Текст книги "Самайнтаун"

Лязганье доспехов, ржание лошадей, завывание гончих…

– То, как ты ела его заживо, пока он еще кричал, – прошептал Херн с благоговением. – Я все не мог перестать смотреть и любоваться! Ты была прекрасна.

– Дикая Охота, – поняла Титания, вспомнив очередную сказку, прочитанную ей буквально прошлой ночью в одной из книг Крепости, когда она самостоятельно пыталась выяснить, кого же повстречала тогда в оранжерее. Первичная догадка оказалась верной. Услышав ее, Херн поклонился опять.

Будучи Королевой Неблагого двора и прекрасно зная, что существует двор Благой, Титания знала и то, что во вселенной наверняка есть и другие силы, с которыми нужно мириться. Оказавшись в Самайнтауне, она убедилась в этом. Сказки и легенды, поэмы и баллады, байки и притчи… Иногда Тита задавалась вопросом, это они породили тех, кто здесь живет, или наоборот? Стоя напротив предводителя Дикой Охоты во плоти, она бы сказала, что скорее второе. Херн был заложником своей первородной сути, прямо как она. Он тоже должен был следовать проклятию – скакать по небу всю темную половину года, собирать души мертвецов и пополнять призрачное войско. Но вот, где он сейчас – там же, где она. У нее – никакого паутинного плаща и лунной диадемы, у него – никаких доспехов и рогов. Они оба каким‐то образом сняли с себя бремя, затерялись среди людей, но надолго ли их хватит? И кому они обязаны всем этим? Титания вот Джеку, а Херн, значит…

– Я так долго искал тебя, надеялся увидеть вновь. Наша встреча была предначертана судьбой, сами норны переплели наши дороги, – продолжил он, сделав несколько шагов не к ней, но по диагонали, так, что расстояние между ними все же сократилось. – Мало того, что мы повстречались в Дубовую луну – самую крепкую на узы из всех лун, – так еще и в последнюю ночь ноября, когда голая холодная земля отпускает мертвых, они наряжаются в свои саванны, пьют вино из белладонны и танцуют с феями на их холмах. По крайней мере, так говорили там, где я родился… Но, как оказалось, танцы – не совсем подходящее слово.

Херн хохотнул, и Титания невольно замлела от того, каким мягким, бархатным был этот смех – резкий контраст с тем, кем Херн являлся на самом деле. И было в этом нечто… успокаивающее. В общей сложности они проговорили всего несколько минут, но отчего‐то ее уже не оставляло чувство, что они близки. Они оба вкушали гибель. Они оба ее несли. Они оба от нее сбежали.

– Что ты делал тогда в оранжерее? – спросила Титания в лоб, вспоминая клематисы, древо, все ими заросшее, и чувство противоестественного, отзывающееся кислым вкусом желчи у нее на языке.

– Выполнял поручение. Так, по мелочи. Оранжерея профессора просто хорошо подходит для… – Херн вдруг закашлялся и, приложив ко рту ребро ладони, прочистил горло и быстро обтер ее о штанину. Титания сделала вид, что не заметила, как на той осталось нечто желто-розовое, похожее на смесь пыльцы и крови. – Извини, не могу об этом говорить, – И кажется, он не мог говорить буквально. Зато вдруг произнес: – Можно тоже спросить тебя кое о чем? – Она кивнула. – Почему ты с Джеком Самайном? Разве не тебе принадлежит лавка «Волшебная страна»? Разве ты не любишь, когда жизнь расцветает в твоих руках? Там, в оранжерее, ты казалась такой умиротворенной и счастливой среди зеленых трав… Разве, будучи с самого сотворения веков заложницей темной половины года, как и я, ты не хотела бы стать частью светлой?

– Нет, – ответила Титания. – Тьма мне всего роднее, как и Джек. Поэтому уйди с дороги.

И она снова ринулась вперед.

Золотая пальца посыпалась с кончиков ее пальцев, вспыхнули искры гламора, и чары раскрылись вокруг нее, будто птица расправила перья, скрывая и завораживая. На миг Титания увидела смятение и восторг, которыми перламутровый гламор отразился на лице Херна, застигнутого врасплох. Но едва она приблизилась к нему, едва пробежалась по сухим трещащим листьям и прыгнула – все вдруг исчезло. Он моргнул, вместе с тем каким‐то образом сморгнув и пленившее его очарование, и с легкостью перехватил Титанию за локоть, не дав сбежать. Она рыкнула, клацнула зубами в опасной близости от его щеки. Сцепившись, вместе они покатились по бронзовой траве.

Этого следовало ожидать – предводитель Дикой Охоты то же самое, что ее король. Потому и одарен Херн был не по-людски, а по-королевски: руки, сильные и крепкие, сжали ее запястья, как рябиновые колодки, хоть и не настолько, чтобы оставить синяки. Несмотря на союз с Ламмасом, от него пахло трескучим морозом, волчьими ягодами и самым обычным гелем для укладки. Рыжие кудри, правда, все равно топорщились во все стороны, как им заблагорассудится. Даже сейчас в них плескалось солнце, угасшее на небе, а в серебряных пуговицах жилета Титания могла видеть свое лицо – раскрытую зубастую пасть, расширившиеся зрачки, колышущиеся вокруг головы волосы. Они, черные и шелковые, как обрывки ночи, обвили шею Херна, стянули туго, лишая воздуха. Так они и валяли друг друга по земле: она – пытаясь вырваться и вскочить, а он – пытаясь удержать ее на месте.

– Можно пригласить тебя на свидание? – выдавил Херн ни с того ни с сего, когда Титании удалось вновь перевернуться и очутиться сверху, приложив его затылком о траву и сухие хворостины. – Что ты любишь помимо мужской плоти? Может, карри? Я тут случайно набрел на один прелестный китайский ресторанчик, где, слава богам, наконец‐то нет ни одного блюда с тыквой!

Она по-птичьи склонила голову в бок, зубы спрятались за поджатые губы с разводами помады. Мужчины есть мужчины, к вниманию Тита давно привыкла, к ухаживаниям и маслянистым взглядом – тоже, но не тогда, когда она пытается убить и разорвать лицо. Франц бы наверняка сказал на это, что у Херна специфические вкусы, и явно был бы прав. Говорит, Титания прекрасна? Когда разделывает смертных, року подчиняется, голод свой, что жить ей спокойно не дает, утоляет? С ним точно все нормально? Или он дурит ее, знает, что по вниманию мужскому она тоскует, к любому источнику тепла тянется после тысячелетий холода? Ну уж нет!

Только Тита снова ощерилась – мысль, что кто‐то смеет издеваться над ней, пробуждала голод не меньший, чем любовь, – как Херн вдруг разжал пальцы на ее руках и отпустил ее, но не потому, что она победила. Скорее, наоборот, проиграла, ведь не успела вовремя.

Ветер улегся, а вместе с ним свербящее в грудине чувство, будто весь Самайнтаун дрожит и ходит ходуном.

– Осень успокоилась, – прошептала Титания, повернув голову к зарослям шиповника, где виднелась лавандовая черепица. – Джек?

Она слезла с Херна и быстро отряхнула свое пальто, прежде чем двинуться к кустам и на этот раз не повстречать сопротивления. Все потому, что Джек покинул Лавандовый Дом и, насколько она могла видеть с такого расстояния, вполне благополучно. Разве что поперек его тыквы шла трещина до самого зеленого хвоста, а на рубашке под воланами зиял разрез. Джек нетвердой походкой спустился с крыльца с затушенными свечами и, словно забыв о Титании, ждущей поблизости, побрел куда‐то один, потерянный.

Она встрепенулась, отогнула колючие ветки и поспешила следом, но остановилась на полпути, уже возле дороги. Обернулась на шелест за спиной.

– Пожалуйста, останься дома в это воскресенье. Не ходи на Призрачный базар, – донесся до нее голос Херна.

– Это еще почему?

– Там будет Ламмас. Поверь, тебе лучше его бояться.

– Ламмас мужчина? – спросила Тита.

Херн усмехнулся.

– Вроде как.

– Тогда это ему бояться стоит.

Затем она выскользнула на проезжую часть и погналась за удаляющимся темным силуэтом с оранжевой головой на плечах. Нужно было догнать Джека, ведь Титания, в конце концов, не врала.

Тьма, как и Джек, ей всего дороже.

7
Призраки, всюду призраки!

 
Повадки, вид… ты – Добрый Малый Робин?
Тот, что пугает сельских рукодельниц,
Ломает им и портит ручки мельниц,
Мешает масло сбить исподтишка,
То сливки поснимает с молока,
То забродить дрожжам мешает в браге,
То ночью водит путников в овраге;
Но если кто зовет его дружком, —
Тем помогает, счастье носит в дом.
Ты – Пак?[17]17
  В пер. Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть]
 

Уильям Шекспир «Сон в летнюю ночь»

Призраки, всюду призраки!.. Ах, да, точно, вы же на Призрачном базаре Самайнтауна. Добро пожаловать туда, где «Бу-у» действительно означает «Бу-у»!

Любимая шутка-завлекаловка Самайнтауна, призывающая заглянуть на городской рынок и потратить деньги на ненужные амулеты и традиционные сладости, повторялась по радио каждые полчаса. По Немой реке уже курсировали остроносые суденышки с разодетыми в длинные мантии в духе Харона [18]18
  Харон – перевозчик душ мертвых через подземную реку Стикс в древнегреческой мифологии.


[Закрыть] лодочниками, за проезд которым традиционно платили старинными монетами из специального автомата-обменника. Их помогали двигать нёкки [19]19
  Нёкки – уродливые подводные существа, заманивающие людей в воду, нечто среднее между русалками и водяными.


[Закрыть], живущие в реке и высовывающие из-под воды черные макушки каждый раз, как били башенные часы. Каждый их удар казался громче обычного, будто им тоже не терпелось скорее добраться до полуночи следующего дня. Только тогда, в ночь с субботы на воскресенье, Призрачный базар приоткроет свои завешенные разноцветные шатры для всех желающих и начнут твориться настоящие чудеса – и настоящие ужасы.

Тем не менее на площади с обоих концов пешеходного моста, соединявшего Светлую половину города с Темной параллельно с мостом автомобильным, уже собирались толпы. Хотя до официального открытия Призрачного базара оставалось еще полтора дня, отели и рейсовые автобусы ломились от туристов. Те высыпались из них гурьбой на каждой остановке, и каждый второй держал под мышкой газетный кулек с жареными орехами в глазури. Ими торговали гули, и туристам очень повезло не знать, что растут те на кладбище у свежих могил, где гули совмещают приятное с полезным. Рынок, который все так стремились посетить, разросся за несколько ночей до размеров маленького города. Кажется, он все еще продолжал расти, словно дрожжевое тесто, которое забыли вовремя снять с нагретого солнцем подоконника. Джеку было даже страшно представить, сколько людей завтра расстанутся с душами в обмен на исполнение своих желаний, но препятствовать этому он не собирался – все они делали это исключительно по доброй воле. Да и душа лишь одного человека сейчас интересовала его по-настоящему.

Надеясь, что воздух такой душный и теплый от количества народу, толкающегося с ним плечами на улицах, а не из-за того, что где‐то здесь бродит Ламмас со своими прихвостнями, снова отравляющий осень, Джек первым делом заглянул в неожиданное место, откуда ему внезапно позвонили на рассвете – частный морг на окраине Темного района. Туда в отличие от городского свозили тех, чьи семьи могли позволить себе, что называется, «проводы с размахом». Забавно, что при этом в морге пахло ровно так же, как и в любом другом: медицинским спиртом и формалином, нейтрализующим гниение и трупный яд. Ибо все и всегда заканчивали одинаково: бледными осунувшимися тушами в иссиня-фиолетовых пятнах на железных столах, будто на разделочной доске; с зашитыми животами, ртом и веками, надутые оболочки, пустые внутри, непохожие на самих себя. Смерть меняла, искажала черты, обтачивала лица и тела. Сколько ни гримируй, сколько ни покрывай румянами и пудрой, сколько ни наряжай в роскошные черные платья с туфлями – смерть всегда уродлива.

Спускаясь в подвал милого с виду двухэтажного коттеджа, где раскинулись дорожки темно-красных ковров, подобные крови, которую сливали из трупов в стоящие по углам тазы, Джек почти с нетерпением ожидал встретиться с этой смертью лицом к лицу. Он всегда чувствовал, когда жители Самайнтауна уходят из жизни, и пускай его город не был большим, две-три смерти в месяц случались стабильно. От старости, болезни, по доброй воле того, кому надоело жить, особенно если жил ты на порядок дольше других… За последние же две недели с конца сентября Джек насчитал одиннадцать таких случаев – как он и говорил, темная половина всегда забирала больше, чем светлая. Однако, когда Джек прошел длинный коридор следом за патологоанатомом и наконец‐то очутился напротив холодильных камер, никакой смерти там не оказалось.

Ни одной.

Все камеры были открыты нараспашку.

– Трупы пропали? Снова? – переспросил Джек и уставился на сгорбленного седого мужчину в белом халате и с острыми ушами, чей желто-белый цвет лица выдавал правдивость его слов. Ах, так вот, что значило истерическое «Вы должны это увидеть!», разбудившее Джека спозаранку. – Вы просто пришли сюда утром, а трупов нет? Ни одного не осталось? Вы уверены, что никто, кроме вас, сюда больше не спускался?

Патологоанатом понуро кивнул, не то все еще испуганный, не то расстроенный, что остался без работы. Все четыре человека, которых привезли к нему накануне для подготовки к похоронной процессии, испарились без следа. Даже тот, что уже лежал в гробу наверху и ждал наведения марафета, дабы упасть в объятия сырой земли. Похоже, нынче и трупам в Самайнтауне спокойно не лежалось. Вот только если они вставали сами, то куда же уходили? Для чего?

– До вас я позвонил шерифу, но он сказал, что тревожиться не о чем и что у него нет времени на такие пустяки. Мол, чего бегать за мертвыми, когда они мертвые, – пробормотал патологоанатом, нервно заламывая руки. – Сначала я подумал, что это какие‐то воришки-гули пробрались, но шериф сболтнул, что такое происходит по всему городу… И это, знаете ли, ничуть не утешает! Что я скажу родным усопших?!

«Ральф в своем репертуаре, – вздохнул Джек в мыслях, – Работник года. Даже не знаю, что лучше: чтобы он оказался предателем и поэтому филонил, или чтобы он правда был просто таким безалаберным лентяем».

– Господин Самайн… – патологоанатом снова позвал его, когда Джек похлопал дверцей одной из камер туда-сюда, заглядывая внутрь и проверяя, точно ли не осталось хоть какой‐нибудь зацепки вроде отпечатка теплых, вполне живых ладоней или кусочка ткани. – Простите, не знаю, как вам сказать…

– Что такое?

– У вас в тыкве дырка.

– Ах, да.

Из-за этого Джек сразу после морга, кое‐как успокоив бедного патологоанатома, отправился к Наташе, с которой ему вообще‐то следовало бы начать, чтобы выглядеть опрятно. Благо, народу было столько, что никто его не заметил по пути, ни разу не одернул и не сфотографировал. Джек затерялся на фоне таких же оранжевых декораций, придерживая одной рукой треснувшую тыкву, чтобы сразу снять ее на пороге кафе и откинуть в сторону.

– Ох, и где ты умудрился? Совсем новая же была, даже месяца не отходил! Такая круглая, яркая, буквально от сердца ее оторвала. Может, тебе бочку лучше, а? Понадежнее. Или бумажный пакет? Подешевле.

Джек виновато забурчал и забрался на высокий стул возле стойки, за которым Наташа хлопотала не только над вкусной едой, но и над списками того, что обязательно нужно успеть довезти на площадь к началу базара. Там ее кафе в этом году получило свою точку для раздачи бесплатных (и не только) рекламных угощений. Пальцы ныли, сжимая стаканчик с утренним кофе, и Джек гадал, отчего именно: оттого, насколько кофе горячий, или же от мозолей. Впервые Джек орудовал Барбарой так ожесточенно, что оставил на них обоих следы. Она сама до сих пор лежала бесформенной кляксой у его ног, будто бы и вправду всего лишь обычная тень, настолько уставшая, что и неживая.

– Какое лицо мне вырезать? – спросила Наташа, когда закончила со своими делами и приступила к просьбе Джека. – Обычное?

– Нет, – ответил Джек, наблюдая, как она закидывает тыкву из ящика на столешницу и берется за нож. – Я сегодня очень злой, так что мне нужна злая тыква. Сделай ее грозной.

Джек и вправду злился, но злость эта больше не была извращенной и безумной, как тогда в Лавандовом Доме. На сей раз она была ледяной – здравомыслие и логика, которым он пытался подвергнуть все произошедшие за последнее время события, отринув эмоции, даже стыд и чувство вины, которые снедали его за бездействие. Сколько бы, впрочем, Джек не размышлял, он по-прежнему был уверен лишь в двух вещах: Ламмас сильнее него, и он не остановится, пока не добьется своей цели. А вот что это за цель, оставалось вопросом… Самайнтаун для него явно лишь разменная монета.

«Я ведь и дальше буду убивать, ты знаешь. Я буду убивать, пока ты меня не остановишь, Джек. Или пока не отдашь мне Самайнтаун».

– Не помню, ничего не помню, а вот бы помнить хоть что‐нибудь, – стенал Джек, обхватив обеими руками новенькую тыквенную голову с нехарактерными для него сердитыми прорезями. Держалась она на обрубке шеи как влитая и даже не соскочила вниз, когда Джек сгорбился на пьедестале бронзового памятника на Старом кладбище, прямо в ногах Розы, застывшей с фонарем и молотком. Будь она живой, наверняка подсказала бы ответ или помогла советом, что делать в таких случаях, когда у тебя есть враг, но ты не знаешь, почему он им стал.

Может, Джек когда‐то очень давно перешел ему дорогу? Обманул? Подставил? Отбил у него девушку (что, конечно, вряд ли, но мало ли)? Сжег его деревню, когда в очередной раз разозлился? Это определенно должно быть связано с тем, что Джек забыл, и с их совместным прошлым, которое, очевидно, у них было, ведь недаром Ламмас назвался так и владеет тем же, что и он. Они оба словно воплощение праздников давно забытого, канувшего в лету Колеса… Как это может быть? Почему Ламмас просто не скажет ему, чего хочет на самом деле?!

Найти бы и вправду свою голову… Вернуть бы воспоминания и узнать, что именно Джек когда‐то натворил… Что Ламмасу нужно? Отмщение? Слава? Действительно город? Или, может быть…

«Свеча должна гореть, Джек. Пусть всегда горит, как звезды».

Нет, не может быть. Он о ней не знает. Никто не знает, кроме них двоих.

Он задрал тыкву к Розе. Мелкий моросящий дождь заставлял ту плакать. Хотелось прикоснуться, стереть капли рукавом и накрыть Розу своей тенью, как зонтом, но Джек только спрятал в карманы руки. Бронза, черненная на складках платья и ажурных рукавах, в солнечную погоду казалась рыжей, а сейчас, в пасмурную, словно превращалась в серебро. От статуи, особенно на уровне груди, исходил мертвецкий холод.

– Если он вдруг хочет заполучить свечу и затушить ее… Не знаю, зачем, не знаю, почему… У него ничего не выйдет. Мы с тобой никому не отдадим ее, ведь так? – прошептал Джек, взирая на Розу снизу вверх. – И Самайнтаун тоже. Я обязательно справлюсь. Я буду продолжать стараться.

– Господин Джек!

Стоило Джеку оставить мемориал Розы, возложив на него по традиции букет безвременников, купленный в цветочной лавке Титы и заботливо переплетенный ею же лиловой лентой, как к нему впервые за много лет подошли с прошениями. Точнее, подбежали, причем друг за другом, едва Джек пересек Старое кладбище с вязовым лесом и вышел с другой его стороны, через южные ограждения. Тогда Джек как никогда ясно осознал: ему некого попросить о помощи, потому что все всегда просят помощи у него.

– Прошу, господин Джек, накажите того, кто убил мою сестренку! – воскликнул мальчик лет восьми с рюкзаком за плечами, явно сбежавший из школы, чтобы отыскать Джека. – Хейзел хорошая была, она всегда бесплатно водила меня и моих друзей на аттракционы… Я очень скучаю по сестренке. Я хочу, чтобы человек, который сделал это с ней, страдал.

– Господин Джек, – обратился к нему лысоватый мужчина в рабочей одежде с нашивкой, в которой Джек тут же узнал тыквенные фермы на западной черте города. – У нас октябрьский урожай сгнил, цветы изнутри пожрали мякоть, хуже червей! Это с убийствами связано, да? Слышал, цветами и фермы Нильсона покрылись. Помогите, пожалуйста, а то мы так работу потеряем…

– Господин Джек, – подоспела беременная женщина с кожей зеленой, точно огурец, местами покрытая чешуей и в гороховом платье. – В городе стало просто немыслимо, немыслимо опасно! Как рожать в таком мире? Сделайте с этим что‐нибудь! В полиции одни медведи безмозглые, все готовятся к Призрачному базару, будто их это не касается, да и вы тут, вижу, тоже прохлаждаетесь. Все что, с ума посходили? Нынче даже в магазин за молоком выйти страшно! Я буду жаловаться мэру!

Недовольные и напуганные, раздраженные и загнанные в тупик, просящие за себя или за других. Джек всегда вырезал угрозы Самайнтауну на корню: изгонял тех, в чьих внутренних шкафах находил грязь и пыль, и вмешивался в любой конфликт, едва тот зарождался. Ламмас же был угрозой иного уровня. Это тебе не какой‐то разбушевавшийся вампир, которого нужно приструнить, и даже не стая воронов, развязавших межклановую войну с лисицами, как случилось двадцать лет назад. Однажды Джеку пришлось разбираться даже с ведьмой, которая в приступах лунатизма умудрилась проклясть минимум сотню человек, и приносить принцам ада жертвенного козла, когда один офисный служащий, возомнивший себя чернокнижником, нечаянно открыл в городской библиотеке дыру. Словом, в Самайнтауне и с Самайнтауном случалось за это время всякое, ибо все не-люди несут с собой нелюдские проблемы. Даже Роза застала парочку катаклизмов, во время одного из которых, вызвавшего сильную бурю, и подхватила ту злополучную чахотку да так после нее и не оправилась. Каждый раз Джеку приходилось несладко, но еще ни разу не было такого, чтобы он, давая обещание, чувствовал, что не сможет его выполнить.

– Твоя сестра обрела покой, – сказал он мальчику, накрыв ладонью его затылок. – Но того, кто сделал с ней это, покой не ждет, я обещаю.

– Даже если один урожай пропал, фермы смогут оправиться. У меня есть подруга, которая разбирается в этом. Обещаю, вы не потеряете работу, – сказал он мужчине в рабочем костюме.

– Может, потерпите немного с родами, а? То есть, я хотел сказать, вашему ребенку ничего не грозит, это точно. Убивают только взрослых. Ой, нет, я не это имел в виду…

Иногда разговаривать с горожанами было трудно, и та ругающаяся женщина с круглым пузом не только взвинтила Джека и заразила его таким же боевым настроем, но и подкинула дельную мысль, пока грозила ему пальцем. Учитывая, что сейчас был самый разгар туристического сезона, а до Призрачного базара оставались считанные часы, у Джека было не так уж много вариантов. Он решил начать с самого очевидного и в то же время с самого трудного.

Он решил начать с предателя Винсента Белла.

– Как ты меня назвал?! – воскликнул тот, вскочив с кресла после тирады Джека. Брошенная им чашка с фарфоровым блюдцем зазвенела, покатившись по полу гостиной особняка, и Джек невольно подумал, что Доротея, спящая в соседней комнате, после такого шума наверняка проснется.

– Ты все слышал, – сухо отозвался он, деловито поправив свои подтяжки и выпрямив спину, чтобы немного прибавить в росте. – Это неприличное слово. Я не стану повторять его дважды.

– Ты смеешь обвинять меня в измене Самайнтауну? Думаешь, это с моей подачи моих собственных жителей режут на куски? Я мэр! – вскричал Винсент, швыряя на столик между ними газету с известием об очередном совершенном убийстве, которое Джека уже даже не удивило. Ламмас прилежно исполнял свое обещание – топил город в цветах и крови. – Я забочусь о Самайнтауне так же, как ты или Ральф, который с дежурств не вылазит, чтобы во всем разобраться. А ты приходишь сюда после того, как снова ничего полезного не сделал, и швыряешься беспочвенными обвинениями! Еще требуешь и Призрачный базар с Днем Города отменить, когда и то и другое уже на носу.

– Да, требую, потому что это риск! Хватит думать о наживе и потерянных деньгах. Думать сейчас нужно о жизнях! Хотя точно ли в корысти дело? Сначала я решил, будто ты на деньги Ламмаса позарился, – никак не пойму, откуда у него их столько, – но теперь, после всего, мне кажется, что дело в другом. Ты сделку с ним заключил, не так ли? Когда в город его призвал. Небось теперь повязан не только словами, но и чем‐нибудь покрепче…

– Что ты несешь! Ламмас – мой почетный гость, и даже если ты не ошибаешься на его счет, это вовсе не значит, что я кого‐то там призывал и давал согласие на разрушение моего города!

– Ага, как же. – Джек заложил руки за спину и сделал к Винсенту Беллу шаг. – Позволь тогда задать всего один вопрос, Винсент… Почему твоя душа в цветах?

Горло Винсента тревожно дернулось. Лоб вмиг стал глянцевым от пота.

Проклятые клематисы! В них оказывалось все, до чего Ламмас когда‐либо дотрагивался. Внутренний шкаф Винсента, внутрь которого Джек забрался сразу же, как вошел в гостиную, – даже до того, как Винсент проглотил отпитый чай и округлил глаза при виде него, – превратился в дивный сад. Тугие зеленые стебли с аметистовыми цветками оплели его душу настолько крепко, что ее уже было не разглядеть. Джек не мог притронуться, не мог услышать мысли, не мог увидеть прошлое и узнать мотивы. Нечто подобное он чувствовал, когда пытался заглянуть в Ламмаса – в них обоих звенела пустота, хоть и разного происхождения. Один будто не имел души вовсе, а второй отрекся от нее, принес в дар лету, став тем самым неприкосновенным для осени. У Джека больше не было над Винсентом власти.

Впрочем, кажется, ее не было уже нигде.

– Это мое личное дело, что делать со своей душой! – язвительно заметил тот. – Ни Призрачный базар, ни День города отменены не будут. Точка. Уходи.

– Что конкретно Ламмас пообещал тебе? – продолжил упрямо спрашивать Джек. – Он пообещал сына твоего вернуть, не так ли? – Кадык Винсента дернулся еще раз. – Для этого ты ходил все прошлые месяцы в Лавандовый Дом? – И еще. – Как именно ты вышел на Ламмаса и пригласил его в город? Кто‐то еще в Самайнтауне помогает ему? Что ты знаешь? Кто он такой? Что ему нужно здесь?

– Джек, – раздалось за спиной. – Тебе и правда лучше уйти.

Ральф. Ну конечно. Почувствовав запах сигаретного дыма и горького «Ихора», а затем и примесь цветочной пыльцы вместе с ними, Джек только хмыкнул. И снова никакого удивления – это было предсказуемо.

– Все‐таки и ты тоже, – вздохнул он только, обернувшись к нему, привалившемуся спиной к дверному косяку сразу же, как прислуга его впустила. Ральф передвигался удивительно тихо для медведя, когда сам того хотел.

– Я просто не хочу, чтобы вы тут, парни, подрались, – ответил он небрежно, скрещивая руки поверх кобуры с торчащим из-за пояса «глоком». Джек не понял, был ли этот жест угрозой или же Ральф держался за пистолет по привычке, но на всякий случай тоже поворошил Барбару ногой, будя. – Да и выглядишь ты паршиво. Думается мне, даже безголовым иногда нужен отдых. Вот и отдохни пойди. За Самайнтауном присмотрят, не волнуйся.

В чем – в чем, а в одном Ральф был прав: Джеку казалось, что он разваливается на части, причем не только там, где шея соединялась с тыквой, но и во всех других местах тоже. Сражения и ярость выжали из него все соки, оставив лишь болезненное чувство слабости, как после перенесенного на ногах гриппа. Барбара была точно такой же, ибо она всегда разделяла с ним все – от мыслей до эмоций. Так что едва ли ей было сейчас под силу собраться во что‐то тяжелее трости. В таком состоянии Джек бы и Винсенту не смог преподать заслуженный урок, не то что одолеть Ральфа.

Весь город разделился для Джека на две части, подобно Светлой и Темной, – одной половине людей доверять он больше не мог, а другую по-прежнему должен был защищать, поэтому не имел права втягивать во все это. Колеблясь, к какой же части отнести Ральфа, Джек одним тыквенным глазком заглянул в его шкаф – точнее сказать, берлогу – и обнаружил, что медведь там спит на обычной подстилке, а не на цветах. Могло ли это гарантировать, что он не на стороне Ламмаса, как Винсент? Вряд ли. Ральф ленивый, но не тупой – он мог выторговать с ним сделку и на своих условиях, без всяких там оков.

Вид с крыльца особняка на новенький автомобиль, на котором тот приехал, подтвердил эту догадку.

– У тебя новая машина, Ральф?

– Ага. Давно пора было ту побитую развалюху сменить.

– Выглядит дорогой…

«Уж точно дороже, чем может позволить себе шериф даже на те взятки, что я когда‐либо перечислял ему из фонда», – мрачно подумал Джек. Ральф только ухмыльнулся и пожал плечами.

«Тот, кто может заставить цвести что угодно…»

Джек вздохнул, оглянулся еще раз на коридор, в конце которого за добротной дверью спала Доротея, и вышел на улицу, куда его все‐таки выпроводили. Листья захрустели под подошвой. Шаг замедлился, когда к хрусту этому присоединился скрип прогнивших от сырой осени половиц крыльца. Винсент зачем‐то нагнал его, ветер трепал его тонкую белую рубашку на груди и волосы, в которых прибавились новые седые пряди.

– Всего несколько горожан… – пробормотал он Джеку вслед. – Несколько горожан, на которых он укажет пальцем, в обмен на сына… Разве это так много?

– Нет, Винсент, – ответил Джек, застигнутый врасплох его признанием и сочувствием, которое вдруг испытал от этого. – Это немного. Даже наоборот… Этого слишком мало, чтобы воскресить мертвого, потому что воскресить мертвых невозможно.

* * *

В Крепости царил не меньший кавардак, чем в центре Самайнтауна, а все потому, что Францу было скучно.

– Может быть, в «Правду и ложь» сыграем? Ну, как на Рождество, когда мы развели Джека и выяснили, что у него…

– Нет.

– А в покер? Я тут научился парочке приемчиков…

– Нет.

– А может, тогда…

– Нет.

– Да блин! Вы хоть дослушайте!

Вместо веселья Титания предпочла обрастать хищными цветами и плодами терна, засев на своей тахте под окнами, и чай в кружке, должно быть, уже оледенел – она держала его в руке с час, но не сделала ни одного глотка, увлеченная своей книгой в зеленом переплете. Лора тоже не отличалась разговорчивостью даже по своим привычным меркам, будто тогда в «Жажде» она побывала не на репетиции, а на приеме у психолога. Исчезли замечания, колючие, как те бритвы, что Франц, присвистывая, раскладывал на полочках в шкафу, только‐только купленные у очередного торгаша проклятиями. Презрительные взгляды из-под вылезшей из заколок челки, раздраженный хруст леденца или щелканье жвачки, попытки укатиться поскорее в свою спальню, едва кто‐то присаживался рядом ненадолго, – все это тоже куда‐то подевалось. Тушь под нижними ресницами размазалась, будто Лора забыла обновить вчерашний макияж, прежде чем спуститься. Она сидела в той же растрепанной одежде, которую носила два дня назад, и что‐то там перебирала у себя в карманах пальцами, делая вид, что смотрит телевизор. Франц не решился сказать ей, что кассету в видеомагнитофоне зажевало, и одна и та же сцена крутится уже пятый раз подряд.

Час назад Джек, которого никто не видел со вчерашнего дня, позвонил им на домашний и попросил, чтобы все они собрались в гостиной к его приходу. Неумение терпеливо ждать вкупе со встревоженным голосом Джека действовало Францу на нервы, как и вкус крови на языке, которую тот велел ему допить к началу Призрачного базара. Похоже, насладиться прогулкой меж надгробий и разномастных шатров не выйдет – они снова будут решать проблемы.