Текст книги "Самайнтаун"

В том заявлении, что Ламмас метнул ей в спину, как серп, тоже не было совершенно ничего необычного, чего Лора не слышала бы раньше. И все‐таки что‐то заставило ее остановиться. Она вздохнула глубоко, сжалась всей верхней половиной тела, прежде чем наконец‐то осознала. «Это чувство, словно что‐то ворошится в грудной клетке, голове и мыслях… Так Джек узнавал мои секреты, когда мы познакомились». Только если Джек ее внутренний шкаф приоткрывал, то Ламмас видел сквозь него.

«Что, если ножницы правда не помогут? Что, если это никакой не вор и не мошенник, а тот, кого я искала все четыре года здесь? Что, если…»

«Если мне рискнуть и согласиться?»

Ноздри Лоры раздулись от запаха, которым ее укутало, и сердцебиение замедлилось, как если бы она снова могла ходить, добежала до высокого холма и там, с разбегу, нырнула в малиновые и ромашковые кущи, и ничего бы вокруг не существовало, кроме безоблачного лета.

– Когда ножницы не сработают, – прошептал Ламмас, нагнав ее, стоя совсем вплотную сзади. – Я буду ждать тебя.

– Ножницы сработают, – процедила Лора, не зная, кого пытается в этом убедить: его или саму себя.

Затем она сглотнула сухость во рту вместе с мыслью, что все это время за ней гнался вовсе не он, а страх поддаться искушению, и продолжила свой путь. Ламмас больше за ней не следовал, ведь все‐таки успел за эти несколько минут посадить внутрь нее семя – и за столько же минут почти его взрастил. Эгоизм служил ему лучшим удобрением.

– Наташа?.. Эй, Наташа!

Лорелея узнала ее издалека. Такую было невозможно с кем‐то спутать – только Наташа могла разгружать фургон быстрее, чем мужчины, столпившиеся вокруг в жалких попытках ей помочь. Мышиного цвета хвостик рассыпался на короткие вьющиеся от ветра прядки, а джинсовый комбинезон пошел пятнами от масляной подливы: очевидно, чугунки, которые она таскала туда-сюда на самый длинный стол под брезентовым навесом, здорово растряслись в дороге. Лора знала кафе «Тыква» по безвкусному интерьеру в вырви-глаз-оранжевых цветах, а вот ее хозяйку – по душевной доброте. Надеясь, что лимит этой доброты она еще не исчерпала (благо, они встречались редко, потому и грубила ей Лора тоже реже, чем другим), Лора покатилась к ней.

– Наташа, отвези меня домой! – выпалила она с ходу. Наташа поставила очередной чугунок, круглый и размером с два арбуза, сдула с лица выбившуюся челку и подняла глаза. – Пожалуйста. Очень надо. Франц куда‐то запропастился, а у меня… У меня проект на носу, и надо…

– И тебе привет, – ответила Наташа, вперив руки в бока с таким видом, что Лора невольно приготовилась затыкать свою гордость за пояс и умолять. Но вместо этого услышала: – Без проблем! Как раз Джеку кофе завезу. Он сегодня не зашел, так что я перелила его в термос. – И она потрясла металлическим тубусом в руке.

Лорелея вздохнула с облегчением и подкатилась к краю тротуара, где был припаркован пикап Наташи с прицепленным фургоном.

– Ой, а ты здесь с Ламмасом встречалась? Не знала, что вы знакомы! Хотя такие люди быстро друзей заводят. Надеюсь, он все‐таки заглянул в музей кукол, который я ему советовала. Сегодня как раз вторник, у них там билеты со скидкой аж тридцать процентов! Может, подойти напомнить…

В ушах зашумела кровь, точно морской прибой. Человек, преследовавший ее через весь рынок, обещавший исполнение давнего желания, все еще стоял неподалеку, буквально через несколько шатров, с невозмутимым видом перебирая какие‐то ракушки и венки из замшелых листьев, лежащие на прилавке возле самовара с бесплатным пуншем. Со своей сияющей улыбкой, приторной и застывшей, как сахарная корка на поверхности крем-брюле, Ламмас был хорошо заметен в толпе.

– Ты его знаешь? – спросила Лора, когда Наташа, помахав Ламмасу рукой и захихикав, когда он помахал в ответ, принялась торопливо освобождать место на пассажирском сиденье. В багажник полетели грабли, сплюснутые белые тыквы с голубовато-серыми прожилками и несколько пивных бутылок. Помогая Лоре забраться внутрь и усесться поудобнее, Наташа сказала:

– Да, это же господин Ламмас! Он каждый день у меня ужинает вот уже несколько месяцев.

– Погоди, месяцев?..

– Ага. Почти ничего не съедает из того, что берет, правда, но таки-и-ие чаевые всегда оставляет, ты бы знала! – Последнее она прошептала заговорщицки, приложив ко рту ладонь. – Сразу видно, хороший человек. Пожалуйста, скажи, что ты ему не грубила!

– Я ему не грубила, – соврала Лора и покосилась на базар тревожно. – Поехали уже!

Наташа сложила ее коляску, закинула в багажник к овощам и двинулась в обход машины, чтобы сесть за руль. Когда мотор пикапа протяжно запыхтел, как старый плешивый пес, вылезший из будки, Лора наконец‐то потеряла Ламмаса в толпе зевак, заполонивших рынок, и чувство, что она вновь принадлежит самой себе, вернулось. Вот только исчезла та уверенность, с которой Лора забирала свою плату у Душицы.

Наташа болтала всю дорогу, а Лора всю дорогу думала. Даже не утруждала себя односложными ответами, разве что при обсуждении Ламмаса навострила уши. Наташа рассказала, что он не местный, приехал недавно погостить, берет много еды навынос для друзей, с которыми приехал и которые вечно на работе, пока он вынужден гулять один. «Милый, вежливый, в меру симпатичный. Немного жуткий, правда, из-за этой своей улыбки, но зато харизматичный. Прямо второй Джек!» – ворковала Наташа, и как бы Лорелея не старалась запомнить ее слова, разузнать о Ламмасе побольше, всех их засасывала другая мысль, превратившаяся в черную дыру: «Домой, скорее приехать бы домой, и выяснить наверняка, подействуют ли ножницы!» Их тяжесть в кармане больше не успокаивала, не казалась воодушевляющей. Будто золотая птица, в форму которой они складывались, клюнула Лору куда‐то в сердце. Оно заколотилось, когда впереди показался трехэтажный особняк из коричневого камня, и Лорелея едва не открыла дверцу пикапа прямо на ходу.

Первое, что она сделала, когда Титания помогла ей подняться в ее спальню, – это закрыла дверь и дождалась, когда та уйдет. Затем Лора сбросила верхнюю одежду, швырнула на пол тубус, вытащила ножницы, крепко сжала их в руке и выехала в коридор. Крепость была тихой, как ребенок во время полуденного сна: Джек наверняка слонялся по городу без дела, как всегда, Франц все еще где‐то пропадал, а Титания по привычке читала на первом этаже. Убедившись, что никто не помешает ей, она закрылась в ванной.

– Давай! Ну же, умоляю!

Включенная вода разбивалась о дно раковины, а журчание разбивало тишину. Коляска лежала опрокинутой на махровом коврике, так, будто Лора правда верила, что больше в нее не сядет. Наспех сдернутые джинсы валялись там же. Холод ванны пронзал позвоночник, стрелял в затылок и лопатки. Бордовые пятна распускались по ее краям, как еще одни цветы, которые уже не отмывались. Щелк, щелк, щелк! Лебединым девам перерезают крылья, а русалкам, решила Лора, срезают чешую. Тонкими плоскими лезвиями она поддевала ее, жемчужную, узкими браслетами закручивающуюся у нее на ногах от лодыжек до самых колен. Лора отрывала чешуйку за чешуйкой, цепляла и тянула, а затем срезала по бокам вместе с самой кожей.

Ноги, абсолютно неподвижные, были и абсолютно бесчувственными. Поэтому Лора всаживала ножницы даже глубже, чем требовалось, – отдаст плату коль не болью, то кровью, текущей по ступням. Ведь только страдая, можно по-настоящему освободиться, а в страдании она знала толк. Именно поэтому, часто-часто моргая сквозь слезы, подкатывающие к горлу вместе с отчаянным воплем, Лора надеялась, что вот-вот пошевелит хотя бы носочком. Что, срезав чешую и отбросив ту в сторону, залив все кровью, она там самым срезала с себя оковы первородной сути. Будто бы в них таилась причина ее немощи, будто бы это они удерживали ее на краю, не позволяя ступить на сушу, но и в воду тоже не давая вернуться. Мол, уже не морская дева, но все еще не человек. Как же сильно Лора хотела стать чем‐то одним!

Однако даже когда она не оставила на себе ни крапинки от сияющих браслетов, ни намека на то, кем была когда‐то, ее ноги так и не пошевелились. По-прежнему лежали на дне ванны тяжким грузом, худые, с острыми коленками и косточками, выпирающими из-под кожи. Лора ударила их острием ножниц, как ножом, снова пустила кровь и снова ничего не почувствовала. Тогда в ней окончательно исчезли все сомнения, а вместе с ними и здравый смысл. Ей подумалось в бреду, в слезах, соплях и крови, что, быть может, лебединые ножницы предназначены совершенно для другого? Что, возможно, ими срезать нужно суть не первородную, а приобретенную, и они освободят ее если не так, как она о том мечтала, то по-другому, хоть как‐нибудь еще?

И Лора начала срезать с себя людскую кожу, начиная с щиколоток, добираясь до сырого мяса в надежде, что так она доберется до своей отвергнутой природы. Ведь та все еще должна храниться где‐то там, внутри нее. Раз она поет так звонко, до сих пор не ходит, как все люди… И вот-вот о ванну забьется ее хвост. Прекрасный, крупный и массивный, с полупрозрачными гребнями на концах, такой широкий, что одним лишь взмахом Лора могла поднять волну и смыть любой песочный замок.

– Пожалуйста, пожалуйста…

Но ничего так и не произошло, и в конце концов Лора сдалась. Рука свесилась с бортика, перепачканные золотые ножницы выскользнули из ослабевших пальцев и ударились о плиточный пол. Лора обмякла, закрыла глаза и еще несколько часов лежала вот так без движения, утопая в ванне, полной крови и русалочьих слез.

Откуда он знал, что ножницы не сработают?

И откуда он знает, что сработает наверняка?

Что Лорелее теперь делать?

* * *

– Лучше не трогай ее.

Франц вздрогнул и обернулся. Его поднятый кулак завис над дверью Лоры, за которой та целую ночь колотила по барабанам без устали. Он стоял на ее пороге вот уже в десятый раз и в десятый раз сдавался, растерянно чесал затылок и пятился назад, не зная, как стоит поступить. Зато прекрасно знала Тита: она возникла на втором этаже под абажурной лампой, спустившись с третьего, где снова поливала и благословляла свои ядовитые цветы. Особо настырные стебли, покрытые бледно-зелеными шипами, следовали за ней по пятам, истосковавшись по материнской ласке. Они за считанные секунды оплели перила там, где Титания стояла. Ласково огладив их пальцами с матовыми черными ногтями, Тита безбожно сорвала все петли и легко раскрошила их в пыльцу такую же нефритовую, как стекло бутылки, которую она несла под мышкой.

– Я просто… г-хм. – Франц сделал от двери Лоры несколько шагов назад. – Я подумал, что Лора ведь у нас мозговитая… У нее там степень какая‐то ученая, много курсов за спиной… Было бы полезно, присоединись она к нам внизу…

– Оставь в покое. Пусть играет, – сказала Тита. – Она всегда садится за ударные, когда ей плохо, а печаль кормится людьми, как тля цветами. Не нужны мы ей сейчас, да и она не особо нужна нам. Все равно не поможет.

Францу показалось, что у этого заявления должно быть какое‐то продолжение или объяснение вроде «Она не захочет» или «Где ты видел, чтобы на коляске преступников ловили?», но Титания развернулась молча. Цокот ее туфель разнесся по лестнице, пока не исчез где‐то на первом этаже, скраденный ковром. Франц же еще раз взглянул на крашенную в синий дверь, прислушался к грохоту, будто Лора не играла на барабанах, а избивала их, и мельком глянул на открытую ванную напротив. Оттуда струился душистый мыльный пар и запах порошка, каким Джек заставлял Франца скрести раковину после каждой попытки суицида. Только в этот раз прибирался там не он.

Интересно, о какой печали говорила Тита? Не той ли, что мхом разрастается по внутренней пустоте, возникающей, когда тебя бросают? Не из-за Франца ведь – нет, конечно, нет! – Лора так лупит барабаны и не отвечает никому вот уже который час? Кукушка в лазурном зале крикнула девять раз, когда Франц вернулся домой, и еще пять раз, пока все они наконец‐то собрались вместе. Титания к тому моменту заварила новый чайник чая, а Джек привел в порядок дом, чтобы заодно привести в порядок мысли. Сейчас на кухонной плите уже закипала очередная кастрюля супа – на этот раз куриного с лапшой, будто бы кто‐то из них подхватил простуду, – а телевизор мотал уже седьмую видеокассету подряд. Они поставили фоном фильмы, что набрали из проката еще на позапрошлые выходные, поэтому романтические комедии Титы сменяли фильмы ужасов Лорелеи, а их – боевики и триллеры, которые всегда заставляли Франца незаметно скашивать на телевизор глаза.

Так всю ночь напролет они трое собирали пазлы из увиденного, подслушанного и обнаруженного за прошедшие два дня. Говорили, обсуждали, ходили туда-сюда и вокруг да около. Мозаика вечно где‐то не сходилась, неразрешенные вопросы оставляли на ней сколы с неровными краями, и каждый час Франц неизбежно оказывался перед дверью Лоры, словно она могла их все отшлифовать. Там, внизу, его не оставляло чувство, что им троим чего‐то не хватает. Не то ее острого ума, не то ворчания с проклятиями, которые он, в общем‐то, очень даже заслужил на этот раз, не то ощущения покоя, которое куда‐то затерялось вместе с Лорой тогда на рынке.

– Эй, Франц, иди сюда! Ты пакет свой не допил!

Под барабанную дробь и грохот бронзовых тарелок Франц все‐таки спустился вниз и тут же оказался в западне.

– Пей, пей! – продолжил наседать на него Джек, тряся перед ним пластиковой кружкой для детей с полосатой трубочкой. – Я все еще могу просунуть в тебя палец, даже два. Будешь пить, пока полностью не зарастешь!

Франц ругнулся и выхватил стакан, а затем, зажмурившись, принялся яростно всасывать его в себя. Он старался сильно не ворочать языком во рту, чтобы не чувствовать вкус крови – железистый, терпкий и слегка сахаристый, если растереть ее о небо. Будто томатный сок с осевшей мякотью. По горлу кровь спускалась мягко, и от каждого глотка в желудке прибавлялась тяжесть. Не то что от пустого кофе! Чувство сытости было Францу приятно точно так же, как любому другому вампиру, но казалось неправильным, словно он его не заслужил.

Гораздо больше, чем свежей крови, Францу хотелось снова постучаться к Лоре и извиниться перед ней.

Тусклые оранжевые глаза, похожие на засахаренные апельсиновые дольки, медленно вбирали в себя то, что Франц так упорно поглощал маленькими глоточками. Спустя время радужка немного потемнела, перестала казаться прозрачной, и глаза стали если не красными, то хотя бы пунцовыми, как смородиновый джем. Франц заметил это в отражении длинного зеркала в прихожей и успел вовремя развалиться на тахте, когда у него закружилась голова: несмотря на то какой сладкой считали кровь его вампирские рецепторы, мозг эту сладость упорно отрицал. С каждым новым глотком Франца все сильнее тошнило. Иногда он задирал серую футболку, в которую переоделся сразу, как приехал, и тыкал в рану от кола в груди: правда ли в нее все еще проходит палец? Или даже два?

«Нет, один», – выяснил Франц и с облегчением вытащил его оттуда, поглядывая вниз под ворот в нетерпеливом ожидании, когда же расщелина у сердца наконец‐то обернется рваным бледным шрамом, а затем окончательно исчезнет, как всегда.

Пока Франц домучивал остатки первой положительной в своем стакане, Титания налила ему в бокал кое-что свое.

– Это вино из белладонны? – удивился Франц, когда принюхался. Жидкость в бутылке оказалась даже темнее артериальной крови, пахла горько-сладко, будто северные ягоды растолкли в выдержанном коньяке, а затем добавили лимон и ромашку с липой. – Разве она не ядовита? Я не умру, если выпью?

– Не умрешь, – ответила Титания и показательно сделала глоток.

– Жаль. – Франц вздохнул и залпом опрокинул в себя половину бокала. – О, а это могла быть очень вкусная смерть, Тита! Такое сладкое… Джек, подойди сюда, понюхай!

Джек, однако, не подошел. Вместо этого он вынул ворсистую швабру из чулана, принес ведро воды с моющими средствами и принялся драить пол, жестом заставив их обоих задрать ноги, чтобы свернуть в рулон ковер и заодно вымести всю пыль из щелей между половицами. Уже через пять минут паркет сиял, и Франц, глядясь в него, даже смог немного причесаться. Затем он переглянулся с Титой и присвистнул: если готовка была первой стадией тревожности Джека, то уборка сразу третьей. Стадию номер два – ремонт сломанных вещей – он проскочил.

– Эй, эй, это мое! – воскликнул Франц, когда Джек добрался до чулана и попытался выволочь во двор вместе с мешком мусора целый ящик пестицидов. – Я это еще не успел попробовать, оставь! И гирлянду верни на место.

– Рождественскую‐то? Лампочки перегорели еще год назад. На кой она тебе?

– Угадай. Петлю не видишь?

– А-а-а…

– И меч тоже положи!

– Это не меч, это клюшка для гольфа с привязанным бечевкой мясницким тесаком.

– По-ло-жи!

Джек покачал тыквой и неохотно вернул в чулан все вещи.

– Ральф? Да-да, Ральф, я тебя слышу! Говори. Ну что?

Франц проследил за Джеком ленивым взглядом, когда тот бросил швабру и схватился за стационарный телефон: громоздкий, еще прошлого десятилетия, с круглым циферблатом для набора номера и длинным-длинным проводом, на котором тоже можно было повеситься. Растянув его, Джек умчался на кухню к закипающему супу. Барбара всюду следовала за ним по дому, но иногда отставала на несколько шагов, привязанная, да не очень‐то крепко. Францу казалось, что она присматривает за ним вместо Джека, мол, пьет он добытую им в больнице кровь или нет.

Франц демонстративно втянул ее через трубочку, когда сгусток тени и вправду подполз к нему вплотную, и помахал рукой с бурчанием «Кыш!». Джек опять вернулся в гостиную через несколько минут.

– Пусто, – простонал он, потирая шею. – Ту девушку, которую нашли в Немой реке, звали Хейзел О’Хара. Она работала смотрителем тира в парке аттракционов, вчера у нее была утренняя смена, на которую она не вышла по неизвестной причине. Ральф считает, что ее перехватили как раз по пути на работу и сбросили в воду где‐то там же, а течение уже принесло ее к площади. Снова никаких очевидцев и улик, за исключением клематисов, которые тоже плавали в воде. С Джерардом, бакалейщиком, Хейзел была незнакома. Убиты они тоже по-разному: он – без всего тела, кроме головы, а она – со всем телом, кроме ног… Ах, да, еще несколько привезенных накануне трупов из моргов пропали.

В воздухе повисло невысказанное Джеком «Не понимаю!», когда он с грохотом закинул швабру обратно в чулан, плюхнулся в свободное кресло с каретной обтяжкой и вытянул тощие ноги к ногам сидящего напротив Франца. Тот гадал, что угнетает Джека больше: то, что он снова не почувствовал, когда произошло убийство, или же то, что он оказался прав – они будут происходить и дальше.

– Жалко Хейзел, ей девятнадцать всего было, – вздохнул Джек, посидев немного в тишине. Франц к тому времени пригубил еще пару глотков белладонного вина, чтобы разбавить кровь и избавиться от ее вяжущего привкуса во рту, а Титания – пару бокалов. Никто из них не пьянел по разным причинам, но думать и вправду будто бы стало легче. Франц даже расхотел ныть и приосанился. Пока не услышал: – Но, по крайней мере, это не Лора. Надо же было вообще додуматься оставить ее одну в такое неспокойное время!

– Ну, не начинай! – вспыхнул Франц, жалея, что проболтался об этом, когда рассказывал о произошедшем у Лавандового Дома. Причем о встрече с Кармиллой Франц, напротив, умолчал. А лучше бы наоборот. – У Лоры есть прекрасные навыки самозащиты! Любой, кто поговорит с ней дольше пяти минут, сам в реку сбросится. Да и если бы та машина тогда не показалась мне… э-э… подозрительной, мы бы про тех двоих и не узнали.

– И то верно, – признал Джек. – Благодаря этому у нас теперь есть сразу четыре подозреваемых. Как‐то даже многовато…

«Вообще‐то пять», – добавил Франц, но не вслух. Он снова тряхнул головой, прогоняя из нее образы Кармиллы.

– Херна Хантера можно исключить, – подала голос Титания вдруг, чего не делала уже давно, лелея в ладони перламутровую чашку: допив вино, она вновь переключилась на остывший чабрецовый чай. – Не он убийца. Отмечен смертью, но сам ее не призывает. Из нас двоих опаснее я.

– Ты удивительно уверенно об этом заявляешь, – заметил Франц. – Приглянулся? Симпатичный?

– Ах, милый Франц! Если бы симпатичные мужчины не убивали, мир бы знавал в два раза меньше бед, – ответила Титания туманно, подцепляя ногтями миндальное печенье, которое Джек испек только для нее несколько часов назад. Оно все еще благоухало, такое мягкое и сливочное, что на нем оставались отпечатки ее пальцев.

– Я доверяю твоей интуиции, Тита, но все же эти четверо явно из одной компании, – напомнил Джек. – Франц ведь слышал, как те двое, которые его убили, называли имя Херна. Но поскольку они тревожились еще и о некоем Господине, очевидно, за всем этим и впрямь стоит кто‐то еще… Кто‐то вроде Ламмаса.

В воздухе мерцала пыль, поднятая Джеком во время уборки покрывал, подушек и чучел лесных зверей на стенах. Глаза последних – пластмассовые бусинки в белом, рыжем, коричневом мехах – следили за их разговором. Каждый раз, когда Франц порывался снять чучела и повесить вместо них что‐нибудь повеселее и не такое жуткое, эти взгляды становились осуждающими. Поэтому Франц предпочитал сидеть к стене с эркером полубоком, наслаждаясь тлеющим камином в уголке. От красных кирпичей и тисовых поленьев по-прежнему веяло теплом: Тита всегда вырезала на деревяшках знаки, похожие на шаманские сигилы, и на одном таком брусочке камин мог гореть от одного заката до другого.

– Почему ты так зациклился на Ламмасе? – поинтересовался Франц, когда вальяжно закинул ноги на резную спинку тахты и улегся на подушки. Руки он разбросал над головой, и развязавшийся вокруг правого запястья бинт затерялся в лохматых волосах. – Только о нем и говоришь, как домой вернулся. Что в нем подозрительного? Только то, что от него цветами пахло? Может, у мужика просто плохой одеколон. Или все дело в том, что он назвался в честь какого‐то там праздника середины лета, о котором никто уже и не помнит ни черта? Хотя, кажется, у нас в Самайнтауне летом что‐то такое отмечают… Вроде бы хлебные лепешки даже пекут и сезонные меню обновляют…

– Не только в этом дело. Есть причина посерьезнее.

– Какая? Просвети.

Джек, однако, промолчал. Как Франц, когда тот стал расспрашивать подробнее о произошедшем возле Лавандового Дома. Тыква Джека повернулась в одну сторону, лицо Франца – в другую. Оба тактично сделали вид, что не заметили секретов друг у друга.

– Лавандовый Дом тоже беспокоит, – протянула Титания, будто прочитала мысли у обоих. Она завороженно смотрела в беззубый рот домашнего очага, где подкормленный огонь стал ярко-желтым, когда, прошептав нечто шипящее, змеиное и песенное, сродни древней молитве, Тита выплеснула туда остатки белладонны из бутылки. – Там духов больше, чем людей. Иногда ко мне в лавку за букетами для медиумов приходят, мол, в благодарность за то, что вдохнули в них вторую жизнь, и таких в последнее время много. Людям невдомек, что жизнь и вытягивающее силы предсмертие легко спутать, ведь недаром и больные начинают есть и вставать с постели перед тем, как окончательно падут. – Франц поежился, языки пламени со стрекотом выстрелили вверх. – Неладное что‐то в Лавандовом Доме творится. А убийства на ритуалы похожи. Жертвоприношения, какие мамбо для лоа совершают, только еще ужаснее. Для чего же они? Или для кого?

От горстки раскрошенных клематисов, сложенных поверх газеты «Вестник Самайнтауна» на столе между чашками, будто бы вновь повеяло летней свежестью. Все трое посмотрели на них одновременно – и так же одновременно хмыкнули.

– Кстати, о цветах. – Франц снова сел и оперся локтями о колени. Он чувствовал, что начинает входить во вкус. Может, из-за смешения вина и крови, а может, потому что происходящее напоминало ему детские забавы с Ханной, когда они вместе читали о приключениях Шерлока Холмса, напяливали папину кепку и искали соседского пса, разворошившего мамину клумбу, по грязным следам от лап. – Разве ты, Титания, не должна радоваться, что в Самайнтаун пришло лето? Еще немного, и все вокруг будет цвести пышным цветом, прямо как ты любишь!

– Лето – это не только о цветах, – ответила Титания спокойно. – Лето – о силе жизни. А светлая часть года, жизнью пышущая и ее воплощающая, никогда мой двор не принимала, поэтому и мы отвергаем те дары, что она плодит. Мы их взращиваем сами. Мои цветы и те, что всходят летом без чьей‐либо помощи, разнятся так же, как разнятся звери дикие и домашние. Мне не место в лете, мне там неуютно, – добавила она уже попроще, когда заметила, как часто Франц моргает, сузив глаза. – Я бы предпочла, чтобы Самайнтаун остался таким, какой он есть сейчас.

– Таким он будет всегда, – пообещал Джек, и решительность в его голосе была такой заразительной, что даже Титания улыбнулась – а она не улыбалась никогда в принципе.

– У тебя есть план? – спросил Франц, воодушевившись, и перегнулся через стол и грязную посуду к вскочившему с кресла Джеку. – Может, подожжем то место, где Ламмас проживает? Или соберем Ральфа с его медвежьим стадом и ворвемся в Лавандовый Дом, все там обыщем? О-о, я придумал! А давайте…

– Нет, другой план. – Джек почесал тыкву возле ее крючковатого зеленого хвостика и объявил не менее решительно: – Я поужинаю с Ламмасом!

– Что? – переспросили Франц и Титания одновременно.

– В дупло, из которого жужжит, голой рукой не лезут. Тем более уже в конце недели Призрачный базар, в городе туристов валом, нельзя случайно устроить бойню. Кто знает, на что способны эти люди? Сначала я должен понять, зачем они делают то, что делают, как им это удается, почему приехали именно в Самайнтаун и… еще несколько вещей. Ламмас сам изъявил желание встретиться. – И Джек покрутил между пальцами кем‐то подкинутую им под дверь изящную визитку с малахитовым тиснением и коротким адресом. Правда, из-за его зеленых всполохов-переливов Франц никак не мог разглядеть, каким именно, сколько бы ни щурился. – С этого и начнем.

Титания кивнула, и даже Франц заставил себя промолчать. В конце концов, Джеку всегда виднее, правда? Это Джек привел Франца в Крепость, дал ему свежую одежду и помог отмыться от собственных кишок, когда тот сиганул с башни на глазах у всего города, а затем сел и разрыдался навзрыд от очередной неудачи. Это Джек дал ему работу – самую невыносимую в мире, правда, – и какой-никакой смысл того жалкого существования, что Франц влачил все эти годы. Это Джек спасал детей из рек, лесов и от голодных демонических гончих, сбивающихся в стаи на Волчью луну, и раздавал продукты тем, кто в них нуждался. Это Джек разрезал душу вампира на дюжину частей семь лет назад, вытащив ее из тела острием косы, будто обычную занозу. После такого сомневаться в Джеке казалось Францу богохульством. Сродни мысли, что солнце на небосклоне не взойдет утром и не сядет вечером.

И все‐таки Францу было неспокойно. Не чувствовал он больше безопасности в Самайнтауне, даже когда сидел возле Джека на расстоянии вытянутой руки. А может, дело было не в нем… А в том, что признавать было даже неприятнее, чем сомнения в Джеке.

«Я просто хочу наконец‐то увидеть Лору!»

Чтобы удержать эти слова внутри, во тьме, там, где им самое место, Францу пришлось до того плотно стиснуть зубы, что острые клыки чуть не проткнули ему губу.

Он растянулся на бархатной тахте и откинул голову назад, вперив в потолок остекленевший взгляд. Как бы Франц ни ненавидел кровь, то, насколько хорошо он чувствовал себя после нее, невозможно было отрицать. Озябшие кончики пальцев в пластырях наконец‐то согрелись, по лицу потек румянец, и ноющая боль в груди, где зияла рана, тоже успокоилась. Даже мышцы перестали тереть по костям, как наждачка. Франц двигался плавнее и быстрее, видел дальше, слышал больше, лучше соображал. Зрение снова стало острым, а голод – терпимым и тупым, больше не мучительно-свербящим.

К этим чувствам – силе, уверенности, удовольствию – было слишком легко привыкнуть. Они могли убедить Франца отказаться от смерти, поэтому он так и старался их избегать.

Незаметно отставив детский стакан с узорами животных, сам Франц отодвинулся подальше от окна: солнце почти залило диван. Ивы жались к каменному фасаду Крепости, как к материнской груди, а длинные золоченные листья скользили по витражным стеклам. Сойки пели им, будто утешали, и, прислушиваясь к ним, Франц даже не сразу понял, что действительно может их услышать. Их, а не барабанную дробь, от которой дрожали стены и даже у Джека болела голова, хоть той и не было.

– Здравствуй, Лора. Будешь ужинать? Точнее, завтракать. Или погодите… Который сейчас час? Ой, уже одиннадцать утра, кошмар!

В подтверждение кукушка крикнула столько же раз подряд. Грязный сервиз, маленький китайский чайник и пустая нефритовая бутылка, на стенках которой лоснился винный блеск, быстро переместились в заставленную раковину, уступив место белоснежной скатерти и двум тарелкам с супом. Титания неторопливо поглощала свою, держа ту на коленках, в то время как вторую Джек наполнил и поставил наспех, аккурат в тот миг, когда о лестничный пандус со знакомым звуком ударилась инвалидная коляска.

– Вы здесь что, всю ночь сидели? – спросила Лора, проезжая между кресел, чтобы сделать по гостиной круг и, глянув на суп лишь мельком с присущей ей брезгливостью, вкатиться в кухню. Франц не пошевелился, даже когда она проехалась ему по ногам.

Лора была в порядке. Лора и впрямь была жива.

Он словно бы не верил в это до конца, пока не увидел ее лично. В клетчатой рубашке поверх майки, расклешенных светлых джинсах, какие Франц не видел с восьмидесятых, и вся в румянах, пудре и голубых тенях, Лора выглядела совершенно обычно и ничем не отличалась от себя вчерашней. На тонких белых веках и под ними эти тени напоминали морские волны, расплескавшиеся из таких же лазурных глаз. Пушистые ресницы были такими светлыми, что, когда Лора поворачивалась к солнцу за окном, они будто бы исчезали вовсе. Каре, похожее на курчавый тополиный пух, подсвечивалось тоже. Она забыла зашнуровать кроссовки, в которые зачем‐то уже обулась, и, если бы не это, Франц бы не посмотрел на них и не заметил бы ее лодыжки. Он не понаслышке знал, как прятать свежие порезы, и что рельеф бинтов всегда проступает сквозь плотные и высокие носки.

– Ты вчера не видела ничего и никого подозрительного? – поинтересовался Джек, когда коротко ввел Лору в курс дела, и принялся перечислять: – Рыжего коротышку, супер-сильного мужчину, еще одного рыжего, только в деловом костюме, приличного такого вида… Или человека, улыбающегося настолько широко, что еще немного и ему придется зашивать рот.