Текст книги "Самайнтаун"

Проступивший на небе лунный серп танцевал на его брошенных в сторону стрелах. Огонь в кудрях словно бы потух, но теперь тоже засеребрился в пальцах Титы, выделяющих кровь и феромоны. Херн смотрел на нее снизу вверх, пусть все еще и оставался выше, с приоткрытым ртом, дрожащими ресницами. Изумрудный лес в его глазах подчинился ее ночи. Охотник пал жертвой другого охотника.

– Люблю, люблю, – прошептал Херн, податливый, послушный. Черные цветы вокруг раскрылись, откликнувшись на ту любовь, которую сами и сплели. Платье Титы задралось еще чуть выше, она обхватила его коленями за торс и скрестила лодыжки у него под поясницей. Твердый, Херн прижался к ней, вдавил всю ее в себя, и Титания заурчала ему в ухо:

– Хочешь искупить свою вину передо мной, о милый мой охотник? Хочешь, чтобы я тебя простила?

– Хочу, хочу.

– Все вы такие, мужчины, – прошептала Тита и повела острыми ногтями по его блаженному лицу, рисуя кровоточащие раны. – Такие глупые, глупые…

– Ради тебя я буду глупым, – ответил Херн, полностью закрыв глаза.

– И умрешь ради меня?

– И умру.

– Да будет так.

Она его поцеловала, как не целовала ни одного мужчину прежде – обрекая на свою любовь, а не даруя. Херн без колебаний раскрыл навстречу губы, язык коснулся языка. Сладкий на вкус, как засахаренные ягоды, и горький, как свежая полынь. Херн целовал ее так, будто и вправду пил, глоток за глотком, жадно вбирал в себя, сжимая пальцами ее бедра, инстинктивно толкаясь бедрами своими, прямо поверх ткани, интуитивно ища ее тепло. Титания отдала ему себя, чтобы затем забрать свое. Чтобы ее руки, нежно обвившись вокруг шеи, в какой‐то момент сжались слишком крепко, волосы, как петли, потянули на себя, а ногти оставили прорехи в рубашке на его спине и еще более глубокие прорехи в самом теле.

Титания снова позволила себе любить, и ее любовь излилась такой густой смолой, что Херну было из нее уже не выбраться. Страсть повернула ключи в замках, сняла все скрепы. Пока он горячо шептал ей что‐то, бродил широкими ладонями под юбкой и целовал без остановки, Тита чувствовала себя не только любящей, но и любимой…

И потому была жуть какой голодной!

– Титания, ах… – прошептал влюбленно Херн, и она обняла его до пронзительного хруста. Рыжая голова покатилась по траве, а зубы вцепились в то, что от нее осталось, с удовлетворенным стоном поглощая плоть.

Доедать его, однако, Титания не собиралась. Просто попробовала и убедилась, что он такой же сладкий, каким был их поцелуй. Крови почему‐то почти не было, и она толком не испачкалась. Сразу столкнула с себя тяжелое, обмякшее тело, схватила рукой паутинку диадемы из травы за ее спиной и встала. Оттолкнув ногой колчан со стрелами, Титания двинулась вперед, стараясь не оглядываться, чтобы не заплакать. Лей-линии повели ее вглубь леса, и туда же утянул еще более глубинный зов. Теперь она слышала его взаправду.

«Мама, мама, мама!» – доносилось из-за двери.

Сердце ее болело, тяжелое, как камень, но поступь оставалась легкой. Титания водрузила на голову корону и сняла одежду, развязав ленточки и пояски на платье, порвала ногтями рукава. Вместе с бельем оно упало, и Титания переступила через него так же, как переступила через страх, отрицание, голод и тело человека, который, возможно, и вправду мог ее любить, хоть и по-своему, не так, как любят люди, но как любят ночные звери, подобные им двоим. Титания всегда хотела принадлежать кому‐то, и она пыталась… Но по-прежнему принадлежала только Волшебной стране. Руки ее раскрылись навстречу лунному свету, сиянию лей-линий, темноте и двери, что отворилась даже без усилий, просто потому что она наконец‐то этого хотела. Мигом зазвенели крылья, как колокольчики в гривах господских лошадей, запахло медом и пыльцой, окутало теплом родных детей.

– Здравствуйте, здравствуйте, – улыбнулась Титания и смиренно подставила свои руки, груди и живот под маленькие, прыткие укусы, с которыми феи Неблагого двора прильнули к ней, как с поцелуями. – Идите ко мне, идите. Ах, как сильно вы изголодались! Простите, что оставила, простите, что не заботилась. Мои любимые крошки! Мать вернулась к вам.

13
Все спицы Колеса

Как‐то раз Франц в шутку спросил Джека: «А снятся ли безголовым безголовые овцы?» К сожалению, Джек не смог ему ответить, потому что ни один свой сон не помнил. Откладывая каждую ночь тыкву на придвинутый к постели стул, он, казалось, просто проваливался куда‐то на секунду, стоило ему поудобнее устроиться на постели – и вот уже наступало утро. Щелчок – ты заснул. Щелчок – и ты проснулся. В глубине души Джеку тоже было интересно, происходит ли что‐то еще между этими двумя событиями, и если да, то что. Что все‐таки снится ему по ночам и снится ли вообще?

Джек узнал ответ, когда ранил себя плодоносной ветвью и вместо того, чтобы умереть, опять провалился куда‐то вглубь этих цветов, заполонивших изнутри его собственное тело. Джек будто застрял в коридоре между двумя очень большими комнатами, потому что обе двери одновременно закрылись, но через их замочные скважины тек путеводный свет.

Оказывается, безголовым все‐таки не снятся ни безголовые овцы, ни какие‐либо другие сны. Вместо этого к ним приходят видения из прошлого.

И первой к Джеку, конечно же, явилась Роза.

– Самайнтаун? – переспросил Джек, замерев возле окна. – Почему ты хочешь назвать город именно так?

Роза выпустила из рук мутовку, которую неистово вращала туда-сюда, пока подмороженные за ночь сливки в маслобойке не схватились хлопьями и не загустели. Пальцы ее раскраснелись, покрытые мозолями поверх мелких шрамов от шитья, и, будь у Джека язык, он бы неодобрительно им зацокал. Ведь ручки у Розы, рожденной в семье гофмейстера и дочери зажиточного купца, были нежными, не то что ее характер, но Джеку не хотелось, чтобы это когда‐нибудь менялось. Поэтому он подошел, мягко отодвинул уставшую и вспотевшую Розу от маслобойки и, усадив ее на стул, взялся за мутовку сам.

– Как ты можешь спрашивать такое? – словно рассердилась Роза, но нежная улыбка выдала ее. – Мы ведь встретились в Самайн! Теперь это мой любимый день в году.

Ох, взбивать масло оказалось сложнее, чем Джек думал. Ровно как и выносить поддразнивания Розы. Мутовка взбесилась, подпрыгнула на упругом, уже скомкавшемся и воздушном масле и едва не перевернула весь бочок. Джек отпустил ее и уставился треугольными прорезями на Розу. Та продолжала улыбаться, будто до сих пор не подозревала, какую власть над ним имеет.

– Только поэтому? – спросил Джек, и это был первый раз, когда он порадовался, что у него нет головы. По крайней мере, Роза не увидит его румянец, который Джек чувствует жаром где‐то в области шеи. – Не подумай, что я против, нет, это ведь твой город! Ты в праве называть его, как хочешь…

– Город наш, – поправила Роза, в этот раз и впрямь сердито. – Прошу тебя, сделай мне одолжение… Перестань всем говорить, будто это место основала я.

– Но…

– Джек. Я не хочу, чтобы ты лгал людям.

Таким голосом, как у Розы, можно было одинаково хорошо исполнять что колыбельные, что оперетты; нежный, певучий, он умел грубеть до звенящей стали, которую она выплавила в себе сама после пережитого позора и изгнания. Сейчас этот «позор», кстати говоря, беззаботно бегал за домом по лужайке, чернявый и курносый, больше похожий на своего отца, о котором Роза никогда не говорила, чем на нее саму. Джек слышал звонкий смех Доротеи, когда она ловила очередную бабочку в сачок, и видел в уголках тепло-карих глаз Розы те мелкие морщинки, которыми ее наградило столь раннее и трудное материнство в глухом лесу. За шесть лет она сильно изменилась, но больше внутренне, чем внешне.

– Я не лгу, – пробубнил Джек, снова возвращаясь к маслобойке. – Ты просто саму себя не ценишь.

– А ты меня ценишь несправедливо высоко. Я всего лишь ухаживаю за домом, Доротеей и шью одежду на заказ. Да, я вырезала пару городских табличек, читала молитвы над усопшими, пока у нас не появился пастырь… Но это ты стругал для них гробы и обустроил кладбище. Это ты строишь целые дома, ездишь в соседний город, до которого три дня пути, за семенами и пшеном, ведешь собрания, суды, выкапываешь колодцы, помогаешь всем желающим прижиться и найти себя… Волков и то ты отгоняешь, тоже сам!

– Последнее я делаю ненамеренно, – вздохнул Джек. – Они сами меня боятся и скулят. Это, между прочим, несколько обидно.

– Ты истинный основатель Самайнтауна, – продолжила Роза, одернув белые рукавчики на домашнем платье, прежде чем показательно сложить руки на груди. – Мне не нужно признание и извинения моей семьи, если ты думаешь об этом. Даже если до них дойдет молва, ничего это не изменит. По крайней мере, для меня. Мне важны только ты и Доротея, Джек. А теперь и наши жители, которых, кстати, тоже приводишь ты. Вернее будет сказать, притягиваешь.

– Вот это уже спорно, – хмыкнул он и, наконец‐то расправившись со сливками в бочонке – те задубели и дали жидкость, – принялся выгребать их в кадку, чтобы затем промыть на кухне колодезной водой и убрать куда‐нибудь в прохладу. Солнце, несмотря на вечную осень, что уже окончательно подчинила себе здесь все прочие сезоны, грело в окна их прежде маленького домика, к которому теперь пристроились амбар, второй этаж и богатый погреб.

Роза вздохнула, раздраженная упрямством Джека не меньше, чем Джек порой раздражался ее добротой к нему. Хотя и того и другого в них было поровну. Недаром соседи шутили, что они настолько схожи – оба мягкие снаружи и твердые внутри, но в глубине этой твердости, однако, снова мягкие, – что, наверное, и ругаться не знают как. На самом деле очень даже знали – ругались, да частенько, пускай и не всерьез. Джек всегда позволял Розе побеждать, и сейчас, когда она возразила, тоже:

– Я не знаю, как ты это делаешь, но открой дверь и выгляни на улицу. За те годы, что мы тут живем, на нас случайно набрело пятеро семей, три путника и два ликом будто бы дитя, да на самом деле старше меня втрое – так и не сказали, кстати, кто они… Но определенно все не-люди. Половина из тех, кто проживает здесь сейчас, мне даже по бабушкиным сказкам незнакома. С зеленой кожей, красной, с голубой… А кто‐то без нее вообще! И ты правда считаешь, что ты здесь ни при чем?

Стул скрипнул. Джек не повернулся, когда Роза подошла, – не смог: она обхватила сзади его тыкву и заставила смотреть перед собой, в окно с двумя многослойными шторками, которые Роза выкроила для уюта из своего старого передника, еще когда ходила на сносях. За годы и десятки стирок ткань из белой стала желтой – и весь лес, трава, равнина за ними пожелтели тоже. Будто выжег ее тот голубой огонь, что в стеклянном фонаре мигал Джеку с подоконника. Они с ним часто смотрели друг на друга, когда Джек ложился спать, расстелив под лестницей постель, и иногда он слышал, как тот шепчет: «Огонь такой же горит в тебе. Гаснет в фонаре, когда ты злишься, потому что вспыхивает ярче там, у тебя внутри. Вот почему путники сами в город тянутся – на свет его летят, как мотыльки. Изгнанники, чудаки, мертвецы, чужие всюду, как и ты. Ты светишь для них всех во тьме лесной и становишься опорой, как центр колеса для спиц».

Из-за этого шепота и мыслей, порожденных им, Джек иногда терял покой. Он не чувствовал себя каким‐то важным иль благословенным, каким его считала Роза, – он лишь больше ощущал себя потерянным. Мало того что не помнит ничего и головы лишился где‐то, так еще и притягивает к себе существ, которых никто другой не захотел бы видеть на своем пороге. Не то чтобы Джек сам не хотел с ними знаться, но, проснувшись однажды и отправившись проверять охотничьи силки, вдруг обнаружить, что пойманных ими кроликов уже догрызает какой‐то полуволк, и вправду было жутко. Еще через месяц некто, кто назвался гулем, каким‐то образом очутился у них в курятнике, перебив почти всех куриц, а еще через пару дней пришла семья вампиров, бегущих от охотника. Конечно, Джек никого не прогонял – заручившись одобрением Розы, он даже помог им построить рядышком дома. И так, медленно, но верно, они разошлись полукругом по всей лесной долине. Не успели Джек вместе с Розой моргнуть, как их одинокая хибара на отшибе мира обросла своей деревней, а деревня, вместе с появившейся часовенкой, рынком и ремесленниками, – мало-помалу превратилась в город. Конечно, они все еще не дотягивали до того, чтобы зваться городом, гордо вскинув подбородок, а не смущенно глядя в пол, но Роза, как всегда, смотрела в будущее – и это будущее обещало быть прекрасным.

– Может быть, я ошибаюсь. – Роза опустила руки, но не отстранилась. Джек чувствовал на шее под тыквой ее дыхание и запах лимонного тоника, которым она каждый вечер перед сном протирала веснушки на своем носу, чтобы осветлить их. А от дровяной печи на кухне до сих пор веяло теплом утреннего хлеба – и все это создавало уют в их доме, родном и милом. – Может быть, дело и вправду не в тебе, а в тех лей-линиях, о которых рассказывал мне дедушка… Или, может, нас каждый раз находят волей случая. Или же, наоборот, виновница судьба. Как бы там ни было, я все равно верю свято: останься я здесь жить одна, никакого города бы не было. Не было бы уже и меня самой.

Джек отодвинул кадку с промытыми комками масла и вытер скользкие, глянцевые пальцы о хлопковый лоскут. Доротея, хохотушка, все еще веселилась где‐то с ребятней, и их далекий смех служил напоминанием: у них и вправду получилось – и выжить, и вырастить ребенка, и создать убежище, найти друг друга. Остаться друг с другом – навсегда, как просила Роза спустя год после их знакомства, когда Джек решил уйти, чтобы больше ее не тяготить. Теперь же он сам просил ее об этом «навсегда», пускай и мысленно; каждый раз, когда поворачивался и смотрел в карие глаза, а затем отводил бронзовую прядь волос с ее круглого лица.

– Роза, я…

– Эй, соседушки! Есть кто дома?

Низкий бас за входной дверью, от которого, казалось, даже стены дома вздрогнули, – хотя Джек каждый год перед зимой укреплял их, как и чем только мог, – заставил его смущенно одернуть руку, а Розу – поправить свой передник и, роняя еще больше прядок из забранного пучка на лоб, броситься навстречу нагрянувшему некстати гостю.

– Нет-нет, не открывай! – воскликнул Джек, пожалуй, слишком громко. – Это Чарльз! Он небось опять чучело мне приволок с охоты, снова какой олень или кабан. Я уже не знаю, куда девать их!

– Чучела, конечно, жутко жуткие, – ответила Роза, озорно улыбнувшись ему через плечо, и Джек не смог понять, шутит она или говорит серьезно: – Но вдруг через сто лет они будут стоить баснословно? Так что иди и забери очередной подарок! Спрячем его в погреб к остальным, а однажды, когда у нас будет очень-очень большой дом, обустроим для всех чучел отдельную комнату. М-м, скажем, гостиную с лазурными обоями, какая у моей бабушки была. Что скажешь?

Со стоном, но Джек послушался. Открыл дверь и принял из рук довольного пузатого охотника с пороховым ружьем и нездоровой одержимостью таксидермией новенькое чучело – на сей раз то и вправду был кабан, огромный, с бивнями размером с обе руки Джека, и черными бусинками-глазами, которые, казалось, молят о пощаде. О ней мысленно взмолился и Джек, когда Чарльз пообещал ему вскоре принести еще. После этого он открыл дверцу погреба под обеденным столом и, спустившись туда по деревянной лесенке, убрал чучело на полку к остальным и банкам с джемом, соленьями и медом. Потому что не хотел просыпаться по ночам и видеть над собой эти звериные, вылупленные морды, но и отказаться от даров действительно не мог – был слишком мягок…

Нет, все‐таки ошибаются соседи. Роза куда сильнее него.

И ночью она это снова доказала.

Джек только‐только уложил Доротею спать после целого дня игр и еще одного часа перед сном, когда они вместе, сидя на полу у печки, вырезали полукруглый перезревший кабачок – До хотела, чтобы он носил его вместо своей тыквы. Она, хихикая, выгребла из него всю мякоть ложкой и проделала в корке кривой беззубый рот, а Джек помог вырезать глаза. Правда, отвлекся случайно, и получилось не два, а три, но они решили, что не страшно. Когда мякоть кабачка отправилась в кастрюлю, а Доротея стала крениться и зевать, Джек подхватил ее под мышки и понес в постель – на второй этаж, который тоже надстроил сам, когда на первом им троим стало слишком тесно. Роза обычно спала в одной кровати с дочерью – Джек вырубил ту из рябины на заднем дворе, чтобы она больше не причиняла боль недавно поселившимся неподалеку нимфам. Розы на ее подушке, однако, не было – она ждала внизу. И, как только Джек спустился, вдруг утянула его под лестницу, на кровать более узкую и скромную, что пахла осенью, пряными специями и тыквой.

– Я хочу поцеловать тебя, – призналась Роза шепотом, когда оба лежали друг на друге, сплетясь руками и ногами, как две змеи. – Хочу, вот только не знаю куда…

– Понимаю, – немного весело отозвался Джек. – Это проблема всех безголовых людей.

На самом деле веселиться ему не хотелось – хотелось кричать. От ужаса, восторга, удивления. Они с Розой вместе прошли через огонь и воду, через сухие листья и заливные дожди, через месяцы голода и непонимание, отчего же не восходят летние семена и не приходит само лето согласно календарю; и даже через роды с криками новорожденного дитя, которое Джек первым взял на руки, прошли тоже. Рука об руку, плечом к плечу, как лежали сейчас. Не было ничего, что Джек бы Розе не отдал, и того, что они с Розой бы еще не разделили.

Кроме этой самой постели.

Кроме поцелуя, который Роза, вдруг обхватив тыкву руками и наклонившись, оставила на его шее под грубой оранжевой коркой, прямо поверх кадыка.

– Вот сюда, – прошептала она. – Сюда буду тебя целовать.

От дыхания ее, казалось, плавилась и растекалась кожа, как то масло, что Джек взбивал да все‐таки забыл поставить в погреб. Волосы Розы, которые она распускала лишь перед сном и которые, ходи она так же и днем, стекали бы ей до самой талии, струились сквозь пальцы Джека, как коричнево-рыжий ячмень. Глаза у нее были оленьи и смотрели так же, по-оленьи – доверчиво, немного испуганно, словно она знала о чувствах и нежных прикосновениях не больше него самого. Они оба годами ходили вокруг да около, держались за руки, да всегда отпускали их; обнимались перед сном, да расходились по своим комнатам, даже если иногда лежали в обнимку во время грозы, чтобы маленькой До, свернувшейся между ними клубочком, не было страшно. К счастью, грозы в их краю были делом нередким, и потому обниматься они могли часто. Но ничего не могло сравниться с тем, что происходило сейчас, когда их тела словно свились вместе в узлы. Как хорошо это было, как спокойно и правильно! Печь перемалывала кедровые поленья, выдыхая тепло и запах нагретого дерева в дом, а талисманы из перьев и костяных бусин, которые Джеку дарили наравне с чучелами животных, постукивали под карнизом плотно зашторенных окон. Все масляные лампы, в окружении которых они трое ужинали за столом, погасли, даже та, что всегда висела на крючке перед дверью. Горела лишь голубая свеча – единственная свидетельница происходящего.

– Ты не обязана, – сказал он ей, отодвигаясь слегка, когда ее румяное лицо заслонило собой холодное, будто отрезвляющее свечение с подоконника и снова приблизилось к лицу его, оранжевому и тыквенному. Как бы мечта стать однажды любимым, стать чьим‐то и чем‐то, ни вытесняла в последние годы мечту вернуть себе память и голову, Джек не мог позволить Розе совершить подобную глупость. Позволить ей… – Делать это из благодарности, – прошептал он вслух. – А я знаю, сколь твоя благодарность велика. Поверь, я ценю ее и так…

– Благодарность? – переспросила Роза и так сгримасничала, что, будь в комнате еще чуточку темнее, Джек бы даже ее не узнал. – Что за дурость ты сейчас сказал? Если бы я хотела просто отблагодарить тебя, то испекла бы пирог.

Джек что‐то проблеял в ответ, но замолчал, чтобы не сказать дурость еще «жирнее». Тогда Роза осторожно села на кровати, расплетя с ним руки и ноги, и посмотрела серьезно на уровень его треугольных глаз, будто и впрямь со временем начала видеть там глаза живые и настоящие. Будто видела за этой тыквой, сшитой ей рубашкой с рюшами и короткими штанами того Джека, которого даже он не видел – ни в зеркале, ни в отражении кастрюль. Но может быть, в самой Розе, в ее любви и ласке… Как она могла любить его? Как Джек мог поверить, что она может любить его?

– Ты прав, – сказала Роза вдруг, словно он спросил об этом. – Это странно. Я никогда не думала, что смогу снова подпустить к себе мужчину после того, как со мной поступил отец Доротеи, испортив и бросив за порог, но ты…

– Просто не совсем мужчина, – снова попытался пошутить Джек, однако Роза даже не улыбнулась.

Ее ладонь легла на прорезь в его рубахе между расстегнутых оловянных пуговиц, дотрагиваясь до кожи бледной, голой и прохладной, где не билось его сердце, но где оно неистово пылало.

– Мужчина, у которого стоило бы поучиться другим мужчинам, – сказала она. – Мужчина, с которым я чувствую себя в безопасности, который заботится обо мне так, как никто не заботился. Неважно, есть у тебя голова или нет, человек ты или нет, живой ты или нет. Мы условились, что в Самайнтауне можно быть кем угодно, помнишь? Так почему в Самайнтауне нельзя кого угодно любить?

– Ты… – Джек опять заблеял. Пальцы дрожали, голос дрожал, все в нем дрожало, когда Роза снова потянула его на себя за воротник рубахи и снова прижалась горячим, пылающим ртом к его кадыку, целуя так, будто пыталась выпить его дыхание через кожу. – Ох… Я не знаю, что мне сказать…

– Скажи, что у тебя еще отсутствует.

– В смысле?

– Только головы ведь нет, правильно? Будет неловко, если в процессе окажется, что нет чего‐то еще, ну, я имею в виду…

– Все на месте! – выпалил Джек тут же. – Клянусь.

Роза хихикнула и довольно замурлыкала ему в шею, отчего по всему телу Джека – и там, в наличии чего засомневалась Роза, тоже – прокатились вибрация и жар, выжигающие весь стыд, все сомнения на своем пути. Роза всегда пахла, как цветок, и на ощупь она была такой же – точно бархатные лепестки, раскрывалась под пальцами Джека, развязывающими ее ночную сорочку. Она‐то уж точно была живой и человеческой в отличие от него, но он все равно любил ее сильнее. Джек знал об этом – по крайней мере, был в том убежден – и не возражал. Хотя бы так. Хотя бы раз. Хотя бы сейчас почувствовать, каково быть ее и с ней.

Но, вопреки ожиданиям и потаенным страхам Джека, всегда готовому к разочарованиям, это между ними случилось не единожды и даже не дюжину раз, а повторялось почти каждую ночь на протяжении многих лет. Роза в его объятиях, полный смеха и свежего хлеба дом, город, растущий день ото дня, как тыквы и кукуруза росли на их полях – единственный, кроме ядовитых цветов, урожай, на какой была пригодна почва Самайнтауна. Это было самое счастливое время в жизни Джека.

Но все рано или поздно заканчивается – и счастье в том числе. Джек, будучи Джеком, не мог познать те же беды и невзгоды, что познавали другие люди и его прелестный розовый цветок. Потому, когда тот увядал, он мог лишь наблюдать. Проклинать дни, что пронеслись перед ними слишком быстро, и слушать, как проклинают теперь его самого.

– Ну же, верни ее! – рыдала Доротея на подушке, что еще хранила запах лимонного тоника и ромашки, чай с которой Джек заваривал накануне. Он будто и вправду верил, что это поможет, коль не справляются микстуры лучших врачей и молитвы, с которыми уже повзрослевшая, сама обзаведшаяся морщинами До расставляла по комнате Розы черные свечи.

С травинками амброзии и зверобоя, они коптили, и их треск напоминал злорадное шипение. Все прочие свечи, голубые, Доротея вынесла за пределы дома, в том числе ту завитую, Первую, в стеклянном фонаре, словно это она принесла в их семью несчастья, хоть и стояла там еще до ее рождения. Под постелью Розы, тело которой унесли всего несколько часов назад, лежала перевернутая спиритическая доска, плетенные тканевые куклы, ритуальные ножи… Чтобы спасти мать от чахотки, Доротея перепробовала все, что не рискнул или не додумался испытать Джек. Хотя он обращался ко всякому, и даже больше. Проводил возле ее постели недели и долгие месяцы, все то время, что она болела, то выкарабкиваясь на свет, то скатываясь обратно в пропасть. В последний раз Джек почти поверил, что заговор ведьм работает и Розе стало лучше, она смогла сама спуститься к качелям на задний двор, взяла его за руку и улыбнулась.

Но уже на следующий день умерла.

– Сделай с ней то же, что с тобой сделали! – продолжала кричать Доротея, обнимая подушку, как не успела обнять мать, прибыв из города с каким‐то болезненно бледным медиумом, будто тоже чахоточным, слишком поздно. – Заставь ее вернуться! Поделись с ней своим даром! Мы ведь оба знаем, что ты не человек, не призрак и не какой‐нибудь вампир. Ты, будь проклят, божество!

– Это не так, До… Я не божество, – возразил Джек тихо. Когда Роза навечно замолчала, ему тоже расхотелось говорить. Он бы с радостью залез в тот гроб, который уже сколотили для нее, если бы там хватило места для двоих. – Я могу сделать не больше, чем ты. Жизнь и смерть… Они не в моей власти. Я могу их ощущать, но это совсем другое…

– Тогда убирайся прочь! – выкрикнула Доротея, и Джек даже не стал уворачиваться, когда брошенная ею доска ударила его по тыкве. Та упала с плеч, покатилась к порогу, стуча и покрываясь вмятинами. – Пустозвон! Как ты мог любить ее и ничего не сделать, не придумать? Лжец, лжец! Поди прочь! Не желаю видеть тебя!

И Джек ушел. Конечно, не навсегда и даже не очень‐то надолго, а лишь на день, пока До не успокоилась и гнев, сочащийся из ее раны, точно гной, не испустился на него до последней капли. Джек и вправду был виновен. Он давал им обеим столько клятв, но самую важную не выполнил – не позаботился как должно, не уберег. Ни от свирепой демонической бури, которая Розу, промочив в огороде до нитки, подкосила; ни от заразы, привезенной новыми жильцами Самайнтауна, которая просочилась в ослабленное тело раньше, чем Чувство Джека смогло ее заметить. Но что еще хуже, так это то, что Роза ушла на другую сторону посреди безмолвной ночи, и была она одна, потому что Джек сидел на кухне и сушил чайные травы для нее. Он почувствовал ее уход уже в тот миг, когда тот совершился, и травы, брошенные, раскрошенные в кулаке, так и остались валяться где‐то на полу.

На самом деле Джек не собирался бросать Доротею, их дом или Самайнтаун. Он собирался жить здесь вечно, до тех пор пока не истлеет сам, если это все‐таки случится рано или поздно. Со временем все его сожаления забылись, кроме одного – он так и не сделал ни одной фотографии Розы на память. Поэтому ему приходилось вспоминать о ней каждый день и приходить к ее бронзовой статуе, чтобы не забыть, как она выглядит.

И чтобы попросить прощения за то, что он все‐таки сделал это.

«Роза Белл – основательница Самайнтауна».

Если бы не клематисы, скрутившее его нутро, а вместе с ним и волю, проросшие будто бы в костях и рук, и ног и оттого сделавшие его совсем недвижным, Джек бы заворочался и застонал от этих снов. Каждый из них, где являлась Роза, был мучением, но Джек, тем не менее, отчаянно за них хватался. За ее силуэт и образы, сменяющие друг друга, пока все они не осыпались песком и не исчезли. Джек очутился где‐то на границе между сном и явью, даже расслышал чьи‐то голоса, но вскоре понял, что темнота, окружающая его, опять сгущается. Окончательно выцвели те краски, которыми она являла ему события столетней давности, но вдруг проступили новые – какие‐то тусклые, приглушенные, будто свечу, горящую в окне, накрыли бумажным колпаком. За этими цветами в отличие от предыдущих ему пришлось ринуться наперегонки с тьмой, что то и дело пыталась их снова затушить, ибо воспоминания оказались настолько древними, что до последнего не хотели себя являть.

Это было то, что хранил в себе не Джек, но его голубое пламя, медленно разгорающееся с приближением дня Самайна и мало-помалу выжигающее внутри него цветы.

Это было то, что случилось с Джеком гораздо раньше Розы.

Это было еще на заре веков…

Голод – испокон веков страшная напасть, но тогда, когда в этой напасти могли быть виновны только боги, людям было еще страшнее. Не взошли посевы по весне, летняя жара испепелила ягоды и травы, и осень тоже ничего не принесла – лишь долгую ночь, которая предшествовала смертельным холодам. Мудрейшие из бриттов [28]28
  Бритты – кельтские племена, составлявшие основное население Британии с VIII века до н. э. по V век н. э.


[Закрыть] посовещались и решили: в гневе, очевидно, их боги, впали люди в немилость, а значит, выход лишь один – просить прощения. Иначе окончательно встанет года Колесо, и никто тогда уже с места не сможет его сдвинуть.

Чтобы Колесо хорошо вращалось, решили люди, нужны спицы. А спицей, решило племя, может стать только человек. Тогда о здравии и крепости жертвы никто не думал, наоборот, размышляли о болезни; о слабости, племя тяготящей, и о доброте да миловидном славном лике. Ибо по душе богам могла прийтись лишь такая же хорошая душа. А у Джекина или, если чуть короче, Джека душа была самой прекрасной, уж точно лучше, чем у тех, кто в угоду пламени костра грядущего Самайна его избрал. Избрали, кстати, и старейшины, и соседи, и сама его семья: родителям нужно было кормить еще одиннадцать детей, а Джек пускай и ел помалу, покуда сам был мал, но все‐таки же ел.

– Матушка, отец! Я загнал обратно стадо. Все овцы целы, ни разу даже волчий вой не услыхал!

Он запомнил только это и многолюдный шумный праздник в честь окончания первой половины года, на который, как всегда, стянулась со всех концов деревня. Стол, обычно ломившийся от яств, в тот год стоял почти пустым, зато костер был выше, чем соломенные крыши хижин вокруг пляшущего хоровода. Джека, всегда отсиживающегося в сторонке, в этот хоровод втянули через силу и также через силу толкнули в объятия огня. Он кричал и рвался, звал родителей на помощь, плакал, но огонь, один раз лизнув его рубаху, тут же стал лобзать лицо – жадный, ненасытный. Боги приняли подарок, жертву племени, разукрашенного бараньей кровью и поющего хором с Джеком, который кричал от боли. Под эти песнопения огонь Самайна сточил покров с его души, очистил и ее, и горечь об утраченной предавшей родне, оставив лишь блаженство и покой.

На рассвете первого ноября Джек вышел из потухшего костра с легким небьющимся сердцем и абсолютно ясной головой. Ветер поднял его куда‐то и унес, а затем опустил на землю вместе с пеплом, как осенний бронзовый листок, прямо посреди гулкого, темного залесья. Вязовые деревья, считающиеся проводниками между жизнью и смертью в его племени, поклонились ему одновременно и как живому, и как мертвому. Джек, растерянный, вежливо поклонился им в ответ.