Текст книги "Самайнтаун"

– Я и не думал, что это будет настолько просто!

– Чуваку не помешала бы изолента.

– Обалдеть, в ней реально пусто! Гляньте, пацаны.

И они, подобрав тыкву, принялись по очереди пихать в нее свои тупые головы, гогоча и завывая, будто изображали привидение или восставшего из могилы мертвеца, а не Джека. Сам он остался стоять в стороне, чувствуя себя не столько униженным, сколько брошенным, будто говорящая кукла, с которой сняли механизм, чтобы покопаться в нем, в то время как саму куклу отправили на помойку. Ветер приподнял ажурный воротник его рубашки, и Джек рефлекторно опустил его обратно, а вместе с тем огладил пустоту над шеей. Воротник был даже выше, чем она.

– Будьте так любезны, – дружелюбно сказал Джек. – Верните мне мою голову.

Все трое оглянулись на него с таким удивлением на лицах, будто и вправду забыли, что он здесь.

– Ого! Ты еще нас видишь? – поинтересовался тот, что рыжий, пока двое других спорили, чья сейчас очередь мерить тыкву. Едко ухмыляясь, он потрусил перед Джеком рукой, сгибая и разгибая пальцы, как на приеме у офтальмолога. – У тебя ведь глаз нет, да и вообще башки. Ты же типа Безмозглый Джек.

– Я Безголовый Джек, – уточнил он, когда те перестали хохотать над своей гениальной шуткой. Не будь он таким уставшим, чтобы злиться еще и на малолетних бедокуров, где‐то бы наверняка угасло несколько голубых свечей. – Повторяю в последний раз: верните мою тыкву. Я ее всего неделю как ношу, совсем еще новая! Если на ней хоть одна вмятина появится…

– То что? Ты разве можешь что‐то, кроме того, чтобы позировать с туристами или менять бабулям лампочки? – ухмыльнулся уже другой мальчишка, белобрысый и прилизанный, с вытянутым носом, как у мыши. Джек невольно подумал, что в его тыкве он и то выглядит симпатичнее.

– Старший брат каждый месяц деньги в твой фонд переводит за то, что ты моего племяша из реки два года назад вытащил, – заговорил третий парень, сунув руки в карманы. – Будто бы у нас денег куры не клюют! Уже давно бы вместо этого новую приставку купили. Но не-ет, говорит, ты типа хранитель города, символ, и все такое. Раз другим помогаешь, то и тебе помогать надо. Но знаешь, что я об этом думаю? – Он шагнул вперед, и его плевок приземлился у ботинок Джека. – Ты выглядишь как полный придурок и только позоришь Самайнтаун. Это на тебе что, бабская рубашка?

– С вашего позволения начну по порядку. Во-первых, в том, чтобы менять бабушкам лампочки, нет ничего зазорного. У них спина больная и суставы. Почему все вокруг меня сегодня об этом говорят?! – воскликнул Джек, едва дослушав эту тираду до конца. – Во-вторых, я выгляжу элегантно. – И Джек с гордостью отдернул пышные белоснежные воланы на своей груди. – В-третьих, я помню твоего брата с племянником. Они умные, а ты – нет. Барбара, зонт, пожалуйста.

Тень дернулась, будто сомневалась, действительно ли Джеку нужен именно зонт, а не меч или копье, но просьбу его тем не менее послушно выполнила. Ему в ладонь легла черепаховая трость с наконечником, как острие иглы, и туман расступился вокруг кольцом, будто кто‐то смел его веником вместе со всеми золотыми листьями, освободив пространство между машинами и тускло горящими столбами. Джек резко выбросил руку вперед, нажал на тугой железный спуск зонта, и тот раскрылся настолько широко, что отбросил подростков и от него, и друг от друга. Тыква, слишком крупная и слишком гладкая, выскользнула у них из рук. За долю секунды до того, как она бы шмякнулась о землю и точно бы раскололась, Джек подхватил ее куполом зонта на манер корзинки и снова подбросил в воздух. Еще спустя мгновение тыква вернулась ему на плечи, шея плотно воткнулась в узкое отверстие, и вырезанное ножичком лицо посмотрело прямо на ребят.

– Итак, – сказал Джек, опустив зонт и демонстративно отряхнувшись. Затем он высвободил руки из своего тренча и застегнул тот под самой шеей, превратив его в летящий плащ, чтобы он не сковывал движения. – Теперь попробуйте отнять мою тыкву еще раз, мелкие засранцы.

Мальчишки переглянулись, осклабились в одинаковых ухмылках и бросились на него всем скопом.

«Инстинкты есть у всего живого, – сказала Титания однажды, когда Джек в очередной раз пытался вспомнить, кто он есть, и вновь убедился, что это невозможно. – Ящерица отбрасывает хвост, чтобы сбежать, но вряд ли знает, что умеет так, пока ее хищник лапой не прижмет. Точно так же гусеница укутывается в кокон, паук сплетает паутину, птица вьет гнездо. Тебе необязательно верить, что ты помнишь, чтобы действительно помнить. Инстинкты – это уже память. Доверься им». И пускай разобраться в прошлом этот совет Джеку так и не помог, зато он пригодился в настоящем. В конце концов, не только Джек учил Титанию бытию – она, прожив не одну тысячу лет, хорошо учила тоже. Особенно тому, как быть смертоносным и выживать.

Хотя сейчас, конечно, речь не о смерти, не о выживании не шла, Джек сделал то же, что делал прежде, когда его прижимали к стенке: прислушался к инстинктам. Они звучали в нем, как струны лиры – музыка первобытных темных лет, когда ночь была длиннее дня не половину года, а весь год. Струны натягивались, но не рвались: кто‐то дергал за них в нужном ритме, будто бы сам Джек, но играла музыка независимо ни от кого – текла бесконтрольно, как русло Немой реки, и собиралась в пальцах, жилах, мышцах. Тень, отделенная от Джека, способная приобрести какую угодно форму, танцевала у него в руках. Она абсолютно ничего не весила, сплетенная из воздуха и древнего ужаса, и Джек тоже перестал ощущать тяжесть своего бренного тела, когда оттолкнулся от асфальта и взлетел.

Он будто бы прыгал через ритуальный костер – высоко, весело, со смехом. Никто не смог бы уследить за ним, даже сами звезды, и никто бы не смог за ним поспеть. Это была вовсе не драка – это была потеха. Джек не умел драться в принципе: он либо резал, либо уворачивался. Но то были дети – непослушные и наглые, но все же, и потому Джеку было достаточно продолжать смеяться и крутиться между ними волчком, чтобы они наказали себя сами. Пригнуться, выбросить раскрытый зонт, поставить подножку, снова присесть. Мир казался таким медлительным, когда Джек веселился, а воздух – слишком тягучим и пружинистым. Джеку было легко обращаться с ним, легко отталкиваться и толкать. Ни один подросток так его и не коснулся, зато до всех дотянулись Джек и его тьма. Он распахивал их души бесцеремонно и злостно, заставляя давиться, вздрагивать и потеть, и оттого ему было еще смешнее. Единственное, что мешало, – это тыква: Джек придерживал ее рукой, когда снова делал кувырок или пинал подростка в спину, чтобы она не улетела следом. Шутки шутками, но в такие моменты изолента и правда бы ему не помешала.

– Я могу заниматься этим хоть часами! Ну, кто следующий? Эй, что такое? Уже устали?

Джек огляделся. Все трое мальчишек лежали на асфальте и скулили, как побитые собаки. Лишь один из них, самый широкий в плечах и торсе, – очевидно, будущее самайнтауновского футбола – смог подняться трижды, но трижды же упал. Джек сидел на его сгорбленной спине, болтая ногами в вельветовых штанах. Досчитав до десяти, чтоб точно неповадно было, Джек слез, развернулся и резко раскрыл свой зонт. Мальчишка тут же вскрикнул, схватившись за ягодицы, и снова подорвался с места. Джек все еще хихикал, когда все трое, в шишках, грязи и синяках, схватили друг друга за капюшоны, выругались и бросились с парковки наутек.

– Увидимся на Призрачном базаре! – крикнул им вслед Джек, но тут же замолчал, когда туман вдруг ему ответил:

– Отвратительные дети. Почему ты просто их не выпотрошил?

Кто‐то, сокрытый в нем, укоризненно щелкнул языком, а затем Джек увидел, кто именно: из-за фургона выступила высокая фигура, облаченная в сплошь черный костюм: водолазка, деловые зауженные брюки и длинное пальто. На плечах позвякивали серебряные цепочки эполетов, а правую ладонь сковывал велюр перчатки. Джек вспомнил незамедлительно, быстрее, чем разглядел лицо: драгоценный гость Винсента Белла, на которого прислуга разлила чай! Сейчас он выглядел с иголочки, будто совершал вечерний моцион перед возвращением в отель, а на Джека наткнулся лишь счастливым чудом.

– Шучу, шучу! – поднял тот вверх руки. – Я это несерьезно на счет детей. Просто таким, как эти, стоило бы преподать урок.

– Простите?

– Припугнуть немного, ну, знаешь…

Джек еще раз недоуменно оглядел странного человека. Взгляд упал на маленькую плетенную куколку у него на поясе, с лоскутами пестрой ткани на юбке и нарисованным женским лицом. Он определенно видел такие где‐то раньше – не на деревьях ли, развешенные вдоль улиц? – как видел и этого человека. Чувство узнавания было едва ли не сильнее, чем внезапно пронзившее Джека необъяснимое чувство отвращения. И то, и другое тоже было инстинктами.

– Вы…

– Я турист. – Незнакомец шагнул к Джеку ближе, медленно, крадучись. Кажется, он хромал, причем сразу на обе ноги. Двигался как‐то неуклюже, переваливаясь, будто тащился вперед, а не шел. Свет болотных огней, зажигающихся в куполе стеклянных фонарей с заходом солнца, осел на его плечах и эполетах золотом, и каждый шаг эхом звенел на парковке. – Турист и меценат, но второе совсем чуть-чуть, по настроению. Просто осматривал достопримечательности и услышал шум…

– Ах, да! Я видел вас в доме Винсента Белла. Мельком, – сказал Джек, притворившись, будто бы узнал его только сейчас. – Извините за шоу со школьниками. Это не то, что туристы должны видеть в нашем городе. Обычно я, г-хм, не бью детей.

– Зря, – ответил тот, и его голос – бархатный, но неподходяще низкий для такой миловидной внешности – шел откуда‐то из грудной клетки. – Впрочем, я уверен, этот урок они тоже сочли полезным. Занимательная вещица.

– Это друг, – ответил Джек, глядя вниз, туда, куда смотрел странный человек – на его зонт. – Ее зовут Барбара.

– Да, я слышал.

«И долго он следил за мной?» – задался невольно он вопросом и сжал зонт крепче, чувствуя, что Барбара почему‐то дрожит, сжимается, как будто готовится принять совершенно иную форму. Он успокаивающе потер ее рукоятку пальцами и промолчал. Удивительно, но незнакомец молчал тоже. Так они и стояли несколько минут, будто испытывая друг друга, пока Джек пытался понять, что именно в его собеседнике не так. Осознание грянуло внезапно: улыбка. Точнее то, что она не исчезает ни на миг.

Эта улыбка, подумал Джек, самое уродливое, что он видел в жизни. И дело было вовсе не в неровных зубах с щербинкой, а в том, с какой натугой уголки тонких губ тянулся вверх. Казалось, еще немного – и рот человека порвется. Небрежно разметавшиеся белокурые кудри почти сливались с облаком тумана, заканчиваясь там, где начинался воротник пальто и уголки острой челюсти. Глаза – темно-темно-карие, почти черные, точно кофейная гуща, зато с пушистыми светлыми ресницами… И ни одной морщинки что в их уголках, что на полукруглом лице! Юное, почти мальчишеское, как у тех подростков, которых Джек прогнал. Оно напоминало застывший воск, настолько неподвижное, что можно спутать с маской. Мускулы не двигались, даже когда незнакомец говорил.

«Ты не знаешь, кто убийца? Может, потому что это кто‐то из самих туристов?» – вспомнил он слова Лоры. Он держал их в уме целый день, проверяя каждого встречного, и было логично продолжать проверять и теперь.

Джек глубоко вдохнул осенний хлад, а выдохнул тьму. Та незаметно потянулась к человеку напротив, просочилась в его собственную длинную тень, отброшенную между болотными фонарями, и…

Ничего не нашла.

Внутреннего шкафа не было. Были только клематисы.

«Как это возможно? Где его душа?!»

– Ай-яй-яй, – зацокал человек языком, и Джек невольно вздрогнул, непривыкший к тому, как легко их с тьмой ловят с поличным, буквально за шкирку. – А мне говорили, что ты джентльмен. Чужую душу – и трогать грязными руками!.. Хоть бы сначала имя мое спросил.

Неестественно-счастливое выражение его лица не изменилось, но зато изменилось что‐то в глазах. Что‐то, что заставило Джека снова отступить назад, а Барбару задрожать в его руке еще сильнее. Если бы Джек не спрятал ее за спину, та мгновенно стала бы косой.

– Кто ты? – спросил он.

– Я ведь уже сказал, – ответил тот невозмутимо. – Турист и меценат.

– Я спрашиваю не об этом.

– Может быть, поужинаем? – спросил тот невпопад. – Завтра, например. Заодно поговорим о душах, головах, свечах. Я пришлю письмо с адресом.

Затем улыбающийся человек махнул рукой в перчатке, развернулся и побрел прочь – в ту же сторону, откуда вышел всего несколько минут назад неизвестно зачем и для чего.

Инстинкты велели Джеку стоять на месте.

– Меня зовут Джек, – крикнул он улыбающемуся человеку вдогонку, когда чутье сказало сделать и это тоже. Ведь если человек так ценит манеры, он сам их не преступит, когда те предписывают назваться в ответ. Особенно если добавить, как положено, как учила его Роза: – Джек Самайн.

Он принялся ждать ответа, но, похоже, не сработало: человек даже не остановился. Однако обернулся. Как раз в тот момент, когда Джек решил, что этого так и не случится. Жуткий оскал, зовущийся улыбкой, с которым человек ему ответил, определенно будет преследовать Джека в кошмарах, как и запах лета, который ветер вдруг закрутил вместе со словами и швырнул ему в лицо:

– Джек Самайн, значит? Что ж… Приятно познакомиться, Джек. Если ты Самайн, то я Ламмас.

5
Что посеешь, то тебя и пожнет

Я изготовлю для тебя питье […], твой хвост раздвоится и превратится в пару чудных, как скажут люди, ножек. Но тебе будет так больно, как будто тебя пронзят насквозь острым мечом. Зато все, кто ни увидит тебя, скажут, что такой прелестной девушки они еще не видали! [15]15
  В пер. А. и П. Ганзен.


[Закрыть]

Ханс Христиан Андерсен «Русалочка»

На самом деле Джек был не единственным, кто повстречал Ламмаса в тот день, и даже не первым.

Первой была Лора.

Дневной рынок шумел и волновался в преддверии Призрачного базара, как море. Шерстя взглядом толпу в поисках Франца, чей высокий силуэт всегда выделялся, она невольно схватилась рукой за свой карман с заветной реликвией Душицы, будто его сила уже могла перелиться в ее тощие, неподъемно тяжелые ноги. Не имея возможности нервно притоптывать ими, как все люди, Лора вместо этого барабанила по подлокотнику пальцами: тук, тук, тук. Быстро, но не быстрее, чем она задышала, едва поняла: Франц бросил ее на рынке.

Слишком много людей. Слишком узкие дорожки между ними. Слишком много движения, шума и хаоса вокруг.

Слишком-слишком-слишком.

«Не беда! Я привыкла быть одной. Я жила одна множество лет! Одна получила ученую степень, одна пересекла несколько стран, одна добралась до Самайнтауна…» Одна, одна, одна. Лора повторила про себя это несколько раз, пока лишь слово «одна» с ней и не осталось. Пока оно не пустило в пляс ее сердцебиение, будто лошадь пришпорили раскаленной кочергой. Ведь быть одной по своему желанию и одной вдруг остаться – совершенно разные вещи. То, что испытывала сейчас Лора, и отдаленно не напоминало облегчение, какое она себе воображала, когда жаловалась на шумных соседей по дому и на невозможность побыть в тишине. И вовсе не удовольствие смяло ее плечи холодными пальцами, заставляя втянуть в них голову, и не самодостаточность закрутила колеса ее коляски, швыряя ту из стороны в сторону, когда Лора покатилась по лабиринтам базара между прилавков. С этим и липкой испариной на ладонях в Лоре осела мысль, что о ней попросту забыли.

А это обернулось чувством, которое Лора не выносила больше всего, – беспомощностью.

– Смотри, куда едешь, дура!

Груда бумажных коробок посыпалась, когда Лора нечаянно наехала на нее колесом. Пожилая мамбо с кожей темной, словно аспидова чешуя, тут же набросилась на нее с креольскими проклятиями и связкой бубенцов, размахивая перед лицом Лоры защитными гри-гри, будто отгоняла злого духа. Лора снова схватилась за стопорные колеса кресла, чтобы отъехать в сторону, но в спицы случайно зажевало картон. Пришлось сломать несколько ногтей, чтобы высвободить их, прежде чем ей наконец‐то удалось сдвинуться с места. Лора сбила несколько туристов и, оглушенная визгами «Безобразие!», кое‐как объехала еще одно нагромождение ящиков с редисом, которые разбирали рабочие, фасуя по контейнерам: порченые – под ценник «Скидка!», свежие – к тем, что продавали за полную стоимость.

– Эй, осторожнее, девушка!

Лору нечаянно толкнули в спинку кресла, и она рефлекторно схватилась за ручку тормоза. Поворотные колеса повело. Еще бы немного – и Лорелея опрокинулась бы на бок. Где‐то вновь посыпались коробки. Спешащие мимо туристы, строители, торговцы утянули Лору в поток, а затем закипели от недовольства, когда она его перекрыла. Прошло еще несколько минут давки, препирательств и грубых замечаний, на которые Лора инстинктивно огрызалась вместо извинений, точно испуганное раненое животное, показывающее зубы. Пот стекал по ее спине, короткие волосы сбились в клоки, когда ей все‐таки удалось вырваться из стихийно образовавшейся толпы и отъехать туда, где точно нет Франца, но нет и кого‐либо еще – назад к сцене с декорациями. К тому моменту Душица уже исчезла вместе с концертной труппой, а вокруг выросло еще несколько шатров с разукрашенными колышками и узкими столами. Между ними, благо, как раз оставалось достаточно свободного пространства, чтобы Лора спряталась там и наконец‐то сладила сама с собой.

– Козел, козел! – зашипела она. – Я же всего раз псом его назвала. Подумаешь, неженка какой!

Следов пребывания Франца так нигде и не нашлось. Еще и мобильный телефон у них был один на двоих: хоть кому звони, а добираться до дома все равно придется в одиночку, коль Лора не хочет, чтобы Джек до скончания ее русалочьих веков ходил с ней на поводке. Да и она ведь сама так отчаянно сражалась за свою самостоятельность, с пеной у рта доказывала, что справится со всем сама! Что же, это ее шанс! Покажи таланты, Лора. Вот только она уже сама забыла, когда в последний раз преодолевала какие‐либо трудности в одиночку. Четыре года она нянчила свою гордыню, пока все окружающие нянчили ее.

Лора даже не заметила, как стала слабой.

«И чем я только это заслужила?» – подумала она, глядя на свои обездвиженные ноги, замызганные грязью до колен. На светлых джинсах коричневые пятна смотрелись вопиюще, а ветер, гоняющий золотые листьями с парами яблочного пунша, будто бы смеялся над ней. В таком взвинченном состоянии она вот-вот расхохоталась бы тоже – или расплакалась, но ей на плечо легла тяжелая рука.

– Франц?

Облегчение приоткрыло ее губы, но досада закрыла их обратно. Человек, возникший из-за развивающихся краев ярко-красного шатра, был Лоре однозначно незнаком. Ибо, увидев его единожды, она бы точно не смогла забыть: такую кошмарную улыбку и на миллион людей не встретишь! Лицо смотрелось неестественно, словно незнакомец слепил его из воска. Лора ойкнула и случайно проглотила вишневый леденец, который все это время прижимала языком к внутренней стороне зубов.

Человек, стоящий над ней, был невероятно высок по ее меркам – даже выше Франца. Широкая платформа черных кожаных ботинок не только добавляла ему роста, но и каким‐то образом скрадывала все шаги: Лора даже не услышала, как к ней кто‐то подошел. Впрочем, если бы не безумная улыбка, Лора нашла бы этого мужчину вполне симпатичным: тонкие и острые черты, волосы всего на несколько тонов темнее волос Лоры, но вот глаза – на целых десять. Руку, которую она рефлекторно с себя смахнула, облачала велюровая перчатка. На другой позвякивали кольца – кованые, из серебра плетенные, как венки и прутья.

– Лорелея Андерсен? – спросил человек, и Лора кивнула против воли, даже если не любила, когда к ней обращаются полным именем. – Я хочу кое-что у вас купить.

Лора бегло глянула по сторонам – он что, спутал ее с какой‐нибудь торговкой? – а затем, убедившись, что рядом с ней точно нет прилавка, да и на одну из местных мамбо она никак не тянет, посмотрела на странного человека еще раз.

– Купить? Вы типа хотите заказать у меня чертеж? Все заявки я принимаю по электронной почте, если что. Сходите в ратушу, там вам дадут мой адрес.

И она схватилась за колеса, торопливо уезжая из-под пустого навеса. Там она пряталась от не по-октябрьски зефирного солнца, непоседливых туристов, страха и самой себя, но теперь ей хотелось спрятаться от незнакомца. Лора решила не оглядываться на него лишний раз – говорят, психи принимают такое за проявление интереса, – и молча покатилась прочь, обратно к центру рынка. Еще минуту назад она спасалась от толпы, а теперь – внутри нее.

– Мне нужен не чертеж, – раздалось там же, за спиной. – Я хотел бы купить вас.

– Чего? – Лорелея затормозила, ее негодование от услышанного так раздулось, что само налегло на тормоз. – Фу! Я таким не занимаюсь!

– Но и плачу я не деньгами.

– Ха, тем более.

– Я плачу исполнением желаний. Способом вернее тех, что добывают на кладбищенских рынках или выменивают у дев с сиреневой кожей.

Колеса окончательно встали. Лора повернулась.

Незнакомец держал в руке золотые ножницы и маленький прозрачный пакетик, из которого они свободно выскользнули ему в ладонь. Изящные швейные, с округлыми ручками, покрытыми тонкой резьбой, изображающей перья, и такими же тонкими остриями, складывающимися в птичий клюв с шурупчиком вместо глаза. Их называли «лебедиными», и ради них Лора весь последний месяц работала день и ночь, пачкала рукава в грифеле с черной тушью, переделывала макеты по требованию придирчивой и дотошной Душицы, которую вечно не устраивало, где развешиваются фонари, а где – плакаты. Именно эти ножницы должны были освободить ее или – допускала Лора, но лишь где‐то глубоко внутри – в очередной раз уничтожить ее мечты.

Эти ножницы лежали у нее в куртке, но каким‐то образом исчезли.

Она оставила на подлокотниках кресла мелкие царапины от ногтей, настолько сильно сжала их пальцами, когда похлопала себя по внешним и внутренним карманам, убеждаясь, что те действительно пусты. «Обронила! А ведь специально держала их так близко к сердцу! Или… Или он вытащил? Украл?!» Последняя догадка заставила Лору окрыситься, страх лишиться последней надежды окислил все другие ее чувства.

– Хорошие ножницы, сильная вещь, – принялся нахваливать реликвию Душицы человек, вертя их, золотящиеся в лучах солнца, на расстоянии вытянутой руки. – Опасная сила. Ими лебединым девам крылья перерезают, еще в детстве или в юности, чтобы навеки в людей их превратить. То и дар, и проклятие, как самой лебедем быть. Можно от бремени избавиться, если то действительно лишь бремя, а можно избавиться от кого‐нибудь еще…

Человек наклонил ножницы, повертел их в пальцах, и свет заиграл на зазубринах, оставленных веками, на протяжении которых реликвия кочевала по миру, из семьи в семью, от перьев к коже, из зла в добро. Но все, о чем могла думать Лора – о той бездонной пропасти, что вдруг разверзлась между ножницами и ней.

И Лора бросилась в нее с головой. Колеса взвизгнули, перерезав даже людские голоса вокруг, когда Лора быстро подкатилась обратно к человеку и выхватила реликвию у него из рук. Тот отдал ножницы без сопротивления, даже опустил руку пониже, чтобы она точно смогла до них дотянуться.

– Они счищают перья, а не рыбью чешую, – сказал он вдруг. – На тебе не сработает, морская дева.

– Больно много ты знаешь! – вспыхнула Лора и принялась запихивать ножницы обратно, на этот раз в карман пошире и поглубже. Затем она застегнула его заколкой, как булавкой, вытянув ту из волос на виске, чтоб их было не достать уже наверняка. – Кто ты вообще такой, придурок?! Чего тебе надо?

Злость расцвела на щеках Лоры раскаленными коралловыми пятнами, а страх распустился внутри нее самой, в груди, когда она посмотрела на человека снизу вверх и поняла, что улыбаться он не перестает ни на секунду. И голос бодрый, веселый, словно травит анекдоты.

«Но в глазах совсем пусто», – заметила Лора, вглядываясь в них, но не видя ничего, кроме отражения своего сморщенного и недовольного лица с растушеванными на нем яркими румянами.

Человек сложил руки за спиной и даже немного наклонился, будто проявлял снисхождение к Лоре. Но на самом деле он ее изучал. Лора поняла не сразу: его взгляд ощущался, как пальцы. Будто именно они, чужие, забираются к ней через молнию в одежде и пытаются вытащить из-под кожи кости.

– Меня зовут Ламмас, – сказал он, и Лора была готова поклясться, что наконец увидела улыбку в его улыбке: та каким‐то образом стала даже шире. – И, как я уже сказал, мне нужна и та информация, которой ты располагаешь.

– Тьфу ты! Всего лишь информация? Какого рода? – спросила она, мысленно поклявшись, что интересуется исключительно из любопытства.

– О твоем покровителе, Джеке, – ответил он, и тонкие светлые брови, которые Лора старательно выщипывала напротив зеркала каждый вторник, а затем подводила карандашом, вздернулись вверх. – Всего несколько вопросов, и возможность снова ходить – твоя.

Ветер всколыхнул подол шатра, похожий на юбку, и муслиновая ткань обняла их обоих, напоминая вьющиеся языки пламени. Туристы проносили мимо бумажные стаканы, в которых расплескивался горячий пряный пунш с медом и корицей. Где‐то на другом конце рынка пекли лунные пряники из лимонного теста, покрытые сахарной глазурью, и фирменные самайнтауновские хот-доги с куриными сосисками, печеной кукурузой в пармезане и сладким луком. Подгнившими овощами с прилавков тоже пахло, а еще сырой землей, прелой листвой и Немой рекой, откуда тянуло водяной прохладой. Лора не любила гулять по городу, но это было частью ее рабочих будней, ведь, чтобы улучшать инфраструктуру, нужно видеть, где и что именно идет не так. Уже к третьему месяцу своей жизни в Самайнтауне она выучила все его улицы наизусть, а вместе с тем запомнила запахи, их наполняющие.

Тот запах, что она вдруг почувствовала сейчас, когда придвинула к Ламмасу коляску, она чувствовала впервые в жизни – резкий, сладкий… Как цветы и кровь.

– Это что, освежитель воздуха «Луговая свежесть»? – спросила она с издевкой. – Во-первых, твои выводы ошибочны. Если я сижу в коляске, то это не значит, что у меня обязательно есть «покровитель». Это уж точно не Джек. Во-вторых, я тебе не газета! Раскошелься и купи «Вестник Самайнтауна», там о нем постоянно пишут.

Вокруг черных глаз Ламмаса разошлись мелкие морщинки, а растянутые губы дрогнули, будто он только этого и ждал. Лора же снова развернулась, а затем принялась цепляться за стопорные колеса быстро-быстро и крутить их, точно зерно в муку молола. Вокруг завертелись разноцветные шатры, человеческие лица, сувенирные столы и овощные лавки. Лора не знала, куда едет на этот раз, но делала это уверенно и шустро. Может быть, податься на парковку и дождаться Франца у машины, если она все еще там? Или же к дороге с автобусной остановкой, той самой, которую ей опять со скандалами переносить? Или попробовать поймать такси, которые, правда, осенью днем с огнем не сыщешь?

Лора вздохнула, давя назревающую панику колесами, лишь бы от незнакомца с пугающей улыбкой отвязаться. Что‐то с ним ведь определенно не так! Да и откуда ему известно столько о Лоре и ее желаниях? И что за страстный интерес к Джеку? Одержимый его тайнами фанат? Однажды Лору уже окружили посреди улицы малолетние девицы в попытках заполучить через нее автограф. Мужчины, пусть редко, но среди таких девиц тоже бывали, и все, как правило, извращенцы.

– Чего ты прицепился? – бросила Лора через плечо. Даже не оборачиваясь, катясь дальше вдоль торговых улиц, она чувствовала затылком такой же улыбающийся взгляд. И цветочный запах неестественного лета в середине октября тянулся за ней шлейфом, будто Лора испачкалась в пыльце. Тени сгущались по бокам, удлинялись, как и дорожки рынка, кажущиеся ей бесконечно длинными, запутанными. – Если хочешь поболтать о Джеке, в твоем распоряжении весь базар! Он очень популярен, поверь, каждый второй здесь будет рад потрепаться с тобой о нем. Создадите вместе фан-клуб.

– Мне нужно именно то, что знаешь ты, – ответил голос из-за спины, но будто бы над ухом. – В конце концов, лишь трое живут с ним под одной крышей, и ты – самый надежный вариант.

– Откуда… – Лора почти остановилась, но осеклась, поняв, что этого он и добивается. Тряхнула головой, сосредотачиваясь, и снова под коляской зашелестел картон, затем булькнула вода из луж. Лора катилась напролом, остервенело распихивая людей и их тележки. Случайное знакомство, хоть и не самое приятное, вдруг превратилось в настоящую погоню.

«Франц, Франц!» Где же он, когда так нужен?

Лора озиралась на ходу, надеясь вот-вот заметить за широкими спинами рабочих спину поу́же да повыше, обтянутую истертой кожанкой с заклепками и с локонами на плечах, как щупальца медузы. Лора ведь недаром называла его псом: хоть на деле Франц был не опаснее, чем взъерошенный хозяйской рукой шпиц, но лаять умел громко и грозно. Самое то, чтобы этого придурочного, идущего за ней по пятам, спугнуть.

– Знаешь, почему я решил обратиться именно к тебе, а не к вампиру или Королеве фей? – продолжил голос. Снова рядом, снова слишком близко, будто Лора и не двигается вовсе, а стоит с Ламмасом лицом к лицу. – Потому что ты тоже жаждешь справедливости. А разве это справедливо – быть прикованной к коляске после того, чем ты пожертвовала? Выполнять работу, которую на самом деле ненавидишь, а ночью колотить по барабанам, потому что хочешь, чтобы так же колотили по тебе. Отталкивать людей, чтобы тебя не посмели полюбить, и не любить саму себя… Что это за жизнь такая? Разве не это настоящее проклятие? Разве это то, ради чего стоило покинуть синий океан? Давай вместе освободим тебя. На этот раз уже навечно.

Лора не бежала, но дыхание ее все равно сбилось. Не верила в то, что слышала, пусть и нестерпимо того хотела. Сердце ее всегда билось не о ком‐то, а только о самой себе, и она никогда не видела в этом ничего предосудительного. Ведь кто вытащил ее на берег, как она о том мечтала? Кто позволил плясать по жемчужному песку, слушать мандолину, вбирать в себя тепло чужого тела? Кто уже освободил ее однажды из заточения в пещере, где камни холоднее и острее, чем кости обглоданных ею рыб, где подводное течение несет лишь темноту и одиночество? Все это сделала она сама. Нашла, вымолила, принесла жертву. Лишь Лорелея может позаботиться о Лорелее. Никто другой по-настоящему ей не поможет.

– Ты снова сможешь ходить, Лора.

Она мечтала услышать это семьдесят лет и особенно – последние четыре года, когда сновала по кладбищенскому базару каждое четвертое воскресенье, когда встречалась с джиннами, вампирами, инкубами, демонами-криксами и торговалась, обманывала, покупала, но снова уходила ни с чем. Кто‐то просил у нее предсмертное дыхание – взять стеклянный коробок, окутанный металлическими лозами, и заключить в него последний вдох и выдох человека. Кто‐то просил у нее голос, чтобы она спела на пластинку, как морская дева, даже если от этого у нее польется горлом кровь. Кто‐то запрашивал жертвы человеческие, мол, плоть от плоти лишь дается, а кто‐то давно пленился людской жизнью и просил примитивное – платить деньгами. Какое‐то время Лора даже верила, что чем изощреннее плата, тем выше вероятность, что желание исполнится, пока не поняла: паршивых бизнесменов среди сумеречных тварей в разы больше, чем среди людей, а идиотов – и подавно.