Текст книги "Самайнтаун"

– А кому еще это делать? Лоре? – отозвался Джек насмешливо, повернувшись к другу в пол-оборота.

– Хм, если прикрутить к ее колесам ковши, то могло бы получаться быстрее, чем у нас. – Франц засмеялся так громко, что разбуженные вороны всколыхнули ветви вязов. – Ну, а если серьезно… Никто, кроме Титании, не убивает, но никто же, кроме нас, не разбирается потом с последствиями. Отчего такая несправедливость, а? Почему ей хотя бы раз самой своего мужика не закопать? Уверен, рытье могил поможет ей научиться сдержанности. Давай просто попробует как‐нибудь?

– Ох, Франц, ты такой грубиян! Женщины не должны копать могилы, чтобы хоронить своих любовников, понимаешь? – ответил Джек ему снисходительным тоном. – Это сугубо мужская работа.

Франц загремел лопатами, выражая несогласие. Они прошли еще немного, переговариваясь и обсуждая, какую сумму из фонда Джека Самайна им придется вывалить Ральфу в этот раз, чтобы он замял дело с родственниками Мора, и в конце концов достигли распахнутых настежь чугунных ворот с высокими пиками. Рядом пустовала будка сторожа, который должен был закрывать их на закате, чтобы открывать на рассвете, если бы Джек однажды не понял, что смотритель на самайнтауновском кладбище – что рыба с зонтом: оно прекрасно присматривает за собой само. Точнее, гули. Некоторых из них они с Францем встретили по дороге, когда миновали болото. Зубастый старик даже снял перед ними шляпу, прежде чем поинтересоваться, «не тащат ли господа случайно что‐нибудь мертвое и мясистое». «Уже нет!» – ответил Франц весело, и Джек отвесил ему подзатыльник, пусть тот и был на голову выше ростом.

На Старом кладбище бронзовыми табличками щеголяло каждое пятое дерево, но наизусть Джек знал лишь две – ту, которую они прошли, и ту, которая встречала всех на входе. Потому что обе Роза однажды выгравировала собственной рукой, когда хоронить уже было кого, а кому хоронить – нет.

«Здесь все равны, господин и его слуга, великий и ничтожный, благородный и плохой. На небесах и внизу – все одинаково».

– Я, ты, он, мы, вы, они… – повторил Джек шепотом, сунув руки в карманы вельветовых штанов. – Здесь все равны. Кроме тебя, Роза. Ты, как всегда, прекраснее всех.

Там, где кончалось Старое кладбище и начинался город, пролегала еще одна формальная граница между мертвыми и живыми. Ее венчала заброшенная католическая церковь из серого мрамора с куполом, до того разрушенным, что даже Франц мог безбоязненно смотреть на нее и не морщиться. Ведь как в Самайнтаун прибывали новые люди, которые не-люди, так вместе с ними прибывали вера, культы, традиции и практики колдовства. Даже здесь, у кладбища, если пойти на юг, в сторону реки, можно было наткнуться на останки ритуальных костров, языческие алтари и несколько башенок из нефрита неизвестной природы и происхождения. Боги, которых поселенцы привозили с собой, так отчаянно вытесняли друг друга, что случайно вытеснили и Бога, с которого все началось. Роза была той, кто повелела отстроить католическую церковь, и той, после чьей смерти она стала никому не нужна.

Могила самой Розы, как истинного основателя Самайнтауна, возвышалась на холме над ними всеми.

То была статуя из черненой бронзы в натуральную величину, возведенная в окружении целомудренного вязового леса, где, по мнению Джека, ей было самое место, чтобы обрести вечный покой. Чернь шла узорами на манжетах платья с кринолином, образовывая драпировку на подоле и ажур на корсете. Гладким пучком на макушке Роза была повернута к кладбищу, а курносым лицом – к городу, что она отстроила еще в те времена, когда женщины зачастую не могли строить даже собственную жизнь. Ее волевой характер читался в самом металле – в выправленной осанке, гордом стане, изгибе лебединой шеи. Казалось, закрой глаза на миг – и статуя изменит позу. Несмотря на оковы из бронзы, Роза шла, а не стояла, готовясь взмахнуть молотком в правой руке и поднимая к небу свечу, которую выставляла перед собой в левой. Недаром этот памятник, хоть и надгробный, был лучшим среди тех, что удалось возвести в разных точках Светлого и Темного районов, как часть культурного наследия. Сколь бы талантливых мастеров Джек не привозил, сколько бы денег не заплатил им и сколько бы времени не дал на работу, лишь этому удалось изобразить Розу такой, какой Джек знал ее и помнил. Поэтому он и приходил сюда так часто – хотел увидеться с ней хотя бы так.

– Пообещай, что, когда я все‐таки умру, ты не будешь так же приходить на мою могилу и пялиться на нее, ладно? Это чертовски жутко!

Голос Франца выдернул Джека со дна воспоминаний на поверхность, где те пошли тоскливой рябью. К тому моменту Джек уже обогнул церковь, взошел на холм и замер в двух шагах от статуи, где останавливался всегда, – за эти годы земля там стала вытоптанной, похожей на залысину, – а затем застыл почти на десять минут. Растормошенный Францем, Джек встряхнул тыквенной головой, наклонился и протер рукавом гранитный пьедестал, смахнув с него сухие лепестки и мертвые соцветия безвременников, которыми он укрывал бронзовые ступни Розы каждую неделю.

Пристыженный тем, что в этот раз он пришел без подношений, Джек сорвал с кромки вязового леса поросль зверобоя и уложил ее рядом с парочкой лиловых цветов, которые принес последними и которые выглядели более-менее свежими, не успев завянуть. Свечи в прозрачных грушевидных лампадах, расставленные вокруг статуи, мигнули, будто поприветствовали его. Как и тыквы в городе, эти свечи горели вечно, и их бирюзовый свет укрывал Розу плащом, чтобы она не замерзла здесь одна.

– «Роза Белл, основатель Самайнтауна. От верного друга Джека и семьи». Эх, такой красоткой была, а прожила так мало! Повезло же, – снова послышался голос Франца за спиной. – «Любовь, ты знала, как она прекрасна. Ты знаешь, Век, что лучшей не найти» [6]6
  Суинберн Алджернон Ч. Баллада о смерти.


[Закрыть]…

Франц принялся читать эпитафию в основании скульптуры, пытаясь тем самым поторопить Джека. Он всегда так делал, когда хотел уйти, – отпускал нелепые шутки и комментарии, чтобы действовать ему на нервы. Джек тоже бросил невольный взгляд на стелу, задержал его на цифрах – 1871 год и 1925 год – и горестно вздохнул. Когда же Франц начал повторять строку «от дру-у-уга Дже-е-ека», нарочито растягивая гласные и ухмыляясь, Джек не выдержал. Молча развернулся, схватил того под локоть и потащил в сторону парковки, мысленно пообещав Розе, что обязательно вернется сюда чуть позже один. И обязательно с букетом ее любимых безвременников.

– Барбара, зонт, пожалуйста.

Пламенный горизонт угас, затушенный дождем, как очередная сигарета, которую достал Франц из пачки с логотипом «Maverick». Джека мигом накрыла плотная тень. Стоило только произнести первую букву ее имени, как земля под ногами уже вибрировала, исторгая из себя темноту такую же древнюю, как страх, и такую же неотступную, как смерть. Словно ногой наступили на губку, выжимая деготь. Тень отделилась от Джека, а Джек – от тени, и они соприкоснулись, как две части одного целого. Он по привычке поскреб тень пальцем, будто бы почесал, когда та, задрожав, стала осязаемой и начала обретать угодную ему форму. Уже спустя секунду она легла в его ладонь длинной тростью-зонтом с серебряными спицами и черепаховой рукоятью, полностью заслонив потемневшее небо над головой Джека такой же темной и непроницаемой тканью.

– Эй, Франц! Под Барбарой места для двоих хватит, – сказал он ему, прекрасно помня, что тот ненавидит, когда его волосы начинают виться от влаги.

Франц выбросил промокшую сигарету на землю, нахлобучил поглубже кепку и зыркнул исподлобья на поистине необъятный зонт. Джек весело потряс им, как бы демонстрируя, какое здоровенное пространство остается между его плечом и краем с острыми торчащими спицами, но Франц только сморщил нос и отошел подальше.

– Давно хотел спросить, – сказал он вдруг. – Почему ты, черт побери, называешь эту штуку Барбарой?!

– Не знаю, – ответил Джек растерянно. – А почему нет? По-моему, ей подходит.

– Таинственному черному существу, которое неизвестно откуда приползло к тебе среди ночи, напугав меня – к-хм, то есть нас всех – до икоты? И которое неизвестно чем является, но может становиться при этом и телефоном, и бритвой, и мопедом? – переспросил Франц таким тоном, что на секунду Джек и впрямь почувствовал себя идиотом. – Ну да, ну да. Барбара – самое то, ты прав.

И Франц сделал еще один красноречивый шаг в сторону, несмотря на то что теперь ему приходилось вышагивать по размытой части дороги, где лужи доставали почти до щиколоток. Джек недоуменно склонил голову в бок, а затем, немного подумав, понимающе улыбнулся.

– Ой, да брось! Ты до сих пор не доверяешь ей? Это было всего раз! И ты не можешь отрицать, что заслужил…

– Тц-ц!

Судя по тому, как скривился Франц, они оба вспомнили одно и то же – острую спицу размером с палец, вонзившуюся ему прямо в зад после того, как Франц обозвал Джека «тыквенной башкой» и плюхнулся смотреть телевизор вместо того, чтобы выполнять данное ему поручение. Тогда Джек даже не успел понять, что именно произошло, но результатом остался весьма доволен. Пришлось следить вид, что он не заметил юркого чернильного червячка, уползшего обратно хозяину в ноги быстрее, чем Франц перестал визжать. Так они, кстати, оба узнали, что у Барбары есть какое-никакое самосознание и мстить она умеет славно.

Да, Барбара определенно была умной – уж точно поумнее Франца, и иногда Джеку даже казалось, что она знает его лучше, чем он знает сам себя. Барбара всегда была рядом, послушная любому его слову, поэтому Джек старался, чтобы все просьбы, адресованные ей, были добрыми. И только хихикал от щекотки, когда она переползала через его шею и терлась о тыквенное лицо, прежде чем изменить форму и стать чем‐то новым.

– Зря ты под зонт не идешь. Мокнуть долго придется, знаешь. Мы ведь в машину только лопаты закинем, а дальше пешком. Завтра утром ее заберешь, не волнуйся, – сказал Джек и не без удовольствия заметил, как вытянулось лицо Франца под козырьком кепки и растрепавшейся челкой. Та все‐таки завилась в крупную спираль. – Я ведь так и не закончил обход Темного района, а я лучше ориентируюсь, когда хожу на своих двоих.

– Но…

– Тебе тоже стоит присоединиться разнообразия ради. И не то чтобы это была просьба, Франц.

Последнее Джек добавил спешно, когда заметил поджавшуюся верхнюю губу и выступающие клыки под ней. Зонт в руке тоже дернулся: не то в ответ на реакцию Франца, не то потому, что Барбара тоже не любила промокать. Она сложилась сразу же, как только Франц открыл багажник старенького «Чероки», образовав над ними навес, после чего встряхнулась, разбрызгивая капли дождя, а затем раскрылась снова, когда багажник захлопнулся. От кладбища до кинотеатра «Плакальщица», где Джек и прервал свой обход, было максимум минут двадцать ходьбы, но Франц шел за ним с таким несчастным видом, будто им предстояло пробежать целый марафон. По брусчатке, ознаменовавшей начало пешеходных улиц, за ними волочилась одна тень на двоих и танцевали бронзовые листья.

Снова показались люди. Снова сменился запах влажной могильной земли на приторный аромат попкорна и шоколадного сорбета. Чем ближе к полуночи подбиралась стрелка на башенных часах Самайнтауна, которые было видно из окон каждого дома, тем сонливее выглядел Светлый район и тем оживленнее начинал выглядеть Темный. Неоновые вывески вспыхивали, будто раскрывались светящиеся глаза города, и мимо с ревом проносились вампирские банды на мотоциклах, на что Франц плевался им вслед. Посреди перекрестка на подходе к реке сидела келпи [7]7
  Келпи – водяной дух, предстающий в обличье женщины, но также способный принимать облик лошади с длинной-предлинной гривой.


[Закрыть], играя на деревянной флейте, и пепельные волосы ее извивались, плавая по воздуху, а возле ног образовывали гнездо, куда прохожие бросали звонкие монеты. Если пройти рядом, то можно было почувствовать, что пахнет уже не сорбетом, а сыростью и прелым сеном, поэтому Джек с Францем обошли перекресток по дуге, из-за чего едва не столкнулись с мамбо, жрицами культа вуду, торгующими любовными амулетами гри-гри. Нимфы-лампады [8]8
  Лампады – мертвые нимфы из подземного мира.


[Закрыть] с голубой, как у мертвецов, кожей раздавали купоны на один бесплатный «Ихор», который готовили из собственной крови. А болотницы тем временем угощали всех желающих ликером, настоянном на полыни и осенних травах, чтобы туристов переполняла энергия и они не могли успокоиться до тех пор, пока не перепробуют все развлечения в городе и не опустошат свои кошельки.

Возле палатки с рогаликами из соленого теста, у которой уже выстроилась длинная очередь, Джек поприветствовал нескольких мужчин и женщин в полицейской форме, следящих за порядком точно так же, как и он, но не упускающих возможности повеселиться. Между этим ларьком и кинотеатром оставалось всего несколько метров, когда Джек, обернувшись, вдруг обнаружил, что Франц отстал: прилип к витрине с армейскими ножами так, будто до сих пор не перепробовал каждый из них. Оттаскивая его от стекла за шлейки джинсов, Джек быстро вспомнил, почему давно отказался от затеи брать Франца с собой на дежурства. А затем вспомнил еще раз, когда по дороге тот «подцепил» двух белокурых туристок, спросивших у него дорогу.

– Здесь как‐то… чисто, не находишь? – спросил Франц, когда они наконец‐то добрались до заветного переулка получасом спустя. – Ты точно ничего не перепутал?

«А действительно, не перепутал же?» – озадачился Джек впервые в жизни, ведь там, где фейский гламор прежде скрывал кровавое месиво, не было больше ни того, ни другого. Гламор, очевидно, иссяк сам, как любые чары, лишенные подпитки, а вот что до следов вышедшей из-под контроля страсти… Поднявшийся к вечеру ветер разгонял по асфальту лужи, но то была обычная дождевая вода, не кровь. Джек даже отодвинул контейнеры, чтобы заглянуть за них и убедиться: всюду чисто так, будто по переулку прошлись волшебным ластиком. Чистота была безупречной – и неестественной.

– Наверное, Лора уже позвонила Ральфу. Он и его парни всегда работают быстро, – предположил Джек, и облегчение в конце концов вытеснило сомнения. Отсутствие улик всяко лучше, чем их наличие, особенно когда прямо сейчас в Темный район медленно сползались люди. Низкорослого Джека несколько раз задели плечом, пока они с Францем топтались посреди улицы между ней и ее аппендиксом, поглядывая то друг на дружку, то по сторонам.

В конце концов они решили сделать вид, что ничего особенного сегодня не произошло, – ради этого ведь все и затевалось – и пошли своей дорогой, к мигающему разноцветными огнями парку аттракционов вдоль линии жилых домов из красного камня. Франц был рад, когда увидел впереди Лавандовый Дом, знак того, что они на верном пути к дому собственному, – и ускорил шаг. Малахитовые полосы на небе до сих пор переплетались с клубничными, как шелковые ленты в кучерявой прическе облаков, и Джек шел, задрав голову кверху, чтобы любоваться тем, как красиво на Самайнтаун нисходит ночь. Наконец‐то все опять стало спокойно – и в кварталах, и у него на душе. Дождь глухо моросил по раскрытому зонту, пока сладость веселья, царящего в Темном районе, не сдалась под напором лесной свежести его окраин. Джек любил эту часть города больше прочих – еще шумную, но уже не оглушительную и самую старую, стоящую ныне особняком, куда постепенно и незаметно поднимался ландшафт.

Даже слушая звуки Самайнтауна, как музыку, и следя за тем, как его город провожает очередной день, Джек не забывал здороваться с прохожими. Он шоркал по асфальту ботинками в такт голосам и нагибался к раскормленным черным котам, выходящим ему навстречу из домов местного ковена, чтобы почесать их, мурлыкающих, за ушком.

– Джек, погляди! Это там не машина мэра припаркована?

Джек остановился рядом с Францем на краю тротуара возле журчащего водостока и проследил за его взглядом. Они оба уставились на крыльцо Лавандового Дома, окутанного благовонным дымом, как туманом. Тот струился из приоткрытых окон, витражи на которых образовывали картины – скелеты и черепа, утопающие в красных маках. Именно они мешали принять этот дом за жилой, хоть он и стремился сойти за него всем своим видом. На деревянных балках под навесом раскачивались ловцы ветра из кварцевых бусин и вороньих перьев, а на мраморных завитых подоконниках цвела ядовитая кальмия, в горшках которой иссыхали насекомые. Из дымохода над черепичной крышей – она тоже была лиловой, как все четыре этажа и башенная пристройка, – валил перламутровый дым. Очаг в Лавандовом Доме горел круглосуточно: те, кто населял его, говорили, что огонь привлекает духов. Они сами якобы и поддерживают его, как поддерживают Дом во всех начинаниях, и потому в камине даже нет поленьев, а в комнатах – зеркал, дабы мертвые не испугались и не стали их заложниками. Достаточно было стоять там, где сейчас замерли Джек и Франц, чтобы почувствовать на себе их взгляды. За симпатичными занавесками в горошек мелькали призрачные силуэты, а где‐то за ними притаились хрустальные шары и разложенные доски Уиджи, которые и помогали жильцам Лавандового Дома выполнять свою работу – проводить спиритические сеансы.

Иногда можно было увидеть, как один из медиумов спускается с крыльца, ведя очередного клиента под руку, потому что сам идти тот уже не в силах. Все, кто хотя бы раз заходил в Лавандовый Дом, – неважно, из любопытства или ради встречи с усопшими, – выходили оттуда другими. Что‐то неизбежно менялось в их лицах, будто стачивался слой с блестящего стекла: лица становились такими же матовыми и пустыми. Джек ни в коем случае не стал бы называть всех медиумов, работающих в Лавандовом Доме, злодеями, как это делала Лора, но что‐то отталкивающее в них определенно чувствовалось. Что‐то помимо их «фирменного» вида бледной моли. Тот, кто играл со смертью и призывал играть с ней других, вряд ли мог остаться хорошим человеком.

Джек помнил историю Самайнтауна с первого дня, минуты и возложенного камня, но, что удивительно, он совсем не помнил, как появился Лавандовый Дом. Казалось, кто‐то из переехавших сюда медиумов привез его в сумке и просто разместил здесь, на возвышенности, среди диких вишен и голых колючих кустарников. Несмотря на свой отличительный цвет – среди красного клинкерного кирпича лавандовый выделялся, как винное пятно на белой рубашке, – Дом, однако, отлично вписывался в городской антураж. Спиритические сеансы его были расписаны на месяц вперед, а вызов покойной бабушки заслуженно занимал третье место среди любимых приключений туристов после куриных сосисок и фотографий с Джеком. Неудивительно, что все медиумы носили сплошь золотые и увесистые перстни – Лавандовый Дом процветал, как всегда процветает смерть.

– И давно наш мэр спиритизмом увлекся? – озвучил Франц тот же самый вопрос, которым задался и Джек. – Это после смерти сына, героинового торчка, с ним началось, да? Все проститься с ним не может?

Местные тоже посещали Лавандовый Дом, как и туристы, но гораздо реже. Они по опыту знали, чем чревато злоупотребление спиритизмом. Некоторые, слишком увлекшись им, отдавали все свои сбережения, лишь бы еще раз повидаться с покойными, а некоторые просто спивались. Тоска, может, и была мучительной, но она, по крайней мере, не была такой губительной, как если этой тоске потакать. Поэтому, встревоженный, Джек сделал несколько шагов к зданию, приглядываясь к длинному черному похожему на лимузин автомобилю с низкой крышей. Такую машину себе мог позволить лишь один человек в городе, и прямо сейчас он действительно выходил из дверей Лавандового Дома, сопровождаемый беловолосой девушкой в белом балахоне.

– Надо поздороваться, – решил Джек и, услышав скептическое «Э-э» Франца, который предпочел бы контактировать с мэром и его семьей примерно никогда, двинулся по пешеходному переходу через улицу. Не то чтобы Джек сам горел желанием вести светские беседы, просто знал: мэр уже заметил их. «Гордец, – подумал Джек, – сам здороваться первым никогда не станет, но оскорбится и заточит зуб, если не поздороваешься ты». Мэру повезло, что у Джека зубов нет.

– Здравствуй, Винсент.

– Ох, Джек Самайн! Франц Эф! Давно не виделись, парни.

Хоть у мэра и было имя – Винсент Белл, но Джек не мог отделаться от привычки звать его просто «мэром». Как, впрочем, и все вокруг. Тот поприветствовал их бодро, широким жестом обеих рук и радушной улыбкой, но Джека, чувствующего город, было не обмануть – не хуже он ощущал и его обитателей. Ломанная линия губ и сжатые челюсти выдавали мэра с потрохами, как и густые брови, заползшие гораздо дальше уголков глаз. Он и раньше постоянно хмурился, но сегодня даже сильнее, чем обычно. Джек заметил даже то, что за эти недели в его каштановых волосах пролегли три новые седые пряди, но все равно небрежно спросил по привычке:

– Как идут дела? Как поживает До? Ей что‐нибудь нужно?

Мэр не ответил. Только попрощался с беловолосой девушкой-медиумом, отпустив ее, прошел до своего автомобиля под цокот лакированных остроносых ботинок и дождался, когда шофер откроет перед ним дверь. Затем мэр обернулся к Джеку и сделал еще один жест рукой, на этот раз пригласительный.

– Я вас подвезу, что скажете? Заодно и поболтаем.

Джек сложил Барбару и залез в машину без промедлений, а Франц – минутой позже, как только отплевался от обиды, что, значит, ездить на их поддержанном «Чероке» Джек не хочет, а как с мэром покататься – так везите хоть в сам ад! Франц и не подозревал, что этот ад действительно вот-вот разверзнется там, где в темноте кожаного салона подсвечивались четыре сиденья – по два друг напротив друга. Джек безропотно занял то, на котором приходилось ехать спиной вперед, и принюхался к кожаной обивке. Дорогие сигары, амбровый парфюм, еловый освежитель… Они будто только подчеркивали ту тревогу, что уже электризовала воздух, точно первые раскаты грома. Джек, однако, виду не подал – лишь прислонился плечом к оконному стеклу, наблюдая, как снаружи замелькали рыжие и красные просторы, когда шофер завел мотор и тронулся с места.

– Что‐то не так, Винсент? – спросил Джек, поставив локти на колени и приняв позу нарочито расслабленную, ленивую. Будто бы Джеку не хотелось сцепить пальцы замком и сгорбить спину, как он делал это обычно, когда волновался, и за что Лора вечно его ругала. – Что‐то с подготовкой к Самайну? Ко Дню города, то есть. Или с Призрачным базаром? Если дело в том, что в этом году его перенесут со Старого кладбища на площадь, то, уверяю, так будет лучше. Там гораздо больше места, чтобы выдержать поток туристов, а он ведь, знаешь, в этом году вырос. Я доверяю чутью Душицы и…

– Все хорошо и с Днем города, и с базаром, – перебил его мэр. – До первого еще целый месяц, а Призрачный базар меня и вовсе не интересует. Пусть Душица сама решает, куда теперь туристы ходить будут, чтобы расстаться с деньгами или душой.

– Тогда… – Джек непонимающе потер пальцами ложбинку между тыквенным подбородком и вырезанным ртом. – Что ты хотел обсудить?

– Тело, которое обнаружили в Самайнтауне сегодня. Не хочешь рассказать, кто так здорово его потрепал?

Сквозь щель в приоткрывшемся окне, куда мэр просунул зажженную сигару, вытащенную из отсека в автомобильной дверце, потянуло влагой и подступающей ночью. Франц, молча развалившийся в кресле рядом с Джеком, заерзал. Однако даже когда он стал откровенно тыкать ему под ребра, дуть щеки и бормотать «Я же говорил, чтоб Титания сама закапывала!», Джек остался недвижим. Он знал, что прямо сейчас его взвешенная и спокойная реакция куда важнее того, что преступление всплыло на поверхность.

«Как он узнал? – Это был первый вопрос, которым задался Джек. – Нет, как он узнал настолько быстро? – Это был второй, более верный. – Неужели кто‐то видел нас на Старом кладбище? Гули все же раскопали тело? Или Артур что, сам из могилы вылез? Да нет, не мог же, головы‐то нет… Хотя, черт, кто бы говорил!»

– Ты помнишь наш уговор, Джек? – продолжил мэр, и каждое его слово сопровождалось змеиной струйкой сигарного дыма. Он заволакивал тыкву Джека и салон автомобиля, несмотря на оконную щель, и даже Франц закашлялся, не привыкший к чему‐то крепче своего ментола. – Неважно, люди или не-люди… Все, кто живет в Самайнтауне, равны. В таких случаях ты должен сразу идти ко мне с именем и адресом. В прошлый раз ты не медлил… Поэтому мне непонятно, что случилось в этот.

– В этом инциденте не было ничего особенного, – ответил Джек. Ни его голос, ни пальцы, которые он все‐таки не выдержал и сцепил на коленях, не дрогнули. Джек дрожал лишь внутри, и, благо, никто не смог бы этого увидеть, даже если бы просунул голову в его подскакивающую на кочках тыкву. Точно так же, как Джек научился держать ее на обрубке шеи и не ронять, он научился держать контроль над ситуацией. Даже если не владел ей на самом деле. – Не хотелось тревожить тебя по таким пустякам. Мы с Ральфом и Францем уже все уладили…

– «Уладили»? Как такое можно уладить?! Ты что, тухлую тыкву на башку надел? – Мэр повысил голос, раскрошив недокуренную сигару в пальцах. Пепел посыпался прямо на его кашемировое пальто, оставляя прорехи.

– Эй, слышь! – воскликнул Франц. Его нервозность, как по щелчку пальцев, сменила обжигающая мальчишеская ярость. Он подорвался с сиденья, из-за чего едва не пробил головой потолок авто. – Ты, может быть, и мэр Самайнтауна, но не забывай, кто здесь настоящий Тыквенный Король! Следи за своим языком, старикашка. Он и его Барбара тебя в порошок сотрут, если пожелают.

Джек привычным движением ухватил Франца за шлейки джинсов и посадил его на место раньше, чем машина наехала на кочку и того бы припечатало к стеклу или завалило бы прямо на мэра. Судя по хрусту под шинами и подпрыгивающей на плечах Джека тыкве, водитель съехал на проселочную дорогу – объезжал вязовый лес, чтобы затем вернуться по главному шоссе обратно в центр города. Словом, никто не вез Джека домой – они собрались здесь, чтобы обсудить недоразумение, и, очевидно, будут кататься до тех пор, пока не прояснят его.

– Винсент, я понимаю твое негодование, ни одному мэру не хочется, чтобы за год до выборов подскочила статистика преступности… Но ты сам‐то точно помнишь условия нашего договора? Артур Мор не был жителем Самайнтауна, а значит, уговор на него не распространяется, – снова заговорил Джек, когда все, включая его самого, отряхнули мятую одежду, откинулись на сиденья и немного успокоились. – Туристы – неизбежная дань за те самые равенство и благополучие, которую мы оба с тобой согласились платить. Такое случается время от времени, я стараюсь предотвращать это, но не всегда успешно. Смерть Артура не доставит хлопот, я клянусь. Он всего лишь навещал тетю в честь юбилея, так что будем считать его за…

– Что еще за Артур? Какая тетя? Ты прав, плевать мне на туристов! – воскликнул мэр в запале, и в тот самый миг за окнами машины разлилась мелодия джаза: они снова въехали в город. – Пусть хоть каждую неделю дохнут, лишь бы на общем потоке не сказалось!

Франц крякнул. Так звучало удивление, которое заставило весь автомобиль увязнуть в тишине, пока Джек судорожно собирался с мыслями.

– Подождите минутку… – Франц вышел из ступора раньше всех. – А о чем мы сейчас говорим, а?

«О совершенно разных вещах», – понял Джек, и лицо мэра, поросшее щетиной, искривилось. Джеку не понравилась та улыбка, в которую вдруг сложился его пухлый обветренный рот. Все это время Винсент говорил об одном убийстве, а Джек – о другом. А значит…

– Как интересно получается, – протянул мэр, одергивая золотые запонки на рукавах его сатиновой рубашки, выглядывающей из-под пальто. Такое же золото плескалось в его глазах, приглушенное, словно залитое дорогим скотчем, бутылка с которым стояла в машине между сидений. Джеку было больно видеть, что глаза Розы могут смотреть на него с такой колючей насмешкой. – Неужели настал тот день, когда Джек Самайн чего‐то не знает о собственном городе? Разве такое вообще бывает? Ну и ну! Какой же ты после этого Тыквенный Король?

Джек услышал скрип, с которым пальцы Франца вонзились в кожаную обивку, и мягко повел рукой, незаметно его осаживая.

– Если речь идет не о мужчине по имени Артур Мор, которого убили сегодня в Темном районе возле кинотеатра «Плакальщица», – произнес он. – Тогда о ком?

– О пекаре из бакалейной лавки Самайнтауна, уроженце города во втором поколении, – ответил мэр без промедлений, и Джеку померещился треск, с каким разбивается снежный шар, встретившись с бетонной стеной. С таким же звуком Джек нарушал обещание, данное Розе на смертном одре. – Жена обнаружила его на их заднем дворе. Точнее, только его голову… А убийство горожан – страшное преступление! Оно должно караться соответствующе и быть немедленно предано огласке. Поэтому, если мы не хотим проблем…

Винсент сказал что‐то еще, но Джек перестал его слышать. Они с Францем переглянулись без слов, но красноречиво. Джек прочитал по его глазам то же самое, что отражалось сейчас в глазах его – тыквенных треугольных прорезях, где всколыхнулась тьма:

«Кто‐то еще убил сегодня, и это не мы».