Текст книги "Самайнтаун"

– Как думаешь, кто из них мог бы предать тебя?

Джек запнулся. Так вот почему Ламмас согласился играть в эту игру – не чтобы тоже узнать что‐то полезное, а чтобы рассказать.

– Лора, – ответил Джек невозмутимо. – Ради возможности снова ходить, я думаю, она бы легко пошла на такое, – Ему стоило больших усилий не поддаться и продолжать спрашивать то, что нужно, а не то, что хочется: – Болезнью можно только через пищу заразиться?

– Нет, через поцелуи и тесный контакт тоже.

– Это как‐то связано с убийством Винсента Белла?

– Нет, он был пожертвован ради другой цели. Просто момент показался мне подходящим. Люблю праздники! Скажи, Джек… – Ламмас к нему наклонился. – Ты часто испытываешь одиночество?

– Да, постоянно, – произнес он. – Но чувствовать и быть одиноким – не одно и то же.

– Ты бы простил того, кто обманул тебя, кто предал?

– Нет, никогда. Обманувший однажды обманет дважды. Есть способ вылечить жителей Самайнтауна?

– Тоже нет. Они обречены.

– Тогда как замедлить болезнь?

– Чем больше сожалений, тем быстрее растут цветы. Наверное, если избавиться от сожалений, это могло бы помочь, но я не уверен. Никогда до этого не травил своими семенами целый город, ха-ха!

Ни один из этих ответов, какой бы из них ни был ложью, а какой правдой, Джеку не понравились. Почти на каждом из них земля уходила у него из-под ног, хотя он давно перестал раскачиваться на качелях и замер. Один вариант был хуже другого. Теперь, стараниями Ламмаса, из ума предательски отказывалось выходить имя из четырех, а иногда и из семи букв. Понимая, что этого Ламмас и добивается – заставить его сомневаться, жалеть о своей доброте, ненавидеть, задавать вопросы другие, лишние, о прошлом или о ноже, торчащем у него из спины, – Джек снова расправил плечи. И вправду, еще много вопросов у него было, на которые только у Ламмаса были ответы. Еще много чего Джек не успел узнать и сделать… Но самое важное он уже получил. Да и нет больше сил сдерживать натиск цветов. Пора им уступить.

– Сожаления… – прошептал Джек, посмеиваясь, растирая грудину, где не было ни раны, ни царапины, ни следа, но где боль резко стала нарастать. Теперь уже с его позволения. – Значит, они все‐таки и у меня тоже есть… Надо же. Спасибо за игру, Ламмас.

– Мы уже закончили? – удивился он. – Как быстро. Ты ведь и про свою голову узнать можешь. Или про прошлое…

– Да, могу, но не хочу. Для меня ничего из этого больше не имеет значения. Эй, Барбара! – Джек оставил Ламмаса недоуменно хмуриться и глянул на тень, вставшую на дыбы, сделавшуюся матовой и непроницаемой, как купол, будто она пыталась загородить хозяина от всего остального мира. – Иди домой. Передай Титании все, что здесь услышала. Дальше я сам.

Но Барбара уходить отказалась. Она вцепилась в Джека, как прищепка для белья, и даже рукой он не смог ее отогнать, никаким усилием воли, хотя прежде он всегда хвалил ее за преданность и послушание. Тень тянула за штанину, шипела, бурлила, будто чернила кипели на плите. Поэтому Джеку пришлось подняться и просто делать то, что должно, не замечая ее. Не оглядываясь на Ламмаса, с любопытством наклонившего голову на бок, он поднялся на крыльцо особняка, обошел Пака, измазанного в картошке, и подобрал одну из тыкв возле двери – самую большую и круглую, где голубое пламя горело ярче всего, почти трещало. Обратно к Ламмасу он отнес тыкву бережно, держа двумя руками, как сокровище, и прижимая к шее сухой ее хвостик.

– Что это? – спросил Ламмас. За то время что Джек отходил, тот успел раскачаться на качелях и развалиться, заняв больше их половины.

– Моя плата за игру, хоть она и вышла короткой. Я ведь обещал, – ответил Джек, а затем просунул тонкие пальцы внутрь тыквенного рта, обхватил ими тонкую длинную свечу с сапфировым огнем и вытащил ее наружу. Опустевшая и потемневшая без своего сердца тыква тут же покрылась гнилыми пятнами и будто сама спрыгнула на землю, упала и разбилась. – Держи. Это Первая свеча.

– Это не она, – фыркнул Ламмас, не задержав взгляда на протянутой ему свече и на долю секунды. Ни намека на сомнения не отразилось в темных глазах, и Джек тихо рассмеялся, а затем уронил свечу тоже, следом за тыквой. Черный закопченный фитиль и голубое пламя, лижущее его, нырнули прямо в кучку сырой земли под старым вязом. К небу завился дым – огонек потух.

– Разумеется, не она, – признался Джек. – Я просто хотел проверить, ее ты ищешь или нет. И раз ты знаешь, как Первая свеча выглядит… Вывод очевиден. Интересно, ты правда думал, что я так просто возьму и отдам тебе то, что должен охранять?

– Разумеется, нет, – усмехнулся Ламмас. – Я играл с тобой потому, что хотел играть, дурачок. К тому же, все только и говорят о тебе как о самом добропорядочном и честном… Было интересно убедиться лично, что это не так. Хотя бы в этот раз ты меня не разочаровал!

– Зато разочарую сейчас. Я не отдам тебе Первую свечу, – подчеркнул Джек снова. – Никогда.

Ламмас неестественно накренил голову на бок, так низко, что почти прижался к плечу щекой. Соломенная кукла, торчащая из его кармана, вдруг сделала точно так же, а затем и все те, что висели на заборах, перилах, вязах вокруг. Только солома захрустела, и Джек почувствовал на себе сотни колючих взглядов со всех сторон.

– Ты хотя бы помнишь, для чего она нужна?

– Нет, но это и неважно. Я парень простой: сказали, что погаснуть не должна, значит, не погаснет.

– А если я продолжу Самайнтаун разрушать? – спросил Ламмас таким тоном, будто невзначай. – Горожан убивать твоих, семью, друзей… Наташу, например. Милая женщина, ты знаешь. Слышал, цветы сильно по ней ударили… Но это далеко не все, на что они способны.

– Хорошо.

– «Хорошо»?

– Я же сказал, что ты можешь забрать мой город. Делай с ним, что хочешь. Вот только будешь ли ты продолжать, когда это потеряет смысл? Когда я перестану смотреть и ужасаться.

– О чем ты?

Ламмас подался к нему с качелей, нахмурив брови, несмотря на улыбку, а Джек же, наоборот, расслабился, ссутулился немного – иначе боль внутри росла быстрее. Облокотившись о вяз, он наклонился к его корням, которые уже поросли несколькими клематисами, и не без удовольствия сорвал один из них, чтобы пальцами размять его в труху.

– Знаешь, мне все это время покоя не давало, почему ты прибыл в октябре… Называешь себя летом, лето же несешь, но приехал отнюдь не на пике своей силы. Ты вообще не шибко расторопен, я заметил. Мог бы и раньше жителей всех потравить, для чего существует, например, водопровод? Но нет. Ты действуешь размеренно, не спешишь, потому что ждешь тридцать первое октября, чтобы все закончить. Ты ждешь Самайн.

Улыбка Ламмаса так искривилась, что почти исчезла. Зубы спрятались за плотно сжатыми губами.

– И какое мне дело до вашего Дня города? – хмыкнул он, откидываясь на спинку. Зазвенели цепочки эполетов на его плечах и куклы, снова поворачиваясь туда, куда поворачивался он.

– Не знаю. Может быть, на ряженых посмотреть хочешь? Или на мертвых, – сказал Джек. – Или на лей-линии, которые набухают и разрезают мир на части в этот день. Медиумы из Лавандового Дома, предводитель Дикой Охоты, древняя вампирша, о которой Франц упоминал… Ты их всех используешь. Я не проверял, но не сомневаюсь, что как минимум пару ведьм из местного ковена ты тоже обработал, если не весь. Очевидно, ты готовишь какой‐то ритуал, и последний ингредиент – Первая свеча. Наверняка затушить ее именно в Самайн надо, а? Если так, тогда как раз еще две недели есть, чтобы узнать, где она находится. Поэтому ты и спокоен. А на случай, если не найдешь, у тебя есть запасной план – меня разозлить, ведь ты откуда‐то в курсе, что мы со свечей связаны и моя ярость для нее как дождь. Вот ты и ломаешь все, что мне так дорого. Вот ты и пытаешься сломать меня.

– Ах, Джек! – Ламмас вдруг расхохотался, и куклы вокруг подхватили его смех, зашуршали тоже. Но в отличие от них Ламмасу не удалось скрыть в этом смехе свою тревогу. – Иногда ты и вправду просто глупая тыква.

– Значит, я ошибаюсь? Значит, ничего не произойдет, если ты до Самайна не уложишься? Если исчезнет тот единственный, кто может привести тебя к свече. Если исчезну я.

Под ребрами снова закололо, снова забились глубоко посаженные в ночь Призрачного базара, но медленно расцветающие и раскрывающиеся лепестки. Джек сдерживался долго, снова и снова сжигал их, обрывал, боролся со вчерашней ночи и еще усерднее днем, пока играл и говорил. Но стоило отпустить – и внутри будто раскрылся сразу целый куст. Его ветви царапали, скребли грудную клетку, и Джек успел лишь шагнуть к подскочившему с качелей Ламмасу навстречу, как тут же упал перед ним на землю. Ламмас даже не успел его поймать.

«Выбыть из игры – вот что я должен сделать».

Джек понял это еще тогда, в Лавандовом Доме, но все не мог придумать, как же ему сбежать, не убегая. Интерес Ламмаса к нему был очевиден, и то, что его так просто не победить, тоже. Решение нашлось случайно, когда Пак пронзил Джека цветущей ветвью на Старом кладбище. А перед тем, как прийти в особняк Винсента Белла, Джек пронзил себя ей сам. Три раза подряд, чтоб сработало наверняка.

Не дожидаясь, когда убьют его или еще кого‐то, Джек убил себя сам.

– Джек!

Если честно, он никогда не задумывался о смерти всерьез, и уж тем более ее не боялся. В конце концов, они были соседями, если не родней, сталкивались нос к носу на улицах настолько часто, что уже могли пить вино из одного фужера. Джек и сейчас не был уверен, что точно умрет, но морально к этому приготовился. По ощущениям‐то в нем и вправду рылась смерть: если голубой огонь разгорался естественно и даже приятно, точно осенняя прохлада, которую Джек вдыхал, чтобы выдохнуть грозу и смерть природы, то чужая стихия, посаженная внутрь меткими ударами, не церемонилась. Она выгрызала путь наружу, как крыса из горящего котла, и тело Джека стремительно превращалось в сад.

Посаженные в груди цветы вжимали внутренние органы в кожу и кости, рвали и ломали их, пытаясь вытеснить, засадить собою все нутро. Цветок за цветком, конвульсия за конвульсией, крик за криком. Джек впивался ногтями в собственные ребра, рывком порвав рубашку с тренчем. Шнурки и аспидовые пуговицы разлетелись вокруг вместе с листьями. «Внутри, внутри, внутри!» Если бы у него были голова и рот, он бы почувствовал вкус цветов, потому что они… «Растут, растут, растут!» Не вырвать, не выплюнуть, не избавиться.

Лето, посаженное внутри осени, пожирало ее.

– Прости, – выдавил Джек, когда Барбара снова окутала его, заплакала, приняв форму мелкую и странную, будто бы детскую. – Титания… позаботится о тебе, не бойся. Иди… к ней. Иди!

С тех пор как Барбара выбрала его, Джек никогда ее не прогонял. Они были неразлучны, и смотреть на то, как его собственная тень отдаляется и бежит, бежит, ускользая прочь и ныряя в тени домов и деревьев, чтобы выполнить последнее поручение, было так же невыносимо, как биться о землю, переживая нескончаемый припадок.

– Кретин! – услышал Джек на фоне сквозь собственные стоны. Он даже не сразу понял, что то голос Ламмаса, но обращался он не к нему. – Это ты сделал?! Ты?!

– Клянусь вам, Господин! – лепетал Пак. Все вокруг Джека смешалось, потекло, как краски на жаре, и он ничего не видел, даже когда представлял, что открывает глаза, как делал обычно. Мир пульсировал разноцветными пятнами, рябил, предметы наслаивались друг на друга, будто Джек очутился в калейдоскопе по ту сторону стекла. – Клянусь! Я всего один раз его пырнул, и то была царапина, чтобы задержать его, чтобы он на базар не поспел и своей осенью семена ваши не загубил…

– Так это все‐таки ты проткнул его?

– Да, но…

– Чем ты слушал меня тогда в Лавандовом Доме, Пак?! Не видишь сам, насколько он ослаб? Его сейчас и несколько ростков сморило бы, ты же ранил его плодоносной ветвью, которую я велел посадить на Старом кладбище. Она была ловушкой, а не оружием! Ты… Ты вообще понимаешь, что наделал? Как ты, ничтожный хобгоблин, вообще посмел поднять на Джека руку?!

Все, что услышал дальше Джек, напоминало шипение барахлящего радио на кухне Крепости: эхо, громыхание, скрежет и лязг, как если бы металл попытались разрезать вилкой. Что‐то упало рядом с Джеком на траву сразу после того, как где‐то там же раздался влажный булькающий звук, и на секунду пляшущие разноцветные кляксы вокруг сложились в форму непропорционального короткого тела. Рыжеволосая голова с вытаращенными зелеными глазами лежала от него отдельно, на краю качелей, куда Ламмас брезгливо ее отбросил.

Щелканье языка. Снова лязг – то был его серп. Запах цветов, но уже мягкий, утонченный, доносящийся обрывками, будто даже он боялся притрагиваться к Джеку лишний раз. Что‐то обернулось вокруг его дергающегося, дрожащего тела и подняло в воздух. Руки и ноги повисли, дыхание сперло, и в тот момент боль резко отхлынула, как волна, забрав с собой последние крупицы силы, надежды и сознания. Последнее, о чем Джек успел подумать – это о том, что все кончено.

Он победил и проиграл.

– Ах, Джек, – прошептал Ламмас, нежно прижав его к своей груди. – Почему ты вечно заставляешь меня улыбаться?

* * *

– Что случилось?

Через пятнадцать минут после этого Лора скатилась с лестницы на первый этаж Крепости едва ли не кубарем. Ее колеса повело, и она сильно ударилась плечом о косяк, но, даже не поморщившись, развернулась на месте и понеслась по коридору к входу в дом. Оттуда дул сквозняк: дверь раскачивалась, открытая нараспашку, ветер заметал внутрь сухие листья вперемешку с зелеными. При виде последних Лора поежилась, невольно прижала ладонь к груди, но вовремя вспомнила, что спрятала кинжал под подушку. На пороге уже все собрались: Титания, Франц и… Барбара. Одна.

– Прошу тебя, помедленнее! – взмолился Франц, размахивая руками над ней, растекшейся вдоль порожка под вешалками. Она собиралась то в одну фигуру, то в другую и трясла туда-сюда каким‐то крючковатым отростком, как хвостом, сметая листья в кучу. – Я тебя не понимаю! Пресвятая Осень, кто‐нибудь говорит на языке этой штуки?!

– Что‐то случилось с Джеком, – прошептала Тита, побелев даже больше, чем обычно.

В отличие от них, Лора никогда за Джека не переживала. Каким бы могущественным и сильным его ни описывали другие и каким бы слабым он ни был на самом деле, она всегда знала, что Джек будет в порядке. Быть может, потому что ей и впрямь не было до него никакого дела, а может, она просто верила в него даже чуть больше, чем другие, сама о том не подозревая. Как вообще можно сомневаться в парне без головы, у которого нет ни пульса, ни крови? Он должен был быть мертв уже сам по себе, так вряд ли его умертвит что‐то другое, считала Лора.

Она в очередной раз поняла, как сильно ошибалась и что же натворила, когда в только закрытую Францем дверь снова постучали. Листья замело внутрь Крепости опять, а вместе с ними – неподвижного Джека, оставленного на пороге в свертке из черного пальто.

Кто‐то закричал повторно, возможно, даже сама Лора:

– Джек!

9
Дверь в Волшебную страну

 
– Отец мой, отец, иль не видишь и сам
Лесного царя дочерей ты вот там?
– Сынок мой, сынок, я давно разглядел:
То ряд старых ветел во мраке так бел.
 
 
«Люблю тебя, сердцу ты мил моему;
Коль сам не пойдёшь, я насильно возьму».
– Отец мой, отец, вот меня он схватил, —
Лесной царь, я чувствую, мне повредил!
 
 
Отцу стало страшно, он гонит коня,
Он мальчика держит, что дышит, стеня, —
Насилу достиг он двора своего…
Ребёнок был мёртв на руках у него[23]23
  В пер. А. А. Фета.


[Закрыть].
 

Иоганн фон Гёте «Лесной царь»

Тогда, сорок лет назад, Титания была счастлива наконец‐то снять с себя королевский венец из серебряной паутины и лунного света, потому что это означало больше никогда не принимать решений, которые заставляют сыпаться головы и камни. Однако кто‐то словно опять водрузил его на ее голову, когда, открыв дверь Крепости, она обнаружила на пороге бездыханный сверток, который некогда сам был Королем.

Конечно, даже верни Титания себе венец на самом деле, ей было не под силу исправить то, во что превратил город Ламмас. Клематисы, лезущие изо ртов горожан, говорили на каком‐то своем, непонятном даже Титании языке. То было низкое, вибрирующее гудение, точно жужжание насекомых, притаившихся в траве, чтобы ужалить. Клематисы, своевольные и непослушные, росли там, где им вздумается, и внутри тех, кто им понравился или, наоборот, пришелся не по душе. Они распускались от крови, а не от солнечного света, и пахли обманчиво сладко, будто сахар растопили на плите вместе с ванилином и сливками. При других обстоятельствах Титания бы и кончиком пальца к ним не притронулась – ее золотая пыльца почему‐то бледнела и осыпалась, если смешивалась с пыльцой их. Но все следующие сутки и еще двое после них она только и делала, что в этих цветах копалась, выдергивала их из людей, срезала золотыми ножницами, чтобы те наконец‐то смогли свободно дышать, и убеждала, убеждала, убеждала своенравные бутоны, тщетно пытаясь понять их, приручить. В конце концов, благодаря Барбаре и всему, что она рассказала, у Титы это все же получилось. Но не найти с клематисами Ламмаса общий язык, нет, а наоборот – заставить их замолчать.

«Чем больше сожалений, тем быстрее растут цветы».

Это было одно из многого, что начертила Барбара своей пляской на полу, пока Франц стоял над ней с блокнотом и с нервно подергивающимся левым глазом торопливо все записывал. Им троим, даже вместе с Лорой, которая первой додумалась одолжить у соседей доску Уиджи, потребовалось около пяти часов, чтобы собрать разрозненные обрывки фраз в единое целое. Барбара перечисляла все, что, очевидно, видела и слышала накануне. Там были какие‐то «Сырный суп, любимая еда», «Куры с овцами», «Это Первая свеча», «Тридцать первое октября», «Ради возможности снова ходить»…

Последняя фраза, собранная Барбарой уже при помощи сердцевидного планшета магической доски, произвела на Лору неожиданно сильное впечатление. Она побледнела и, пробормотав что‐то о том, как непростительно давно они не пили чай, уехала на кухню. Франц нахмурился, глядя ей вслед с глупым видом. Титания же осталась неподвижна. Когда‐то давно ее дети тоже ошибались, да и не единожды. Например, ели не тех и не тогда или просто ели, что, по меркам большинства, уже считалось преступлением. Лора же все еще детеныш даже среди детенышей – и тысячи лет не исполнилось! Что взять с ребенка, напрочь лишенного игрушек, но смотрящего, как играют в них другие? Материнское сердце Титы болело за нее, но за Самайнтаун оно болело чуть-чуть больше. Ради него она осталась непреклонна, отмела желание утешить и сосредоточилась на том, чтобы исполнить волю Джека.

Занять его место и всех спасти.

«Тита, Тита, Тита!»

Барбара повторяла ее имя снова и снова, как заведенная, когда дошла до части про цветы. В таких играх, как «Правда и ложь», Титания не разбиралась, да и о Первой свече ничего не знала. Зато она знала, что цветы порой говорят громче любых слов и так же сильно ранят.

Или исцеляют.

– Чем больше сожалений… – повторяла Титания шепотом, запершись в цветочном магазине на всю ночь в охапку со стопкой исписанных и исчерченных листов.

Она сидела над горшками долго, пока в одном из них клематисы, выдранные из чужих тел в больнице и насильно пересаженные, вдруг не стали скрючиваться и чахнуть. Это случилось, когда Титания раскопала землю рядом с их корнями и посадила там прекрасные хрупкие побеги, от обильного полива и ее присутствия распустившиеся нежными белыми первоцветами.

– В мороз пробиваются, потому что чуют тепло грядущей весны. Все оттаивает, все теплеет, и сердца тоже. «Я прощаю тебя, его, себя. Я прощаю все, что простить нужно. Я предвижу лучшее», – прошептала Тита, наконец‐то догадавшись. К тому моменту персиковые лучи рассвета только‐только прогнали из «Волшебной страны» зябкую ночную темноту, а руки ее были в земле по локоть, грязь забилась под длинные матовые ногти, замарав белые кружевные рукавчики и воротничок платья. – Прощение и смирение – вот, что противоположно сожалению. Подснежники.

Титания впервые улыбнулась.

Сорок с лишним лет она занималась тем, что исполняла людские просьбы и мечты, стараясь подсобить им там, где можно и нельзя. Каждый букет носил черты того, кому был предназначен, и пел голосом, который лишь тот человек и мог услышать. Потому ни один букет никогда не повторял другой – хотя бы одной веточкой, хоть одним листочком да отличался. Словом, никто не относился к цветам так трепетно, как Тита, поэтому ей даже в голову не приходило, что однажды она будет их кромсать, лишая красоты, и смешивать в микстуру.

Но все когда‐то бывает в первый раз, даже у Королевы фей, живущей не одно тысячелетие.

– Конечно, мадам Фэйр! Моя оранжерея полностью в вашем распоряжении! Только скажите, что вам нужно, и я немедленно вам подсоблю.

Профессор Цингер был человеком не только большого и гибкого ума, но и своего слова, поэтому уже через полчаса после того, как Титания нагрянула к нему под стеклянный купол, он предоставил ей мешок семян из личных запасов и четверть гектара земли, как раз освобожденной к посеву для других, привезенных из-за моря растений. Титания тревожилась, как бы клематисы, захватившие ранее черный дуб, с которого все и началось, не проникли сюда и не изжили подснежники до того, как они дадут стойкий урожай. Однако профессор успокоил ее, мол, нет больше никаких клематисов в оранжерее, исчезли они все, причем вместе с корнями, будто их не просто срезал кто, а выкопал.

«И я даже знаю, кто именно. Ах, почему я сразу не догадалась! – озарило Титу. – Вот как Ламмас смог в сердце осени лето посадить – сначала он посадил лето в лете. Воспользовался оранжереей, как я сейчас, дабы осень их не сгубила прежде, чем они окрепнут. Вот для чего приходил тогда и Херн – собирал урожай…»

– Значится, вы снова собираетесь чаровать? – профессор нарушил ход ее мыслей, спросив едва слышным шепотом из-за спины, хотя до этого момента благоговейно подглядывал за приготовлениями с уважительного расстояния в десять шагов. – Могу я в последний раз понаблюдать?

– Конечно, можете, – ответила Титания снисходительно, закатывая рукава. – В конце концов, это ведь ваша оранжерея.

Профессор, кажется, даже притопнул от восторга. Несмотря на седину и сгорбленную спину, там, внутри него, под морщинистой огрубевшей кожей и строгим пиджаком, все еще сидел тот очарованный ботаникой мальчишка, который видел в ней снизошедшее божество. А снизошла она к нему когда‐то давным-давно, буквально – спустилась с деревьев, по которым тогда еще перебиралась из одной части города в другую, пока Джек не научил ее пользоваться трамваями. В ту пору Титания все еще плохо ладила с людьми, в разы хуже, чем сейчас, и потому компанию ей в отсутствие Джека составляли травы. Титания заботилась о них и потому налетела на молодого Цингера, завидев, как он дергает и топчет какой‐то несчастный черенок. В те дни она еще ничего не знала ни о науке, ни об опытах, им проводимых. Оттолкнула, отбросила юнца, а затем склонилась над замученным черенком – кажется, то была смородина – и вдохнула в него новую жизнь.

«Вы фея? – угадал он тогда практически безошибочно. – Можете сделать так еще раз?»

Именно так Титания узнала, что мужчины, оказывается, могут смотреть на нее с открытым ртом не только от желания, но и от восторга. Точно так же этот юнец, ставший мудрым и известным на полмира профессором, смотрел на нее и сейчас, когда поле медленно, но уверенно покрывалось набухающими белоснежными шляпками. Те поднимались из невысокой травы, будто бы пробуждались ото сна. Семена всходили, политые не водой, но золотой пыльцой, оседающей на листьях и деревьях. Титания тянула ее за собою шлейфом и обходила грядки по периметру, раз за разом, пока воздух вокруг не стал тугим и плотным, будто сотканным из шелка. Он укрыл семена и, за считанные минуты их прогрев, взрастил цветы прощения, что помогали любые сожаления принять и пережить, тем самым лишая клематисы власти.

Чтобы подснежников хватило всему Самайнтауну, да не на один день, Титания срезала лишь половину цветов, а второй половине велела разрастаться, чтобы к ее следующему визиту поле заполнилось снова. Собранные цветы она, не без помощи Цингера, принесшего чемоданчик разных склянок и шприцов, размяла ступкой до вязкой и полужидкой кашицы. Все в ход пошло: и лепестки, и пестики, и тычинки с листьями, и даже стебли. Новорожденные и хрупкие, подснежники легко крошились, и свежий запах их, как дорогие благовония, пьянил.

– Профессор?

Титания обернулась. Когда она почти закончила сбор, Цингер вдруг выронил корзинку с оставшимися бутонами, осел на грунтовую дорожку между участками и приложил ко рту хлопковый платок, чтобы окропить кровью его, а не Титанию, тут же сорвавшуюся с места и опустившуюся подле. Пыльца ее потускнела, а следом потухли глаза. Они, зоркие, могли добычу за милю увидать, но оказались недостаточно внимательными, чтобы увидеть болезнь на расстоянии вытянутой руки. Хотя, как и в случае с Херном, догадаться, что Цингер тоже лихорадку подхватил, можно было сразу: все праздники Самайнтауна он посещал исправно, а в кафе Наташи и вовсе славился как завсегдатай. Особую страсть он питал к ее тыквенному пуншу…

– Профессор, пожалуйста, примите, – сказала Титания, натягивая флисовую юбку на колени, чтобы открыть на них уже заготовленную баночку, постучав по дну ногтем. – Нужно положить немного на язык и проглотить. Можно запить водой, а лучше белым чаем – он ускоряет всасывание. Я на людях еще не проверяла, но уверена, что должно помочь…

– Значит, поможет, – кивнул профессор, но протянутую Титанией руку со жменькой перетертых лепестков не принял. Откашлялся как следует и, снова промокнув платочком рот, поправил пиджак невозмутимо, будто не его дыхание свистело от того, что клематисы уже прорастали в легких. – На меня лекарство свое не трать.

– Профессор…

– Не нужно оно мне. Понимаешь, это ведь так прекрасно – когда тебя убивает то, что ты любил всю жизнь! – продолжил он запальчиво, покрытый от улыбки лапками морщинок по всему лицу. – Я ведь всегда мечтал взрастить самый дивный на свете сад… И я взращу. Пусть им станет мое собственное тело!

«Могу я в последний раз увидеть?» Значит, это он имел в виду…

Титания непонимающе склонила голову на бок, но спорить и переубеждать не стала. В конце концов, далеко не каждому было дано выбирать свою смерть, а Цингер этот выбор сделал. Позволить ему осуществить свою давнюю мечту – превратить себя в цветочный сад, коему он посвятил десятилетия жизни или даже всю жизнь целиком, – было меньшим, чем Титания могла отплатить ему за доброту. За то, что принял ее, первый из людей, и что узрел очарование в том, что прежде у нее самой порождало лишь кошмары.

В ту ночь, у черенка смородинового куста, она ведь впервые показала кому‐то из живых существ, как руки Королевы фей, всегда отнимающие жизнь, умеют ее дарить. Спустя еще год появилась «Волшебная страна» – уже не темное наваждение из прошлого, а лавка, где исполняются желания. Отыскав после встречи с Джеком одну часть себя, именно благодаря Цингеру она обнаружила другую.

– Хорошо, профессор, – сказала Титания и, утешаясь его радостной улыбкой, закрутила баночку с подснежниками обратно. – Да обретете вы покой в дивных лепестках.

– Цветы, цветы! Снова эти проклятые цветы!

Синекожая нимфа-лампада верещала, извиваясь на больничной койке, когда часом спустя Титания устроилась на краю ее постели с ложкой толченых подснежников, заваренных крутым кипятком и как следует настоявшихся в стакане. Эта лампада стала первой, к кому Титания сумела пробиться через ведьм, что с гримуарами наперевес окружили пациентов с возмущенными визгами, мол, «клин клином вышибают только идиоты». Лишь после того, как их Верховная куда‐то отошла и вернулась бледной, как поганка, будто обескровленной, дорога все‐таки освободилась. Но испытания для терпения Титании на этом не закончились: еще час у нее ушел на то, чтобы унять истерику лампады и убедить ее, что эти цветы «добрые, не злые вовсе», как те, которых она наблевала под постелью целый таз, и еще столько же, чтобы посидеть рядом, подождать и убедиться: оно работает! Прощение и сожаления – действительно заклятые враги.

Клематисовая лихорадка ослабла, и прямо у нее на глазах нимфа наконец‐то смогла поесть, умяла целую кастрюлю свежих куриных сердечек. «Хороший аппетит – показатель того, что трагедия идет на убыль», – сказал как‐то Джек, а он явно знал в премудростях жизни толк.

– Подснежники в избытке ядовиты, – предупредила Тита собравшихся вместе пациентов, врачей и ведьм, складывая в сумку опустошенные баночки. – Поэтому давать можно только по столовой ложке не больше раза в день. Завтра я принесу еще…

– А что же господин Джек? – поинтересовался вдруг кто‐то из обступившей ее толпы. – Вы ранее сказали, что подснежники клематисовую лихорадку не лечат, а только убирают симптомы. Когда же будет настоящее лекарство?

– Да, да, – подхватил кто‐то еще. – Чем занимается господин Джек? Что‐то его совсем не видно. Он сам‐то здоров? Где он? Почему господина Ламмаса вместо себя поставил, а нас не спросил, хотим мы того или нет? Как же выборы и демократия?

– Где хваленая защита и помощь Тыквенного Короля? – фыркнули вдогонку. – Город разваливается на части! Что происходит в Самайнтауне?! Это до сих пор вообще Самайнтаун? У меня во дворе вот все кусты позеленели… Кто‐нибудь расскажет правду наконец?!

Мало того, что «Бу-у!» на Призрачном базаре превратилось в «Бу-э», как невероятно метко выразился Франц, и что уже отвратило от города большинство туристов, так теперь еще и коренные жители судачили о Джеке. Титания думала, что готова к этому. Она знала, что рано или поздно вопросы расколют Самайнтаун, но не ожидала, что они вызовут у нее такое нестерпимое желание расколоть вместе с ним и черепные коробки тех, кто их задает. Возмущения, требования, упреки и «я», «я», «я». Обвинения Джека в безответственности, недосмотре, небрежности и во всех смертных грехах. Даже когда Титания уже уходила, злые голоса вонзались ей в спину, как ножи. Она молча радовалась, что то не спина Джека – он бы не выдернул и не отбросил их так просто, как она. Этих ножей оказалось слишком много: когда Титания вернулась в Крепость, там ее уже ждала новая толпа.

– Где Джек Самайн?!

– Почему Джек Самайн не выходит? Мы стоим здесь уже несколько часов и зовем его!

– Да это потому что он сам во всем виновен, вот и прячется!

– А ведь правда… Моя сестра видела его на Призрачном базаре, вокруг него распускались те цветы… Выходит, это Джек нас и потравил! С ним всегда было что‐то не в порядке! Ну, помимо отсутствия головы…