Текст книги "Ночи нет конца"

– Там гораздо хуже, чем здесь. Больные, которые там находятся, в довольно тяжелом состоянии. Особенно Болтон. По-видимому, дым проник туда раньше, чем они задраили дверь.

– Прикажи Гаррисону включить систему очистки воздуха. Но только в дозиметрической лаборатории. Остальные помещения отключить.

Прошло пятнадцать минут. Трижды звонил машинный телеграф. Дыму прибавилось, дышать становилось все труднее. За это время в центральном посту была организована и оснащена нужной аппаратурой группа для тушения пожара. В задней части поста снова открылась дверь, и с нею в помещение ворвались новые клубы дыма.

Вернулся Ролингс. Он вконец ослаб, ему помогли снять дыхательный аппарат и комбинезон. По белому как мел лицу моряка ручьями струился пот. Костюм и волосы были также мокры от пота. Казалось, юноша только что вылез из воды. Однако он торжествующе улыбался.

– Утечки радиоактивного пара не обнаружено, командир. Это точно, – произнес он с трудом. – Но в нижней части дизельного отсека пожар. Искры летят во все стороны. Пламя небольшое. Я обнаружил очаг пожара, сэр. Правая турбина высокого давления. Горит изоляция.

– Ты получишь свою медаль, Ролингс, – заявил Суонсон. – Даже если мне самому придется ее изготовить. – Повернувшись к аварийной группе, он продолжил: – Вы слышали, турбина правого борта. Работать по четыре человека. Не больше пятнадцати минут. Лейтенант Рейберн, возглавите первую партию. Взять с собой ножи, молотки с расщепом, плоскогубцы, ломы, баллоны с углекислым газом. Сначала изоляцию обработайте, затем сдирайте. Остерегайтесь выбросов пламени, когда станете снимать ее. Относительно паропроводов предупреждать вас не буду. Ну, с богом.

После того как аварийная партия покинула центральный пост, я обратился к Суонсону:

– Похоже, ничего страшного не случилось. Сколько времени им потребуется, чтобы потушить пожар? Минут десять – пятнадцать?

Угрюмо взглянув на меня, командир субмарины ответил:

– Самое малое – часа три или четыре. Да и то если повезет. Это же у черта на куличках. Кругом вентили, трубы, конденсаторы, целые мили паропроводов. Стоит до них дотронуться, сразу руки обожжешь. Даже в нормальных условиях в такой тесноте работать почти невозможно. Кроме того, там находится гигантский кожух, обмотанный изоляцией. Механики, которые ее устанавливали, дело свое знали. Прежде чем начать работу, ребятам придется обработать изоляцию с помощью огнетушителей, да и то проку от этого будет немного. Как только они снимут участок обгоревшей изоляции, пропитанная маслом оболочка кабеля, соприкоснувшись с кислородом, вспыхнет.

– Пропитанная маслом?

– В том-то и беда, – объяснил Суонсон. – Когда имеешь дело с механизмами, требуется масло. В турбинном отсеке таких механизмов предостаточно, да и масла тоже. Некоторые материалы чрезвычайно гигроскопичны, и вот эта окаянная изоляция притягивает к себе масло, словно магнит – железные опилки, и впитывает его как промокашка.

– Но что же могло послужить причиной пожара?

– Самовозгорание. Такие случаи уже бывали. На «Дельфине» мы прошли пятьдесят тысяч миль. За это время изоляция успела насквозь пропитаться маслом. С тех пор как мы покинули ледовый лагерь, мы шли полным ходом. Турбина перегрелась, и результат налицо… Джон, от Картрайта никаких известий?

– Никаких.

– Он там находится минут двадцать, не меньше.

– Пожалуй. Когда я уходил, они с Рингманом только начали надевать костюмы. Возможно, они не сразу направились в машинное. Я свяжусь с кормовым отсеком. – Повесив трубку, он взглянул на нас с озабоченным видом: – Из кормового докладывают, что они оба ушли из отсека двадцать пять минут назад. Разрешите выяснить, в чем дело, командир.

– Ты останешься здесь. Я не намерен…

В эту минуту с грохотом распахнулась задняя дверь центрального поста, и в помещение ввалились два человека. Вернее, один почти падал, а второй поддерживал его. Закрыв за собой дверь, оба сняли с себя противогазы. В первом человеке я узнал матроса, сопровождавшего Рейберна, вторым был Картрайт.

– Лейтенант Рейберн приказал мне доставить сюда этого лейтенанта, – доложил матрос. – По-моему, с ним что-то неладно, командир.

Диагноз был поставлен довольно точно. С Картрайтом действительно было неладно. Он находился в полубессознательном состоянии, но продолжал отчаянно сопротивляться недомоганию.

– Рингман, – с трудом выдавил Картрайт. – Пять минут. Пять минут назад… Мы возвращались…

– Рингман, – негромко, но настойчиво повторил Суонсон. – Что с Рингманом?

– Упал. В турбинный отсек. Я… я спустился за ним. Попытался поднять его по трапу. Он закричал. Боже мой, как он кричал. Я… он…

Лейтенант осел на стуле и тотчас бы упал, если бы его не подхватили сильные руки.

– У Рингмана тяжелый перелом или повреждения внутренних органов, – произнес я.

– Проклятье! – негромко выругался Суонсон. – Перелом. Этого еще недоставало. Джон, распорядись, чтобы Картрайта отнесли в столовую для нижних чинов. Перелом!

– Попрошу приготовить мне противогаз и комбинезон, – живо отреагировал доктор Джолли. – Захвачу в лазарете санитарную сумку доктора Бенсона.

– Вы? – Суонсон покачал головой. – Весьма любезно с вашей стороны, Джолли. Я вам чрезвычайно признателен, но не могу разрешить…

– Да бросьте вы свои дурацкие уставы, старина, – учтиво произнес Джолли. – Имейте в виду, командир, я тоже нахожусь на этом корабле. Не стоит забывать, что плыть или тонуть будем вместе. Без дураков.

– Но вы же не умеете обращаться с аппаратурой.

– Научусь, разве нет? – упрямо проговорил Джолли и вышел.

Суонсон взглянул на меня. Хотя лицо командира было скрыто очками, я увидел в его глазах озабоченность. Он нерешительно произнес:

– Вы полагаете…

– Разумеется, доктор Джолли прав. У вас нет другого выбора. Если бы Бенсон был здоров, вы тотчас отправили бы его в турбинный отсек. Кроме того, Джолли отлично знает свое дело.

– Вы еще не были внизу, Карпентер. Это же настоящие железные джунгли. Там негде шину наложить на сломанный палец, не говоря уже…

– Не думаю, чтобы доктор Джолли стал накладывать шину или что-то вроде этого. Он только сделает Рингману обезболивающий укол, чтобы парня можно было без хлопот принести сюда.

Кивнув, Суонсон сжал губы и направился к эхоледомеру.

– Дела наши ни к черту? – спросил я у Ганзена.

– Что правда, то правда, дружище. Хуже не бывает. Обычно в субмарине воздуха достаточно для того, чтобы продержаться часов шестнадцать. Но в данном случае больше половины его практически непригодно для дыхания. Оставшегося воздуха нам хватит всего на несколько часов. Командир в безвыходном положении. Если не включить систему очистки воздуха, то людям, работающим в турбинном отсеке, придется туго. Работая в кислородной маске при почти нулевой видимости, чувствуешь себя слепым: от прожекторов толку никакого. Но если включить систему регенерации воздуха, пожар усилится. К тому же при этом будет расходоваться все больше электроэнергии. А она понадобится для запуска реактора.

– Очень утешительные новости, – протянул я. – А много ли времени потребуется, чтобы вновь пустить реактор?

– Не меньше часа. Естественно, после того как будет потушен пожар и никаких новых неполадок не будет обнаружено.

– По мнению Суонсона, чтобы справиться с огнем, понадобится три-четыре часа. Выходит, в общей сложности это пять часов. Довольно большой промежуток времени. Почему бы ему не использовать оставшуюся энергию, чтобы отыскать полынью?

– Это еще более рискованная затея, чем оставаться под водой, пытаясь потушить пожар. Я на стороне командира. Как говорится, от волка побежишь – на медведя нарвешься.

Держа в руках медицинскую сумку, кашляя и чихая, в центральный пост вошел доктор Джолли и тотчас принялся надевать на себя спасательный костюм и кислородный прибор. Ганзен объяснил, как им пользоваться, и ирландец, похоже, оказался толковым учеником. Браун, тот самый матрос, который помог Картрайту добраться до центрального, был прикомандирован к доктору. Тот не знал, где находится трап, ведущий из машинного отделения в турбинный отсек.

– Одна нога здесь, другая – там, – напутствовал его Суонсон. – Не забывайте, Джолли, вы к такой работе непривычны. Жду вас минут через десять.

Вернулись они ровно через четыре минуты. Но потерявшего сознание Рингмана с ними не было. Браун не то тащил, не то нес бесчувственное тело доктора Джолли.

– Так и не понял, что же произошло, – тяжело дыша, произнес Браун, не в силах унять дрожь от перенапряжения: Джолли весил килограммов на двенадцать больше его. – Войдя в машинное, мы закрыли за собой дверь. Первым шел я. Вдруг Джолли упал на меня. Я решил, что он споткнулся. Он сбил с ног и меня самого. Поднявшись на ноги, я увидел, что Джолли лежит сзади меня. Я направил на него фонарь. Смотрю: он потерял сознание. Маска сорвана. Я кое-как надел ее на него и быстро потащил сюда.

– Ну и ну, – задумчиво протянул Ганзен. – Профессия врача на борту «Дельфина» становится опасной. – С этими словами он хмуро посмотрел на неподвижное тело доктора Джолли, которого уже несли к задней двери, где воздух был сравнительно чище. – Все три костоправа выведены из строя. Очень кстати, не правда ли, командир?

Суонсон ничего не ответил. Я его спросил:

– Вы знаете, какой именно укол нужно сделать Рингману, каким образом и куда?

– Нет.

– А кто-нибудь из членов экипажа знает?

– Не буду с вами пререкаться, доктор Карпентер.

Открыв сумку доктора Джолли, я порылся в ней и нашел то, что искал. Наполнив шприц содержимым ампулы, я воткнул иглу себе в левое предплечье.

– Это болеутоляющее средство, – произнес я. – Боли я боюсь, а мне нужно, чтобы указательный и большой палец на этой руке работали. – Посмотрев на Ролингса, который, несмотря на то что было нечем дышать, выглядел неплохо, я спросил его: – Как себя чувствуешь?

– Засиделся без дела. – Встав со стула, моряк поднял с палубы свой кислородный аппарат. – Не бойтесь, док. Имея под рукой такого классного специалиста, как Ролингс…

– В кормовых отсеках сколько угодно свежих людей, доктор Карпентер, – заметил Суонсон.

– Нет. Только Ролингс. Это в его же интересах. Может, он нынче заработает две медали.

Улыбнувшись, Ролингс натянул маску на лицо. Две минуты спустя мы оказались в машинном отделении.

Жара была невыносимой. Несмотря на мощные фонари, видимость не превышала восемнадцати дюймов, но в остальном все было более-менее сносно. Кислородный аппарат функционировал нормально, никакого дискомфорта я не испытывал. Хочу сказать, поначалу.

Взяв меня за руку, Ролингс подошел к верхней части трапа, ведущего в турбинный отсек. Услышав характерное шипение огнетушителя, я огляделся вокруг, пытаясь установить, откуда доносится этот звук.

«Жаль, что в Средние века не существовало субмарин», – подумал я. Если бы Данте увидел зрелище, представшее нашим взорам, его описание чистилища было бы куда более устрашающим. Над турбиной правого борта были укреплены два мощных прожектора, позволявших видеть предметы на расстоянии от трех до шести футов в зависимости от количества дыма, источником которого был тлеющий изоляционный материал. Участок изоляции был покрыт толстым слоем белой пены: двуокись углерода, выбрасываемая под давлением, мгновенно замораживает любой материал, с которым входит в соприкосновение. Как только член аварийной партии, орудовавший огнетушителем, отступил в сторону, из мрака вышли три моряка и принялись рубить и отдирать изоляцию. Едва открывали кусок наружного изоляционного материала, как вспыхивала тепловая изоляция. Пламя взвивалось на высоту человеческого роста, ярко освещая фантастические фигуры людей, мигом прыгавших в сторону, чтобы не сгореть в огне. После этого вновь выходил вперед человек, державший огнетушитель. Он нажимал на клапан, пламя отступало, на его месте появлялся слой белой пены. Затем все повторялось заново. Движения участников аварийной группы напоминали священнодействия жрецов неведомой, давно забытой языческой секты, возлагавших очередную жертву на обагренный кровью алтарь.

Я понял, насколько прав был Суонсон: при таких темпах на операцию потребуется не менее четырех часов. Я старался не думать о том, чем придется дышать к тому времени находящимся на борту «Дельфина».

Заметив нас, человек с огнетушителем – это был Рейберн – подошел к нам и, пробираясь сквозь лес паропроводов и конденсаторов, привел меня к тому месту, где находился Рингман. Моряк лежал на спине не шевелясь, но был в сознании: сквозь стекла очков я видел, как вращаются белки его глаз. Я нагнулся к нему, коснувшись его маски.

– Нога? – прокричал я.

Он кивнул.

– Левая?

Раненый кивнул опять, с усилием протянул руку и показал на середину голени. Открыв медицинскую сумку, я достал ножницы, зажал между большим и указательным пальцами верхнюю часть его рукава и вырезал в нем отверстие. Затем сделал укол, и через две минуты моряк уснул. С помощью Ролингса я наложил шину на сломанную ногу и наспех закрепил ее. Прервав работу, два участника аварийной партии помогли нам поднять покалеченного вверх по трапу. После этого мы с моим спутником понесли его по коридору, расположенному над реакторным отсеком. Тут я заметил, что дыхание у меня затруднено, в ногах дрожь, тело залито потом.

Добравшись до центрального поста, я снял с себя маску и принялся кашлять и чихать, да так, что из глаз потекли слезы. За тот короткий промежуток времени, что мы отсутствовали, в помещении стало настолько душно, что я встревожился.

– Спасибо, доктор, – произнес командир субмарины. – Ну, как там дела?

– Из рук вон плохо. Терпеть можно, но не более того. Участникам аварийной партии следует работать по десять минут, не более.

– Пожарных у меня хватает. Пусть работают по десять минут.

Два плечистых моряка отнесли Рингмана в лазарет. Ролингсу было велено отправиться в носовой отсек, чтобы отдохнуть и восстановить силы, но он предпочел оставаться со мной в лазарете. Посмотрев на мою забинтованную левую руку, торпедист проговорил:

– Три руки лучше, чем одна, хотя две из них и принадлежат некоему Ролингсу.

Бенсон метался и что-то бормотал время от времени, но в сознание все еще не приходил. Капитан Фолсом спал крепким сном. Это меня удивило, но торпедист объяснил мне, что сигнальные ревуны в лазарет не выведены, а дверь звуконепроницаема.

Мы положили Рингмана на стол для осмотра, и с помощью больших хирургических ножниц Ролингс разрезал ему штанину. Перелом большой берцовой кости оказался не сложным, как я того опасался. Вскоре мы соединили оба обломка и наложили шину, причем основную часть работы выполнял мой ассистент. Я не стал подвешивать к ноге раненого груз, решив, что, когда Джолли окончательно придет в себя, он сделает все, как положено.

Едва мы закончили наложение шины, как зазвонил телефон. Чтобы не разбудить Фолсома, Ролингс тотчас снял трубку. Односложно ответив, повесил ее.

– Звонили из центрального, – произнес моряк. По непроницаемому выражению лица я понял, что новость была плохой. – Велено сообщить вам относительно Болтона, пациента, лежавшего в дозиметрической лаборатории, того, которого вчера вы доставили на лодку из ледового лагеря. Он умер. Минуты две назад. – Ролингс в отчаянии замотал головой. – Господи, еще одна смерть.

– Нет, – возразил я. – Еще одно убийство.

Глава 11

В субмарине было холодно, как в склепе. В половине шестого утра, через четыре с половиной часа после возникновения пожара, на борту корабля находился всего один мертвец, Болтон. Однако разглядывая своими воспаленными глазами моряков, сидевших или лежавших на палубе центрального поста (держаться на ногах никто уже не мог), я понял, что через час, самое большее два, смерть потребует новых жертв. И не позднее десяти часов «Дельфин» превратится в стальной гроб, наполненный трупами.

Как корабль «Дельфин» перестал существовать. Не слышно было ни пульсирующего рокота могучих машин, ни воя генераторов, ни гула установки для кондиционирования воздуха, ни характерных щелчков гидролокатора, ни обычно доносившегося из радиорубки потрескивания, ни слабого шипения воздуха, ни джазовых синкоп, вырывающихся из динамика проигрывателя, ни жужжания вентиляторов, ни шума шагов, ни человеческой речи. Исчезли все эти звуки, свидетельствующие о том, что корабль жив. Но возникла не тишина, а нечто гораздо худшее. Звуки иного рода. Это были признаки не жизни, а ее угасания – частое, хриплое, затрудненное дыхание хватающих воздух, цепляющихся за жизнь людей.

Им недоставало воздуха, хотя в гигантских цистернах имелось столько кислорода, что его хватило бы на много дней. На борту субмарины имелись и индивидуальные дыхательные аппараты, аналогичные британским, с помощью которых можно получать азотно-кислородную смесь непосредственно из цистерн. Однако число их было невелико, поэтому члены экипажа могли пользоваться ими поочередно лишь в течение двух минут. Остальные же моряки тем временем медленно умирали от удушья. Оставалось несколько автономных дыхательных приборов, но они предназначались исключительно для участников групп по борьбе с пожаром.

Время от времени кислород подавался из цистерн прямо в жилые помещения, но пользы от этого не было никакой. Напротив, из-за того что атмосферное давление увеличивалось, дыхание становилось еще более затрудненным. Даже если бы можно было использовать весь кислород, какой имелся в мире, от него не было бы никакого проку, поскольку с каждой минутой увеличивалось количество выдыхаемого углекислого газа. Обычно воздух на «Дельфине» подвергался очистке каждые две минуты, но гигантская система очистки, пропускавшая двести тонн воздуха, потребляла уйму электроэнергии, а по подсчетам главного электрика, емкость запасной батареи, которая понадобится для пуска реактора, уменьшилась до опасного уровня. Концентрация углекислого газа становилась предельной, но мы были бессильны что-либо предпринять.

В смеси, заменявшей нам воздух, в дополнение ко всему увеличилось содержание фреона, выделявшегося при работе холодильных установок, а также водорода, вырабатываемого аккумуляторами. Хуже того, дым был настолько плотен, что даже в носовых помещениях корабля видимость не превышала нескольких футов. Электрофильтры потребляли слишком много энергии, но даже когда они включались, то не могли справиться с фантастическим количеством частиц углерода, взвешенных в воздухе. Всякий раз как дверь в машинное отделение открывалась, а это происходило все чаще, по мере того как у пожарных иссякали силы, в отсеки корабля проникали все новые и новые клубы едкого дыма. Уже свыше двух часов тому назад пожар в машинном отделении был ликвидирован, но тлеющая изоляция выделяла гораздо больше дыма, чем при пожаре.

Самую же большую опасность представляла повышенная концентрация окиси углерода – этого смертельно опасного, бесцветного, лишенного вкуса и запаха газа, имеющего способность разрушать красные кровяные тельца, в 500 раз превышающую аналогичную способность кислорода. На борту «Дельфина» предельно допустимый уровень окиси углерода был 30 частей на один миллион. Теперь же он составлял 400–500 частей на миллион. Как только он достигнет 1000 частей, жить нам останется считаные минуты.

Другой опасностью был холод. Сбывалось мрачное пророчество Суонсона: из-за того что паровые трубы остыли, а обогреватели были выключены, температура корабельных помещений опустилась до уровня температуры окружающей подлодку воды. По шкале Цельсия эта величина составляла всего два градуса ниже нуля, но для человеческого организма это был невыносимый холод. Большинство членов экипажа не имели теплой одежды. В нормальных условиях температура на борту «Дельфина» независимо от наружной составляла 22 °C. Членам экипажа запретили двигаться по кораблю, но даже если бы это и было разрешено, им не хватило бы энергии противостоять стуже. Немногие оставшиеся силы уходили у них на то, чтобы заставлять свои легкие работать в этой все более и более удушающей атмосфере. Моряки дрожали от озноба; было слышно, как стучат у них зубы, как тихонько хнычут те, кто вконец ослаб. Но особенно отчетливо слышался иной звук – приглушенный стон, жутковатый хрип, с которым в натруженные легкие врывался воздух.

За исключением нас с Ганзеном, по сути оставшихся без одной руки, да больных, все члены экипажа «Дельфина» спускались в ту ночь в турбинный отсек, чтобы сражаться с красным демоном, грозившим всем нам гибелью. Каждый раз число участников аварийных партий увеличивалось. Вместо четырех их стало восемь, и работали они всего по три-четыре минуты, зато выкладывались до конца. Однако из-за все более сгущавшегося мрака и тесноты работа продвигалась так медленно, что впору было отчаяться. Моряки ослабли, как малые дети, и с огромным трудом сдирали слои изоляции.

Я лишь однажды спускался в турбинный отсек. Это было в половине шестого утра. Джолли, который помогал подняться по трапу получившему травму матросу, поскользнулся и рухнул вниз. Никогда не забуду представшее моему взгляду зрелище: темные, похожие на призраки фигуры еле двигались в напоминающем преисподнюю помещении, спотыкались и падали на палубу, покрытую похожей на снег пеной, в которой валялись обгорелые куски изоляции. Это были люди, находившиеся на последней стадии изнурения. Стоило вспыхнуть искре, частице огня – древней, как время, стихии, – как лучшие достижения технической мысли двадцатого столетия были сведены на нет и человек, находившийся на переднем крае науки, в мгновение ока оказался отброшенным назад в первобытную эпоху.

Кто чего стоит, проявляется в трудные минуты. На сей раз, по мнению членов экипажа субмарины, героем дня стал доктор Джолли. Быстро оправившись от травмы, полученной в ту ночь в машинном отделении, он появился в центральном посту спустя несколько секунд после того, как я наложил гипсовую повязку на ногу Рингмана. Он расстроился, узнав о смерти Болтона, но ни словом, ни взглядом не упрекнул Суонсона или меня в том, что тяжелобольного перенесли на борт субмарины. Пожалуй, Суонсон был благодарен доктору и даже собирался извиниться перед ним, но тут из машинного отделения пришел пожарный и доложил, что один участник аварийной партии поскользнулся и не то вывихнул, не то сломал себе лодыжку. Это был уже второй несчастный случай, произошедший в ту ночь в турбинном отсеке. Прежде чем мы успели задержать Джолли, он схватил первый попавшийся кислородный аппарат и тотчас покинул помещение.

Мы потеряли счет вылазкам, которые доктор совершил в ту ночь. Может, пятнадцать, а может, и больше раз он спускался вниз. Пациентов у него было предостаточно. Наиболее распространенными были два вида травм: ожоги и обморожения. Ожоги от соприкосновения с раскаленной докрасна изоляцией и паропроводами и обморожения лица и рук в результате небрежного обращения с огнетушителями. Джолли не оставил без внимания ни один вызов, даже после того как сам, и довольно сильно, расшиб себе голову. Шутник, он укорял командира корабля за то, что тот заставил его покинуть ледовый лагерь, где он находился в относительной безопасности и уюте, выдавал какую-нибудь плоскую шутку и, надев кислородную маску, уходил. Десяток выступлений депутатов конгресса или парламента не способствовал бы укреплению британо-американской дружбы в такой мере, в какой это сделал в ту ночь доктор Джолли.

Примерно в 6:45 в центральном посту появился старший минер Паттерсон. Сначала я решил, что он вошел в дверь, поскольку с того места, где я сидел рядом с Суонсоном и старпомом, двери из-за дыма было не видно. Но когда Паттерсон приблизился, я увидел, что он движется на четвереньках, мотая из стороны в сторону головой, надрывно кашляя и часто дыша. Маски на нем не было, и он дрожал всем телом.

– Надо что-то делать, командир, – прохрипел моряк. – На участке от носового торпедного отсека до столовой экипажа потеряли сознание семь человек. Им очень плохо, командир.

– Спасибо, старшой. – Суонсон, который, как и Паттерсон, был без маски, дышал с усилием. По серому лицу струились слезы и пот. – Сейчас что-нибудь придумаем.

– Кислород, – сказал уорент-офицер. – Надо подать кислород.

– Подать кислород? – Командир покачал головой. – Атмосферное давление и без того велико.

– От избыточного давления люди не умрут. – Несмотря на холод, боль в груди и жжение в глазах, до меня смутно дошло, что голос у меня странно изменился. Совсем, как у Суонсона и Паттерсона. – Их погубит окись углерода. Именно она подтачивает их силы. Все дело в соотношении окиси углерода к содержанию кислорода. Оно велико, слишком велико. Вот отчего мы все погибнем.

– Подать кислород, – скомандовал Суонсон. Даже это незначительное усилие отняло у него много энергии. – Больше кислорода.

Открыли вентили, кислород с шипением устремился в центральный пост и жилые отсеки. Мне заложило уши – все, что я почувствовал. Но ощущение это исчезло, как только приполз Паттерсон, на сей раз ослабевший еще больше, и хриплым голосом сообщил, что теперь у него на руках двенадцать человек, потерявших сознание.

Захватив с собой один из немногих оставшихся автономных кислородных аппаратов, я вместе с Паттерсоном направился в носовые помещения. Я прижимал кислородную маску на минуту-две к лицу потерявшего сознание моряка, отдавая себе отчет в том, что это лишь временная мера. Сделав несколько глотков, люди приходили в себя, но после того как маска снималась, большинство из них вновь впадали в бессознательное состояние. Затем я вернулся в центральный пост, напоминавший темницу, на полу которой сгрудились люди. Почти все были без сознания. Я чувствовал, что и сам вот-вот потеряю сознание. Что же будет, если огонь, обжигавший им легкие, перебросится на другие участки? Видят ли эти бедняги, что их лица покрылись зловещим пурпурным румянцем – первым симптомом отравления окисью углерода? Джолли все еще не возвращался из машинного отделения. По-видимому, он остался там, чтобы в любой момент прийти на помощь тем, кто мог получить травму: слабея, люди безнадежно теряли бдительность и осторожность.

Суонсон находился в прежнем положении: сидел на палубе, опершись спиной о штурманский стол. Когда я опустился вниз, оказавшись между ним и старпомом, командир слабо улыбнулся.

– Что с ребятами, доктор? – прошептал Суонсон. Но в шепоте прозвучала сталь. Спокойствие командира было непоколебимо. До меня дошло, что передо мною человек, цельный, как скала. За всю жизнь среди миллиона человек можно встретить лишь одного такого, как Суонсон.

– Худо дело, – ответил я. Ответ мой не походил на доклад врача, в нем отсутствовали детали. Но мне не хотелось расходовать силы. – Через час или раньше люди начнут умирать от отравления окисью углерода.

– Так скоро? – Я увидел удивление в красных опухших глазах, из которых струились слезы, и почувствовал его в голосе командира субмарины. – Не может быть, доктор. Ведь окись углерода только начала сказываться.

– Да, так скоро, – сказал я. – Окись углерода действует очень быстро. В течение часа умрут пять человек. За два часа – полсотни. Самое меньшее.

– Вы лишаете меня права выбора, – негромко проговорил Суонсон. – И я вам за это благодарен. Джон, где наш командир группы главных двигателей? Настал его час.

– Сейчас позову. – Ганзен с трудом поднялся на ноги, похожий на старца, поднявшегося со смертного одра. В эту минуту распахнулась дверь в машинное отделение, и в центральный пост неуверенной походкой вошли несколько покрытых копотью, измученных моряков. Готовые сменить товарищей, с палубы встали другие люди.

– Это ты, Уилл? – спросил Суонсон у одного из вошедших.

– Так точно, сэр. – Сняв маску, лейтенант Рейберн зашелся надрывным, мучительным кашлем.

– Как внизу дела, Уилл?

– Дым больше не идет, командир. – Рейберн вытер мокрое от пота лицо и, пошатываясь, опустился на палубу. – По-моему, мы залили пеной изоляцию.

– Много ли потребуется времени, чтобы убрать оставшееся?

– А кто его знает. В обычных условиях минут десять. А теперь – не меньше часа. Может, и больше.

– Благодарю. Ага! – улыбнулся коммандер при виде Ганзена и Картрайта, возникших из дымной мглы. – Вот и командир группы главных двигателей. Мистер Картрайт, буду вам премного благодарен, если вы поставите на огонь свой «чайник». Каков рекордный срок для того, чтобы запустить энергетическую установку, поднять пары и ввести в действие турбогенераторы?

– Не скажу, командир. – С покрасневшими веками, кашляющий, покрытый копотью, с искаженным от боли лицом, Картрайт тем не менее расправил плечи и растянул губы в улыбке. – Но можете считать, что рекорд будет побит.

С этими словами командир группы ушел. Сделав над собой усилие, Суонсон поднялся на ноги. В течение этих нескончаемых мучительных часов он лишь дважды надевал кислородный прибор, да и то когда заходил в машинное отделение. Распорядившись подать питание на трансляционную сеть, командир снял трубку и заговорил. Говорил он спокойным, отчетливым и сильным голосом – свидетельство самообладания, победы разума над телом: ведь натруженным легким все еще недоставало воздуха.

– Говорит командир, – произнес Суонсон. – Пожар в машинном отделении ликвидирован. Мы уже запускаем энергетическую установку. Открыть все водонепроницаемые двери и не закрывать до особого распоряжения. Можете считать, самое страшное позади. Благодарю всех за службу. – Повесив микрофон, он повернулся к старшему офицеру: – Самое худшее останется позади только тогда, Джон, когда сумеем запустить реактор.

– Разумеется, самое худшее еще впереди, – вмешался я. – Сколько уйдет времени на то, чтобы включить турбогенераторы и систему очистки воздуха? Три четверти часа, а то и час. А через какое время воздушные фильтры произведут сколько-нибудь заметный эффект?

– Через полчаса. Не меньше. Может, и больше.

– То-то и оно. – В голове у меня стоял такой туман, что я с трудом облекал мысли в слова. Да и то был не уверен, что мысли эти представляют какую-то ценность. – Итого, полтора часа, самое малое. А вы говорите: худшее позади! Худшее еще не начиналось. – Я встряхнул головой, силясь вспомнить, что же хотел еще сказать. Потом продолжил: – Через полтора часа каждый четвертый член экипажа будет мертв.

Суонсон улыбнулся. Да-да. Невероятно, но он улыбался.

– «Думаю, вы ошибаетесь, доктор» – как сказал бы, обращаясь к профессору Мориарти, Шерлок Холмс, – проговорил командир субмарины. – От отравления окисью углерода никто не умрет. Через пятнадцать минут все помещения корабля будут наполнены свежим, пригодным для дыхания воздухом.

Мы с Ганзеном переглянулись. Нервная нагрузка оказалась велика для него, и наш старик рехнулся. Перехватив наши взгляды, Суонсон расхохотался, но хохот тотчас превратился в судорожный кашель: коммандер вдохнул слишком много отравленного воздуха. Кашлял он долго, но наконец успокоился.