Текст книги "Самайнтаун"

Если, конечно, не заплатить, как было обещано. Если, как просил кинжал, не убить.

«Убей, убей, убей! – А просил он настырно, шипел в ее трясущейся руке, подначивая. – Убей того, кто сердцу дорог, и не будет ни тоски, ни синевы, ни моря. Эти стройные белые ножки останутся с тобой до конца твоей жизни! Окропи их кровью возлюбленного, сделай их своими навсегда».

Лора любила Христиана, по-настоящему любила…

Но человеческую жизнь она любила больше.

Христиан спал так мирно в их постели, в мягких лоскутных одеялах, рубахе нараспашку, ею же заштопанной в нескольких местах. Спал да больше не проснулся. Лора не издала ни звука, пока всаживала нож. Быстро, без промедлений – сначала в само сердце, погрузив до рукояти, а затем – в живот и легкие, в горло и лицо. Била, куда придется, и столько раз, чтобы лезвие его полностью покрылось кровью, как нож сам того просил. Молния за окном вспыхивала, шторм бился в окна, пытаясь остановить ее, тряс маленький одноэтажный домик из дерева, который Христиан для них построил. Когда силы в руках Лоры иссякли и скользкий кинжал сам выскочил у нее из рук, она отшатнулась от забрызганной постели и упала тоже.

Ноги и вправду остались при ней, а возможность двигать ими – нет. Тело Христиана, закопанное в окровавленные одеяла, уже остыло к тому моменту, когда Лора наконец‐то поняла, что сотворила. Она вновь чуть не порвала голосовые связки, пока рыдала и пока внушала заглянувшей соседке отвезти ее на вокзал и посадить на поезд. Лора сбежала из деревни, кинжал оказался забыт и исчез. Прошло семьдесят с лишним лет, прежде чем он снова оказался у нее в руках.

Прямо посреди Призрачного базара в центре Самайнтауна Ламмас протянул ей его.

В тот момент Лора все еще сидела на сцене за барабанами и не могла отделаться от ощущения, что шторм, который она не видела столько лет, наконец‐то догнал ее и обрушился на город. Небо гремело, поднялся ветер, унося запах жареных каштанов и пряностей, заменяя его свежестью зелени и соленостью крови. Душица спрыгнула в толпу, бросилась помогать прохожим и укладывать на землю тех, кто больше не мог стоять, извергая лиловые лепестки и внутренности. Остальная группа бросилась врассыпную: клавишница с криком «Мамочка!» понеслась к гадальному шатру, басист сиганул в машину и уехал, а гитаристка плакала, мечась туда-сюда. Лора даже не заметила, как осталась одна на сцене и как Ламмас поднялся к ней.

– Молодец, – сказал он, улыбаясь. – Ты хорошо справилась. Держи свою мечту.

Кинжал, который Ламмас вложил в ее заледеневшую ладонь, ощущался ровно так же, как в ту самую ночь. Прямое узкое лезвие, обоюдоострое, шириной едва ли с иглу; обжигающе холодная сталь, но теплое круглое навершие, похожее на широко раскрытый глаз, с темно-серой жемчужиной в гарде. Лора могла поклясться, что раньше жемчужина была белой, но это точно был тот самый нож. Он по-прежнему походил на мизерикорд. Правда, теперь она знала, что сходство то обманчивое: мизерикорд – пощада, милосердное орудие, коим не смерть, а облегчение приносили раненым в бою рыцарям. Достаточно тонкое, лезвие легко проходило между доспехами, чтобы закончить их мучения. Этот же кинжал заканчивать ничего не собирался – он муки только порождал. Казалось, его клинок, потемневший от времени, до сих пор в крови. На пальцах даже осталось мерзкое липкое чувство, желание немедленно помыть их.

– Убей любимого – и сохранишь человеческий облик.

– Что? – выдавила Лора растерянно, подняв на Ламмаса глаза.

– Нечто подобное тебе сказал этот нож, не так ли? – уточнил он и пояснил, когда она заторможено ему кивнула: – Это же очевидно. Наличие ног не означает способность ходить, поэтому за первое платишь одним, за второе – другим. Убей еще раз того, кого любишь, вот и все.

– Но я… Я не люблю никого, – пролепетала Лора, уставившись на клинок.

– Ну, это уже не мои проблемы. – Ламмас пожал плечами, и разница между тем, каким обходительным он был тогда в кафе, когда уговаривал ее, и каким равнодушным стал сейчас, когда она выполнила свою задачу, стала Лоре так же очевидна, как и то, что ее использовали.

Ламмас помахал ей рукой, облаченной в серую вельветовую перчатку, и, сойдя со сцены, скрылся в визжащей толпе. Лора видела лишь его широкую спину, облаченную в черное, мелькающую в месиве людей и облаке фиолетово-красных лепестков. Никто не обращал на него внимания. Точно так же никто не заметил, как Лора спрятала кинжал себе за пазуху, прежде чем кое‐как скатиться с помоста и приняться искать хоть одно знакомое лицо.

Что же она наделала?

Этот вопрос Лорелея задавала себе не единожды на протяжении всей жизни, но еще никогда столько раз подряд, как сегодня. Каждый встречный человек, кашляющий соцветиями сквозь прижатые ко рту пальцы, и каждый погром был для нее этим самым «Что ты наделала?».

Автобусные остановки, которые она же помогала расставлять и проектировать, ломились от тех, кто в спешке рвался покинуть город. «Что ты наделала?» Тротуары и велосипедные дорожки, проект которых до сих пор красовался у нее в спальне на пробковой доске, исчезли под кровавыми лужами, а под колесами ее коляски хрустел попкорн и дольки разломанных тыкв, в которых дымились затушенные голубые свечи. «Что ты наделала?» Испугались и угасли даже болотные огни, отчего весь Призрачный базар на какое‐то время погрузился в кромешный мрак, пока красно-синим не замигали «Скорые» и полицейские машины. «Что ты наделала?» Коляску Лоры мотало из стороны в сторону, толкало так, что дважды она перевернулась, но залезала в нее снова не без помощи прохожих и разбитых коленей и локтей. Ехала вперед, крутила головой, кричала имена, как и многие вокруг. Искала Титу, искала Франца, искала Джека и, главное, Наташу, к точке-кафе которой ее привели оранжевые следы тыквенного пунша.

– Ты цела? Цела? Пресвятая Осень… Как хорошо, что ты цела, – прошептала Наташа пепельными губами, лежа на носилках под навесом.

Покупая в канцелярском магазине чистые листы, Лора всегда выбирала самые белые, хоть они и стоили в полтора раза дороже желтых. Вот таким же белым было лицо Наташи. Лепестки налипли ей на рот и щеки, муж бесконечно стряхивал их, но они вылазили опять, из горла. Руки ее, натренированные перетаскиванием тыкв и ящиков с ними, сейчас безвольно свисали вниз, мяклые и холодные.

– Зеленый чай с молоком, – сказала Наташа вдруг, еще тише, чем до этого. Голос ее, как и взгляд, затухал. – Там, в термосе… На полевой кухне. Зеленый чай твой любимый же, да? С жасмином, апельсиновой цедрой, медом и сливками. Ты его всегда заказываешь, когда в кафе приходишь…

– Да, да, точно, – ответила Лора растерянно, стараясь не шмыгать носом.

– Я приготовила для тебя целый термос, только не успела отдать. В благодарность за помощь. Сможешь забрать? Клянусь, он не отравлен, ха-ха. Все теперь вокруг только и будут думать, что это я травлю людей… Мои хот-доги или пунш… Вот так реклама, а…

– Не в них дело, Наташа. Не ты это сделала, – сказала Лора. Честное «Это я» она выдавить из себя так и не сумела, зато взяла и крепко сжала скрюченные пальцы Наташи в своих, скрепляя обещание. – Я заберу и выпью чай, спасибо. Все будет хорошо, мы с Джеком во всем разберемся. С городом и не такое случалось раньше, верно? Ведь так, Наташа? Наташа?.. Наташа!

Ответом Лоре стали брызги крови и клематисов, выстрелившие изо рта Наташи ей в лицо. Рука, ослабевшая настолько, что все‐таки выскользнула из ее пальцев, безвольно упала с края носилок.

– Наташа! – вскричал следом ее муж и оттолкнул коляску Лоры в сторону. – Отойди, отойди!

Все это время Лорелея считала, что никто не способен страдать больше, чем она. Предложи ей выбор, она бы без раздумий предпочла, чтоб страдали вместо нее другие. Чужое горе вызывало у нее брезгливость, чужая боль – желание закатить глаза. Возможно, потому что реальной боли, как и реального горя, она прежде еще не видела. Лора переезжала с места на место быстрее, чем они или другие человеческие чувства, слабости и привязанности успевали ее нагнать. Возможно, именно поэтому она так оцепенела сейчас, когда вдруг поняла: ее вчерашние страдания – ничто по сравнению с сегодняшними. Потому что, глядя, как страдают другие, она, оказывается, страдает еще сильнее.

Лора откатилась назад, давая к обмякшей Наташе доступ врачам и подоспевшим ведьмам. Ее кровь осталась у Лоры на губах – не тыквенная, как все завсегдатаи кафе шутили, и даже не сладкая. Обычная, железистая, соленая. Горячая и живая. Пока что.

Что же она наделала?!

– Лора, – позвала ее Титания, подав хлопковый платок. Лора не увидела, с какой стороны та подошла, потому что согнулась и съежилась в своем кресле, как только «Скорая» с Наташей уехала. Под педалями коляски протянулись острые носки знакомых черных туфель и длинная, стройная тень. Где бы Тита ни была все это время, очевидно, без дела она не сидела: блестящая юбка пошла грязными пятнами, волосы выбились из гребневых зубцов на затылке. Она небрежно стряхнула их с круглого большеглазого лица, прежде чем сказать: – Поезжай домой.

– Но я…

– Найди Франца и уезжай, Лора. Ты сделала достаточно.

Затем Титания сразу развернулась на каблуках и двинулась к следующей жертве лихорадки, которая слезливо звала на помощь, сидя на асфальте. Тем не менее глаза Титании сказали Лоре достаточно. Если раньше она всегда на них троих смотрела снисходительно, как мать, то теперь на Лору смотрела Королева фей. Эту разницу было не передать словами, но ощутить легко, как иглы, на которые ты ложишься вместо мягкого матраса.

«Она знает». – Лора поняла это так же ясно, как и то, что облажалась.

Почему‐то Тита считала себя больше хищником, чем женщиной, но Лорелее же казалось, что все в ней гармонично – ровно пополам. Инстинкты Титы, ее дикость, интуиция нередко приносили пользы и знаний больше, чем Лоре – отточенный образованием ум. Из-за того, как неприятно было это признавать, Лора о том постоянно и забывала. Рефлекторно отбрасывала мысль, что, пока следит она, кто‐то может следить за ней.

«Я столько всего приготовил! Ты ведь любишь клафути, разве нет?»

«Ты говоришь о нас так, будто мы семья».

«Наташа тебе доверяет. Ты ведь почетный горожанин!»

Лора никогда не плакала из-за кого‐то, кроме самой себя, и никогда не играла, думая о ком‐то. По возвращении домой, запершись в спальне, она, однако, делала и то и другое. Снова взялась за палочки, снова принялась колотить тарелки, но легче никак не становилось. Тогда Лора поддалась естеству и запела, а пение вдруг обернулось звоном стекол. Окна в ее комнате разлетелись, осыпав подоконник с не сданными в срок кассетами, но Лора обнаружила это, лишь когда переломила барабанные палочки пополам и открыла заплаканные глаза. Плакучие ивы, растущие на заднем дворе, скребли деревянные рамы, будто просились в комнату. Как странно… Лора не была сиреной, голос ее даже под водой был слаб и немощен по сравнению с ними, но, очевидно, она знала о нем меньше, чем думала. Как, впрочем, и о самой себе.

Почему она так упорно стремилась объяснить людям вокруг, что все они ошибаются на ее счет и что она плохая, вместо того чтобы просто и вправду стать хорошей? Почему она отвечала на любовь ненавистью, а они на ненависть – все равно любовью? Почему никто ее не слушал, когда она пыталась объяснить, что ей не стоит доверять? Она ведь просто пыталась спасти их от самой себя!

«Я, по крайней мере, не только хочу умереть, но и реально пытаюсь. У меня, в отличие от тебя, кишка не тонка!»

Франц был единственным, кто почти никогда не ошибался на счет Лоры. До сих пор на лодыжках бледнели хаотично разбросанные штрихи, как доказательство его слов и ее трусости. Даже сейчас, подняв с пола один из осколков – острый и длинный, как будто созданный для того, чтобы перерезать им вены, – Лора тут же выронила его обратно и свернулась калачиком на постели.

Трусливая, трусливая Лора!

Кинжал теплел под перьевой подушкой, спрятанный от посторонних и даже ее глаз, пока она продолжала плакать, закутанная в плед, а с комода плыл душистый аромат жасминового чая – забранный с базара термос стоял открытым. Лора делала то, что умела лучше всего, несколько часов кряду до самого вечера – страдала и жалела себя, пока с первого этажа Крепости вдруг не донеслось пронзительное:

– Джек!

«Нет, – встрепенулась Лора тем не менее тут же и спешно сбросила с себя одеяло. – Только не это».

* * *

«Только это», – понял Джек еще тогда на кухне, и поэтому случилось то, что случилось.

Самайнтаун – это Джек, а Джек – это Самайнтаун. Точно так же, как он чувствовал его петляющие улочки и кирпичные дома, любовно переплетенные на перекрестках, он чувствовал и то, как стремительно они пустеют. Вместе с ними будто пустел и сам Джек. Он и без того уже некоторое время был не в лучшем состоянии, толком не оправившись после Лавандового Дома, а теперь от него каждую минуту еще и отщипывали кусочек за кусочком – так отрывались от Джека души горожан. Минимум половину населения Самайнтауна его Чувство больше не охватывало, словно все, кто заразился цветочной лихорадкой, теперь принадлежали не осени, а лету. Пересекая мостовую, Джек физически ощущал, как теряет свои владения, и оттого слабел еще быстрее.

Ночью, когда весь центр города заполонил Призрачный базар, он мог созерцать лей-линии, как вены в теле любого существа, пульсирующие под городом и пронизывающие его насквозь. Теперь же весь город был нем и тих, силы его затаились, как и все живое, от которого эти силы к Самайнтауну – и к Джеку – стекались. Улицы вымерли, и даже солнце выглядело одиноким, прыгая по верхушкам красных крыш и пытаясь подсмотреть в зашторенные, а то и заколоченные окна. Вокруг фонтана по-прежнему развевались желтые полицейские ленты, но самой полиции уже не было. Вместо них город караулили соломенные куклы – они висели то там, то тут, заполонив собой почти каждый метр окружающего пространства: на медленно зеленеющих деревьях, барельефах статуй, навесах магазинов. Джек больше не утруждал себя тем, чтобы срывать их и выбрасывать – что толку? Слишком много. Слишком некогда и незачем. Они, в ярких лоскутах и с косами, провожали его невыразительными лицами, следили за тем, как Джек петляет между домами, но нигде не задерживается. Куклы сидели даже на Старом кладбище, прямо на надгробиях, как птицы, но Джек нашел способ спрятаться от них. Он пошел не по главной аллее, где коптились заговоренные незатухающие свечи, забытые торговцами, а по узким тайным тропам между вязовыми деревьями, заросшим осокой и гвоздикой. Болотная трясина хлюпала под его ботинками, пока Джек не достиг одной из бронзовых табличек:

«Эта жизнь есть коридор. Короткий или длинный – в любом случае благодарю».

– Благодарю, – вторил Джек, прошел еще немного между новыми, еще не отшлифованными временем, ветром и руками гулей могилами, и нашел могилу старую, полуразвалившуюся, на которой капли застывшей за ночь крови образовывали узор-мильфлер.

Место, куда Пак заманил его, и место, где Джек нашел то, от чего у него до сих пор ныло, жгло в грудной клетке. Он поднял кончиками пальцев брошенную на земле цветочную ветвь, покрытую нераспустившимися бутонами клематисов, и, забыв об осторожности, сделал то, что должен был.

«Самайнтаун? Почему ты хочешь назвать город именно так?» – спросил Джек у Розы однажды, целую вечность тому назад.

«Потому что мы встретились в Самайн, – ответила она ему тогда. – Теперь это мой любимый день в году».

Застегнув рубаху до горла, чтобы скрыть следы своего плана, Джек двинулся нетвердой походкой к особняку Винсента Белла, стараясь не слишком сутулиться и кряхтеть. Он уже знал, что там его будет ждать новый хозяин города и дома: голая ежевика, прежде оплетающая ворота, распушилась и покрылась ягодами. Соломенные куклы разом к нему повернулись, рассаженные на перилах крыльца, и даже верхушках тыкв с голубыми огоньками внутри, когда Джек вдавил палец в кнопку дверного звонка.

Ему открыли незамедлительно. Он даже позавидовал такой скорости и прыти – очевидно, те самые куклы сообщали Ламмасу все, что видели, даже раньше, чем то же самое делало Чувство Джека. Одна такая, с отличающимся от остальных лицом, – напомаженная и как будто более хитрая, прозорливая, с улыбкой, как у ее хозяина, – торчала у показавшегося в проеме Ламмаса прямо из кармана пальто.

– Это картофельные пирожки? – спросил он, подцепив рукой в перчатке и сдвинув в сторону вафельное полотенце, наброшенное на корзинку, которую Джек поставил перед ним. – Ты что, Красная Шапочка?

– Ты где‐то видишь у меня шапку?

– Я у тебя даже головы не вижу.

– Вот именно. Я оставил ее дома. Поэтому и пирожки я купил, а не от бабушки принес или приготовил, – честно признался Джек. – В пекарне по пути за полцены продавали, вчерашние. Никто другой не брал, ну, сам догадываешься, почему. Решил добрым делом хозяевам помочь, да и с пустыми руками идти неприлично, когда собираешься в гости. Скорми их уткам там, голубям или своим подручным, я не знаю.

Судя по тому, с каким голодным видом Пак выглянул из-за спины Ламмаса, сглотнув слюну, за судьбу пирожков Джек мог не переживать. Он демонстративно протиснулся между ними двумя и молча, с неприсущей ему наглостью двинулся по коридору к спальне Доротеи. Встречающаяся ему по пути прислуга низко склоняла голову, но не перед ним, а перед Ламмасом, идущим следом. В глазах их всех стояли слезы – три бедные женщины остались с этими чудовищами под одной крышей один на один, когда Ламмас пришел сюда и предъявил права на дом как на свой собственный. Ибо прямых наследников у Винсента не было, а тех, кто посмел бы возразить Ламмасу, и подавно.

Джек погладил каждую прислугу по плечу, прошептав, чтобы они просто продолжали выполнять свою работу и ни о чем больше не тревожились. В конце концов, Ламмасу они ни к чему – интерес к ним проявлял разве что Пак. Хихикая и перепрыгивая с ноги на ногу, как подобает летнему лесному трикстеру-хобгоблину, он толкал женщин то коленом, то плечом, вскрикивая им на ухо, отчего они вздрагивали и отшатывались. Благо, ни голема, ни Херна поблизости не было. Зато были мертвецы, забеленные глаза которых вдруг замелькали в окнах, на заднем дворе за забором и даже на парковке за двумя раритетными машинами – любимыми авто Винсента, которые он обычно держал в гараже. Половина картин в громоздких рамах на стенах куда‐то подевалась, мебели тоже стало меньше, зато цветов в горшках на подоконниках – больше, да всяких разных, от ромашек до пионов. Хорошо, что, по крайней мере, в спальне До все осталось по-прежнему.

Закрытые окна. Экран, мигающий в такт сердцу, которое бьется медленнее, чем вода капает из желоба на крыше. Скрипящая от чистоты постель, плюшевые подушки, уютный полумрак и тепло от электрического обогревателя возле стены. Раньше Доротея мерзла лишь зимой, когда и в Самайнтауне осень немного свирепела, но теперь – днями напролет. Верный признак того, что тело ее остывает и душа уже почти не здесь, чтобы его согреть. Ее час близился. Она даже не разомкнула веки в этот раз, когда Джек наклонился к ее постели. Желание сгрести в охапку, обхватить и унести было таким непреодолимым, что лишь писк случайно задетой трубки отрезвил его. Отключишь – и возможно, писк станет еще громче, а сердцебиение – тише. А столкнешься же с Ламмасом в дверях…

Все три прислуги, собравшиеся в углу, кивнули, давая Джеку понять, что здесь Доротее и вправду будет лучше. По крайней мере, здесь есть кому о ней заботиться.

– Не тронь ее, – предупредил Джек Ламмаса, обернувшись к нему, подпирающему плечом дверной косяк.

– И не собирался. Ей, чтоб умереть, помощь моя ни к чему.

Хоть тот и улыбался, как обычно, безумия в его улыбке стало чуть-чуть меньше, а слова звучали спокойно и серьезно. Джек неохотно ему поверил, отпустил край простыни Доротеи и, взглянув на нее в последний раз, вернулся к двери. В доме Винсента Белла ему всегда было тяжело находиться, особенно теперь, как его самого не стало. Именно поэтому Джек проигнорировал приглашение Ламмаса пройти в гостиную и, сунув сжатые кулаки в карманы тренча, молча вышел на задний двор.

– Значит, здесь теперь жить будешь?

– Ага, – ответил Ламмас беззаботно, ступая рядом по свежей, только проклюнувшейся под его поступью траве. – В Лавандовом Доме слишком шумно. Представляешь? Одни мертвые, казалось бы, но так гремят!

– Да, здесь намного лучше, – вздохнул Джек, решив не заострять внимание на делах Дома. Он плюхнулся на подвесные садовые качели под одним из старых вязов на окраине участка и устало вытянул ноги. Вельветовые штаны задрались, оголив тощие лодыжки и следы болотной грязи с кладбища на них.

Как бы он этого ни отрицал, но лето тоже имело своеобразную прелесть. Запах цветов был Джеку противен, зато ему нравились тепло и безоблачное небо, а еще то, как резко контрастировали сухие, желтые и разлагающиеся листья на земле с такими же, но зелеными на деревьях. В присутствии Ламмаса вязы принарядились, сбросили позолоту и надели самые сочные свои наряды. Они больше не звали Джека уснуть под их пологом, не тянулись к нему, чтобы нянчить, и не баюкали шелестом. Если осень – это грань между жизнью и смертью, то теперь эта грань в Самайнтауне стерлась, и жизни вокруг было больше, чем чего‐либо еще. Даже Джек испачкался в ней, когда прикоснулся к дерябому стволу: пальцы слиплись от смолы и сока. Старые друзья Джека вороны тоже молчали, но пели синицы, которых он не слышал тут отродясь.

Лето… Может быть, Джеку даже оно нравится. Может быть, он бы никогда не увидел его воочию, если бы не все это.

– Итак, зачем ты пришел? – поинтересовался Ламмас, заслонив своей фигурой всю красоту вокруг.

На фоне леса его силуэт, одетый сплошь в черное, напоминал уголь, случайно упавший в чан с изумрудами. Отчего‐то он показался Джеку ниже, чем был до этого, но выглядел, как всегда, опрятно. В отличие от Барбары, все это время мечущейся внизу от беспокойства, тень Ламмаса лежала за ним спокойно, вполне естественных размером и форм, почти неотличимая от обычной. Покой ее, однако, был иллюзорным: теперь Джек знал, что в мгновение ока она тоже может обратиться в острое оружие.

– Хочешь сдаться? – спросил Ламмас в шутку, приподняв уголки вечно растянутого рта еще повыше.

– Да, – ответил Джек серьезно.

Вороны все‐таки закричали, захлопали крыльями, возмущенно поднимаясь в воздух. Барбара последовала их примеру, будто тоже захотела взлететь. Раскрылась, растеклась там, где солнце светило ярче всего и где тень не могла лежать априори, и полезла к Джеку, карабкаясь по его ногам, пока он осторожно, но бескомпромиссно не смахнул ее назад и не прижучил носком ботинка.

Если в Самайнтауне и был истинный предатель, то это Джек.

– Самайнтаун твой, – сказал он Ламмасу с качелей, разведя руками. – Забирай.

– Вот так просто? – склонил Ламмас голову на бок. Льняные спиральки волос разметались, упав на темные, почти черные глаза, которые тот насмешливо сощурил. Рот его, казалось, вот-вот порвется – даже по своим обычным меркам он улыбался слишком широко, обнажая весь ряд щербатых, немного неровных зубов.

– Ага. Ты ведь не станешь своих же жителей душить цветами, правда? Ты вроде не тиран, да и в этом нет никакого смысла. Кем же тогда править? Если для того, чтобы Самайнтаун окреп и жил счастливо, мне нужно его отдать – то так тому и быть. Я клялся Розе сберечь город, а не свою гордыню. О. – Джек щелкнул пальцами и резко откинулся на спинку, а затем оттолкнулся, раскачиваясь. Цепочки, державшие его вес, звякнули. Джек прочертил носками ботинок полоску на земле, едва до нее дотягиваясь. – Разве что ты все‐таки соврал, и тебе не сам Самайнтаун нужен, а нечто, в нем сокрытое, и ты не знаешь, где искать, потому что это знаю только я.

Ламмас усмехнулся, затем кивнул Паку, мол, все нормально – трикстер мялся на крыльце дома, подглядывая, – и уселся рядом с Джеком. В тот момент у Джека внутри снова засвербело, и он вцепился ногтями в гладкую древесину качелей под собой. Костяшки пальцев побелели, настолько тяжело было сдержаться. Ламмас сидел слишком близко, а потому мог прочесть каждое его движение. Их колени почти соприкасались. Джек не встал лишь потому, что иначе наверняка бы упал.

– И к чему же ты ведешь? – поторопил его Ламмас. Не имея возможности смотреть Джеку в лицо, он поднял взгляд на воротник его тренча и аспидовые пуговицы, поблескивающие на солнце.

– Давай так. Я дам тебе то, зачем ты прибыл в Самайнтаун на самом деле, если ты сыграешь со мной в одну игру.

– Игру?

– Мне показалось, ты любишь игры. Та, о которой я говорю, зовется «Правда и ложь».

Ламмас придвинулся поближе, и от запаха клематисов, будто пытающихся забраться ему под кожу, Джеку вконец подурнело. Пак, чавкавший пирожками на ступеньках крыльца, с корзинкой на коленях, мешал сосредоточиться. Запах Ламмаса, приторный и сладкий, мешал тоже. И боль, нараставшая в груди. Джек не представлял, как справится со всем этим, особенно учитывая то, что он ни черта не умел ни во что играть и потому всегда проигрывал.

Пресвятая Осень, дай ему сил!

– Может, «Правда или ложь»? – уточнил Ламмас с усмешкой, и Джек, забыв, что голову оставил дома, попытался покачать из стороны в сторону пустотой.

– Нет, именно «Правда и ложь». Это другая игра. Меня ей Франц научил. Правила очень простые: мы задаем друг другу по два вопроса подряд, и только на один из них можно ответить ложью. Что именно ложь, а что правда, узнать ни во время игры, ни после никак нельзя. Только по реакции, если себя выдашь. Почти как покер, но без карт и денег.

– А если я солгу два раза подряд? – спросил Ламмас, закинув ногу на ногу и отклонившись на подлокотник качелей. – Или дважды скажу правду?

– Пожалуйста. Но разве тогда будет интересно?

– Хм.

Ламмас задумчиво поправил перчатку на правой руке. Та немного сползла, обнажая полоску какой‐то слишком темной, неровной кожи. Джек не верил, что ему и правда удалось его заинтересовать, но на то и был расчет. Ламмас – человек азартный, любопытный и самоуверенный, иначе бы вообще не начал то, что начал. Спросить такого в лоб? Либо соврет, либо просто не ответит. Бросить ему вызов? Другое дело! Главное, теперь самому не ошибиться.

– Ладно, давай я начну, чтобы показать, как это делается. Итак, мой первый вопрос, для разминки: у тебя когда‐нибудь были домашние животные? Сейчас можешь ответить как правдой, так и ложью.

Ламмас замолчал на целую минуту. Джек даже не ожидал, что тот воспримет игру всерьез, но, очевидно, они и впрямь были его слабым местом.

– Куры с овцами считаются? Если да, то были. Правда, я их всех выпотрошил в итоге. Пошли на мясо. Но родители завели новых, так что…

– М-м, хорошо, – выдавил Джек и, если бы у него был рот, то он бы нервно сглотнул сейчас. – Теперь второй вопрос. На него надо соврать, если ты сказал правду до этого, или наоборот. За что ты меня ненавидишь?

В этот раз Ламмас ответил без запинки, не колеблясь, и у Джека похолодело внутри, ибо теперь он даже не сомневался, в какой именно момент Ламмас ему солгал, а в какой ответил честно:

– Потому что ты когда‐то ненавидел меня тоже. Хочу уничтожить все, что тебе дорого, как ты сделал это со мной. Хочу увидеть, как ты канешь в небытие.

– М-м, хорошо, – повторил Джек опять и резко свесился с качелей.

«Черт, нет, не выйдет, – запаниковал он, пытаясь делать вид, что просто перевязывает шнурки на дерби, а не корчится от боли, что сверлит все сильнее изнутри. – Долго не продержусь. Надо поспешить. Придется ограничиться только главными вопросами. В принципе, когда он лжет, а когда нет, я вроде понял… Вроде».

– Теперь мой черед, да? – Ламмас встрепенулся и потянул Джека за край тренча, привлекая его внимание. – Что бы мне спросить… Ах, придумал! Какое блюдо ты любишь готовить больше всего для своих друзей, Джек?

«Издевается?!» – вскипел Джек тут же, но быстро остыл. Возможно, Ламмас просто взял его подход на вооружение: начал с простого, чтоб прощупать почву, а затем так же, как сделал он, перейдет в атаку. Франц учил, что так проще всего понять, когда человек лжет, – на вещи бытовые, простые, мы все рефлекторно отвечаем правдой, и выбора потом не остается. С Ламмасом, однако, соврать сейчас было сложнее: его куклы вокруг Крепости висели тоже, и Джек бы не удивился, если бы одна из них подсматривала за ним и передавала хозяину, что и когда он готовит на своей кухне.

– Сырный суп, – ответил Джек. Безопаснее правду сказать сейчас, чем потом, решил он. Ведь эта игра, им затеянная, палка о двух концах – острых, как копья. Напороться могут оба. – Роза научила меня его готовить. Это была ее любимая еда. Меня успокаивает, когда я плавлю и размешиваю сыр.

– А как вы с Розой познакомились?

«Он ведь понимает, что это уже второй вопрос?» Джек опешил, но ответил послушно, причем ложью, как полагается, стараясь не думать о том, откуда Ламмасу про Розу вообще известно:

– Я спас ее, когда она скакала… э-э… на лошади. Шел дождь, гроза напугала жеребца, и он понес галопом.

– Как романтично!

Нет, точно издевается! Ламмас, похоже, даже не пытался извлечь выгоду из их игры, как то пытался сделать Джек, хотя возможность для этого была самая что ни на есть благоприятная для обоих. Неужто он не нуждается ни в каких ответах? Или считает Джека наивным простаком и дает фору? Показывает, что справится с ним и так, и играет просто по доброте душевной? Стоило Джеку задуматься об этом, как голубой огонь внутри начал разгораться – и опалять растущие в нем цветы, уменьшая боль. Пришлось повести плечом, смахнуть с себя и пару упавших с вяза листьев, и раздражение, чтобы не позволить ситуации в Лавандовом Доме повториться, а себе выиграть, когда нужно было проиграть.

– Продолжаем, – объявил Джек и развернулся к Ламмасу всем корпусом. – Что за болезнь поразила Самайнтаун?

Ламмас даже не удивился такой смене темы – уже понял, для чего Джек затеял это. Он ответил достаточно быстро, но не слишком, отчего Джек запнулся, неуверенный, правда это или ложь – ну и попробуй теперь понять, где что:

– Это не болезнь. Это просто цветы.

– Как же они тогда внутрь моих жителей попали?

– Кое-кто из твоей семьи помог мне подбросить семена в напитки на базаре. Своим подручным я тоже семена даю, но они принимают их добровольно. В этом вся разница, потому и разные последствия.

– Кое-кто из моей семьи?.. – переспросил он, забывшись.

– Сейчас мой черед, Джек! – пожурил его Ламмас. – Ты любишь свою семью?

– Нет. Мы просто чужаки, которые живут под одной крышей. Я приютил их из жалости, чтобы заодно присматривать, мало ли бед наворотят. Сам видел, какие они буяны.