Текст книги "Самайнтаун"

15
Пой, маленькая гуппи, чтобы стать китом

Самайн – триумф осени. Разгуливая по паркам в октябре, люди шагают по умирающему телу земли, которую та медленно убивает. Карамельные яблоки и абрикосовый компот, которые они пекут и варят из последних ее плодов, – не что иное, как поминальные угощения на похоронах света, а танцы, игры и костюмы – проводы в мир иной. Потому каждый День города – Самайн – это похороны и есть. Призраки на них – почтенные гости, но вот мертвецам из плоти, особенно гниющей, в этот день все равно положено оставаться в своих могилах.

Однако Ламмас придерживался на сей счет другого мнения. Он не только превратил всех жителей Самайнтауна в камень, но и окружил всю площадь охотниками Херна. Джек насчитал по меньшей мере тридцать таких, обряженных в белые простыни, подобных привидениям, пока брел к Ламмасу через площадь, и еще столько же – пока стоял напротив него и протягивал Первую свечу. И это не считая оборотней предателя-Ральфа и ковенских ведьм в острых шляпах с широкими полями, которые, очевидно, к Ламмасу тоже присоединились всем скопом. Теперь первые сторожили внешние улицы, восемью лучами расходящиеся от городской площади, а вторые – самих людей. Как и они, ведьмы не двигались, но гудели, подобно осиному рою, стоя посреди толп и удерживая чары.

«Эх, хорошо все‐таки не иметь головы!» – подумал Джек. Никто не знает, куда именно ты смотришь, и не видит, как ты неистово вращаешь глазами, подмечая вокруг важные детали. Джек даже задумался на секунду, а стоит ли ему вообще эту голову возвращать? В конце концов, на Ламмасе она тоже смотрелась неплохо.

Его голова. Это, Пресвятая Осень, все время была голова Джека! Немыслимо!

– Что произошло? – спросил Джек, и под этим он имел в виду все и сразу: как так получилось, что Ламмас стал носить ее вместо своей? Где тогда голова его? И где их братья? Что стряслось с ними всеми? Почему Ламмас стал таким? Что он собирается делать и для чего собрал вокруг всех этих людей? Зачем ему все это нужно?

Ламмас заговаривать не торопился, будто наконец‐то проглотил свой болтливый язык. Разметав в стороны от улыбающегося лица льняные кудри, он вдруг покачал головой – чужой, без спроса себе присвоенной… Так, все, хватит думать об этом! Джек передернулся и ущипнул себя за руку повыше Первой свечи, зажатой у него в ладони, пытаясь сосредоточиться.

– Нет-нет, сначала я, – зацокал Ламмас языком. – Мне нужно убедиться, что ты и правда помнишь. Скажи мне, Джек… Кто мы такие?

– Духи пира, – ответил он незамедлительно.

– А кто такие духи пира?

– Первые жертвы, принесенные в дар богам на праздники Колеса древними кельтами. Следовательно, мы тоже кельты. Точнее, были ими когда‐то…

– Правильно, правильно! – похвалил Ламмас, и Джек почувствовал себя как в школе, хотя никогда там раньше не был. Похоже, младший брат решил устроить ему настоящий экзамен. Сложил руки на груди и принялся ходить туда-сюда, покачиваясь, пока послушные ему покойники в костюмах – служители Дикой Охоты – что‐то таскали и устанавливали за костром, где стоял неработающий, высохший фонтан. Джек то и дело туда поглядывал, на какие‐то деревянные шесты и белые балахоны медиумов, неожиданно присоединившихся к охотникам и ведьмам. Правда, всего человек шесть или семь… Джек не смог заметить больше, покуда Ламмас опять загородил ему обзор и принялся сыпать новыми вопросами: – А сколько нас, духов пира, всего было, помнишь?

– Восемь. Я – старший, Самайн. Затем Йоль, Белтайн, Мабон, Остара, ты, Имболк и Лита.

– А что делал каждый из нас?

– Я душекосом служил, помогал душам заблудшим или привязанным к миру на тот свет отойти, эти оковы перерезал вместе с их тоской и болью. Йоль же прогоняет болезни из домов, несет избавление и рождение, но при этом злейшие морозы. Белтайн юношей и девушек венчает, красотой наделяет или отнимает ее. Мабон – в сон погружает растения, Имболк – пробуждает их, а Остара… Ох, мне правда всех надо перечислять?

– Ладно, а где мы жили?

– В хижине у того вязового леса, где Колесо нас выпускало после сожжения. Где‐то… Хм, – Джек вдруг оглянулся на ту тропу, которой пришел, мощеную бледным булыжником и ведущую к Старому кладбищу. – Где‐то здесь как раз и жили, верно? Да, точно, как я не понял сразу… Хижина Розы… Она сказала, хижину ее дедушке подарил некий дух из вязового леса. Та хижина когда‐то была нашей, а тем духом, должно быть, был кто‐то из наших братьев. Может, даже ты?

Улыбка Ламмаса дрогнула, и в этой дрожи, опустившей уголки его рта вниз, Джеку померещилась печаль. Их история, как сияющий витраж, который он сам же когда‐то разбил, медленно склеивались воедино, но трещины на ней все еще были слишком глубоки. От того, как упорно Джек пытался отшлифовать их пальцами, понять все до конца, тыква его гудела, пускай и была пуста. Джек потер ее по бокам от глаз, где предполагались виски, и вздохнул поглубже, смиряясь с тем, что сначала ему, как обычно, придется Ламмасу уступить. Ответить на его вопросы, чтобы он тоже хоть что‐то выложил.

– Поговаривают, будто в день Самайна всегда умирает чуть больше людей, чем в любой другой, – снова начал Ламмас таким тоном, будто рассказывал Джеку сказку. – Это правда. Знаешь, почему?

– Из-за меня, – прошептал Джек. – Ибо Самайн – Великая Жатва. Истинный сбор урожая.

– И что это значит?

– То, что я не контролирую себя. Забираю души всех без разбора, насильно их на ту сторону переправляю. Убиваю.

– Молодец, Джек! – хлопнул Ламмас в ладоши. – И для чего же нужна Первая свеча в твоих руках?

– В ней сила моя заточена. И воспоминания… Были. Я сам их вам отдал вместе с головой. Вот почему тушить свечу не должен был. Завет Имболка помнил, а его цель – забыл. – Джек сжал пальцами завитой ствол, чувствуя мягкие, податливые кости, действительно похожие на воск, и холод, от которого его руки покрывались гусиной кожей. Даже поднявшийся осенний ветер, гонящий красно-желтые листья по площади, не был настолько ледяным, как это бирюзовое пламя, которое словно становилось все меньше и тусклее с каждым его словом. – Вот почему ты хотел свечу добыть, но не так уж ради этого старался: тебе все это время не она была нужна, а я. Не удивлюсь, если ты и так всегда знал, где она находится. В конце концов, ты ведь мой брат.

Ламмас ухмыльнулся, будто Джек сделал ему комплимент, и пожал плечами, ненавязчиво его теорию подтверждая. Тем самым он дал Джеку понять: теперь наконец‐то его черед спрашивать.

– Почему ты просто мне все не рассказал? – Джек тряхнул тыквой, сбрасывая с нее капли заморосившего дождя, потекшие по тыквенным прорезям, как слезы. – Я ведь и так хотел все вспомнить! Почему не пришел? Почему не сказал сразу, кто ты такой и кто я?

– Вспомнить и хотеть вновь стать собой – не одно и то же. А ты должен был именно хотеть.

– Что это значит?

– Братец Имболк был умен, пожалуй, даже слишком, – произнес Ламмас, и Джек непонимающе склонил тыкву на плечо. – Может быть, я и придумал тот ритуал, что избавил тебя от бремени духа пира и Великой Жатвы, но вот претворил его в жизнь именно Имболк. Он, воплощение перехода от мертвого месяца зимы к лету, был мастером в отливании свечей что при жизни, что потом, когда эти свечи стали его символом, как у меня – куклы. – Ламмас потянул на себя соломенную плетенку с лоскутами разноцветной юбки, пристегнутую к его кожаному ремню под новым черным пальто, и погладил большим пальцем ее разукрашенное лицо, оставляя на том разводы. – Свечу Имболка – Первую свечу – мог лишь ты сам затушить или мы все вместе, всемером. Но к тому моменту, как я нашел тебя, никого, кроме нас двоих, уже не осталось. А все, что я пытался рассказать тебе в одиночку, ты забывал мгновенно. И меня самого тоже. Вел себя так, будто ничего не слышал. Ты ведь как‐то раз спросил, почему я приехал в Самайнтаун не на пике своей силы, еще в августе… Но, Джек… Кто тебе это сказал? Кто сказал, что я не торчу в этом проклятом городишке с самого лета, а может, и с весны, пытаясь заставить тебя вспомнить и так, и эдак?

Джек опешил. А ведь действительно, кто? Почему он вообще так решил? Только потому, что Ламмас о себе до первого октября убийствами и цветением никак не заявлял? Сколько же он находился в Самайнтауне на самом деле?

– Так ты поэтому Самайнтаун разрушал? – спросил Джек совсем хрипло, казалось, даже тише, чем шелестел бьющийся об асфальт дождь и белые балахоны медиумов с такими же белыми простынями трупов, слонявшихся туда-сюда за спинами обездвиженных людей. – Поэтому друзей моих изводил и близких? Заставил одного из них меня предать, а второй в голову втемяшил мысль о совершенстве, превратил ее в чудовище, чтобы затем она погибла на моих глазах?

– Прости, – только и сказал Ламмас, будто этого правда могло хватить. – Мне нужно было, чтобы ты захотел снова быть собой, а ничего не подталкивает нас к истинным себе так, как это делают ярость и страдания.

– Но я ведь от плодоносной ветви все вспомнил, а не от ярости или страдания! Ты сгубил людские жизни зря!

– Нет, не зря, – возразил Ламмас. – То не плодоносная ветвь тебе воспоминания вернула, а желание излечиться от нее, чтобы спасти свою семью и город. Ты ведь, Джек, ничуть не изменился за эти годы. Даже когда хочешь проиграть, все равно выигрываешь, – Ламмас сунул в карманы пальто руки, повел шеей, будто она у него замлела, и оглянулся на трещавший, словно шепчущий, костер, проверяя, закончили ли его слуги устанавливать там нечто непонятное. Однако Джека, едва не давящего Первую свечу в пальцах, это больше не интересовало. – Прошу, не серчай на меня, братец. Все прошло бы проще и быстрее, не зажги ты от Первой свечи другие. Они здорово укрепили чары. – Ламмас не без раздражения оглянулся на одну из мелких круглых тыкв, стоящих под плакатом «Самайнтаун» на чугунном ограждении. Из ее прорезей, изображавших такую же рожицу, как у Джека, только грустную, лился голубой искристый свет – точь-в‐точь как тот, что мерцал в его трясущейся руке.

– Это Роза, – сказал он почти благоговейно. – Это она предложила. Мол, так на праздники Колеса со священным костром делают – разносят его пламя по соседним очагам, чтобы оно горело долго и всю деревню защитило…

– Ах, Роза. – Ламмас моргнул каждым черным глазом по очереди, как рептилия, и этот жест показался Джеку недобрым. – Наслышан. Статую ее видел. Красивая. Значит, все наши усилия и вправду стоили того, раз ты счастлив был…

– Был, – кивнул Джек, но сейчас то счастье едва ему вспоминалось. Оно казалось слишком далеким и неуловимым, как сновидение. Тонуло в трясине и тяжести в груди, с которой Джек спросил не в первый раз: – Где наши братья, Ламмас? Где Имболк, Остара, Лита и другие?

– Там же, где жертвоприношения, – небрежно ответил тот с улыбкой, которая сейчас смотрелась неуместнее, чем когда‐либо. – Их больше нет.

Джек надолго замолчал. Ламмас позволил ему это – позволил просто стоять там и давиться услышанным несколько минут, пока Джек наконец не понял: то, что он чувствует, совсем не шок.

Это уже тупое, как заржавевший нож, и беззвучное отчаяние.

– Мы появились благодаря жертвам – и существовали только за счет жертв, – продолжил Ламмас, обождав. – Нет больше праздников Колеса – нет нас самих. Ты хоть раз слышал, чтобы в мире их до сих пор праздновали? Даже в Самайнтауне то День города, а не Самайн, хотя ты, тем не менее, и остаешься жив… Ибо город в тебя верит. Город – это и есть ты. А вот у нас ничего не осталось, даже друг друга.

– Им было больно? – сам не зная почему, спросил Джек в первую очередь. Наверное, потому что от одной лишь мысли, что малыш Лита мог корчиться от боли и рыдать, забившись в стог сена, как тогда, в первый свой день, Джеку и самому переставало хотеться жить.

Но, к его облегчению, Ламмас сказал:

– Нет. Это было быстро. Быстрее, чем кто‐либо из них успел что‐либо предпринять. Мы уходили друг за другом почти в том же порядке, в каком пришли… Тогда‐то твоя Барбара от нас и сбежала, кажется, – или незадолго до того. Будто мы власть и над ней, и миром потеряли. Видел, что случилось с Доротеей? Вот с нами было точно такое же.

– Как же тогда ты выжил? – спросил Джек, стиснув пальцы на древке косы.

Он даже не заметил, как Барбара, будто откликнувшись на имя, появилась под его рукой, обрела твердую форму из зыбкой тени, позволяя Джеку опереться на нее – и в прямом, и переносном смысле. В то же время она сама подрагивала, как ребенок, который слушал страшные истории перед сном и потому льнул к взрослому. А история, которую рассказывал им обоим Ламмас прямо сейчас, и впрямь была кошмарной. Произошедшее с Доротеей все еще не отпускало Джека и не отпустит еще долго; то, как она разваливалась на части, как рвалась на ней кожа, словно бумажная обертка… Ее смерть была ужасна. Неужто то же самое постигло каждого члена их семьи? Постигнет ли это однажды Джека?

Он поднес руку к своему тыквенному лицу, мрачно ее осматривая: длинные, тонкие пальцы в вековых мозолях от древка с короткими овальными ногтями, линии на ладонях, как карандашные штрихи. На них, говорили оракулы, начертана судьба. У Джека в таком случае, наверное, должно было быть много-много линий, перечеркивающих друг друга. Или же не быть их вовсе.

– Моя голова, – произнес Джек. – Ты ее поэтому надел?

Ламмас ответил не словами, а движением пальцев, обтянутых велюром, которые запустил себе под водолазку, чтобы задрать ту до самой шеи. Швы. Джек уже устал их всюду лицезреть, но был вынужден вглядеться: они испещряли все тело Ламмаса, тоже сшитое из чужих частей, будто собранное из кровожадных паззлов. И под горлом, где он действительно приделал себе чужую голову, и гораздо ниже. Следом Ламмас стянул и ту самую перчатку, бросил ее на землю, подцепив ту кончиками своих настоящих пальцев. Лишь левая рука по локоть принадлежала Ламмасу на самом деле, в то время как вторая, чужая, у кого‐то отнятая, уже почти сгнила.

Эта левая рука, в принципе, и была единственным, что вообще от него осталось.

– Ах, – вздохнул Джек. – Теперь мне ясно.

Всегда высокая и плотная водолазка. Одна рука в перчатке, а другая, потому что нормальная, обнажена. Неровная, пружинистая походка, словно одна нога другой короче, словно он хромает или что еще. И миловидное лицо, совершенно со всем этим не сочетающееся… Недаром Ламмас был сплошным противоречием во всем: поступки шли вразрез с характером, характер – с внешностью, внешность – с воспоминаниями Джека. Все потому, что Ламмасом он давно уже и не был. Следовало догадаться сразу, хотя бы по тому, что и как он сделал с Доротеей – едва ли у него бы это получилось, если бы к тому моменту он уже не делал то же самое раньше.

Если бы он сам не продлевал себе так жизнь.

– Тело постоянно разлагается, – пожаловался Ламмас, потирая безобразный шов под закатанным рукавом пальто на той руке, которую прежде прятала перчатка. Кожа на ней была оливковой, неестественно темной для всех остальных участков его кожи, да и с пальцами толстыми, будто опухшими, в отличие от гибких и худых на другой руке. Плоский живот, тоже смуглее, чем грудь, состоял из двух отдельных половин, соединяясь горизонтальным рубцом, от которого уже расходились во все стороны грязно-лиловые бесформенные пятна, как потеки туши или красок. Гниль. – Приходится менять то ноги, то руки, то еще что чуть ли не каждое воскресенье! Еще и донора найти непросто – то слишком тощий, то просто отмирает раньше, чем закончишь шить… А теперь ничьи части и вовсе на мне не держатся, отваливаются сразу. Видимо, подходит срок моему существованию. Впрочем, я и так долго продержался. Чудо! Не иначе как благодаря тебе. – И он погладил свою кудрявую голову настолько нежно, любовно, что Джек почти почувствовал это его касание сквозь разделявшие их швы и метры.

– Сколько же людей ты ради этого убил? – ужаснулся Джек. От осознания происходящего ему хотелось обхватить тыкву руками и свернуться под ближайшей скамьей калачиком, вновь обо всем забыв, чтобы не пришлось драться с последним братом, ненавидеть его так, как он уже ненавидел. Джек с трудом, но заставил себя устоять на месте. Не от злости теперь колыхалось бирюзовое пламя его свечи, которую он с трудом продолжал держать на весу, а от горя. – Ты убивал людей по всему миру, пока не приехал в Самайнтаун и не отыскал меня? Сто лет?! Да ты просто…

– Какие еще сто лет? – фыркнул Ламмас. Казалось, даже человеческие статуи вокруг немного оживились, разбуженные любопытством. А может, то просто ветер, вдруг завывший в чернильно-дождевом небе, трепал костюмы и простыни на них – тот и впрямь становился все сильнее и сильнее, словно отзываясь на утраты Джека, что обрушивались на него одна за другой. – Ты что, до сих пор не понял? Проблемы с хронологией, да? Ничего страшного, тут не грех и Тыквенному Королю запутаться. Просто приглядись к своей свече, братец. Она не тает, но на ней остаются спилы, как на древе. Посмотри-ка хорошенько. Видишь? Как думаешь, давно она горит? Разве всего сто лет?

– Нет, нет, я… Подожди…

Джек опять начал усердно вспоминать. В вязовый лес мысленно вернулся, к корням деревьев, что баюкали его, как в колыбели, и той пустоте, что он ощущал внутри, когда очнулся, будто потерял тогда что‐то еще, кроме головы. Роза, пока была беременна, много книг ему по вечерам читала у камина – отсыревшие, правда, но все равно крайне увлекательные. Там было много о поездах – длинных, набитых людьми повозках, которые толкали вперед не лошади, а дым и какие Джек никогда не видел раньше. Ибо не было этого в том мире, откуда он пришел, ведь он пришел из мира раннего.

– Пятьсот лет, – подсказал Ламмас снисходительно. – После того как зажег Первую свечу, ты спал пятьсот лет или даже больше, прежде чем очнуться и встретить свою Розу. Имболк был искусен в свечном ремесле… – повторил он. – А вот я нет. Я оказался не так умен, как думал. Мы потеряли тебя из виду сразу же, как отпустили. Искали, да без толку, и в конце концов сдались. Надеялись, ты просто забрел очень далеко и живешь себе счастливо, но оказалось, что памяти лишить и забрать силу – то же самое, что оставить зияющую рану. Ты спал и восстанавливался, пока не оправился. Со мной было то же самое, когда братья все исчезли. Я надел твою голову и тоже провалился в сон. Возможно, не очнулся бы…

– Если бы Доротея не связалась с тобой через медиумов Лавандового Дома, – закончил Джек за него. – И не рассказала про Самайнтаун. Ведь мы все духи, хоть и имеем плоть. Духи пира. А значит, нас можно призвать.

Ах, как улыбался Ламмас в этот момент! И как же нестерпимо Джеку хотелось его коснуться, той его руки, что была последней частью его истинного тела. Переплести бы пальцы и, порезав их ладони, прижать разрез к разрезу, чтоб поклясться коль не на крови, которая больше не течет, так на тьме: никто из них больше не останется один. Брат снова с братом, даже если один ошибся, был не прав и поступал негоже. В конце концов, Джек умел прощать, как никто другой, и если бы Ламмас позволил его простить…

Но то, что трупы наконец‐то подняли и установили вместе с медиумами у фонтана, отрезало для них обоих все пути назад.

– Знаешь, что ироничнее истории двух братьев, которые вновь обрели друг друга, потому что безумная старуха думала, будто стравливает двух злейших врагов? – завел Ламмас снова, окидывая взглядом темные, безжизненные дома вокруг площади. Безразличные окна не таили за собою людей, ибо все люди стояли здесь, собранные им одновременно и как зрители в театре, и как марионетки. Словно подвязанные лесками, они застыли в затейливых позах, послушные и безропотные, даже когда Ламмас принялся тыкать пальцем в щеку одному забавы ради. – Ты, помнится, в человеческой жизни был пастухом. И после смерти им остался. Даже сейчас собираешь в стадо всех паршивых овец. Разве этот город – не загон для них? Вот почему тебе так легко далось его строительство. Это твоя натура – собирать в едино. Ты и нас, свою семью, когда‐то так собрал. Давай сделаем это еще раз, вместе?

«Опять сшитые тела. Да сколько можно?!», – поежился Джек зябко, глядя Ламмасу за спину. В этот раз их, развешенных на высоких деревянных шестах, точно пугала, и привязанных клематисами вместо веревок, насчитывалось шесть. Чтобы понять, какое для чего – точнее, для кого, ему не потребовалось ни секунды.

Детская каштановая голова и маленькие ручки с такими же худыми ножками – почти все части от одного ребенка, но несколько «деталей» от двух или трех мальчишек постарше, будто Ламмас решил приделать новому телу Литы конечности «на вырост». Зато на другом конце ряда висела туша, слепленная весьма гармонично, крупная и мускулистая, и Джек мгновенно узнал то, что должно было стать Йолем, таким же крепким и мужественным благодаря многолетней работе лесорубом до сожжения. Тело для Белтайна же он заготовил хрупкое и изящное, почти феминное… Присмотревшись, Джек заметил, что ноги ему и вправду достались женские, возможно, от покойной Хейзел. Подвешенный рядом Мабон, в свою очередь, напоминал подростка, и голову с лицом Ламмас выбрал ему соответствующую, даже с похожими на него чертами лица, кажется, от кого‐то из тех мальчишек с парковки, которых Джек месяц назад проучил.

Несмотря на то сколь сложно было повторить одного человека из частей других, Ламмас справился со своей миссией на славу.

«Вот, чего он по городу, словно бы без дела, туда-сюда слонялся, – понял Джек. – Не гулял, а выбирал». Подходящих кандидатов для их братьев присматривал. Даже сейчас он развесил их в том же самом порядке, в котором они к Колесу присоединились. Словом, соблюл все нюансы в точности.

– Что скажешь, Джек? – Ламмас обошел по дуге костер, приблизился к шесту с Мабоном и погладил его по лодыжке, будто хвалился своими подделками. – Как думаешь, им понравится? Скажи, похожи, правда? Медиумы помогли мне подобрать лучшие для них «компоненты», которые точно приживутся, и уже отыскали их души на той стороне. Я даже говорил с ними пару раз! Совсем недолго, правда, ведь чем дольше душа находится в том мире, тем она дальше от этого… Но медиумы призовут их снова, я уже договорился. Осталось только подготовить тела. Нет жертвоприношений – нет нас, духов пира… Так устроим же самое грандиозное жертвоприношение во славу Колеса!

Великая Жатва забилась в Джеке в ответ на эти слова как единственная уцелевшая кровяная жилка в его теле, несмотря на то что Первая свеча все еще горела. Это было больше, чем инстинкт. Больше, чем предназначение. Словно кость, от скелета его естества неотделимая. Джек вдруг услышал, как она хрустнула, еще немного – и вправится на место. Снова что‐то щелкнет внутри без всякого предупреждения, и в глазах посветлеет, как от настоящего пламени, а вокруг – наоборот, потемнеет, ибо он саму ночь призовет, подчинит и обратит ее в голодного зверя. Погаснет голубое пламя свечи, но вспыхнет изнутри сам Джек. Тридцать первое октября и Ламмас, о нем напомнивший, уже разрезали его покой и выдержку на части.

Вот чего тот так жаждал и добивался все это время. Великую Жатву звал, приглашение для нее плел слово за словом, дабы выкосила она всех жителей Самайнтауна, и мир уверовал в духов пира опять, а вместе вернул ему – им – братьев, и все снова стало как прежде.

Вот только…

– Ты что, все‐таки правда с ума сошел, да? – спросил Джек со стоном, будто все еще надеялся, что нет; что осталось в Ламмасе нечто здоровое, хмурое, но доброе и преданное, заставлявшее его на пару с Джеком выкармливать неоперившегося вороненка и расчесывать гривы лошадям вместе с Остарой каждый рассвет. Впрочем, преданное в Ламмасе и впрямь уцелело – слишком преданное, а оттого губительное. – Послушай, брат, послушай… Это никого не вернет! Наших братьев больше нет. Я ведь душекос, Ламмас. Я знаю о душах побольше твоего. Если душа уходит, ее уже нельзя вернуть! Великая Жатва же и вовсе не предназначена для того, чтобы что‐то возвращать. Она лишь забирает. Я просто поубиваю здесь всех!

– Ну, ничего. Все равно давай попробуем, – отмахнулся от него Ламмас, будто бы и не такая уж большая потеря это была, если и вправду не получится. – Я верю, Джек. Я верю, что это может сработать. Ты ведь первая спица Колеса. Ты самый из нас сильный! И вовсе необязательно убивать всех… Часть жителей лучше, наверное, в живых оставить, чтоб они другим все рассказали. Чтоб точно уверовали.

– Я не стану делать этого, Ламмас.

Тот склонил голову набок так, что под воротом его черной водолазки образовалась странная складка, как если бы на шее начал расходиться слишком сильно натянутый шов. Голова Ламмаса свесилась под неестественным углом и почти прижалась виском к плечу. Джек же снова смотрел ему за спину на тела. Даже одежду для них Ламмас подобрал подобающих фасонов и тонов, какие братья любили при жизни.

Золотисто-желтый, как свет солнца, плащ для Остары. Сияющий драгоценностями пиджак для Белтайна, кажется, дизайнерский, какие Джек только на витринах в торговом центре видел, когда искал себе новые подтяжки. Забавная рубашечка с медвежонком на груди для Литы и двубортное длинное пальто для Йоля с массивными, как он сам, пуговицами… Как бы, однако, Ламмас трупы не наряжал, их уродства, ощущения противоестественности и мерзости это не умаляло. Даже пахло на площади соответствующе: смрад гниющей плоти топил в себе сладость карамельных яблок и пряности пунша, плещущегося в большом чане под навесом. Этот запах напоминал: перед ними мертвецы. Сколько ни перешивай их, сколько ни молись, сколько жертв ни швыряй к их ногам, они были мертвыми – и таковыми останутся навек.

Уже ничего не могло этого исправить, даже желтый сок, липкий тянущийся, как мед, которым были покрыты выглядывающие из-под одежды швы, будто это как‐то могло задержать разложение, скрепить их прочнее. Клематисы, удерживающие тела подвешенными, этот сок тоже лобзали, точно нектар, пытались его слизать. Джек уже видел подобное на Доротее, но не придал тому значения. Теперь же он не мог не задаться вопросом, что это вообще такое…

Точнее, чье.

– Где Титания? – спросил он не своим голосом.

Ламмас передернулся, словно для него было оскорбительно, что Джек в эту самую минуту думает о ком‐то, кроме их семьи. Тень его, хоть и не такая «живая», как у Джека, все равно оставалась ему крайне послушной, а потому тут же взбеленилась, стекаясь в ладонь, собираясь в идеально круглый серп. Ламмас ловко перехватил его древко.

– Я подумал, покуда пыльца феи способна жизнь создавать, она и удержать ее сможет… И действительно смогла. С Доротеей получилось, хоть и ненадолго. Без этой пыльцы ее голова бы вообще сразу отвалилась. Помнишь, Лита как‐то говорил, когда песок с сахаром перепутал, «все полезно, что в рот полезло»? Здесь я решил использовать тот же принцип. Словом, лишним не будет. Жаль, на себе попробовать не успел. – Ламмас хмыкнул и снова показал Джеку один из швов, оттянув до груди ворот водолазки. – Ты поторопись, Джек. Туши скорее свечу, а то, гляди, я развалюсь скоро. Да и ночь Самайна не вечна.

Городское башенные часы подтвердили это, громогласно пробив полночь. Обычно Великая Жатва начиналась еще на закате и заканчивалась на рассвете, но, чтобы перебить жителей Самайнтауна, Джеку вполне хватит и шести часов. Недаром ведь Ламмас все для него подготовил, всех на площади собрал, даже обездвижил и оградил своими прихвостнями, чтобы упростить Джеку его работу. Коси – не хочу! Пшеница, их души, сами в руки полезут.

– Туши свечу, Джек, – повторил Ламмас.

– Или что? – с вызовом спросил тот, шагнув вперед.

– Или я убью здесь всех сам. – И он показательно взмахнул своим серпом.

Пусть тот и был раза в два меньше и короче косы Джека, это не мешало ему точно метить в любую цель и быстро вращаться. Раньше, чем Джек успел придумать вразумительный ответ, у ближайшей к Ламмасу живой скульптуры – бородатого мужчины в костюме дровосека и пинтой эля в руке – покатилась верхняя часть туловища, разделенная с нижней ровной тонкой полосой. Тело развалилось буквально у Джека перед носом, и этой наглядной казни ему хватило, чтобы поверить в серьезность намерений Ламмаса. В то же время Джек вдруг почувствовал, как раздувается от ярости и силы, будто кожа под ее давлением натянулась и затрещали кости. Осень на осень откликалась, ибо сегодня она была в полных своих правах.

Как кто‐то смеет чрез них преступать?! Как кто‐то смеет покушаться на его владения?! Джек больше не слаб и немощен, как тогда в Лавандовом Доме. Нерешительность он отмел своей косой. Не позволит Самайн над своим городом в Самайн же издеваться! Лету придется отступить.

– Сделаешь так еще раз – и сначала мне придется научить тебя, как подобает вести себя в гостях, – предупредил Джек, глядя своей тыквой исподлобья, и Ламмас ухмыльнулся, снова взмахивая серпом, на этот раз чтобы отряхнуть его от крови.

– Мы уже проходили это, – мягко напомнил он и сделал к нему шаг. Джеку пришлось приложить усилие, чтоб не отшатнуться. С братом – с трудом, но он помнил, что перед ним и вправду его брат, – Джек еще не дрался. И, если честно, не хотел. – Ты не ровня мне, пока горит Первая свеча. Коль не хочешь, чтобы я тебя заменил, как заменял многие столетия – потуши ее.

– То есть предлагаешь мне решить, кто именно их убьет – я или ты?

– Да, – кивнул Ламмас. – Предлагаю. Я действительно разваливаюсь, Джек, – И он снова поднял полусгнившую руку с уже плохо ему подчиняющимися, распухшими пальцами. – Разве ты не хочешь меня спасти? Всех нас. Это ведь мы твоя семья, Джек. Не они. А Колесо, как и семью, ничто не остановит. Ты сам это говорил.

Сколько Джек себя помнил, – а теперь он помнил всего себя целиком, с самого начала, – он всегда Великой Жатве противился, но никогда ее не побеждал. И вряд ли в этот раз сможет победить. Но даже мизерный шанс лучше, чем его отсутствие, а этого шанса не будет, если сам Ламмас за косьбу возьмется. Он‐то никого не пощадит, даже сомневаться в правильности своих деяний не станет. Это был выбор без выбора – равноценная смерть что от серпа, что от косы. И все же…

Джек медленно поднял Первую свечу на уровень сердца, куда холодок огня будто бы все норовил пробраться. Пламя колыхалось, и впрямь к нему тянулось. Джек вдруг понял: свеча просто тоже угаснуть хочет. Хоть и неистлевающая, но уставшая. Хоть и сплетенная из семи чужих костей, но одинокая, брошенная и уже давно свое предназначение исполнившая. Забвение подарило Джеку счастье на сто лет – теперь забвению было пора предать саму свечу. Она больше не хранила в себе его воспоминания, только силу берегла. И лишь забрав ее назад, Джек сможет Ламмаса унять. Так или иначе.