Текст книги "Самайнтаун"

Это семена.

6
Темная половина

На заре веков и сорок лет назад

Если мироздание – это нить, то Самайн – коса, что ее режет.

Титания из года в год ждала, когда она вновь взмахнет в ночи и оставит шрамы на терновых кущах ее дворца, зияющие дыры, через которые можно будет просочиться вместе с духами и теми, кто тоже хочет есть или ищет встречи. Путников влекло сияние лей-линий, зазывала песня мертвых, которую они заводили хором на своем пиру в честь умершего Солнца. Семена Титании всходили, распускались сонные цветы и тоже начинали сиять. Леса тонули в дурмане и золотой пыльце, срабатывали старые ловушки, ловилась глупая и доверчивая дичь, роняя фонари, мечи и головы. Лишь в этот день дети Титании наедались до отвала, а она сама не покидала охотничьи угодья, добывая пропитание про запас, чтобы потом, когда Солнце посмеет возродиться и наступит светлая половина года, им не пришлось снова голодать.

Дети есть дети, а мать есть мать. Иногда они капризничали, и Титания брала детей с собой, учила их ремеслу охоты. Маленькими стайками они порхали над ее голыми плечами, крошечные крылья оставляли шлейф из серебра и издавали мелодичный перезвон, напоминая колокольчики в гривах господских лошадей. Все, как одна, феи размером с палец, нетерпеливы, вечно хотят есть, но послушны матери, преисполнены любовью к ней. Они помогали ей взращивать ягоды на тропах – пузырчатые, обманчиво похожие на ежевику, сок которых вязал язык, заодно связывая волю, – и безупречно черные цветы, которые каждый мужчина норовил сорвать, дабы подарить своей любимой. Сделав вдох над ними, он начинал видеть о ней сны – и то был его последний сон на свете.

Охота в стае – удел волков, но Титания и ее дети не были волками. Однако после них тоже оставались потроха и кости, красная листва и кислый смрад, в котором еще долго гнили эти сочные, пузырчатые ягоды с цветами. Едва путник прикрывал глаза, едва оседал на землю, как голодные пронырливые феи принимались разделывать его. Пока живой, пока еще горячий, пока все чувствует, но не может шевельнуться (так вкуснее). Они дрались и ссорились, кому достанется нога, а кто получит честь прогрызть дорогу к сердцу через ребра. Их зубы – гвозди, ногти – иглы, серебряные крохотные крылья – лезвия ножей, а аппетит – как червоточина, урчание которой способен заглушить лишь чужой предсмертный крик.

В одиночку Титания действовала куда изящнее. Ее охота была танцем, призрачным женским силуэтом, скользящим за деревьями, между ними и на них; бесшумными шагами, ажурной диадемой, сплетенной из лунного света ядовитым пауком; чертополоховым браслетом, прекрасным голым телом с округлыми грудями и плавным движением ногтей, манящим за собой. Черные локоны, разрезанные острыми ушами, струились по спине, обрамляя ямочки над поясницей. Они цеплялись сначала за растения, а затем за ноги, руки, шеи тех, кто по глупости ухватился за нее. Полупрозрачный плащ из паутины, раскрытый ветром, на уровне лопаток складывался в пару мерцающих воздушных крыльев. Давно лишенная крыльев настоящих – когда‐то Титания порвала их, чтоб сплести детям колыбель, – она любила прикасаться к этим. Поглаживала их и слушала шепот у костра, наблюдая за пламенем перед тем, как оно навек затухнет:

– Неблагие феи бродят здесь! А в самое темное время, с Самайна по Имболк, их Королева нисходит лично. Соблазняет пылких юнцов, мужей благородных дурит, но никогда – стариков или женщин. Увидишь ты девку лесную, голую, с грудью наливной, как медовые яблоки, да улыбкой, будто бы только для тебя предназначенной, – отвернись, не смотри, иди в противоположную сторону, а не за ней! Иначе заведет к черным цветам, черным же ягодам, и найдут тебя поутру по кусочкам или не найдут вовсе, пустую могилку закапывать будут. Крестись, если за руки тянет, железной бляшкой маши, резы из рябины в нее швыряй, которые я тебе подарил. Феи то – понял меня, дуралей? – феи, не девки! Запомни! Слушаешь меня, сын?

Он слушал, но это его не спасло. У того костра Титания сразу двоих забрала: и юнца-дуралея, которого поучали, и отца его, мужа седого, но, к его несчастью, еще не старца. Мясо последнего, впрочем, почти потеряло вкус, его она могла бы не брать, но тоже хотела преподать свой урок: негоже от ее угодий отваживать, мешать и мешаться. Железо использовать вздумали, ожогами белизну ее фарфоровой кожи метить? Рябиной травить, силы отнимать, усмирять, как зверя хлыстом? Никакая она им не девка и даже не фея!

Титания – королева Неблагого двора.

Титания – мать.

И, как любая хорошая мать, она убивала сотнями тысяч, чтобы ее дети были сыты и счастливы. Чтобы голод, их естество, – есть, есть, есть, – спал мирно и долго, как они сами, свернувшись калачиками под ее крылатым плащом. Даже если из-за этого не могла спать сама Титания. Даже если она так устала, изнуренная вечной охотой, что ни звездное небо над головой, ни дворец из белого камня, ни полный желудок не радовали ее. Радовал только Самайн – и возможность уйти отсюда хоть ненадолго.

Титания – хорошая мать… Но все изменилось, когда изменились и времена: путники стали реже ходить в леса, сами леса – вымирать, а ловушки прозябали пустыми, бессильные и бесполезные. Так однажды темная половина года не принесла им пищи, и тогда дети Титании, – голодные, маленькие и плачущие от боли в своих животах, – решили сделать пищей ее саму. Укусили, вонзились мелкими зубками в грудь и живот, принялись рвать и жевать, прося поделиться собой.

«Дай нам себя, подари нам себя, позаботься о нас еще раз, будь хорошей матерью».

Хорошая мать и впрямь поделилась бы, но Титания – нет. Как только взмахнула следующая коса Самайна, как только разверзлись старые шрамы на мироздании, она бежала от них. Бежала так далеко и долго, что рваные укусы и раны, оставленные собственными детьми, успели зажить, а от вязовых ветвей на ней проступили новые.

«Вернись, вернись, вернись домой!»

Дети не последовали за ней – не знали, куда и как. Глупые и наивные, они слишком полагались на нее и верили, что она вернется. Что она отправилась на очередную охоту, что придет коль не с добычей, то с готовностью пожертвовать собой, ведь хорошие матери так и делают. Они не бросают детей на произвол судьбы. Чем им теперь питаться? Кто позаботится о них? Кто споет колыбельную певчим голосом, погладит между крылышками, поцелует, слижет кровь, умоет? Кто станет новой Матерью и Королевой?

Титания не знала. Титании было все равно. Она еще никогда так не боялась. Вот, значит, каково это – когда ешь не ты, а тебя. Когда ты добыча, а не охотник.

Ни разу не заходя в людские поселения прежде, она даже не поняла, как приблизилась к одному из них. Здесь не росли ее цветы и ягоды, не прятались ловушки и не ступало прежде ноги фей. Воздух, не отравленный пыльцой, казался чужеродно-сладким, пряным, как от специй, которые она однажды обнаружила в сундуке у заживо вздернутого на крюке торговца. Лей-линии вокруг пульсировали, словно вены на качающем кровь сердце, а сквозь сухие листья, золотые и багряные, проступили размытые очертания огней. Где‐то там Титания разглядела черепицы, статные фасады и огромные дома, переплетение дорог, звуков и людей. Они манили, теплые, живые – то, к чему она совершенно не привыкла, но к чему тянулась в глубине души, испытывая зависть и желание. Место, где царил покой, где никого не нужно кормить и убивать. Место, где она наконец‐то сможет отдохнуть после стольких лет охоты…

Титания собиралась отправиться туда, но человек с тыквой на плечах возник перед ней из ниоткуда.

– Привет!

Рефлексы острые, как звериные клыки, разум воспаленный и ноющий от бегства. Страх полился из нее, точно гной из раны, и, застигнутая врасплох, Титания среагировала мгновенно. Она бросилась вперед, подпрыгнула и ударом вонзила ногти аккурат в то место, где человек стоял и откуда испарился за секунду. Еще никто и никогда не подбирался к ней так близко, оставаясь незамеченным – значит, он опасен, подумала она. Осенний ветер ласкал нагое тело между бедер, по груди, спине и волосам. Титания втянула его со свистом, ощерила зубы, заточенные о людские кости. В тот момент в ней было больше от животного, нежели от женщины – от Королевы фей ничего не осталось и подавно.

Припав к земле, она посмотрела вверх. Человек с тыквой вместо головы раскачивался на одной из нижних веток вязового древа.

– Ой-ей! Ты чего такая злая? Я просто познакомиться хотел! Погоди, ты что, голая?.. Пресвятая Осень! – воскликнул он и закрыл треугольные глаза ладонью.

Титания зашипела, сгорбила спину, пряча лицо за ожившими под диадемой волосами, и сиганула на дерево по соседству, будто показывала, что тоже так умеет. Спустя секунду она полностью укрылась в его кроне, затаилась, изучая взглядом силуэт. Человек сидел напротив, но как человек не ощущался вовсе. Словно заветная самайновская ночь сгустилась и обрела мужскую форму. А затем еще одну, изогнутую и крючковатую, мелькнувшую прямо у нее перед лицом, когда она поднырнула под колючими ветвями и попыталась проскочить.

– Нет-нет! В город я тебя не пущу, успокойся для начала.

Нечто, похожее на косу, подцепило ее за паутинный плащ и откинуло обратно. Титания прокатилась по земле и приземлилась в ворох гниющих листьев, обратно за черту и кромку вязового леса. Желание перестать быть его частью, вырваться, забыть о зовущих голосах и шрамах, ослепило ее настолько, что, когда человек снова вышел к ней, она застыла, впервые разглядев его в упор.

До чего чуднóй! Ажурная рубашка, какую Титания встречала еще тысячу мужчин тому назад, подтяжки с короткими штанами, шерстяной лоскутный плащ… За свою жизнь она видала множество людей, бедных и богатых, здоровых и больных, царей и воинов, убийц таких же, как она, и даже хлеще. Но никогда – носящих тыкву вместо шлема и ворчащих вместо того, чтоб нападать в ответ:

– Да что с тобой такое?! Ты вообще понимаешь человеческую речь? Ауч!

Ее ногти прошлись в опасной близости от лица, вырезанного в оранжевой корке, и отскочили от лезвия прикрывшей его косы. Если бы он тут же взмахнул ей в ответ, Титания осталась бы без обеих рук. Он уже несколько раз мог ее порезать, даже разрезать пополам, но нет, не трогал, не причинял вреда – лишь толкал и скакал туда-сюда блохой, за ней и от нее, по деревьям и земле, по воздуху и тени. Последняя точно была живой, хватала Титанию за лодыжки и оттаскивала назад, едва она снова порывалась пересечь границу леса.

– Что, силенок не хватает тыкву раздавить? Хе-хе.

Над Королевой не смеются – Королеву почитают и боятся! Но только не этот странный человек. И, надо признать, смеялся он по праву. Каждый раз, когда Титании казалось, что ее пальцы вот-вот обхватят его тыкву и действительно раздавят ту в руках, он ускользал, распадался на маленькие крупицы темноты и появлялся где‐то сзади; то книзу головой, придерживая ее за крючковатый хвостик и свисая с ветки, то к Титании вплотную, кожа к коже. Она не чувствовала на шее его дыхания, не слышала острыми ушами пульс и удары сердца, и даже не была уверена, живой ли он вообще. Все, что Титания знала – что он гораздо ее сильнее. И что, возможно, не только о ней правдивы сказки, которыми пугают у костров.

«Дух пира? Это о таких, как он, травил байки тот торговец, пока мои дети сдирали с него кожу?»

Титания вспомнила историю, рассказанную затихающим пьяным шепотком. Таких историй она слыхала много: почему‐то все мужчины, если приходили в сознание перед смертью, принимались без умолку трещать! Пытались заговорить ей зубы и увлечь. У кого и вправду получалось, те жили немного дольше остальных. А все истории, которые они успели ей поведать, Титания выстругала на стенах дворца и в голове, запомнив слово в слово, ибо, кроме них, детей и голода, у нее не было больше ничего.

Пока Титания воскрешала в памяти ту самую историю, сбивчиво шептала ее себе под нос, сражение завершилось. Что‐то дернуло ее внутри, будто душа зацепилась за сучок, и ноги подогнулись сами. Диадема скатилась на жухлую траву, с треком разошелся паутинный плащ. Титания упала, и тень с тыквой и косой заслонила собой желтое свечение огней, к которым она так отчаянно стремилась. Несомненно, теперь ее ожидала смерть.

Готовясь к ней, она зажмурилась и подтянула к груди расцарапанные ноги. Фарфоровую бледность, как чистое полотно, расписало грязью, пóтом и румянцем. Титания не собиралась сопротивляться больше, хищник в ней извелся и спрятался в нору. Если Королева пала, Королева умирает, как и все, – таков закон природы и ее двора.

Она склонила голову над лежащей в листьях диадемой, принимая свою участь, прижималась к земле-подруге лбом в последний раз. Над ней поднялась коса…

А опустился теплый плащ из шерсти.

– Замерзнешь ведь, – сказал ей Джек тогда, укутал в снятую с себя одежду и протянул раскрытую ладонь, помогая встать. – Ну, давай, чего вся сжалась? Я тебя не обижу. Добро пожаловать в Самайнтаун!

На «спасибо» говорят «да не за что», на «как дела?» – «хорошо, а у тебя?». Босиком не ходят не только потому, что неприлично, но еще и потому, что в городе можно поранить ноги. В магазинах в качестве оплаты не принимают бабочек и сушеные цветы, а разноцветную коробку, которую называют телевизор, включают пультом – команду «покажи мне мир» он не понимает. Двери и окна не одно и то же (через последние нельзя влезать), вода в чайнике обычно закипает за пять минут, и лучше не раздеваться где‐то, кроме своей комнаты и ванной. Да, Джек многому научил Титанию, в том числе и тому, что на добро нужно отвечать добром, а на заботу – заботиться вдвойне. Последнее, правда, Титания додумала уже сама, поэтому и выскочила из Крепости вскоре после Джека, когда он отправился к Ламмасу на ужин.

Сердцу было слишком неспокойно отпускать его вот так, пускай он и попросил никого за ним не следовать. Но разве это честно: ее он, значит, защитил, а она его что, нет? Мать все еще есть мать, и пускай Джек вовсе не ее ребенок, таким инстинктам Титания не перечит – таким инстинктам важно доверять. «Будь рядом, ищи угрозу, охраняй то, что тебе доверили». А Джек, пригласив ее жить к нему под одну крышу, тем самым доверил ей всего себя. Тыква его, увы, не крутится во все четыре стороны. Так пусть смотрит только за одной – вперед, а Титания присмотрит за тремя другими. Она убедится, что он дошел и вышел, что он цел и что не одинок, если в него вонзятся зубы, как в нее когда‐то.

Перед выходом Титания надела простое льняное платье цвета трав, что оплели собою потолок и нянчили в стеблях винные бутылки, наполненные настоями, что она готовила. Тканевый пояс с россыпью графитового бисера туго обхватывал талию под ребрами, будто держал внутри ее колотящееся от тревоги сердце и не давал ему выпрыгнуть наружу. Черные волосы свободно струились вдоль лица, дрожащие, беспокойные, как она. Сверху Титания накинула невзрачное серое пальто с вышитым платком, а затем покрыла себя золотой пыльцой вдоль плеч и соткала гламор. Может, от Чувства Джека и не скроет, но поможет скрыться от других и не привлекать внимание. Сливаться с пейзажами Титания всегда умела, даже с городскими.

Она скользила меж жилых домов по переулкам, прыгала из толпы в толпу, отставая на дюжину шагов, но не выпуская из виду узкую спину в черном тренче, который сама же подарила. Джек будто бы гулял, а не шел на деловую встречу, на кону которой, возможно, стояла их судьба. Размеренными, неспешными шагами он спустился в низину Темного района, подошел к мосту… И остановился. Будто осматривал достопримечательности, он останавливался возле всех популярных у туристов точек, после чего побрел обратно, так мост и не перейдя.

Титания занырнула за остановившийся автобус, поток из которого хлынул к Джеку наперевес с фотоаппаратами, и поиграла нитями гламора на плечах, словно из глины лепя подходящий облик, чтоб не выделяться и не ловить косые взгляды. Сорок лет она не ходила на охоту, но охотник тем не менее проснулся в ней с одного щелчка. Тита сгорбилась, прищурилась, будто выслеживала добычу. Вот она – скрывается за углом! Титания выскочила и свернула следом. Острые кончики ушей подергивались. Впереди показалась Рябиновая улица, и Титания сжалась изнутри, готовая бороться с древом, что ненавидело всех фей, шéлки, гномов и даже некоторых нимф. Когда‐то из него здесь были рамы, скамейки, двери, мебель, но чем больше расширялся Самайнтаун, тем, благо, больше его жителей разделяли «рябиновую боль». И пускай теперь от нее улице досталось лишь одно название, корни рябиновых деревьев, когда‐то растущих здесь, но вырубленных, все еще спали в ее недрах. Каждый раз Титанию мутило, даже если она по Рябиновой улице не шла, а ехала в трамвае. Мигрень вкручивала в виски гвозди, и пыльца тускнела, рассыпаясь прямо в пальцах, как песок. Поэтому она вздохнула с облегчением, когда Джек вдруг снова изменил маршрут и отправился вдоль Роза-лей.

Титания следовала за ним по пятам и гадала, что же за адрес указан на визитке, которую Джек так и не дал никому из них прочесть. Вытащив ту из кармана, он принялся теребить ее в руках, и так они обогнули весь район… Пока наконец‐то не остановились возле Лавандового Дома.

Так вот почему он не сказал! Титания едва не зашипела, учуяв мертвецов.

– Спасибо, что проводила меня, Тита.

Конечно же, он понял, что она идет за ним. Тита осознала это еще в тот миг, когда Джек обошел Рябиновую улицу, которую просто так, без повода, никогда б не миновал (уж точно не после того, что на ней случилось). В конце концов, улицы Самайнтауна говорят с Джеком так же, как с Титанией – цветы. Гравий на дорогах шепчет, предупреждают болтливые горгульи на карнизах, окна мигают, как глаза, следят. Гламор опал с Титании, ненужный, перестали искажаться черты ее лица, а обличье меняться от одного к другому.

– Разве ты не должна быть в цветочной лавке? – спросил Джек. – Люди не переживут «особые поводы» без твоих особых букетов…

– Заговорила букеты наперед, попросила Линду подменить. Здесь мне важнее быть. Не дам тебя врасплох застать, – сходу сказала ему она, даже скорее вскрикнула. – Растерзать не дам, укусить волкам и лету не позволю! Буду сторожить, защищать хотя бы так, здесь, на всякий случай… Пожалуйста.

Она всегда начинала говорить рублено, когда из ее внутреннего шкафа, как называл людское нутро Джек, высовывал свою морду зверь. Когда было тревожно, как сейчас, и когда на ее семью кто‐то покушался. За подобное Титания никого щадить не станет.

Джек смотрел на нее темными треугольными глазами, улыбался вырезанным ртом. Титания почувствовала исходящее от него тепло, когда он кивнул и поманил ее рукой. Не отчитал, не отругал, не велел уйти. Принял заботу, как учил принимать ее других.

Титания послушно подошла к нему через дорогу, проложенную шиповыми кустарниками, – мельком подумала, что где‐то за ними, должно быть, и умер тогда Франц, – и остановилась рядом, тоже напротив Лавандового Дома. Огороженный деревьями, он, несмотря на популярность, всегда казался нежилым. Взирал на них тремя этажами тускло горящих окон, витражей с изображениями костей, маковых цветов и черепов. Из-под дверной щели и из круглого отверстия в чердаке струился благовонный дым, похожий на туман, и позвякивали кварцевые бусины на леске, отплясывая с ветром. Уши Титы снова дергались, как на охоте: внутри дома громко топталась и бродила смерть.

– Ты ничего не перепутал? Он точно здесь живет? – спросила Титания вполголоса, когда Джек, зацепив за подтяжки большие пальцы, медленно приблизился к квадратному крыльцу, будто примерялся. Как и во всех общественных местах, здесь вход тоже сторожили резные тыквы с бирюзовыми свечами. Правда, в Лавандовом Доме, несмотря на его размеры – а был то особняк побольше Крепости, – их было всего четыре, по две с каждой стороны от двустворчатых дверей. И на всех четырех улыбки – задорные, широкие, не то, что кислые лица тех, кто тут проживал.

– Живет ли, я не знаю, но адрес указан этот. Может, э-э, тут открыли ресторан? Или он снимает комнату? – наивно предположил Джек.

Титания покачала головой. Сеансы в Лавандовом Доме были расписаны на полгода вперед, и единственная услуга, которую они оказывали, – это вызывали мертвых на несколько минут, не считая вызовов в заветный день Самайн, стирающий границы, когда это можно было сделать аж на несколько часов (и в сотню раз дороже). Так что, учитывая их доходы и количество клиентов, Титания очень сомневалась, что им понадобилось открывать кафе или сдавать жилье. Скорее Джека здесь просто ждал никакой не ужин и не Ламмас, а ловушка.

В которую он прямо сейчас ступает, бодро задрав тыкву.

– Спрячься где‐нибудь, – сказал он Тите, мельком обернувшись. – Если мне вдруг потребуется подмога, то лучше, если о тебе до нужного момента знать не будут.

Титания кивнула, а затем, когда Джек все‐таки зашел, сделала, как он велел, – снова перешла дорогу и юркнула в заросли шиповника под сенью вязов. Небо покрылось пурпурными мазками, тени наслоились на лесную мглу. Стало прохладно и темно, как в ее первозданной колыбели. От этого Титания воспряла духом, уверенность вернулась к ней и уже не пошатнулась, когда в голове в который раз раздались слова – забытые всеми в мире, но не ею:

«Жил Самайн в краю жестоком – дух пира, что считался слишком добрым. Несмотря на то, у Самайна было все: семь братьев, кров, одно веселье. Не смолкали крики в час его явленья».

Если сказка не врет, то счастье Джека, что он ничего не помнит. Титания приложит все усилия для того, чтобы он и не вспоминал.

Она защитит Джека от всего на свете, даже от него самого.

* * *

Джек знал, что такое Ламмас. Роза рассказывала ему не раз.

– Это середина лета, – объясняла она, плетя маленькую куколку из соломы и ярких лоскутных платков, чтобы позже повесить ее на недавно окрепшую яблоню снаружи дома – это сулило сладкие и сочные плоды в следующий урожай. – Его еще называют Лугнасад. Праздник хлеба, самопожертвования, первых плодов, жизни и смерти. Бабушка говорила, что в этот день оборотни воют в пшеничном поле, женщины месят тесто на родниковой воде, боги играют свадьбу, и потому влюбленные тоже женятся на год, связывая руки белыми лентами. А еще в Ламмас принято загадывать желания! Словом, все это о плодородии и первой жатве, сборе диких трав и босых прогулках на рассвете. Так бабушка говорила, да, – повторила Роза и улыбнулась Джеку с заговорщицким прищуром. – А еще в этот день она всегда тушила потрясающую баранину с овощами и варила ежевичный морс! Может, как раз приготовим сегодня вместе для Доротеи?

«Ламмас – это середина лета», – повторял про себя Джек, пока брел по улицам Самайнтауна к нему на встречу. По пути он сорвал несколько соломенных куколок с деревьев – те висели даже вокруг Крепости, устремленные безглазыми лицами на дом, – а парочку сгреб со скамей и выступа фонтана. Все это время Джек принимал их за потеряшек или городские украшения, но теперь до него дошло: точно, это же те самые «кукурузные» куклы урожая! Обереги для детей и фруктовых рощиц от пожаров, засухи и тли. Джек даже не заметил, как они наводнили Самайнтаун, и пускай очевидного вреда они не причиняли, развесили их там и здесь, в его владениях, явно не просто так. Метки то или трофеи, как флаг на территории врага, но, казалось, будто там, где куклы, цветами сильнее пахнет и воздух неестественно для октября теплеет.

Набив соломенными мотанками все карманы, а затем отправив куклы в мусорный контейнер за углом, Джек принялся придирчиво оглядывать соседние деревья и заросли красного плюща на каменных стенах. Он не знал, что случается быстрее – убийство или клематисы, расцветающие, чтобы засвидетельствовать его, – но на всякий случай обошел весь район и не успокоился, пока не убедился, что в Темном районе нет ни одного фиолетового цветка, ни одного предвестника беды. Джек бы заглянул заодно и в район Светлый, раз на то пошло, но щелканье стрелок на башенной люкарне Самайнтауна подгоняло. Ламмас ждал его к шести, а Джек привык быть пунктуальным, даже если встречается со злом.

– Без пяти шесть, – декларировала медиум в белом балахоне с такими же белыми и короткими – буквально до кончиков ушей – волосами. Дверь Лавандового Дома закрылась за Джеком со звуком точь-в‐точь таким же, с каким гвозди вколачиваются в крышку гроба. – Вас ожидают наверху, я провожу.

Как и многие местные, Джек тоже недолюбливал Лавандовый Дом. Особенно теперь, когда догадка Титании подтвердилась. Все дурные люди и события почему‐то стекались именно сюда, как негожие мысли в больную голову. Непонимание этого действовало на нервы точно так же, как и дýхи, которые были здесь повсюду, словно Джек заглянул на только что открывшееся кладбище. Удивительно, но Чувство в нем дремало, – души, которые уже давно не здесь, а лишь заглянули погостить, Джек никогда не ощущал, – но зато кричала интуиция.

Громко и бесцеремонно призраки хлопали дверьми в длинных коридорах, прятались в набитых бархатом, гостями и благовонным дымом комнатах. Проносились мимо, невидимые, но вполне осязаемые – воздух вокруг искрился и двигался, даже когда переставал двигаться сам Джек. На плечах его собрались мурашки, а в груди – озноб, будто он вдохнул в себя ментол. В Лавандовом Ломе и вправду было холодно, словно не топились очаги, мерное горение которых Джек наблюдал из каждого угла. «Надо же, слухи не врут! Горят, а поленьев нет», – мысленно отметил он. Пламя начиналось из ниоткуда, просто висело в воздухе и жило в камине само по себе. Васильковые коврики стелились дорожками по всему дому и скрещенным, переплетенным лестницам из дуба, а деревянные панели на стенах – между теми самыми многочисленными дверьми – подпирали высокие столики-консоли, залитые черным воском от капающих в рожках свечей.

Пахло скруткой полыни. Доносился вой вдовы, наконец‐то увидавшей мужа в отражении старого зеркала, а на маленькой кухоньке в глубине дома гремела бронзовая посуда – и не факт, что стараниями кухарок, а не тех же духов. Джек знал, что все медиумы и работают, и живут в Лавандовом Доме – словом, принадлежат ему до кончиков пальцев и волос (может, поэтому большинство стрижется так коротко?). Но, сколько бы эта бледная девушка ни вела его по коридорам мимо приоткрытых спален, нигде Джек не видел ни постели, ни комнаты, хотя бы отдаленно похожей на уютный чертог. Спали ли они вообще? Или сны им заменяли опиум и транс, распевание призывов и молитвы, в которых угадывались валлийский и латынь? Под глазами каждого, кто ему встречался в коридорах, провожая посетителей, пролегали синяки. Осунувшиеся лица медиумов вызывали у Джека жалость, а вид юноши, мелькнувшего в дверной щели, голого по пояс и раскачивающегося туда-сюда на стуле – животный ужас.

– Миленько тут у вас, – сказал, однако, Джек, надеясь развеять этот жуткий саспенс. «Проводы» явно затянулись, коридоры казались бесконечными. Они проедали дом насквозь, как черви яблоко. А медиум все молчала, даже не посмотрела на Джека, когда тот заговорил, но кажется, зашагала чуть быстрее (наверное, чтобы он не успел брякнуть что‐нибудь еще).

За все те годы, что существует Самайнтаун, Джек ни разу не заходил в Лавандовый Дом. Ему хватило пройтись по нему всего раз, чтобы понять: больше он сюда, пожалуй, и не зайдет.

– Сюда.

«Все‐таки ловушка? Обидненько», – решил Джек, когда первое, что он увидел, зайдя в последнюю комнату в самом дальнем коридоре на верхнем этаже – это рослого, почти с городской фонтан высотой и шириной мужчину; с челюстью, как наковальня, и такими же кулаками. Сначала Джек принял то, что покрывало их, за грубо сшитые перчатки, но, присмотревшись, понял: это камень! Точнее, каменные наросты, квадратные и матовые бляшки, плотно покрывающие кожу от ногтевых пластин и до локтей. Рубашка едва сходилась на его груди. Если это он убил Франца, то понятно: против такого ни у кого не было бы шансов! Из-под его нахмуренных и низко нависающих бровей Джек даже не видел глаз, как, впрочем, не видел и того, есть ли в комнате кто‐то еще. Какая здесь вообще мебель и интерьер? Здоровяк закрыл собой весь вид!

– Леми, дай нашему гостю пройти, а мне – больше воздуха. Ты занимаешь слишком много пространства.

«Что верно, то верно», – усмехнулся в мыслях Джек. Тот, кого звали Леми, – «Леми? Да тут целый Голем!», – молча подчинился и отодвинулся в сторону, а затем послушно вышел за дверь, втянув голову в плечи и сжавшись, чтобы втиснуться в ее проем. Тогда Джек наконец‐то увидел: в Лавандовом Доме все‐таки есть спальня! Правда, она тоже скорее напоминала спиритический зал: доски Уиджи, хрустальные шары и оленьи черепа на комодах вместо журналов и будильника, люстра с абажуром, не пропускающие свет шторы с пушистыми кисточками. Постель скромно пряталась в алькове, и где‐то там же проигрыватель заунывно жевал джаз. Темно-красные обои с геральдикой увековечивал семейный портрет трех сестер Фокс – первых медиумов в истории – и черно-белые фотоснимки с сеансов и ритуалов, несомненно, подлинные. На некоторых из них призрачные силуэты стояли к держащимся за руки проводникам вплотную, дышали им в затылок, и от этого невольно возникало ощущение, что и здесь, в комнате, прямо за спиной, тоже может стоять кто‐то, кого никто не видит.

Напомнив себе, что бояться надо не мертвых, а живых, Джек передернул плечами и прошел вперед.

– А где еда? – поинтересовался он, вытащив из кармана тренча немного мятую визитку, прежде чем положить ее на круглый стол с двумя пустыми чашками и чайником, из вздернутого носика которого струился пар. – Разве это было не приглашение на ужин?

– Ты все равно не ешь, – небрежно ответил Ламмас. – Как, впрочем, и я. Так к чему переводить на нас, непутевых, пищу?

Повстречавшись с ним впервые, Джек решил, что он улыбается всегда одинаково, но нет. Улыбка, может, и не менялась внешне, но менялось ощущение при взгляде на нее. Сейчас Ламмас улыбался так, будто встретил старого приятеля. Он даже привстал из-за стола учтиво, пока Джек сам не сел, устроившись напротив. В тишине, что, как он знал по опыту, никогда не предвещала ничего хорошего, Джек смог еще раз бегло оглядеться.

«Он стоял там все это время? – задался он вопросом, когда вдруг заметил низкого рыжего парнишку у двери. – Это Франц его упоминал?»

Очевидно, что его, потому что на лицо парнишка на самом деле был мужчиной, с морщинками вокруг зеленых глаз, широкими плечами. Он то и дело прикладывал к пухлому рту кулак, не то покашливая, не то хихикая, но резко стих и перестал о себе напоминать, когда Ламмас тряхнул на него рукой, будто смахивал с пальцев брызги.