Текст книги "Самайнтаун"

Франц тоже это прекрасно понимал, поэтому решил поторопиться.

– Извините, простите. Прошу прощения… – бормотал Франц каждый раз, когда нечаянно задевал кого‐то локтем, протискиваясь то бочком, то почти ползком под растопыренными руками и за чужими спинами подальше от таких же неподвижных, но непрерывно шепчущих заклятие ведьм. В них тоже хотелось камнем кинуть, да, увы, тех не было столько под рукой.

Пройдя по тускло освещенной редкими газовыми фонарями темноте от стеллажей с резными тыквами до скамеек в виде искусственных надгробий, Франц наконец‐то нашел, куда именно провода втыкать: под столбами с указателями возвышались металлические блоки, как электрические щитки, которые Душица, видимо, и называла «ретрансляторами». Каждый из них был связан с другим таким же транслятором и соответствующей колонкой на противоположной половине площади – по крайней мере, это Франц хорошо запомнил. Потому он принялся открывать каждый ударом кулака, выламывая замки, и втыкал по одному шнуру туда, куда втыкается. В конце концов у него в руках остался только один провод, самый толстый и самый длинный, а вместе с тем остался и последний ретранслятор – прямо на мостовой.

Тихонько и аккуратно обойдя очередную ведьму в остроконечной шляпе, благодаря которым все они были в толпе хорошо заметны, Франц приблизился к чугунным ограждениям и сглотнул, стараясь не слушать, что на той стороне, через реку, происходит…

А происходила там Великая Жатва.

– Ох, Джек, – вздохнул Франц не столько с ужасом, сколько с сожалением.

Он не помнил, чтобы хоть когда‐нибудь ветер свирепствовал в Самайнтауне так, как делал это сейчас, потроша деревья и жонглируя в воздухе красно-желтыми листьями да каплями моросящего дождя, пока Джек вдалеке жонглировал головами и конечностями. Кажется, Джек и впрямь летал. Или просто подпрыгивал очень-очень высоко, словно сам воздух для него пружинил. Люди вскрикивали, просыпаясь в самый последний миг, но тут же снова затихали. Оранжевая тыква, мелькающая там и тут над площадью, будто отдельно от самого Джека, напоминала Францу огонек – то вспыхивала тоже, то угасала. Он начал идти быстрее, почти бежать, определяя ведьм на своем пути инстинктивно и огибая их, прячась за лавками и ларьками, чтоб успеть. Чтобы не дать Джеку убить слишком много. Убить всех, а потом и себя от ненависти, которая Францу была уж больно хорошо знакома.

«Давай же! Шевели задом! – принялся поторапливать он себя, но почему‐то голосом Лоры. С такой же противной интонацией она обзывала его «собакой» или вроде того. – Она петь вот-вот начнет, людей отсюда уводить пора!»

До последнего ретранслятора оставались считанные метры, и длины провода как раз хватало. Душица, подумал Франц, рассчитала все идеально, когда всучила ему его в руки, вытащив откуда‐то из-под сцены.

«Или нет?..»

Провод вдруг дернул Франца назад, как если бы зацепился за что‐то, и несколько людей, случайно сбитых им от неожиданности, попадали плашмя, словно домино, прямо в тех же позах, в каких они стояли. Франц сам чудом удержался на ногах, прижал к груди катушку с почти полностью раскрученным мотком и недоуменно обернулся.

– Ты у нас теперь электрик, сосунок? – осклабился Ральф. Его лакированный ботинок вдавливал провод в асфальт с такой силой, что если бы Франц попытался потянуть за него еще раз, то точно порвал бы. Пришлось сделать несколько шагов назад, чтобы этого не случилось, и бросить катушку на землю, ибо их двоих уже обступила медвежья стая. Франц не заметил, как сигнализация на парковке затихла и закончилась его фора. Зато он заметил, как Ральф махнул рукой на сцену, и к Лоре с остальными бросилось через толпу трое его медведей.

– Тебе не стыдно? – спросил Франц, сжимая кулаки и немного пригибаясь, чтобы тело, быстрое, выносливое теперь, когда в нем столько крови, приготовилось к атаке, обнажив инстинкты следом за зубами. – Тоже мне медведь… Обыкновенная крыса, вот ты кто! Думаешь, Джек не убьет тебя? Коль не сейчас, в своем безумии, то потом, когда очнется. Он дух пира, между прочим!

– Ты хоть знаешь, кто такие духи пира? – спросил Ральф насмешливо, приглаживая пятерней зализанные чернявые волосы. Значок шерифа больше не висел на его наплечной кобуре, зато там была соломенная кукла с разрисованным лицом.

Франц задумался на секунду и пожал плечами.

– Боги еды, наверное. Недаром ведь Джек так хорошо сырный суп готовит.

Ральф рассмеялся. В этот самый момент Франц бросился вперед. Конечно, он не смог застать врасплох главаря зверинца, зато это сделала его новообретенная сила. Привыкший к хилому Францу, никчемному Францу, пытающемуся убить себя Францу, Ральф, как и все, не ожидал, что Франц впервые попытается убить кого‐то другого. Потому один удар он парировал, а вот второй пропустил. Кулак двинул ему прямо в солнечное сплетение, отчего кашель из груди Ральфа вырвался не обычный, а кровяной, под аккомпанемент из хруста ребер, которые Франц переломал ему следующим пинком. Пробормотав нечто похожее на «Черт, красные же глаза, а не оранжевые!» и «Вот сопляк!», Ральф поднялся обратно на ноги лишь со второй попытки и тут же начал покрываться бурой шерстью.

Мерзкое, однако, это было зрелище: то, как сломанные Францем кости ломаются еще раз, чтобы тело Ральфа изменилось, теперь напоминая человеческое лишь очень отдаленно. Кожа порвалась, как ткань, челюсть вмиг обзавелась лишними зубами, став в два раза больше и мощнее. Неудобно, однако, быть врагом медведей! С волками, безобидными до полнолуния, куда проще. Франц приготовился сцепиться с грозным зверем, но тот вдруг прекратил меняться и даже отступил на шаг назад.

«Может, чтобы одежду не рвать? У него она вон какая нынче дорогая, брендовая», – подумал он, но тут же понял, что ошибся.

Просто у Ральфа отпала нужда драться, ведь Франца за шею вдруг схватила тонкая рука и сжала, как удавка, так что Франц аж почувствовал: еще немного, и у него оторвется голова.

Пушистые розовые наушники упали.

– Кармилла, – выдавил он, узнав ее красные ногти, воткнувшиеся ему в ключицы, и жасминовые духи. Прядь белокурых волос защекотала Францу плечо. – Кармилла!

Голос его сорвался в хрип, брызнул изо рта кровью. Гортань действительно рвалась под натиском худенькой ладошки, что откидывала и тянула голову Франца назад. Он скосил на ней глаза, вцепился в ее пальцы собственными, пытаясь оторвать их от себя, а сам – нагнуться, выскользнуть из хватки. Тщетно: вся кровь, которую Франц выпил до этого, была одной жалкой каплей по сравнению с той, которую Кармилла пилами годами. Его глаза просто красные, а ее – рубины, выдержанное гранатовое вино. И тысячи прожитых ею лет – это сталь, в то время как полвека жизни Франца не что иное, как бумага. Ему ни за что не одолеть древнюю графиню, даже полюби смерть его в ответ так же сильно, как он любит ее.

– Умница, подружка, – хмыкнул Ральф, медленно к ним приближаясь, пока его медведи продолжали продираться через толпу к сцене, чтобы остановить то, что уже начиналось первыми дразнящими нотами гитары вдалеке. – Держи его так. Можешь на части разорвать, чтоб он подольше собирался, а то он у нас ведь, знаешь ли, абсолютно бессмертный…

– Абсолютно? – переспросила Кармилла над ухом Франца. – Абсолют вечности?..

Если бы он не был зажат в тиски настолько, что еще немного – и у него изо рта полезут внутренности, то точно бы закатил глаза. Так вот в чем дело! Она опять забыла! Пресвятая Осень, как же это утомительно.

– Кармилла, – выдавил Франц из последних сил, брыкаясь, пока Ральф тем временем крутил провод в длинных агатовых когтях и, похоже, пытался понять, что это такое и для чего. Еще немного – и ведь додумается порвать! – Отпусти меня. Мы друзья! Ты обратила меня, обратила! Я твое дитя!

Он почувствовал, как она ведет носом по его щеке, прижавшись сзади. Давление на шею, однако, не ослабло – та вовсю хрустела.

– Не может такого быть. Я никогда никого не обращала. С чего бы мне делать для тебя исключение, хоть ты и красавчик?

– Оу. Я красавчик? Спасибо. Жаль, что энтропия даже красавчиков из памяти стирает, – прошептал Франц и крякнул, когда от этого слова – «энтропия» – ее ладонь надавила сильнее. Словно он Лоре сказал «сиделка». Даже точно такое же утробное шипение услышал и увидел блеск клыков. Похоже, в этот раз болезнь Кармиллы куда дальше забралась, не только о нем, как червь, память выела, но и о том, что это вообще такое. – Кармилла, умоляю тебя! Вспомни, ну же! Кармилла…

– Откуда у тебя мой медальон?

– А?

Он опять скосил глаза, но уже не на самой ладони, а на том, что она теперь держала. Камея на золотой цепочке, выскочившая из-под порванного воротника его некогда белоснежной рубашки. Франц уже и сам о ней забыл, как и о том, что Кармилла сама цепочку на него надела тогда, в темнице Голема, после того как раскрыла ему глаза на благословение. Оказалось, то был подарок вовсе не ему, а ей. Кармилле от Кармиллы – воспоминания, что она нашла способ пробудить, пробудив сначала в себе сомнения, вопросы…

– Я бы не отдала никому свой медальон. Он мне от матушки в наследство достался, – прошептала Кармилла у него под ухом. – Ты… Я помню, помню. Сейчас, ты… Франц, да? Франц?

Он даже не успел ничего ответить, как Кармилла уже его отпустила. Голова перестала прощаться с шеей, а сама шея растягиваться и хрустеть, и это, несмотря на всю любовь Франца к боли, было самым большим за сутки облегчением. Он завалился на асфальт, слыша сквозь звон в ушах, как Кармилла над ним плачет, извиняется, и как ругается Ральф.

– Кармилла, они… – Франц кое‐как махнул на Ральфа с его медведями рукой. – Они хотят тут всех убить! Помоги, пожалуйста!

– Что? Ты мое дитя убить хочешь?! – прошипела Кармилла, и, хотя это было не совсем то, что Франц имел в виду, он остался вполне доволен результатом. Кармилла резко сиганула, подхватив полы развевающейся красной юбки, и Ральфу пришлось отпрыгнуть в сторону, роняя провод и парализованных людей, как кукол, чтобы избежать клацнувших у лица зубов. Спустя секунду к Францу прилетела голова, правда, к сожалению, не Ральфа, а одного из его медведей. Кармилла принялась рвать их на части, отделяя конечности от тела длинными ногтями, и на краю площади образовался кровавый неминуемый водоворот смертей.

– Ты что делаешь, идиотка?! Забыла, кому ты служишь?

– Забыла? Забыла? Я забыла?! – кричала она в ответ. – Нет уж! Я забыла достаточно, но не то, сколько людей из-за меня страдало. Хватит, хватит! Я больше никого не буду слушать. Ни тебя, ни Ламмаса, ни энтропию… Хватит!

Франц с упоением лицезрел, как их полку прибыло. Он наконец‐то поднялся, отряхнулся, схватил с земли упавшие наушники и, подняв стоптанный Ральфом провод, быстро перепрыгнул те метры, что разделяли его с последним ретранслятором. Открыв его одним пинком и искорежив дверцу, Франц воткнул штекер в свободное гнездо с такой силой, словно вонзал во врага меч, и, как только в блоке что‐то щелкнуло, развернулся и бросился обратно к подозрительно тихой сцене.

«Музыка так и не заиграла, а значит, – посудил Франц, – медведи Ральфа уже там».

Он не смог их остановить и обогнать, но он был готов их оттаскивать и драться. Верхняя губа поджалась, обнажив клыки, и Франц, уже бесцеремонно распихивая неподвижных людей локтями, добежал до сцены в разы быстрее, чем от нее. Вскочил на край на полусогнутых ногах, зашипел, вскинул кулаки…

– А ну отошли! Не смейте… Оу.

– Ах, обожаю медвежатину! Куда сочнее оленины, – промурлыкала Душица, облизывая окровавленные пальцы над тремя громоздкими телами, сваленными под ее микрофоном в кучу. Из вспоротых животов веревками вились кишки, по которым Душица прошлась, как по ковровой дорожке, чтобы оторвать себе самый мясистый, похожий на сардельку, кусочек, и проглотить его перед лицом у обомлевшего Франца, стоящего с отвисшей челюстью и ощущением собственной никчемности. – На что ты смотришь? Я давно не ела! На твоем месте, кстати, я бы делала так же. Питайся, пока пища сама в рот лезет! Когда еще представится такая возможность?

Лора выглянула на них обоих из-за ударной установки. Лохматая – точнее, пушистая, похожая на одуванчик по весне, – и с круглыми от удивления глазами, она была абсолютно невредима. В крови, правда, но не своей: от этой крови, принюхался Франц, пахло животным мускусом и шерстью. Толстым слоем глянца она покрыла сцену, барабаны, декорации и другие инструменты. И если до Лоры в итоге долетели только брызги, заляпав лоб, щеки, воротник, то остальную группу замызгало по самые уши, словно они приняли кровавый душ. Их лица, перекошенные, Франц нашел забавными, но смеяться он не стал – его лицо наверняка было ничуть не лучше. Зато Душица оставалась самой непосредственностью: пинком отправив мертвые тела со сцены вниз, чтобы не мешались, она догрызла какой‐то шишкообразный орган, вкус которого заставил ее довольно замычать, а затем вновь взяла в грязные руки микрофон.

– Ты в порядке? – спросила неожиданно у Франца Лора, и от этого ему стало еще хуже. Это ведь он должен у нее спрашивать, черт возьми, а не наоборот! – Ты нашел ретранслятор?

– Да, да, нашел, – кивнул он, потирая устало лоб.

– И провод подключил?

– Подключил.

– А кнопку «Вкл.» нажал?

– Что? Какую кнопку?

– Там красная кнопка на панели. Она должна гореть. Достаточно одну нажать, чтобы заработали все. Я ведь объясняла…

Франц выругался и, развернувшись, бегом бросился назад.

– Он у тебя немного тугодум, да? – услышал он за своей спиной вздох Душицы.

И такой же тяжелый вздох Лоры:

– Да.

«Как же мне все надоело», – тем временем думал Франц, опять пересекая площадь, будто это было своего рода игрой, сколько раз он сбегает туда-обратно просто так. Ему снова хотелось умереть. Желательно вот прям сейчас, потому что бег он на самом деле ненавидел: что при жизни, что после смерти от него кололо между ребрами. И вдобавок на площадь стали подтягиваться еще медведи. Где‐то сбоку мелькнула рыжая грива, слева – черная, а впереди, между людей и прямо на дороге Франца, из ниоткуда вырос мускулистый блондин, тоже наполовину измененный, как теперь большинство из них: с горящими желтыми глазами, покрытой мехом шеей и челюстью в два раза мощнее волчьей. Они принялись окружать его, и мало того что Франц не мог пробежать и десяти метров, никого ненароком не сбив, так и музыка вдруг заиграла со сцены.

Началось. Лора запела. И ах, до чего же запела красиво! Если бы Франц не успел нахлобучить назад наушники, то точно бы завис – если не от ее чар, то от восхищения. Голос, звонкий и зычный, затопил Светлую половину площади, как мед.

 
Тыквы, голубые свечи и коса,
Мертвецов на улицах слышны голоса.
Ступай за болотными огнями скорей,
Самайнтаун к себе приглашает гостей!
 

Людские статуи, которых заклинание ковена настигло в неестественных и неудобных позах, наконец‐то начали отмирать. Сначала у всех стали подергиваться губы и кончики пальцев, после – закрутились по сторонам руки и головы. Женщина в черном платье, полосатых гольфах и с красным колпаком на макушке наконец‐то отпустила стаканчик с пуншем и сделала несколько шагов назад, разминая затекшие мышцы. Мальчонка лет семи с пластиковым ведерком конфет, стоящий с ней рядом, сразу же зашелся в плаче и принялся звать родителей, пока те, еще полусонные и заторможенные, не подхватили его сзади. Никакой паники, однако, не было. Не было даже разговоров и других голосов, кроме голоса Лоры и Душицы, слившихся в один. Ибо они, выведя горожан из чар, тут же укутали их в другие, уже свои собственные.

Лора и Душица велели им всем идти домой и прятаться.

 
Беги-беги туда, где безопасно,
Не трать жизнь свою напрасно,
Запри все двери на замок,
Великой Жатвы пришел срок!
 

Острые пики шляпок, которые Франц видел над чужими головами, запрыгали туда-сюда, пока их хозяйки тщетно пытались вернуть утраченный контроль. Он победно ухмыльнулся, когда заметил, что и оборотни встали тоже, но ухмылке этой долго просуществовать было не суждено: встали оборотни не потому, что тоже под песнь Лорелеи угодили, а просто потому, что растерялись. Медленно, будто бы лениво из их ушей полезли клематисы, затыкая те крупными махровыми бутонами…

Франц скривился. Куклы Ламмаса‐то, этих соломенных лазутчиков, он с деревьев посрывал, а вот про ту, которую Ральф на кобуре носил, забыл! Благо, что с жителями тот же трюк Ламмас, судя по всему, провернуть не мог, ибо клематисовые семена в медведях – клятва, поводок, а не ядовитый паразит.

Пока медведи озирались и решали, кого именно им останавливать – Франца или людей, неуклюжим скопом бредущих с площади, – тот поднырнул под ними и проскочил к ближайшему щитку. Чем дольше и громче пели Лора с Душицей, тем больше людей к этому скопу присоединялось, образуя единый, дисциплинированный поток. Он и Франца чуть за собой не смыл, когда он вдавил палец в кнопку «Вкл.».

Щелк!

Маленькая лампочка зажглась красным светом, и музыка, пение, все ноты, звучащие в унисон, разбудили День города и саму ночь, раздавив, раскрошив купол ведьмовских заклятий и образовав купол собственный. Благодаря этому и мост через реку пришел в движение, а следом за ним – и люди по ту ее сторону. Пускай оранжевая тыква, несущая смертоносную тень, уже вовсю порхала над ними, раскидывала по все стороны и изувечивала, хоть у кого‐то появился шанс спастись.

– Эй, сосунок!

Очередь выстрелов Франц услышал даже сквозь розовые наушники, набитые для надежности ватой под накладками. Его тело неестественно дернулось и, перестав слушаться, потяжелело, обмякло, наваливаясь на панель. Он едва снова не нажал собой горящую кнопку, а потому вцепился побелевшими пальцами в края железной дверцы щитка, пытаясь удержаться на ногах. Когда звуки выстрелов повторились снова, Франц зажмурился и расставил ноги пошире, чтобы полностью заслонить собой от пуль ретранслятор. Все они со свистом влетали ему в спину и застревали там, внутри: в легких, сердце и желудке. Из маленьких отверстий тут же хлынула вся выпитая им накануне кровь, пропитывая рубашку и штаны.

– Ауч, – поморщился Франц.

Ральф перестал палить в него из полицейского «глока» только тогда, когда полностью истратил все обоймы. Кусочки свинца царапали кости, когда Франц повернулся к нему с недовольным видом. Судя по рваной ране на боку Ральфа, перевязанной оторванным рукавом куртки, Кармилла здорово его потрепала и, кажется, переломала столько костей, что закончить превращение он теперь не мог вовсе. Рыскал волосатыми когтистыми руками по карманам в поисках патронов, надеясь, что они смогут справиться с тем, кто уже неспешно к нему шел, оттолкнувшись от заляпанной панели.

– Да ты когда‐нибудь сдохнешь или нет?! – воскликнул Ральф, выпуская во Франца новую обойму, уже, кажется, пятую по счету.

– Не поверишь, но я сам задаюсь тем же вопросом!

Собрав остатки сил, Франц прыгнул на него, выбил из рук пистолет и вдруг обвел языком свои клыки. В горле было сухо, в желудке – голодно. Все тело Франца опустело, потеряв кровь по вине медведя, и потому опять стало тяжелеть, ощущаться грузным и неповоротливым. Ну уж нет! Франц должен оставаться быстрым. Он должен быть легким и проворным. Должен защищать любой ценой своих друзей.

Он должен снова выпить кровь.

«Ешь, пока пища сама в рот лезет!» – вспомнил он напутствие Душицы и, не дожидаясь, когда Ральф выстрелит в него еще раз, очутился сзади, схватился за его напомаженные лосьоном волосы, оттянул назад и вцепился зубами в шею.

Горячая медвежья кровь с таким же привкусом мускуса, каким был и его запах, ощущалась во рту слегка зернистой. Густая, как неразбавленный сироп, она потекла у него по горлу, заполняя все дыры в его теле и выталкивая из них свинец.

«Еще, еще, еще!»

Как Францу только могло казаться тогда в пещерах, что он сытый? Что крови Лоры хватит?

«Мало, мало, мало!»

Франц осознал, сколько способен выпить на самом деле, только когда отбросил от себя седьмое по счету медвежье тело. Оно, однако, не было последним. Стремясь отомстить за Ральфа, павшего вожака стаи, распластанного у него в ногах, оборотни принялись кидаться на Франца один за другим.

И всех он съел. Точнее, выпил.

Продолжал вгрызаться в глотки и вырывать артерии, даже когда ему пробили рукой грудную клетку и живот, когда снова начали стрелять, оторвали ногу, которая, однако, вмиг приросла обратно, стоило Францу выпить еще немного. Он перемещался быстрее, чем кто‐либо из них успевал повернуть к нему свою желтоглазую морду с навостренными ушами, и рвал на части до того, как успевали порвать его. Точно Франц сам превратился в медведя, пробудился от долгой спячки, неистово голодный – нет, изголодавшийся.

– Не поймал!

Франц захохотал очередному медведю в ухо, улизнув от его когтей ему же за спину. Еще несколько оборотней, стоящих напротив, зашлись ревом, когда Франц у них же на глазах пробил одному пальцами затылок, а другому уже выверенным движением, приноровившись, впился в шею, аккурат в яремную вену. Он не кусал, как Лору, аккуратно вонзая свои клыки, а исключительно вгрызался, всей челюстью, будто стремился оторвать кусок, настолько большой, насколько его челюсти вообще хватало. Артерии лопались под его зубами, кровь под напором била в рот, и Франц, сделав несколько глотков из одной, уже мертвой к тому моменту жертвы, тут же подыскивал себе другую, более свежую и злую. До тех пор, пока на площади никого из них не осталось. До тех пор, пока он наконец‐то не наелся.

Розовые наушники давно упали, но Франц этого даже не заметил. Поглощенный своей охотой, он стал для чужой абсолютно неуязвим. Кровь, которую он отнял, шумела в висках гораздо громче. Музыка терялась на ее фоне, но как же это было весело – убивать под нее!

– Кармилла?.. Эй, Кармилла!

Он вспомнил о ней случайно, когда под его ботинком что‐то хрустнуло. Сначала Франц решил, что то чья‐нибудь кость, – в порыве «аппетита» он нечаянно вырвал нескольким полицейским их гортани, но, убрав ногу, увидел под той разбитый медальон. Голубая камея с женским портретом треснула вдоль и поперек.

– Кармилла!

Он позвал ее громко, снова найдя и надев наушники, вытерев рукавом грязной рубашки не менее грязный рот, пока озирался и шерстил взглядом редеющую толпу. Ведьмы в остроконечных шляпах куда‐то исчезли, полумедвежьи тела лежали вокруг, бездыханные, и не сразу, но Франц нашел среди них тело хрупкое и женское, в красном нарядном платье, порванном до бедер. Страх за Кармиллу поднялся в нем удушливой волной, окончательно отрезвив, и пускай то был страх неясной ему природы и причины, он все равно оставался страхом. Может, и не за друга, но за женщину, из-за которой Франц всего лишился – и благодаря которой многое обрел.

– Кармилла!

Она лежала на асфальте с деревяшкой, торчащей из груди, – кажется, то была ножка от стола с закусками. Вопреки распространенным заблуждениям, кол в сердце хоть и вправду любого вампира убивает, но делает это долго и мучительно, а не мгновенно. Потому Кармилла распадалась медленно, будто боролась с тленом: кожа начала крошиться в области лодыжек под ремешком туфель на высоком каблуке, а затем все выше, выше… Серея, становясь трухой, отслаиваясь и исчезая вместе с самими костями.

– Ты все еще злишься на меня? – спросила Кармилла, почему‐то улыбаясь, когда Франц сел рядом и притронулся к ней, но тут же отдернул руки: ее существо осело на кончиках его пальцев пеплом. – Злись на меня. Ты должен злиться. Я помню, я все теперь помню, так ясно и четко… Я тоже злюсь. Мне следовало умереть еще давно. Все мои друзья так и поступили – убили себя сразу, как энтропия началась, чтоб ни себе, ни другим не доставлять хлопот. А я… трусиха. Столько жизней чужих забрала. Твоей семьи. Твою. Я заслуживаю того, чтобы умереть в одиночестве, а не у тебя на руках.

Дорожки крови бежали по ее вискам и скулам вместо слез, и Франц вытер их там, где тлен до ее лица еще не добрался. Пока что он полз по ее ключицам, на которые тот осторожно возложил медальон с камеей, будто возвращал какой‐то давний долг.

– Никто не заслуживает того, чтобы умирать в одиночестве, – прошептал Франц.

– Но я же правда умираю, да? – спросила Кармилла, и в этом было больше надежды, чем сожаления.

Франц вымученно улыбнулся ей.

– Да. Представляешь, как мне сейчас завидно? – Она хихикнула и тут же затихла. Забвение добралось до ее вишнево-красных глаз, стирая те с лица вслед за улыбкой. – Спи, спи. Я на тебя не злюсь. Ступай на другую сторону с миром, графиня Карнштейн.

И она уснула в его руках, а затем просто исчезла вместе со следующим порывом ветра, подхватившим ее прах и рассеявшим то, что от нее осталось, по всему Самайнтауну. Этот же ветер лизнул Франца в щеку несколько минут спустя, приводя в чувство, когда он просто сидел на одном месте и пялился на площадь. Горожане ее уже покинули, заперлись в ближайших магазинах и домах. День города официально завершился, но Великая Жатва пока еще продолжалась.

И музыка затихла на фоне вместе с певучим русалочьим голосом. Франц даже не заметил, в какой именно момент, но почувствовал неладное.

– Лорелея! – воскликнул он, бегом возвращаясь к сцене.

* * *

Лора никогда не старалась петь от всей души, потому что считала, что души у нее и нет. Как и сердца. Как и людей, которым бы она его отдала. Как и дома, который бы она хотела защищать.

Только сегодня Лора поняла, что ошибалась по всем статьям, и потому пение ее звучало совсем иначе: гулко, точно мошна монет, рассыпавшаяся в пещере; долго, словно не существовало для нее более пределов человеческой плоти. Впервые она смогла превозмочь их, пускай и знала, чем это аукнется. Голосовые связки натянулись, как струны, и задрожали еще в тот миг, когда они с Душицей только забрались на сцену и Лоре пришлось будить всех членов группы по очереди. Тогда же Лора извинилась перед ними – сквозь зубы, но все же – и сглотнула первые капли крови, появившиеся на языке, оставив их незамеченными. После Лора молча взяла в руки барабанные палочки и заняла свое место за установкой, готовая устроить очередной обмен, на сей раз с самой судьбой: ее голос в обмен на город.

Лорелея пела в последний раз. И разговаривала наверняка тоже.

Ибо уже спустя минуту после того, как микрофон включился, крови у нее набрался полный рот.

И все же оно стоило того. Она не смогла бы найти более подходящего слова, чем тот самый «резонанс», чтобы описать происходящее на сцене. Если их с Душицей голоса были нитями, то музыка – иглой, что сплетала их воедино. Гитара, бас и синтезатор завязывали узлы, и два звука действительно превращались в один сплошной – мелодию Самайна. Хотя Лора и Душица никогда прежде не пели вместе, они, две девы из воды, словно самой водой и были связаны. Нота к ноте, слово к слову, дыхание к дыханию. Душица, на удивление покорно уступив Лоре ведущую партию, изящно и аккуратно вшивала свой глас в ее. Они вместе будто поднимали на дыбы морские глубины, призывали океан. Музыка накатывала на площадь прибоем, разносясь далеко-далеко, топя в себе людей, чтобы затем помочь им выплыть на поверхность.

Старые мозоли покраснели на огрубевших за годы репетиций пальцах Лоры, а новые – взбухли. Она отказалась пренебречь барабанами, когда Душица предложила ей это, и тоже играла. Так же остервенело, как всегда, и даже чуть отчаяннее. В этот раз на бронзовые тарелки, однако, выливалась не боль и злость, а скорбь, вина и тайная надежда, которую Лора имела наглость продолжать питать даже после всего того, что натворила. Из-за того, как близко Лора наклонялась к микрофону, тот порой фонил. Свой же Душица держала в руках, отплясывая с ним, как с шестом, и разбрызгивая повсюду кровь, что еще капала с ее одежды. Несмотря на то что на самом деле их никто не слушал – только слышал, сейчас она выкладывалась ничуть не меньше, чем на всех своих концертах. Люди оторопело брели мимо, все еще неподвластные в себе, и площадь стремительно пустела.

«Уходите, – продолжала твердить им Лора через песнь. Она вплетала в нее наказ, как очередную нить в кружево пестрого платка, в который заворачивала всех и каждого, эту же нить к их умам протягивая и обвязывая в несколько слоев. – Домой уходите! Прячьтесь, спасайтесь. Уходите, уходите скорее!»

 
Здесь белладонна – приправа, а не яд,
Надень-ка, дружище, лучший свой наряд!
Туман давно окутал этот край,
Садись, смерть заварит тебе чай.
 
 
Однажды мы сгорим в своих грехах дотла,
Но здесь такая жизнь нам всем мила,
В Самайнтауне, друг, о смерти нет тревог,
В Самайнтауне никто не одинок.
 

Глаза Лоры закрылись. Пальцы сжали барабанные палочки. Русалочьи чары заплелись еще крепче, распуская любые другие – и ведьмовские, и чьи‐либо еще. Голос продолжал звенеть, порождая их, а бутылки продолжали лопаться и разлетаться вдребезги на пару с витринами магазинов через дорогу. Концерт удался на славу…

А затем голос у Лоры вдруг сорвался. Во рту растеклась соль моря, которому Лорелея больше не принадлежала, и соль крови, которой истекали ее голосовые связки.

– Лорочка? – Душица оглянулась на нее, едва заслышав, как та фальшивит. В белых глазах без зрачков отразилось исказившееся лицо Лоры с губами красными, будто она объелась клубники. – Лора, мне кажется, пора заканчивать!

«Еще не все», – подумала Лора, пересчитывая взглядом оставшихся на площади людей. Вслух она, однако, ничего не сказала, потому что знала – если сейчас замолчит, вновь запеть уже не сможет. Поэтому Лора лишь махнула головой и зажмурилась, распеваясь снова, изо всех сил взывая к жемчужным чешуйкам на своих ногах, к остаткам истинной русалочьей сути. Горло опухло, каждый вздох был мучительно болезненным и горячим, словно воздух, прежде чем дойти до легких, прорывался через раскаленное железо. Тогда она сложила рот в безупречную форму «О» и запела, как поют сирены – растягивая одну единственную гласную, извлекая чистый звук уже без слов. Так давление на голосовые связки ослабло немного – но все еще недостаточно. Кровь, переполнив рот, хлынула у Лоры между инстинктивно стиснувшимися зубами в попытке ее сдержать. Багровые ручейки побежали вниз по шее, к вырезу истрепанного фейского платья, образовывая в ложбинке под корсетом рубиновое колье. Лора поперхнулась, окончательно закашлявшись, и принялась отплевываться.

А потом попыталась запеть опять.

– Ну все, хватит! – воскликнула Душица, бросаясь к ней.

Лора выронила барабанные палочки и схватилась за свое горло, проглатывая очередную порцию крови и пытаясь не заплакать от обиды, когда уже не смогла издать ни звука, даже это пресловутое «О». Клавишница, чей синтезатор стоял в метре от установки, сочувственно покосилась на нее сквозь выкрашенную в зеленый челку. Как и другие, она продолжала играть, но в этом больше не было никакого смысла. Резонанс прервался, и их чары – тоже.