Текст книги "Смерть чистого разума"

63. Из дневника Степана Маркевича

C 7/VIII на 8/ VIII. 1908

Итак, я вспомнил. «Марочник». Ну конечно. Феноменальная коллекция, выставлялась в прошлом году в Историческом музее. Младший сын наместника. Разумеется, у него был мотив, ещё какой мотив, коль скоро папаша его чуть копыта тогда не откинул. Бедный Целебан. Он измывался над Талановым, наверное, больше часа. Мы-то с В.И. и Веледницким, разумеется, ушли сразу, но инспектор решил почему-то заночевать здесь. В.И. сразу поднялся к себе, мы с Веледницким курили, дожидаясь Целебана. Сейчас я сижу в гостиной и пишу, почему не иду спать – сам не знаю.

Целебан. Измываться-то он измывался, а толку. Лицо у него сейчас серое от усталости и злости. Наверняка мнёт руками, пытаясь отогнать скверные мысли. На мой вопрос, что с Талановым, ничего не ответил, молча прошёл в кабинет Веледницкого, но я не в обиде на него за эту невежливость. Он неглупый человек, хоть и полицейский, – что бы там ни говорил Ильич. Пожалуй, мне его даже немного жаль.

Внизу чуть слышно пробило пять. Восьмое августа восьмого года. 888. Никогда не увлекался нумерологией, но восьмёрка – любимое число Александрин, что неудивительно, коль скоро она родилась четвёртого апреля. Господи… Нужно немедленно его разбудить!

64. Хлопок одной ладони

Инспектор Целебан много слышал о людях, способных, если нужно, не спать по трое и более суток. Однажды он попробовал, интереса ради, ограничить себя в сне, но ничего толкового из этого не вышло – уже к исходу второго дня после бессонной ночи инспектор обнаружил себя храпящим прямо на ковре около камина (вернее, обнаружила его матушка, которая решила, что сын впервые в жизни переборщил со шнапсом). Однако при случае двух-трёх часов сна инспектору хватало вполне, потому-то, проснувшись на диване в кабинете Веледницкого (ни в одну из свободных комнат он заселиться не пожелал, и Веледницкий его прекрасно понял), Целебан с изумлением посмотрел на часы: было без четверти девять.

Гро-Пьер и Симон должны были ночевать в «Берлоге» вместе с Фишером: всеми формальностями было решено заняться на свежую голову. Впрочем, Гро-Пьер уверял, что ничего особенно страшного не произошло: напротив, столь неожиданная развязка по-своему даже изящна и это изящество оценят в федеральном министерстве. Таланова, разумеется, отпустили и сейчас он уже, вероятно, трясся в дилижансе на полпути в Эгль.

Целебан ограничил свой туалет тем, что ополоснул из кувшина лицо и сильно растёр его мохнатым полотенцем – и кувшин и полотенце ему ещё перед отходом ко сну предусмотрительно принёс завёрнутый в халат Веледницкий прямо в кабинет. Засим Целебан вышел и уверенно направился в столовую. Завтрака, к его удивлению, не было, и инспектор пожалел, что не рискнул всё же отправиться ночью в родительский дом: да, мать распереживалась бы, зато сейчас в его распоряжении были бы кофе и булочки. Тут же никакой едой и не пахло.

«Новый Эрмитаж» вообще выглядел опустевшим. Нигде не было видно ни Веледницкого, ни Склярова, ни обеих хозяек. Кухонная печь была чуть тёплая: её явно начинали топить, но перестали на половине дела. Целебан уже решил было вернуться в кабинет за пальто и отправиться восвояси, но верный профессиональной привычке, решил заглянуть на террасу. Чутьё не подвело его: обе знакомые фигуры, худая и коренастая, сидели у самой ограды и, казалось, о чём-то напряжённо спорили. Увидев инспектора, оба собеседника кивнули ему, но отнюдь не призывно, а просто – вежливо. Сообразив, что он здесь лишний, инспектор вернулся внутрь дома, но в кабинет не пошёл, а остался в гостиной и закурил. Курить натощак он не любил, но занять себя чем-то было необходимо.

– О чём вы там секретничали? – спросил Целебан, когда на исходе второй папиросы Маркевич и Ульянов, наконец, появились в гостиной.

Поскольку один из двоих не ответил, говорить пришлось другому.

– Поспорили немного о точном переводе термина natürlichen Lebenswelt[40]40
  Термин этот, разумеется, абсолютно не имеет смысла. Я сказал первое, что пришло в голову.


[Закрыть] на русский, инспектор, – сказал Маркевич, стараясь не смотреть прямо. Целебан рассмеялся.

– Курите. Это «Вентура». Американские, хорошие. Виргинский табак. Спички возьмите на столике.

(«Итак, то, что я принимал за цугцванг, оказалось отложенной партией. Человеческий мозг, мозг обычного человека, не в силах объять гений другого мозга без подсказок или хотя бы наводящих вопросов – иначе почему этот первый тоже не гений? Он не рассердился, когда я его разбудил, внимательно выслушал, потом велел идти досыпать. И вот теперь, поутру всё объяснил. Говорят, в эндшпилях бывают и ферзевые окончания, но мне они никогда не попадались; итак, устранив с доски ферзя, мы вынуждаем короля действовать активно – ведь именно сейчас он не боится мата. До чего же плохие здесь спички, просто разваливаются в пальцах. Или это, Степан Сергеевич, уже тремор? Во всяком случае, сейчас начнётся большая игра».)

– Что, господин инспектор, не любите проигрывать? – спросил Маркевич, когда они, наконец, закурили (Ульянов демонстративно отсел к камину и, закинув ногу на ногу, принялся с увлечением что-то читать, почёсывая время от времени подбородок).

– Не люблю, – признался Целебан. – Но тут случай особый. Если бы я проиграл в суде или, скажем, если бы этот субъект был бы осуждён и тут же выслан – что ж, я бы расстроился, но счёл бы исход в целом удовлетворительным. Но раскрыть дело и не иметь возможности довести его до конца по причинам, не имеющим отношения к юриспруденции, – не скрою, это порядочный удар.

– Ей-ей, не стоит, право, не стоит, – отозвался Ульянов. – Изо всяких ударов следует извлекать пользу. Или извлекать урок, самое меньшее. Вот вы давеча признались, что голосовали за социалистов. Воображали себе, наверное, что страна, у которой социалисты заседают в парламенте, есть страна победившей справедливости. А оно вон как вышло – республика республикой, а magnus princeps – это magnus princeps. Выскользнул как налим из рук. Впрочем, оно и к лучшему, хоть и недемократично.

– Почему к лучшему? Потому что мне преподнесли, как вы выразились, урок? Для агитатора вы как-то слишком прямолинейны, а как юрист и вовсе сейчас были не на высоте.

– А, вы успели получить моё досье, инспектор? Что ж, Швейцария это Швейцария. Часовой механизм. Снимаю шляпу. Но в данном случае позволю себе заметить, что я доволен исходом вчерашней ночи и как политик и как юрист.

Ульянов встал и пересел к ним на свободное кресло.

– Я устал и не в силах уследить за прихотливыми изгибами вашей логики, господин Ульянов, – сказал Целебан. – По-моему, любой порядочный юрист должен испытывать неудовольствие и даже гнев, когда отправлению правосудия мешают обстоятельства политического характера.

– В данном конкретном случае отправлению правосудия пока ещё ничего не мешает.

– Я вас не понимаю. Дело раскрыто.

– Нет, инспектор, не раскрыто.

– Это казуистика, господин Ульянов. У нас совершенно определённо vis maior. Да, формально убийца не привлечён к ответственности, но личность его установлена.

– Кем?

– Да мной! – раздражённо сказал инспектор. – Этот ваш magnus princeps просто заноза в заднице и он…

– Он никого не убивал.

(«Если бы не Ильич, мадам Марин сейчас, вероятно, потрошила бы кролика: сперва оперировала бы гибким ножом под шкурой, а потом засовывала бы туда ладонь целиком, чтобы снять её с тушки по возможности целее. Шкура снимается легко, а вот с плёнками придётся повозиться, их нужно убрать все, подчистую, иначе при термической обработке они, сжимаясь, перетянут мясо, помешают естественному обмену соков, сделают его жёстким. Мадемуазель, скорее всего, онанировала бы в клозете; девицы всегда делают это по утрам. Пальцы у неё длинные, совсем не крестьянские. Вряд ли Тер обращал на это внимание, и вообще видел в ней что-то кроме немой сельской девки, готовой ко всем удовольствиям. И у неё бешеные глаза, совсем как у Александрин».)

Инспектор Целебан повернулся к Маркевичу:

– Слушайте, а вы не знаете, где доктор Веледницкий? По-моему, у него новый пациент.

– Не остроумно, – ответил Маркевич. – Я, кстати, вполне согласен с мнением Владимира Ильича. Однако вы правы, доктор нам действительно может понадобиться. О, а вот и Николай Иванович.

Николай Иванович Скляров действительно спускался по лестнице в гостиную. Был он полностью одет, на левой руке держал пальто, а в правой зонт и выглядел совершенно отдохнувшим.

– Доброе утро, господа, доброе утро!

– Помилуйте, Николай Иванович, – сказал Ульянов. – Уж одиннадцать скоро.

Бедного Николая Ивановича приводили в чувство минут пять – часов он при себе не имел, не было их и в комнате. Привыкший вставать на заре, или во всяком случае до завтрака, он ничего не понимал, а обитатели гостиной не спешили рассказывать ему про настойку опия до появления Веледницкого. Но ещё горше Николаю Ивановичу сделалось от того, что он услышал о событиях минувшей ночи, каковые все до единого пропустил по непонятной ему причине.

– Неужели это был член царской фамилии?

– Вне всякого сомнения, – сказал Антонин Васильевич Веледницкий, переступая порог. В отличие от Склярова он был практически в неглиже и в руках держал не зонтик, а листок бумаги. – Но это ничуточки не интересно. В отличие от вот этого.

– Доброе утро, доктор, – сказал Целебан. – Что там у вас?

– Да чёрт знает что, признаться, – ответил Веледницкий. – Это я нашёл у себя на ночном столике.

Он протянул Целебану бумагу и инспектор прочёл (буквы были крупные): УЕХАЛИ В ЭГЛЬ. КОГДА ВЕРНЁМСЯ НЕ ЗНАЮ. М.

– Мало нам пришлось пережить сегодня ночью, – Веледницкий явно никак не мог прийти в себя, – так утром ни ванны, ни кофе, ни завтрака!

– Кофе я вам сделаю, Антонин Васильевич, – Скляров суетливо вскочил и зачем-то схватил шляпу. – А вот завтрак…

– Придётся тащиться в «Берлогу». Владимир Ильич, Степан Сергеевич, составите мне компанию?

– А меня вы не приглашаете, доктор? – улыбнулся Целебан. – Нет-нет, не извиняйтесь. Я думаю, завтракать мы сегодня не будем. Во-первых, папаша Пулен теперь растопит печь только через пару часов, а во-вторых, господин Ульянов обещал нам какую-то исключительную историю. Господин Скляров, а вас не затруднит сделать кофе всем?

Николай Иванович умудрился разбить в буфетной две чашки, но в целом с обязанностями метрдотеля справился сносно. В буфете нашлась вазочка с сухим печеньем, а успевший привести себя в порядок Веледницкий вынес из кабинета жестянку монпансье с розовощёким ангелом на крышке и пару яблок, которые на правах хозяина довольно ловко нарезал на тонкие ломтики. Для пятерых голодных мужчин это не могло считаться и четвертью даже самого лёгкого завтрака, но никто не роптал.

– А зачем мадам и мадемуазель Бушар понадобилось срочно уехать? – спросил Целебан, прихлёбывая кофе, который обладал по крайней мере одним неоспоримым достоинством – температурой.

– Не имею ни малейшего представления, – ответил Веледницкий. – Они вообще никуда вместе не уезжают, разве что перед Пасхой на несколько дней в Лурд; они, знаете ли, обе католички. Confiteor solum hoc tibi, да. Я на это время закрываю пансион и перебираюсь в Женеву. Но чтобы так внезапно…

– Они могли что-то знать или догадаться о том, что произошло вчера ночью?

– Совершенно исключено. Я им ничего не говорил, да и вернулись мы все глубокой ночью, да что там – они уж спали, даже когда мы ушли.

– Любопытно. Можно послать Симона в Эгль.

– Ну да, если до полудня не вернутся, посмотрим. Я, признаться, немного обеспокоен. Да, но что же вы хотите нам рассказать, Владимир Ильич? – спросил Веледницкий, отставляя свою чашку.

– Ни много ни мало как имя подлинного убийцы Корвина, – сказал Целебан.

Веледницкий хмыкнул, но, кажется, совершенно не удивился. Николай Иванович же принял ещё более жалкий вид, чем двадцать минут назад.

– Как же это… господа… товарищи… Позвольте, но… ведь только что мне сказали…

– Я удивлён не меньше вас, господин Скляров, но, признаться, господин Ульянов весьма и весьма энергичен в своей убеждённости. Я думаю, впрочем, что он ошибается, но склонен выслушать его. В конце концов, у нас есть немного времени в запасе.

Ульянов сделал глоток.

– В романах про Лекока сыщик находит убийцу, руководствуясь исключительно комбинацией логических умозаключений и неопровержимых улик вроде особенным образом надкушенного окурка. Я хоть и логик, но не сыщик. Собственно, мне не было, да и сейчас нет никакого дела до убийства этого старого дурака, растратившего мощь своего духа на пошлые заигрывания с влюблёнными в него буржуа. Он был революционером для уютного домашнего употребления – не в молодости конечно, тогдашнее мужество его бесспорно, а позже, когда он объявил себя философом, не имея на то ни малейшего права. Не скрою, мне он так же неприятен, как и Фишеру, и я тоже вижу некоторую пользу в его смерти – по крайней мере при словах «русский революционер» воображение неокрепшей молодёжи больше не будет рисовать себе образ немытого Прометея с кувалдою. Но я обещал товарищу Маркевичу, что сообщу ему имя убийцы, и я сделал это.

Инспектор Целебан медленно повернулся к Маркевичу.

– Господин инспектор, господин инспектор, – Маркевич предупредительно поднял обе руки вверх, после чего коротко рассказал о записке.

– Давайте-ка её сюда, – решительно сказал Целебан.

– Не торопитесь, инспектор, – Ульянов поставил пустую чашку на буфет. – Никуда она от вас не денется.

– Я тоже за то, чтобы дослушать, – сказал доктор Веледницкий.

– Спасибо, Антонин Васильевич. Итак, я действительно ещё в четверг запечатал записку и отдал её Степану Сергеевичу. Честно говоря, я был зол, так зол. Терять время на никчёмные глупые истории! Но у меня есть свои резоны сделать так, чтобы товарищ Маркевич оказался мне… хм… обязанным, и я сделал то, что обещал. Этому предшествовали четыре беседы, которые случились у меня в тот день. Утром, сразу после завтрака у меня была встреча с вами, Антонин Васильевич.

– Подтверждаю, – откликнулся доктор.

– О чём мы с вами разговаривали?

Веледницкий замялся.

– Право же, я не вполне уверен…

– Будет вам, вы же не институтка. Я обсуждал с вами – вернее продолжил обсуждать, коль скоро начали мы с вами сразу после моего приезда – возможные перспективы в лечении заболевания моей жены. В данном случае совершенно не важно, какого именно – важно, что в борьбе с ним наука в последнее время, кажется, вот-вот значительно продвинется. Так это, Антонин Васильевич?

– Точно так.

– Прелестно. Кроме того, я немного расспросил вас относительно природы заболевания Корвина и методов применяемого вами лечения. Вы рассказали мне о dementia paranoides и о том, что лечения как такового не существует, а конец, увы, очевиден.

Веледницкий кивнул.

– Затем, продолжал Ульянов, – я спустился сюда, в гостиную, и встретил вас, дорогой Николай Иванович, за шахматной доской.

Николай Иванович тоже с готовностью кивнул.

– Мы сыграли с вами три партии, две я выиграл, а одну мы свели вничью.

– Вы очень сильный шахматист, Владимир Ильич! – с чувством сказал Скляров.

– Будет вам. Шахматист я посредственный, а вы – просто никудышный.

Скляров побледнел, но этого никто не заметил.

– От обеда я отказался и некоторое время писал у себя в комнате. К делу это опять же отношения не имеет. В два часа пополудни я имею привычку гулять и, благо дождь на некоторое время рассеялся, решил пройтись по округе. Тут мне подвернулся господин Лавров. Подозреваю, что он меня попросту караулил. Я терпеть не могу гулять один и согласился на его общество. Первым делом мы отправились к Ротонде, спустились вниз, но дверь была заперта, а во дворике не было ничего интересного. Тогда мы отправились в сторону деревни и прошагали в общей сложности минут сорок. Господин Лавров оказался совершенно невозможным спутником: он без конца изводил меня вопросами о марксизме и с каждым моим ответом архиглупо спорил. Он вообще, кажется, изрядный дурак, – впрочем, по «Землемеру» это вполне видно. Однако польза от этой прогулки была несомненной: позже я понял, что идиотские вопросы Лаврова весьма и весьма помогли мне понять, кто единственный – и только он – мог убить Корвина.

– Надеюсь, вы сейчас не имеете в виду самого господина Лаврова, потому что если это так, вам не поздоровится – получается, что вы не сообщили в полицию об убийце и он беспрепятственно уехал.

– Я бы не стал «сообщать», как вы выразились, полиции ничего и ни в каком случае, господин Целебан. Моей целью была нужная мне для моей работы благосклонность товарища Маркевича и ничего более. Но это, конечно же, не Лавров: он даже бекаса на болоте не пристрелит. Итак, около трёх часов мы вернулись в дом и я попробовал разыскать доктора Веледницкого, поскольку гуляя, я вспомнил, что позабыл рассказать ему одну маленькую, но, кажется, немаловажную деталь касательно болезни моей жены. Какую именно, значения не имеет. Но доктор Веледницкий был занят с хозяйками и вами, инспектор, о чём мне сообщил кто?

– Я, – сказал Скляров.

– Совершенно верно, вы, Николай Иванович. Я решил ещё прогуляться – на сей раз уже в одиночестве, чем и занялся. Вернувшись перед самым ужином, я заглянул к вам, Антонин Васильевич, и узнал, что товарищ Тер-Мелкумов более не подозревается, товарищ Фишер благополучно сбежал, а товарищ Маркевич пришёл в себя. После ужина состоялась моя четвёртая беседа – с вами, Степан Сергеевич. Именно во время неё я окончательно утвердился в своих подозрениях. Я вручил вам записку. Но мои трудности только начались.

– Какие трудности? – спросил Целебан.

– Дело в том, что несмотря на мою железную уверенность в своей правоте, я не имел ровным счётом никаких формальных доказательств. Ну, тех, которые можно привести в суде. Логика моих размышлений была внутренне непротиворечива и даже строго научна, но я живо представил себе, как вы, Степан Сергеевич, распечатываете записку, читаете её и смотрите на меня с неподдельным недоумением. А выслушав мои объяснения, называете меня болваном и навсегда отказываетесь со мной сотрудничать. Таким образом, хотя мне было предостаточно моих собственных внутренних доказательств, я понял, что придётся раздобыть те самые неопровержимые улики, которыми так гордятся герои дрянных романов в ярких обложках. Это невыносимо скучно, гораздо скучнее, чем размышлять, но что же было делать? Справедливости ради, Степан Сергеевич сам немало мне в этом деле помог: собственно, значительная часть улик была раздобыта именно им, просто он не знал, что с ними делать. Ровным счётом как негритос, которому попадает в руки, скажем, самозарядное ружье: вещь и красивая и явно опасная, но куда её применить, негритос не имеет ни малейшего понятия.

Маркевич сделал вид, что не обиделся, тем более что Целебан перебил Ульянова:

– Но таким образом вы сперва ответили на вопрос «Кто?», и только потом принялись отвечать на вопрос «Как»?

– Совершенно верно, – кивнул Ульянов.

– Но это совершенно немыслимо ни с точки зрения уголовного права, ни с точки зрения той дисциплины, которую последние десять лет с лёгкой руки господина Гросса называют «криминалистикой». По сути, вы пытаетесь подогнать решение под заранее вами придуманный ответ!

– Во-первых, я уже сказал, что я не сыщик, а логик. Условности вашей профессии меня не интересуют. Если я точно знаю ответ на вопрос «Кто?», мне не составит труда найти неопровержимые доказательства виновности этого «кого». Кроме того – это во-вторых, – я ничего не придумывал.

– Хорошо же, – кивнул Целебан. – Пообещайте мне, господин Ульянов, что когда вы изложите нам скучную часть ваших доказательств, вы расскажете о ходе своих нескучных размышлений.

– Извольте. Итак, самая дурацкая часть в этом деле именуется «алиби». Поэтому я оставлю её напоследок. Займёмся сперва более интересной вещью, по сути своей – близкой к размышлениям. А именно старым добрым cui prodest. Я не успел прослушать в университете курс полицейского права, хотя читал его ординарный профессор Степанов, по отзывам, весьма и весьма неплохой юрист. Но обстоятельства сложились так, что кое-что из этой области мне пришлось изучить, так сказать, на собственной шкуре. Давайте на время забудем обо всём, что нам уже известно, и предположим, что убить Корвина мог кто угодно, обладающий достаточной физической силой, чтобы столкнуть тело в окно, и знающий где спрятан ключ от лестницы.

– Или посторонний скалолаз, – вставил Скляров.

– Эту возможность следует рассматривать как чисто умозрительную. Любому скалолазу потребуется масса времени для своих упражнений. Фактически же между полуднем и четырьмя часами Ротонда – или во всяком случае, лестница – находилась без присмотра лишь на время обеда, после которого там всё время была мадам со своим бельём. Да и то, как мы знаем теперь, именно во время обеда Ротонду посещала великокняжеская сволочь со своим камердинером.

– То есть вы ему верите? – спросил Целебан.

– Поскольку я убеждён, что великий князь Корвина не убивал, то да, верю, – сказал Ульянов. – Забудем про постороннего скалолаза, взявшегося неизвестно откуда и неизвестно зачем. Сосредоточимся на людях, которые имели техническую возможность прикончить Корвина. Это товарищи Тер и Фишер, великий князь со слугой, ну и вы, Николай Иванович и Антонин Васильевич. Не подскакивайте как Мартов с Даном, когда их уличают в незнании Маркса. Я же рассуждаю пока чисто теоретически.

– Знаете что, Владимир Ильич, всему есть границы, – сказал Веледницкий. – Мне неприятно слышать упоминание своего имени в таком свете даже чисто теоретически.

– Кроме того у этих господ есть алиби, – заметил Целебан. – Как, впрочем, и у Фишера с Тер-Мелкумовым. Надеюсь, вы не станете опровергать уже доказанные факты, тем более что эти доказательства дались мне весьма непросто?

– Я это помню твёрдо, – кивнул Ульянов. – И ничего пока опровергать не собираюсь. Но я же сказал, давайте пока забудем про это дурацкое «алиби». Вернёмся к нашему cui prodest. Самое простое – это великий князь, будь он неладен. Неясно точно, руководствовался ли этот недоносок исключительно своими извращёнными фантазиями или действительно состоял в этом дурацком корвиновском интернационале – так или иначе, он имел желание и возможность убить Корвина, собирался это сделать – но опоздал. Если бы его не опередили, он бы сейчас катил в свою Ниццу, или куда он там собрался, совершенно удовлетворённый. Убил и благополучно избежал ответственности. Вполне в духе всех этих принцев крови. Ну да ничего, недолго им всем осталось, недолго.

– Поразительно, что вы одновременно так ненавидите монархию и с лёгкостью верите всему, что наговорил член царской семьи, – заметил Целебан.

– Неважно, неважно, – махнул рукой Ульянов. – Пока просто следите за моими рассуждениями. Фишер. Он неоднократно рассуждал о бесполезности и даже опасности Корвина для дела русской революции и говорил, что день, когда Корвина не станет, станет счастливейшим в его жизни. Собственно, давеча в Ротонде он ещё раз это подтвердил. Итак, у товарища Фишера были весьма веские мотивы убить Корвина.

Далее. Тер. Здесь мотив очевиден куда менее, но при известной доле воображения его можно и принять во внимание. Подчеркну ещё раз: пока что мы рассуждаем чисто умозрительно. Я с самого начала не верил в причастность Тера к этом делу, о чём и сказал Степану Сергеевичу. Но мотивы, чёртовы мотивы! Трюк с исчезновением, конечно, сам по себе ещё ничего не значит. А вот страстный монолог господина миллионщика проливает свет на многое. Шубин определённо отказал Теру в деньгах – или во всяком случае, собирался это сделать. Не без подачи Корвина, разумеется. Одним словом, господин Тер-Мелкумов, или товарищ Лекс, мог обдумывать убийство Корвина. И осуждать его за это тоже трудно.

– Может быть, вы его и за нападение на почтовую карету как-нибудь оправдаете, господин Ульянов? – спросил Целебан.

– Дискуссию о моральной приемлемости экспроприации для дела революции мы отложим до более спокойных времён, инспектор.

– Тут не о чем дискутировать, господин Ульянов. Ваш Тер – террорист и убийца, – сказал инспектор. – Неплохая у вас компания, что и говорить.

– Товарищ Тер-Мелкумов был настоящим революционером, не щадившим себя в нашей борьбе. И если ему приходилось убивать, то потому что буржуазия не оставляет нам другого выхода. Добренькие революций не делают.

– Понятия не имею, почему я просто не арестую вас прямо сейчас, – зло сказал Целебан.

– Потому что хотите узнать правду, – сказал Ульянов.

– Ну так переходите к делу. Полковник Таланов был прав: вы все пользуетесь любым подвернувшимся поводом, чтобы устроить митинг.

– Хорошо, продолжим. Кто там у нас на очереди? Вы, Антонин Васильевич? Ну давайте придумайте себе мотив убить Корвина, давайте, – Ульянов улыбнулся.

– Даже не знаю, что и придумать, Владимир Ильич, – развёл руками Веледницкий и тоже улыбнулся, – ну, допустим, я не тот кто я есть на самом деле и каким вы меня все знаете, а жестокий и коварный тип, начисто лишённый совести, попросту – сукин сын.

– Допустим, – согласился Ульянов.

– Всё равно ничего в голову не приходит. Если предположить, что меня ничего в жизни не интересует, кроме денег и славы, то я должен был беречь жизнь Льва Корнильевича как зеницу ока, ибо присутствие такого знаменитого пациента обеспечивает неугасимый интерес к моему пансиону. Да и вообще, bona fama divitiis est potior.

– Это довольно справедливо, – заметил Целебан.

– Весьма справедливо, – кивнул Ульянов. – На этом пока и остановимся. Ну а вы, дорогой Николай Иванович, очевидно, тоже можете себе представить выгоды и невыгоды от того, что Корвина не стало?

Скляров, переживший за последний час уже несколько сильных потрясений, неожиданно спокойно сказал:

– Я любил Лёвушку. Он был натурой горячей и искренней, то есть обладал теми нравственными качествами, которых, очевидно, лишён я сам. Мы не были близки в умственном отношении, он всегда – что греха таить – считал меня человеком недалёким. Да вероятно, так оно и есть. Однажды я выручил его довольно значительной суммой – как вы знаете, в своё время я располагал весьма крупными средствами, полученными по наследству от супруги, – и вот так вышло, что на склоне лет Лёвушка, избрав меня своим конфидентом, так сказать, помог мне не чувствовать себя в этом пансионе совсем уж приживалой.

– Николай Иванович… – в голосе Веледницкого послышалась укоризна.

– Полноте, Антонин Васильевич, – отмахнулся Скляров, – чего уж теперь-то.

– Я правильно вас понял, господин Скляров, что кончина Корвина нанесла вам не только тяжкую моральную травму, но и так сказать, принесла некоторый материальный ущерб? – спросил Целебан.

– Да, – просто ответил Скляров. – Я действительно помогал посетителям повидать Льва Корнильевича, ведь когда он бывал не в духе – а в последний год он почти всегда был не в духе, разве что с начала лета стал чуть повеселее, – он никого и никогда не принимал. Ну а посетители обычно оставляли мне некоторое вознаграждение, составляющее единственный мой доход в настоящее время.

– Подытожим, – сказал Ульянов, – видимых причин желать смерти Корвина ни у Николая Ивановича, ни у Антонина Васильевича не было.

– В отличие от великого князя, – вставил инспектор.

– Оставьте вы своего великого князя, – раздражённо сказал Ульянов. – Я уже сказал, что да, он имел и мотив и намерение и возможность, но Корвина он не убивал.

– Я смирюсь с вашим упрямством, если увижу хоть какие-нибудь доказательства, – сказал Целебан.

– А я не собираюсь доказывать вам невиновность великого князя, хотя косвенные улики в его пользу у меня есть, – ответил Ульянов. – Во-первых, мне как социалисту, это противно, а во-вторых, гораздо проще установить личность настоящего убийцы.

– Здесь вы покамест тоже не преуспели.

– Торопиться нам всё ещё некуда. Дилижанс уйдёт только через два с половиной часа. – Ульянов задумался, но, казалось, только для того, чтобы наилучшим образом сформулировать свою мысль. – Вы сказали, Антонин Васильевич, что Корвин привлекал в ваш пансион любопытных, многие из которых останавливались здесь. Это верно. Но вот вопрос: не мешало ли это его лечению?

– Я уже говорил вам, – ответил Веледницкий, – что это заболевание неизлечимо. Врачу остаётся только по мере сил поддерживать больного в удовлетворительном состоянии – с физической, гигиенической и социальной точек зрения. Если говорить об этих задачах, то нет, посетители никогда не мешали Льву Корнильевичу, тем более что он сам решал, принимает он кого-нибудь или нет. Логика его конкретных решений для меня всегда оставалась тайной за семью печатями.

– И он сам, осознанно и добровольно выбрал для себя такую форму изоляции?

Веледницкий пожал плечами:

– Ну, это общеизвестно. Он не только сам выбрал эту деревню, но и лично набросал проект Ротонды. Пока его разум ещё окончательно не затуманился. Доказательства тому даже искать не надо: первые несколько месяцев здесь проходу не было от корреспондентов, да и многие мои коллеги приезжали навестить Корвина.

– Да? – спросил Ульянов. – Очень интересно. Вас не затруднит припомнить, когда подобный визит имел место последний раз?

Веледницкий задумался.

– В декабре прошлого года, если не ошибаюсь. Николай Иванович, когда профессор Блейлер был у нас?

– Точно так, – отозвался Скляров. – В конце ноября или начале декабря. Но точно до того как окончательно пал снег: в прошлом году у нас была исключительно долгая и приятная осень, не то что нынешнее так называемое лето.

– Теперь ответьте мне на следующий вопрос. Когда профессор Блейлер приезжал к вам прошлой зимой и осматривал Корвина, он делился с вами своими соображениями?

– Разумеется. Иначе зачем бы ему было приезжать. Другое дело, что эти соображения не слишком отличались от моих.

– Инспектор, – сказал Ульянов, – при случае ведь не составит никакого труда допросить профессора Блейлера?

– Ни малейшего, – ответил Целебан, – но я по-прежнему категорически не понимаю…

– Сейчас, сейчас. Антонин Васильевич, Блейлер одобрил ваши методы лечения… то есть, простите, ухода за Корвиным?

– Видите ли в чём дело, – уклончиво ответил Веледницкий, – профессор Блейлер не только мой наставник, но и европейская величина. Мы договорились, что я опишу ему состояние Льва Корнильевича через месяц после визита Блейлера в Вер л’Эглиз. Блейлер сказал, что хотел бы поразмыслить в спокойной обстановке, а не по горячим следам. Я так и сделал: составил подробнейший отчёт и отослал в Цюрих. Было это в конце января сего года. Но ответа я не получил. Прошу понять меня правильно: я ни в коей мере не обижен. Блейлер получает каждый день, должно быть, тысячи писем…