отослал к вящему неудовольствию доктора Веледницкого. Разговора у них, впрочем, не получилось – по причине нежелания инспектора, разумеется».

– Тальк, – сказал инспектор.

– Что? – Маркевича точно выдернуло из размышлений, он всегда погружался в них с головой, отключался и на внешние раздражители реагировал слабо.

– Тальк, – повторил Целебан. Он вертел в руках маленькую круглую жестянку – с пятак в диаметре, не больше.

С некоторым даже усилием инспектор отвернул крышечку, и они оба увидели, что жестянка совершенно пуста.

– Вы сказали, что через несколько минут после того, как доктор выпроводил вас из комнаты господина Тер-Мелкумова, он спустился вниз и быстро вернулся, неся больному вино?

– Я этого не говорил, – возразил Маркевич, – но всё было именно так. Кстати, мы так и не спросили у Веледницкого, зачем ему понадобился шартрез.

– Я выяснил. Господин Тер-Мелкумов сказал, что так лауданум подействует быстрее. Дескать, его так во время войны научили, в госпитале.

«Тер не воевал, конечно. Его вышибли из лейб-сапёров ещё в девятьсот первом году. Интересно, знал ли это Веледницкий».

– Вы подозреваете, что Тер…господин Тер-Мелкумов симулировал перелом, а потом подменил лауданум чем-то безвредным?

– Тальк практически неотличим от опиума.

– Тальк совершенно нерастворим. Ни в спирте, ни в воде. В отличие от опиума. Кроме того, сколь я помню, доктор Веледницкий приготовил настойку внизу, у себя. Скажите, инспектор, но разве разрушение лестницы…

Целебан жестом дал понять, что не намерен обсуждать лестницу, а потом задумался.

– Вы, разумеется, правы. Но так или иначе мы имеем дело с невероятным исчезновением человека со сломанной ногой и под парами опиума, человека, не имевшего алиби на момент исчезновения Корвина. Будем считать, что тальк лишь навёл меня на мысль. Верную мысль. Когда Веледницкий потчевал Тер-Мелкумова лауданумом, это был не лауданум.

«Если только Веледницкий не в сговоре. Но… нет, разумеется, это невозможно. Слишком сложно. А так-то мысль действительно верная. Ах, Тер, ах сволочь».

– Вы хорошо помните багаж Тер-Мелкумова? Чего здесь не хватает?

– Не помню, конечно. У него была куча вещей. Два чемодана («вот они», – сказал Целебан), какой-то тюк, суконный, как из шинели («тюка не вижу»), там он держал свою горную экипировку, ещё заплечный мешок («нет мешка»), потом такой маленький чемоданчик, знаете, из тех, в которых носят свой обед зажиточные английские рабочие и немецкие путевые обходчики.

– Вот он, – сказал Целебан, выбираясь из-под кровати. – Туалетные принадлежности. Итак, нет тюка с инструментами для горовосхождения и рукзака. Про одежду, конечно, вы ничего не помните?

Маркевич покачал головой.

– Принято считать, что главный враг сыщика – людская невнимательность, – сказал инспектор. – Я с этим не согласен. Человек вовсе не обязан быть наблюдательным, особенно если речь идёт о вещах, лично его не касающихся. Но вот чего я никак не могу в людях понять и принять – так это нелюбопытства. Из здорового интереса к окружающим предметам сделали чуть ли не смертный грех, во всяком случае – нечто, достойное лишь осуждения. Меж тем насколько проще было бы раскрывать преступления – а ведь раскрытое преступление делает мир лучше, – если бы обыватель стремился побольше разузнать о своём соседе по дому… или по пансиону.

Они провозились, должно быть до полудня: Маркевич раскладывал на кровати и полу вещи, Целебан добросовестно вёл в записной книжке реестрик. Даже с учётом того, что большую часть экипировки Тер, вероятно, унёс с собой, набралось изрядно. Одних ботинок – «английские, пехотные», – сказал Целебан – было три пары, а ведь в чём-то Тер ушёл и явно не в гимнастических тапочках (они тоже имелись в комнате). Свитер, несколько рубашек, непромокаемый жакет длиной до колена, фотоаппарат (Маркевич не глядя мог сказать, что это должен быть «брауни», и не ошибся), стальные крючья, кожаные перчатки, длинный шарф, чистая толстая тетрадь c клеймом берлинской фабрики, ледоруб – другой, не тот, что Тер уронил в пропасть («сволочь, сволочь»), тёплое шерстяное бельё, какие-то деревянные колья неизвестного ни Целебану, ни Маркевичу назначения, дорожное одеяло и подушка-думка и, наконец, атлас, с вырванными страницами – нетрудно было сообразить, что они относятся к кантонам Во и Женева.

– Судя по всему, в Цюрих он бежать не собирается, – заметил Маркевич.

– Чтобы бежать в Цюрих, карта не нужна. Достаточно денег, чтобы купить билет на поезд. Кстати, вы тоже не видите тут денег?

– Ни сантима.

Целебан черкнул в книжке.

– Кроме того, господин Маркевич, ваш хитроумный сосед вполне мог специально вырвать эти страницы, чтобы таким немудрящим способом ввести следствие в заблуждение. Атлас вовсе не велик и не тяжёл, особенно на фоне остального груза, чтобы нельзя было взять его с собой.

Второй раз за это утро Маркевич был вынужден признать полную правоту инспектора Целебана.

Книги и бумаги Тера – кроме атласа – были уложены в один из двух чемоданов и сперва показались Маркевичу не представляющими интереса. «Ежегодник Русского Горного общества» за 1905 год, пара дешёвых путеводителей по Германии и Швейцарии, связка гостиничных счетов и использованных железнодорожных билетов, несколько открыток с видами Женевы и Лозанны, справочник по ремонту велосипедов на французском (тут Маркевич слегка удивился), прошлогодняя «Нива» без половины страниц, наконец, на самом дне – томик Куприна. «Поединок». Кончик сложенного в закладку листа выглядывал из середины книги, Маркевич достал его машинально, также машинально развернул и тут же сложил обратно. Ничего более он, впрочем, не успел, потому что рука Целебана, узкая, с массивным золотым перстнем на мизинце, уже протянулась к нему.

– Что там у вас?

– «Поединок». Читали? Это Куприн.

– Нет, не читал, – ответил Целебан. Он взял книгу в руки, вытащил закладку, не разворачивая положил на стол, потряс томик, держась за корешок, бросил её обратно на дно чемодана и когда Маркевич уже было мысленно выдохнул с облегчением, всё же развернул листок.

Он был чист, только в верхней части косым размашистым почерком было написано

Das Programm der kaukasischen millitanten Organisation der Föderalsozialistischen Partei[18]18
  «Программа кавказской боевой организации Федерал-социалистской партии».


[Закрыть]

Целебан хмыкнул, сложил лист – не узкой закладкой, а просто вчетверо и убрал в карман:

– Что ж, давайте на этом закончим. Мы славно потрудились, однако не сделано ещё и трети сегодняшнего урока. Составите мне компанию ещё раз? Судя по шуму внизу, плотники вернулись.

– Какие плотники?

– Которых мадемуазель Бушар должна была привести из деревни. Чтобы отремонтировать лестницу.

* * *

Маркевич ожидал увидеть целую артель, но плотников оказалось всего двое, судя по всему, были они отец и сын. Мадам Марин категорически отказывалась впустить их в дом до тех пор, пока они не как следует не отряхнутся, и только вмешательство доктора, вышедшего из кабинета в сопровождении Лавровой (она тут же отправилась наверх), спасло дело. Из других постояльцев имелся только Шубин – живой памятник тому самому нелюбимому Целебаном человеческому нелюбопытству – он занимал свой обычный наблюдательный (или, скорее, командный) пункт на террасе.

– Доктор, – сказал Целебан, перекинувшись со старшим из плотников двумя словами, из которых следовало, что работа закончена, – позовите господина Склярова и пройдёмте в эту вашу Ротонду.

– Да он уж там, – отмахнулся Веледницкий. – Совсем старик плох, всё рвётся первым войти.

– Ну, положим, это ему не удастся, – загадочно ответил инспектор и они маленьким отрядом (Целебан впереди, плотники в арьергарде) двинулись в сторону Ротонды.

И Веледницкий и Целебан оказались совершенно правы в своих умозаключениях. Перед новой, соломенного цвета лестницей, лежавшей наверху на своём обычном месте, стоял Николай Иванович. Вид у него был прежалкий. Во-первых, новая лестница, не будучи укреплённой на полозьях, была для старика слишком тяжела, чтобы он мог самостоятельно спустить её вниз. Во-вторых, помимо технических препятствий имелось и человеческое в лице капрала Симона, с важным видом стоявшего тут же и пресекавшего все попытки Склярова сдвинуть лестницу. Третьим участником сцены был Шарлемань – он подпирал каменную ограду и, как показалось Маркевичу, ухмылялся.

«А он-то что тут делает? Подрабатывает добровольным сотрудником полиции? Интересная фильма».

Николаю Ивановичу всё же удалось первым спуститься вниз – плотники придерживали лестницу наверху, – но в Ротонду он благоразумно решил не входить, предоставив эту честь инспектору. Инспектор же вовсе не торопился. Спустившись ровно на две ступеньки, Целебан начал осматривать скалистую стену – и довольно быстро нашёл.

– Смотрите, господин Маркевич, как интересно.

Маркевич – он был ещё наверху – с неожиданным для самого себя бесстрашием лёг прямо на край колодца и заглянул внутрь. То, на что показывал Целебан, действительно было интересным – глубокая пробоина явно искусственного происхождения, такая, которую – ни Целебану ни Маркевичу не нужно было более пяти секунд на размышление – оставляет, например, альпинистский колышек.

– Скажите, господин Маркевич, – сказал Целебан прямо с лестницы, – чего вам не хватало среди вещей Тер-Мелкумова?

Маркевич на минуту задумался.

– Да много чего, господин Целебан. Ледоруба того же или, вот, кольев. Я не настоящий горовосходитель и не очень хорошо разбираюсь в снаряжении.

– Нет, господин Маркевич, нет. Всё много проще. И для этого не нужно быть горовосходителем. Там не было верёвки. Ни клочка верёвки.

– Верёвки? – переспросил снизу Скляров.

– Да, господин Скляров. Хорошей пеньковой верёвки – а ещё лучше льняной. Говорят, сейчас делают такие, что и двадцать пудов способны выдержать.

Они спустились.

– Скажите, господин инспектор, – помедлив, спросил Маркевич, – когда вы давеча опечатывали Ротонду, следов этих кольев не было?

– Ну разумеется, нет.

Герб был всё так же перевёрнут вверх ногами, и Маркевич ещё раз остановил свой взгляд на обоих дикарях-щитодержцах. «Господи, наконец, сообразил, что мне это напоминает. Интересно, когда в Герольдии составляли это дополнение к гербу Корвинов-Дзигитульских, думали ли они, как похож окажется на обоих дикарей внук прославленного флотоводца?»

Печать была сломана и дверь приоткрыта – оба обстоятельства никого не удивили. Инспектор Целебан с самым рассеянным и невинным видом, точно он вот-вот был готов спросить разрешения войти, распахнул дверь и исчез внутри. Капрал Симон двинулся вслед за ним, но прямо в дверном проёме остановился и обернувшись, заблокировал собой вход. Веледницкий, Скляров и Маркевич точно натолкнулись на невидимую стену, но поняли, что их позовут в своё время. Шарлемань – он спустился последним – принялся аккуратно собирать обломки старой лестницы, разбросанные по всей площадке.

Инспектора не было не больше минуты и вид он имел крайне озадаченный.

– Входите, господа. Да не толпою. Доктор, вы первый, пожалуйста. А вы, господин Маркевич, пожалуй, замыкающим.

Впрочем, ничего путного из этого приказа не вышло: все трое (Симон успел проскользнуть секундой ранее) втолкнулись в комнату почти одновременно и в одну секунду увидели всё: стена, ещё три дня назад покрытая, словно фресками, сотнями надписей, рисунков и узоров, была чиста. Ну то есть как чиста: бессмысленные угольные разводы, следы торопливой влажной тряпки. Всё было стёрто.