Текст книги "Ночи нет конца"

– Не иначе. – Ганзен смотрел на меня с каким-то странным выражением. – Совершенно ясно, что эти люди не в состоянии пройти и шестисот футов, не то что четыре или пять миль. Кроме того, по словам командира корабля, скоро их может раздавить льдами. Что, если связаться с «Дельфином» и попросить их всплыть в двух шагах от лагеря?

– Но отыщут ли они полынью? Хочу сказать, без эхоледомера?

– Нет ничего проще. Возьму у Забринского рацию. Отмерив на север шестьсот футов, подам сигнал, чтобы нас запеленговали, пройду столько же в южном направлении и подам еще один сигнал. Штурман определит расстояние с точностью до трех футов, потом отнимет от него шестьсот футов, и субмарина окажется в самом центре полыньи.

– Под центром полыньи. Какова же толщина льда, хотел бы я знать? Доктор Джолли, западнее вашего лагеря некоторое время тому назад в ледяном поле существовал канал. Давно ли он образовался?

– Месяц назад. Может, пять недель. Точно не знаю.

– Тогда какой толщины лед? – спросил я у Ганзена.

– Футов пять или шесть. Пробить его ограждением рубки вряд ли удастся. Но командиру давно хотелось использовать в этих целях торпеды. – Повернувшись к Забринскому, он спросил: – Сможешь поработать на рации?

Я предоставил им возможность заниматься своим делом. Мне было не до того. Едва ли я соображал, что говорю. Я чувствовал себя больным, старым и опустошенным. Испытывал тоску и смертельную усталость. Я знал ответ. Чтобы получить его, я покрыл расстояние в двенадцать тысяч миль. Я проехал бы и миллион миль, лишь бы не знать этого ответа. Но от правды не скроешься. Мэри, моя невестка, и трое ее очаровательных ребятишек никогда не увидят его. Мэри – своего мужа, а дети – отца. Мой брат погиб, и никто его больше не увидит. Кроме меня. Сейчас я пойду к нему.

Закрыв за собой дверь, я вышел. Обогнув угол жилого блока, пригнул голову, готовясь встретить шторм. Через десять секунд добрался до последнего строения в этом ряду. Осветив фонарем ручку, повернул ее и вошел в помещение.

Прежде тут находилась лаборатория, теперь она превратилась в морг. Оборудование сдвинуто в сторону, на свободном пространстве сложены тела мертвецов. Я знал, что они мертвы, не только потому, что мне об этом сообщил Киннэрд: в обугленных, безобразных грудах плоти не было ничего человеческого. Зловонный запах горелого мяса и сгоревшего соляра был невыносим. У кого же из тех, кто уцелел, хватило духу и решимости снести эти жуткие останки своих товарищей? Должно быть, у них железные нервы и крепкие желудки.

Очевидно, смерть была скорой для всех. То была не смерть людей, отрезанных от внешнего мира пожаром. Они сами послужили топливом для адского пламени. Заливаемые подхваченными вихрем потоками горящей нефти, они, должно быть, представляли собой живые факелы, когда умирали в страшных муках.

Один из мертвецов привлек мое внимание. Наклонившись, я направил луч фонаря на то, что некогда было правой рукой человека, а теперь походило на почерневший коготь. От высокой температуры необычное по форме золотое кольцо на безымянном пальце не расплавилось, а деформировалось. Я узнал это кольцо: когда моя невестка покупала его, я стоял рядом.

Я не испытывал ни горя, ни боли, ни отвращения. Наверно, все это придет позднее, когда сгладится первое жуткое впечатление. Хотя вряд ли. Это был вовсе не тот человек, которого я так хорошо помнил, не брат, перед которым я был в неоплатном долгу. Эта изуродованная груда плоти была незнакома мне, она ничем не напоминала человека, жившего в моей памяти, в ней не осталось ничего такого, что помогло бы моему отупевшему разуму, заключенному в измученном теле, преодолеть этот разрыв.

Внезапно я заметил нечто странное. Я низко склонился над трупом и не разгибался долгое время. Потом медленно выпрямился, и в эту минуту дверь открылась. В помещение вошел лейтенант Ганзен. Стащив маску и подняв на лоб очки, он посмотрел сначала на меня, потом на останки человека, лежащие у моих ног. Я заметил, как от лица моряка отхлынула кровь. Он снова взглянул на меня.

– У тебя утрата, док? – хриплым шепотом проговорил лейтенант. – Ах, что же я!

– Что ты хочешь этим сказать?

– Твой брат? – Он мотнул головой в сторону лежащего.

– Коммандер Суонсон сообщил тебе?

– Да. Перед тем, как нам сойти с субмарины. Потому-то мы и пошли с тобой. – Он был не в силах оторваться от страшного зрелища. Лицо посерело, как старый пергамент. – Минуту, док, всего одну минуту. – Ганзен повернулся и поспешно двинулся к двери.

Когда он вернулся, лицо его было уже не такое серое.

– Командир объяснил, почему он решил отпустить тебя, – сообщил Ганзен.

– Кто еще знает об этом?

– Только командир корабля и я. Больше никто.

– Держи это при себе, хорошо? Сделай мне одолжение.

– Как скажешь, док. – На лице лейтенанта, с которого не исчезло выражение ужаса, появились удивление и любопытство. – Господи, ты видел что-либо подобное?

– Давай вернемся к остальным, – предложил я. – Оттого, что мы здесь останемся, никому легче не будет.

Ганзен молча кивнул. Вместе с ним мы направились к жилому блоку. Помимо доктора и Киннэрда, на ногах были еще трое. Капитан Фолсом, необычайно высокий, худой мужчина с жутко обожженными лицом и руками, был заместителем начальника ледового лагеря. Хьюсон, темноглазый и молчаливый, был трактористом и механиком. В его ведении находились дизель-генераторы. Несби, жизнерадостный йоркширец, был поваром базы. Джолли, успевший распаковать аварийную аптечку, менял повязки на руках одного из людей, все еще лежавших на полу. Познакомив меня со своими товарищами, он снова принялся за работу. В моей помощи местный врач, похоже, не нуждался. Во всяком случае, пока.

Ганзен спросил у Забринского:

– Связался с «Дельфином»?

– Да нет. – Радист прекратил передачу позывных и переменил позу, чтобы не так ощущалась боль в сломанной ноге. – Не знаю, что и сказать, лейтенант. Похоже на то, что полетел плавкий предохранитель.

– Этого еще не хватало, – мрачно проговорил Ганзен. – Выходит, связаться с кораблем не удастся, Забринский?

– Я их слышу, а они меня нет, – виновато пожал плечами радист. – Это все я со своими косолапыми ногами. Видно, когда грохнулся, то сломал не только лодыжку.

– Неужели не починить эту хреновину?

– Вряд ли, лейтенант.

– А еще радист называешься, черт бы тебя побрал.

– В том-то и дело, – рассудительно произнес Забринский. – Радист, а не волшебник. Попробуй сделай тут что-нибудь, когда руки отморожены и не слушаются, инструментов нет, рация допотопная, без печатной платы, а кодовые обозначения по-японски. Тут и сам Маркони опустит руки.

– Так можно починить или нельзя? – настаивал Ганзен.

– Аппарат на транзисторах. Ламп, которые могут разбиться, тут нет. Наверно, починить можно. Но на это уйдет не один час, лейтенант. Надо сперва инструменты найти.

– Ну и найди. Делай что хочешь. Только отремонтируй.

Ни слова не говоря, Забринский протянул офицеру наушники. Тот посмотрел на радиста, потом на наушники, молча взял их и прислушался. Пожав плечами, вернул наушники Забринскому и проговорил:

– Пожалуй, с ремонтом рации можно и не спешить.

– Это точно, – согласился Забринский. – Неловко как получилось, верно, лейтенант?

– Что там еще стряслось? – поинтересовался я.

– Похоже на то, что нас самих впору спасать, – отчеканивая каждое слово, отвечал Ганзен. – Текст сообщения, которое радист передает почти без передышки, гласит: «Лед быстро смыкается, возвращайтесь немедленно».

– Я с самого начала был против этого безумия, – назидательно произнес Ролингс. Присев, он размешивал вилкой консервированный суп, начавший таять. – Благородный поступок, приятель, но заранее обреченный на провал.

– Вынь грязные пальцы из супа и будь так любезен, заткнись, – холодно заметил Ганзен. Потом неожиданно повернулся к Киннэрду: – А что с вашей рацией? Хотя все понятно. У нас есть кому крутить генератор.

– Прошу прощения, – улыбнулся Киннэрд улыбкой призрака. – Генератор сгорел. Рация на батареях. А батареи сели. Совсем.

– На батареях? – удивился Забринский. – А почему же тогда уровень подаваемого сигнала так резко колебался?

– Мы то и дело меняли железоникелевые аккумуляторы. У нас их оставалось всего полтора десятка. Остальные сгорели при пожаре. Оттого и сигнал был неровный. Но даже железоникелевые аккумуляторы не вечны. Они окончательно сели, дружище. Заряда, который в них остался, не хватит даже для того, чтобы зажечь лампочку карманного фонаря.

Забринский не сказал ни слова. Молчали и остальные. По восточной стене по-прежнему барабанили ледяные иголки, шипела лампа Кольмана, негромко мурлыкал камелек, но звуки эти лишь подчеркивали воцарившуюся тишину. Все старались не смотреть друг на друга и разглядывали пол так внимательно, как изучает энтомолог след, оставленный в дереве жуком-древоточцем. Ни одной газете, поместившей такой снимок, не удалось бы убедить читателей, что персонал станции «Зет» десять минут назад был спасен от верной гибели. Читатели заявили бы, что не хватает праздничной атмосферы, чувства радостного облегчения. И они были бы недалеки от истины.

Чувствуя, что пауза несколько затянулась, я сказал Ганзену:

– Ничего не попишешь. Не применять же электронный компьютер для решения данной задачки. Кому-то надо вернуться на «Дельфин» как можно скорее. Я предлагаю свою кандидатуру.

– Ну уж нет! – возмутился Ганзен, затем уже спокойнее продолжал: – Прости, дружище, но командир не давал разрешения кому-то из нас кончать жизнь самоубийством. Ты остаешься здесь.

– Остаюсь, – кивнул я. Не объяснять же ему, что ничьего разрешения я испрашивать не намерен, да и пистолетом размахивать незачем. – Все остаемся. А потом все погибнем. Спокойно, без борьбы, не суетясь, ляжем и протянем ноги. Вот это и называется мудрое руководство. Амундсену пришлась бы по вкусу эта идея. – Я был несправедлив к Ганзену, но в ту минуту мне было не до справедливости.

– Никто никуда не пойдет, – отвечал лейтенант. – Я не сторож брату своему, док, и все равно будь я проклят, если позволю тебе совершить самоубийство. Ты не сможешь, да и никто из нас не сможет совершить обратный переход. После всего, что нам пришлось пережить. Это во-первых. Во-вторых, без рации на «Дельфине» не сумеют нас запеленговать, и отыскать подлодку нам не удастся. В-третьих, из-за подвижки льдов субмарина успеет уйти под воду раньше, чем мы до нее доберемся. И в-четвертых, если мы не найдем «Дельфин» – то ли потому, что промахнемся, то ли потому, что он будет под водой, – назад, к станции «Зет», нам уже не попасть. Сил не хватит, да и некому будет нас направлять.

– Картина действительно неутешительная, – согласился я. – Как ты полагаешь, есть надежда на то, что ледомер работает?

Ганзен покачал головой, ничего не сказав. Ролингс снова принялся размешивать суп. Он не поднимал глаз, избегая взглядов окружавших его людей с изможденными, обмороженными лицами. Сделав несколько неуверенных шагов, капитан Фолсом подошел к нам. И без стетоскопа было понятно, что здоровье у капитана никуда не годится.

– Я что-то не понимаю, – проговорил он едва слышно, с трудом разжимая обожженные губы. Пройдет немало мучительных месяцев, понадобится не одна косметическая операция, прежде чем Фолсом сможет показать свое лицо людям. Разумеется, в том случае, если нам удастся доставить его в госпиталь. – Объясните мне, в чем проблема?

– Все очень просто, – отвечал я. – На «Дельфине» имеется эхоледомер, прибор для измерения толщины льда. В нормальных условиях, даже в том случае, если командир корабля не получит от нас никаких известий, он в считаные часы может оказаться где-нибудь совсем рядом. Координаты станции ему известны с достаточной точностью. Ему надо лишь погрузиться, подойти подо льдом сюда и начать поиск по планшету. Тогда с помощью ледомера он в считаные минуты обнаружит тонкий лед в полынье. Но условия отнюдь не нормальные. Ледомер вышел из строя, и, если его еще не отремонтировали, полынью эту им ни за что не отыскать. Потому-то я и хочу отправиться к ним. Именно сейчас. Прежде чем субмарина вынуждена будет уйти под воду.

– Не вижу смысла, старичок, – заметил Джолли. – Ты что, сможешь починить ледомер или как он там называется?

– А зачем мне его чинить? Коммандер Суонсон знает расстояние до лагеря с точностью до трех сотен футов. Мне надо только сказать ему, чтобы, не доходя с четверть мили, он выпустил торпеду. Таким образом…

– Торпеду? – переспросил Джолли. – Чтобы пробить снизу лед?

– Ну да. Этого еще никто не делал. Но почему бы не попытаться, если лед достаточно тонок? А в том канале толстым он не должен быть. Правда, точно не знаю.

– Знаешь, док, должны прислать самолеты, – произнес Забринский. – Как только подлодка всплыла, мы тотчас начали передачи. Теперь все знают, что станция «Зет» найдена и ее координаты известны. Через несколько часов сюда прилетят тяжелые бомбардировщики.

– С какой целью? – полюбопытствовал я. – Кружить без всякого проку в темноте? Даже если авиаторам известна точная позиция станции, во мраке, да еще в шторм, они не увидят то, что осталось от ледового лагеря. Разве что с помощью радара, да и то сомнительно. И даже если они обнаружат лагерь, что они смогут сделать? Сбросят грузы с припасами и снаряжением? Возможно. Но чтобы не пришибить нас, грузы сбросят в стороне. Пусть даже они упадут всего в четверти мили от нас, нам их не отыскать. А большой самолет, который в состоянии долететь сюда, не сможет приземлиться на льдину. Вы это прекрасно понимаете.

– Какое у вас второе имя, док? – удрученно спросил Ролингс. – Иеремия?

– Сейчас я вам проиллюстрирую преимущество больших чисел, – заметил я. – Старое надежное правило. Если сидеть тут сложа руки, то и ледомер не понадобится. Отдадим концы все. Все шестнадцать человек. Если же я доберусь до субмарины, то останемся живы. А не доберусь, то, если починят ледомер, погибнет лишь один человек. – Я начал надевать варежки. – Один – это меньше, чем шестнадцать.

– Пусть уж погибнут двое, – вздохнул Ганзен и стал натягивать перчатки. Это меня не очень-то удивило, хотя сначала лейтенант и говорил о том, что у нас нет никаких шансов на успех. Не надо быть психологом, чтобы понять, почему старпом изменил свое решение: он был не из тех, кто перекладывает свой груз на чужие плечи.

Отговаривать его я не стал.

– Требуется квалифицированный специалист по размешиванию супа, – произнес, поднимаясь на ноги, Ролингс. – Если не держать их за руки, эти двое без меня не доберутся. Может, и медаль заработаю. Какая самая высокая награда в мирное время, лейтенант?

– За помешивание супа медалей не дают, Ролингс, – ответил Ганзен. – Именно это ты и будешь делать. Останешься здесь.

– Вот как? – Ролингс покачал головой. – Считай, что в твоей команде бунт, лейтенант. Я иду с вами, иначе и быть не должно. Если доберемся до субмарины, ты до того обрадуешься, что не станешь докладывать начальству о моей недисциплинированности. Разве что скажешь, какой, мол, толковый малый этот торпедист Ролингс. Дескать, если б не он, вам бы ни за что не дойти до подлодки. – И добавил с усмешкой: – А не дойдем, так и докладывать будет некому. Правда, лейтенант?

Подойдя к матросу, Ганзен спокойно произнес:

– Ты же знаешь, наши шансы добраться до «Дельфина» невелики. Тогда здесь останется двенадцать больных ребят, не считая Забринского, у которого сломана щиколотка, а ухаживать за ними будет некому. Им нужен хотя бы один здоровый человек, который смог бы позаботиться о них. Ты не должен быть таким эгоистом, Ролингс. Присмотри за ними, хорошо? Сделай мне такое одолжение, а?

Посмотрев долгим взглядом на офицера, Ролингс присел на корточки и стал помешивать в кастрюле.

– Сделать одолжение, говоришь? – с обидой проговорил он. – Хорошо, я останусь. Чтобы сделать тебе одолжение. И не дать Забринскому упасть и сломать другую ногу. – Моряк сердито работал ложкой. – Ну, чего вы ждете? Командир в любую минуту может приказать готовиться к погружению.

Он был прав. Не обращая внимания на протесты капитана Фолсома и доктора Джолли, спустя тридцать секунд мы были готовы отправиться в путь. Первым вышел Ганзен. Я обернулся и посмотрел на больных, на изможденные, изувеченные лица уцелевших зимовщиков. Оглядел Фолсома, Джолли, Киннэрда, Хьюсона, Несби и семерых остальных. Всего их было двенадцать. Не может быть, что все они заговорщики. Преступник тут один, может два, которые действуют заодно. Кто же они, эти люди, которых мне придется разоблачить? Кто этот подлец или подлецы, которые погубили моего брата и шестерых других зимовщиков?

Затворив за собой дверь, следом за Ганзеном я вышел в кромешную тьму.

Глава 6

Еще перед дорогой мы чувствовали себя страшно уставшими, если не сказать измученными. Ноги словно налились свинцом, кости болели; казалось, еще одно усилие, и мы свалимся. Несмотря на это, мы двигались в наполненном воем мраке ночи словно два призрака, скользящие по тускло белеющей снежной пустыне, похожей на лунный ландшафт. Мы уже не сгибались под тяжестью рюкзаков. Двигаясь с попутным ветром, мы шли в пять раз быстрее и почти без усилий. Мы больше не опасались угодить в разводье или покалечиться. Сняв бесполезные очки, мы шли, освещая себе путь мощными фонарями, отбрасывающими яркие лучи футов на пятнадцать, а то и на все тридцать. Кроме этих обстоятельств, способствовавших нам, существовал еще более мрачный фактор, заставлявший нас быстрее переставлять натруженные ноги. Это было опасение, что «Дельфин» уйдет под воду и нам придется погибнуть в этой ревущей ледяной пустыне. Мы окажемся без крова и пищи, и костлявая с косой не замедлит явиться.

Мы мчались, но не слишком быстро, иначе костлявая в два счета догнала бы нас. При низких температурах единственное, чего эскимос боится больше чумы, – это переутомление, которое в этих широтах поистине опаснее чумы. Излишняя физическая нагрузка на человека, облаченного в меховую одежду, заставляет его потеть, а когда она уменьшается, пот замерзает. Единственный способ устранить пленку льда – возобновить нагрузку. Так возникает порочный круг, который постепенно сужается и приводит к неизбежному концу. Поэтому, хотя мы и бежали, это, по существу, был не бег, а трусца, почти спортивная ходьба. Мы принимали все меры к тому, чтобы не взмокнуть.

Примерно через полчаса я предложил Ганзену сделать передышку. Мы укрылись у основания отвесной ледяной стены. За последние две минуты мой спутник раза два упал на ровном месте, да и меня ноги не слушались.

– Как себя чувствуешь? – спросил я.

– Неважно, док, – признался лейтенант, часто и тяжело дыша. – Но со счетов меня еще не сбрасывай. Далеко ли мы ушли, как по-твоему?

– Мили на три. – Похлопав по поверхности ледяной стены, о которую мы оперлись спинами, я проговорил: – Пару минут отдыхаем, а потом попробуем забраться на этот торос. По-моему, он достаточно высок.

– Чтобы поземка не мешала наблюдать? – спросил Ганзен. Я кивнул, на что он заметил: – Без толку, док. Клубы снега и ледяных иголок поднимаются футов на двадцать, не меньше. Если ты и поднимешься выше, то все равно субмарину не увидишь. Надо льдом торчит лишь верхняя часть ограждения рубки.

– Я пораскинул мозгами, – произнес я. – Мы были так заняты собственными бедами, что позабыли о коммандере Суонсоне. Думаю, мы недооцениваем его.

– Вполне возможно. Но единственно, кто меня сейчас беспокоит, это лейтенант Ганзен. А тебя?

– То, о чем я говорил. Я почти уверен: Суонсон полагает, что мы возвращаемся на субмарину. Ведь он сам приказал нам вернуться спустя какое-то время. И если даже он считает, что мы не получили его особого распоряжения, оттого ли, что с нами стряслась беда, оттого ли, что вышла из строя рация, все равно он рассчитывает на наше возвращение.

– Не обязательно. Он может думать, что мы еще на пути к дрейфующей станции.

– Ну уж нет. Командир уверен, что мы не глупее его и встанем на его место. Он рассуждал бы следующим образом. Если рация вышла у нас из строя прежде, чем мы добрались до ледового лагеря, продолжать идти к нему было бы самоубийством. Самым разумным для нас решением оказалось бы возвращение на субмарину. И на тот случай, чтобы его заблудшие овечки не заплутали, он бы выставил фонарь в окне своей овчарни.

– Ей-богу, док, ты прав! Ну конечно, он так и сделал. Как же иначе? Господи, а у меня самого-то чем голова набита? – Лейтенант поднялся и повернулся лицом к ледяной горе.

Помогая друг другу, мы стали карабкаться по склону торосистой гряды. Вершина ее находилась меньше чем в двадцати футах над уровнем пакового льда. Этого было недостаточно, чтобы подняться над белой пеленой ледяных иголок. Ледяной вихрь ослабевал лишь на какое-то мгновение, и тогда у себя над головой долю секунды мы видели чистое небо. Так что если и было что увидеть, мы ничего не успели бы разглядеть.

– Будут и другие торосы, – прокричал я в ухо Ганзену. – Повыше этого. – Тот молча кивнул. Выражения его лица я не видел, да мне и незачем было его видеть. Он думал то же самое, что и я: мы ничего не сможем увидеть, потому что видеть нечего. Суонсон не поставил фонаря на окно овчарни, потому что «Дельфин» ушел под воду. Иначе его раздавило бы льдом.

В течение последующих двадцати минут мы пять раз поднимались на торосы и столько же раз спускались, при этом все больше расстраиваясь. Я вконец выбился из сил. Каждый шаг причинял мне мучительную боль. С Ганзеном дело обстояло еще хуже: он спотыкался и раскачивался из стороны в сторону, словно пьяный. Как врач я сознавал, сколько энергии может таиться в обессилевшем человеке, энергии, которую он будет использовать, попав в экстремальные условия. Я понимал и другое: источник ее может иссякнуть. Мы действительно находились на грани срыва. И когда срыв этот произойдет, мы упадем под грядой торосов. Ну а уж безносая не заставит себя ждать.

Шестой торос едва не доконал нас. Забираться на него было несложно: ступеней и выступов хоть отбавляй. Просто нас оставили силы. И тут до меня дошло: измучились мы оттого, что это был самый высокий торос, который возник в центре приложения фантастической величины сил, где паковый лед вздыбился на высоту тридцати футов. Должно быть, подводная гряда на этом участке уходит на глубину двухсот футов.

Не дойдя шести футов до вершины тороса, мы оказались выше уровня, на который поднимался ледяной вихрь. Очутившись на самом верху, поддерживая друг друга, чтобы не упасть под напором ветра, мы посмотрели вниз. Зрелище было фантастическое. Мы увидели гигантское серовато-молочное море, в котором вьюном кружились снежные протуберанцы. И море это простиралось до самого горизонта. Подобно всем явлениям, наблюдаемым в столь высоких широтах, картина эта вселяла в наши сердца чувство ужаса. Нам казалось, что мы не на Земле, а на далекой, незнакомой и давно остывшей планете.

Мы до рези в глазах вглядывались в западную часть горизонта. Но ничего не увидели. Ничего, кроме стылой пустыни. Посмотрев на север, мы повернулись на сто восемьдесят градусов. И снова не увидели ничего. У меня возникло такое ощущение, словно в жилах моих течет не кровь, а ледяная вода.

Подумав, что мы проскочили мимо субмарины, я стал изучать восточную часть горизонта. Задача была не из легких: от ветра на глаза наворачивались слезы. Еще хорошо, что ледяные иголки больше не впивались в лицо. Я снова посмотрел на восток. Еще и еще. Потом схватил Ганзена за руку:

– Посмотри вон туда. На норд-ост. С четверть мили отсюда, может, с полмили. Видишь что-нибудь?

Прищурившись, лейтенант несколько секунд вглядывался туда, куда я показал рукой. Потом покачал головой:

– Ни черта не вижу. А тебе что померещилось?

– Сам не знаю. Мне показалось тусклое светящееся пятно, которое почти незаметно на фоне штормовой пелены.

Прикрыв с боков глаза ладонями, Ганзен с полминуты вглядывался вдаль. Наконец сказал:

– Бесполезно. Ничего не вижу. У меня вот уже полчаса что-то неладно со зрением. Но мне даже не мерещится ничего.

Я отвернулся, чтобы дать отдых слезящимся глазам. Затем повернулся на восток.

– Черт побери, не скажу наверняка, что вижу что-то, но в то же время не исключаю такой возможности.

– А что там, по-твоему, может быть? – уныло спросил Ганзен. – Свет, что ли?

– Луч прожектора, направленный вверх. Пронзить эту пелену ему не под силу.

– Брось выдумывать, док, – устало проговорил офицер. – Чего человеку не привидится, когда он этого захочет. Кроме того, если это так, выходит, мы проскочили мимо «Дельфина». А это исключено.

– Ничуть. После того как мы начали карабкаться на эти окаянные торосы, я перестал ориентироваться во времени и пространстве. Вполне возможно, что я что-то видел.

– И сейчас еще видишь? – безразличным голосом произнес старпом.

– Может, и у меня галлюцинации, – признался я. – И все-таки мне кажется, что я не ошибся.

– Пошли, док. Двинулись в путь.

– Куда?

– Сам не знаю. – Зубы моряка так стучали, что я с трудом разобрал его слова. – Думаю, это не имеет особого значения…

Внезапно из середины пригрезившегося мне светящегося пятна, в какой-то четверти мили от нас, взвилась ввысь ракета. Рассекая пелену ледяных иголок, она взлетела к чистому небу, волоча за собой шлейф рдеющих алым пламенем искр. Вот она поднялась на пятьсот, а то и все шестьсот футов и тотчас рассыпалась ослепительными пурпурными звездами, лениво устремившимися к земле. Подхваченные ветром, они летели в западном направлении и гасли одна за другой. После этого небо показалось еще холоднее и пустыннее.

– Ты и сейчас полагаешь, что не имеет большого значения, куда идти? – спросил я у Ганзена. – Или, может, не заметил этот крохотный огонек?

– Великолепнее этого зрелища маменькин сыночек Ганзен в жизни еще не видел и не увидит, – с благоговейным трепетом произнес лейтенант. И с этими словами шлепнул меня по спине. Да так, что чуть не сбил меня с ног. – Добрались, док! – завопил он. – Добрались. Теперь я стал силен, как десяток человек. Дом наш, милый дом, мы к тебе идем.

И через десять минут мы действительно очутились дома.

– Господи, красота-то какая! – вздохнул Ганзен, переводя довольный взгляд с командира на меня, с меня – на стакан, который держал в руках, затем на воду, капавшую с меховой парки на пол командирской каюты. – Как хорошо дома! Тепло, светло, уютно. А я уж думал, что никогда не вернусь на свой корабль. В ту самую минуту, когда вверх взлетела ракета, я осматривался вокруг, выбирая себе местечко, куда бы лечь и помереть. Кроме шуток, командир.

– А как доктор Карпентер? – улыбнулся Суонсон.

– У него в мозгу какой-то дефект, – заявил Ганзен. – Похоже, он не понимает, что такое сдаться. По-моему, он просто упрям как мул. Такой уж это народ.

Шутливый тон, перескакивание с предмета на предмет объяснялись вовсе не теми облегчением и расслабленностью, какие приходят на смену нервным перегрузкам и напряжению. Ганзен был не таков. Я это понимал, как понимал и Суонсон. Вернувшись почти двадцать минут назад, мы успели рассказать обо всем, что с нами произошло, лишний пар был выпущен, и все ждали счастливой развязки. Казалось, все встало на свои места. Но после того как напряжение было снято и все встало на свои места, появилось время поразмышлять о том, что же произошло. Я прекрасно понимал, что перед умственным взором Ганзена встает обугленная, бесформенная груда плоти – все, что осталось от моего брата. Он не хотел, чтобы я говорил об этом, и я его не осуждал. Он даже не хотел, чтобы я вспоминал о случившемся, хотя и понимал, что такое невозможно. Это в натуре у самых добрых людей, даже если внешне они жестки и циничны.

– Словом, вы оба можете считать себя самыми счастливыми людьми на свете, – улыбнулся Суонсон. – Ракета, которую вы увидели, была третьей и последней. Зато до этого мы устроили настоящий фейерверк, который продолжался около часа. Как полагаешь, старпом, наши люди и уцелевшие зимовщики сейчас в безопасности?

– Дня два о них можно не беспокоиться, – кивнул лейтенант. – С ними все в порядке. На станции холодина, добрая половина членов экспедиции нуждается в лечении, но живы будут.

– Вот и отлично. А у нас такие дела. Примерно полчаса назад разводье перестало сужаться, но теперь это уже не важно. Можем погрузиться в любую минуту. Важно то, что мы обнаружили неполадку в эхоледомере. Повозиться придется, на устранение дефекта уйдет несколько часов. Но, думаю, надо дождаться, когда прибор исправят, а уж потом предпринимать какие-то шаги. Ваша идея выйти по счислению в заданную точку и пустить наугад торпеду мне не очень-то по душе. Раз дело не горит, лучше подождем, пока починят ледомер, затем изучим контур разводья и выстрелим в самую серединку. Если толщина льда не превышает пяти футов, отверстие пробьем без труда.

– Так будет лучше всего, – согласился Ганзен. Допив свое виски, он с трудом поднялся на ноги и потянулся. – Пойду вкалывать. Сколько торпед в рабочем состоянии?

– Четыре, не меньше.

– Тогда пойду помогу этому мальчишке Миллсу заряжать. Если не возражаете, командир.

– Возражаю, – коротко ответил Суонсон. – Взгляни вон в то зеркало и поймешь почему. Тебе пульку в духовое ружье не вставить, а не то что торпеду. Ты же не с воскресной прогулки вернулся. Поспи несколько часов, Джон, а потом увидим.

Спорить Ганзен не стал. С коммандером Суонсоном не очень-то поспоришь. Направляясь к двери, лейтенант спросил:

– Идешь, док?

– Сию минуту. Желаю хорошо выспаться.

– Ага. Спасибо. – Коснувшись моего плеча, молодой офицер улыбнулся воспаленными, запавшими глазами. – Спасибо за все. Всем спокойной ночи.

После того как лейтенант вышел, командир субмарины спросил:

– Не повезло вам нынче с погодой?

– Обитателям дома престарелых в такой вечерок я бы не советовал гулять.

– Похоже на то, что лейтенант чувствует себя в долгу перед вами, – без всякой связи с предыдущим заметил Суонсон.

– Это вам показалось. Просто это такой уж человек. Вам чертовски повезло со старпомом.

– Знаю. – Помолчав, офицер негромко добавил: – Обещаю, что больше не стану повторять этого, но я от души вам сочувствую, доктор.

Взглянув на него, я кивнул. Я знал, что Суонсон говорит искренне, но что можно сказать в ответ?

– Вместе с ним погибли еще шестеро, командир, – сообщил я.

– Мертвецов повезем в Великобританию? – спросил после паузы офицер.

– Нельзя ли еще капельку виски, командир? Боюсь, что за последние несколько часов мы значительно уменьшили ваши запасы горячительного. – Подождав, когда он наполнит мой стакан, я сказал: – С собой их мы не повезем. Это не мертвецы, а груды изувеченной, обгорелой плоти. Пусть здесь остаются.