Текст книги "Самайнтаун"

«Ханне бы здесь понравилось, – подумал Франц невольно, оглядываясь снова. – И музыка ничего. Интересно, Лора ведь сегодня выступает? Должна бы, но не видел, чтобы она брала с собой хоть какие‐то вещи. А она ведь всегда свои палочки берет… О!»

Размышления Франца прервались, когда прервался его путь вдоль Скучающей аллеи, по которой он наматывал уже четвертый круг, ища сам не зная что, да что‐то. Здесь заканчивались бедные скромные столы с навесами и начинались огромные шатры из бархата с шифоном, из прорезей в которых сочилось таинственное мерцание. Вспомнив, что Джек просил поспрашивать о Ламмасе, да и Франц еще не все деньги на барахло спустил, Франц нырнул в тот шатер, что казался ему мрачнее прочих: с козьими черепами на шестах и вышивкой красных маков. Правда, долго Франц там не задержался.

– Ламмас? Ты про Улыбающегося человека? – уточнила одноглазая мамбо с бусами из дерева туласи и курительной трубкой во рту, коптящей горькой толокнянкой. На алтаре под куполом стояла початая бутылка рома и рагу с острым перцем, а на столике, на который она опиралась локтями, возвышались мази, капли и хрустальные горшки для целебных ритуалов. – Хм, да, захаживал такой намедни, парочку снадобий просил, какими обычно язвы мажут, а взамен дал…

Франц только успел обрадоваться, что наконец‐то раздобыл хоть что‐то дельное, как мамбо вдруг подавилась, да так сильно, что трубка выскочила у нее изо рта. По столу рассыпались табак и капли свежей крови, потекшей по серпу морщинистого рта.

– Черт, совсем забыла. Дрянные цветы… Уходи-ка, вампир! – выдавила она, хватаясь за шелковый платок. – Ничего не знаю, ничем не помогу. Прочь!

Франца вытолкнуло из шатра против его воли – призванные бабкой лоа помогли или кто похуже. Он разглядел только костлявые руки, схватившие его, как марионетку, а уже в следующую секунду Франца, летящего вперед носом, поймала взвизгнувшая толпа прохожих.

Значит, Джек был прав? Кто‐то из жителей добровольно помогает Ламмасу? От этой мысли, что они смеют играть врагу на пользу после всего, что Джек для них сделал, Франц испытал острое желание вернуться в тот шатер и продолжать расспрашивать старуху до тех пор, пока она не выплюет заодно с кровью все внутренности. Помня, однако, завет не лезть на рожон, Франц только зашипел сквозь сжатые клыки и отряхнулся.

– Эй, чувак! Смотри, куда идешь.

Высокий мужчина бесцеремонно вонзился Францу в спину, будто обойти его не смог, хотя толпа вокруг шатра из-за переполоха расступилась. От толчка все накупленное посыпалось у него из карманов. Заведенный и трещащий от напряжения, как электрическая катушка, Франц развернулся с плохо скрываемым намерением это напряжение выплеснуть.

И оказался лицом к лицу с синюшным раздутым трупом.

– Что за…

На секунду Франц решил, что это просто гуль, который вовремя не удовлетворил потребность в плоти, – они всегда начинали разлагаться сами, если не съедали что‐то разложившееся хотя бы несколько раз в месяц, – но затем присмотрелся повнимательнее. Нет, это определенно был не гуль и даже не восстанец, как называли мамбо тех, кого сами же подняли из могилы в качестве прислуги с помощью своих плетеных кукол. У первых никогда не мутнела радужка, а вторые всегда были отмечены веве и обшиты под кожей нитями, освященными в земле из их могил. Перед Францем стоял самый настоящий труп, обычный, никак иначе: каштановые волосы лезли клоками на висках, черты лица растеклись киселем, губчатая кожа покрылась пятнами, широкие плечи странно ссутулились, в то время как отекшая шея проваливалась между ними. Прямо через нее, за безупречно белым воротником рубашки – для трупа мужчина был одет более чем опрятно – тянулся безобразный рваный шов. Судя по тому, что голова трупа немного косила в бок, натягивая толстые нити шва, изначально она была отдельно.

Хм, Франц как будто где‐то его видел… Или даже держал в руках…

Труп посмотрел на него в упор, моргнул полупрозрачными глазами и, не проронив ни слова – вряд ли на это был способен его раздутый рот, – двинулся дальше, прихрамывая. Франц проводил его озадаченным взглядом, но потерял в толпе: та сомкнулась вокруг кольцом, когда разнеслась молва, что у прилавка в центре разливают бесплатный пунш. Тогда же показались и другие трупы – в отличие от людей их угощения не интересовали. Они застыли посреди дорог как вкопанные, и Франц похолодел, пересчитывая их. Один, два, три… Примерно одного уровня «свежести», без отвратительных признаков гниения, но откровенно мертвые и в одинаковых классических костюмах, будто взятых напрокат.

Черт побери, сколько же их здесь?! Откуда? Они тоже жители города? Или его гости? Что еще за нечисть? Может, драуги? Стоп, нет…

«Я просто нутром чую, что Ламмас готовит что‐то! Еще с десяток трупов из городских моргов пропали вчера».

Франц передернулся и, напрочь забыв про рассыпавшиеся сувениры, спешно полез рукой в нужный карман. Маленький ведьмин камешек несколько раз выскользнул у него из пальцев и затерялся в складках ткани, прежде чем он наконец‐то сумел вытащить его.

– Эй, леди, уйдите с лодочного маршрута, пожалуйста! То есть упарите…

За оградой мостовой, где дальше начиналась территория Титании и где Францу следовало повернуть назад, разгорелась суматоха, несвойственная Немой реке, всегда оправдывающей свое название мерным течением и спокойствием обитателей на ее дне. Остроносые лодки, забитые туристами, встали в очередь и едва не столкнулись из-за женщины, шагающей им наперерез с другого берега прямо по воздуху. «Парила» и впрямь было лучшим словом, чтобы это описать. Даже шелки не были способны на такое: каблуки ее сапожек не касались водной глади и не оставляли после себя круги. Женщина шла по Немой реке легко и ровно, как по поверхности длинного зеркала, и только красный летящий подол юбки, слегка намокнув, тянулся сзади, словно тропа из крови.

Как это возможно?

– Не делай так больше, пожалуйста, – сказал ей рыжеволосый мужчина, встретив ту на берегу и учтиво подав руку, чтобы она могла на него сойти, перепрыгнув через ограждение.

– Извини, на пешеходном мосту было не протолкнуться. Я решила, что так безопаснее, ты ведь сам говорил избегать столпотворений… Ой, смотри! И там тоже эти дивные светлячки в стеклянном коробе!

– Это называется фонарь, Кармилла.

Кармилла. Конечно, Франц узнал ее задолго до того, как мужчина позвал ее по имени, но именно в тот момент он наконец‐то это осознал. Она и вправду здесь, пришла на Призрачный базар. Значит, и то ее появление в машине было никаким не сном…

И тогда, и сейчас – это кошмар, что происходит наяву.

Впрочем, выглядел он прекрасно: «кошмар» Франца кутался в плотную накидку с капюшоном из кроличьего меха, похожую на королевский плащ; несколько шпилек на затылке едва сдерживали натиск пышных золотых колосьев – локоны грозились вот-вот рассыпаться, забранные небрежно, но элегантно. Все черты Кармиллы противоречили друг другу: невинное и безмятежное выражение лица – острым клыкам, выступающим за бордовыми губами; расшитый старинный наряд – бумажному стаканчику в руке; звонкий мягкий голос – темно-красным глазам. Однако и тогда, и сейчас эти глаза смотрели одинаково – взгляд хищника, что не спрячешь за изнеженным фасадом, улыбкой и игривостью, с которой Кармилла, привстав на носочки, потянулась к болотному огню на верхушке фонаря. Рыжеволосый мужчина, стоящий рядом, любезно придерживал ее под локоть.

– Херн, помоги мне… Что? Да. Подожди, я еще…

Фонарь мигнул, и несколько человек – кажется, те самые трупы в костюмах – вдруг загородили Францу весь обзор. Кто‐то пихнул его в плечо, едва не сбив, и он, неприлично выругавшись, быстро понял, что к чему – стоило ему отвлечься, как Кармилла и ее сопровождающий исчезли.

Нет, не в этот раз!

Франц встрепенулся, забросил ведьмин камень обратно в куртку и, расталкивая прохожих, помчался к фонарю, а оттуда – по тротуару между крытыми столами с разложенной на них буддистской атрибутикой и книгами по шаманизму. Затем чуть дальше, за поворот, к кирпично-красному дому с аптечной вывеской, за которым мелькнул золотой каскад. Прическа Кармиллы все‐таки рассыпалась.

Франц летел по ее следу, а не бежал. У нее не было ни малейшего шанса снова скрыться – мышцы его отзывались моментально, а тело, разогретое донорской кровью, двигалось послушно. Даже кости не ломило и не выкручивало от жажды. Привыкший превозмогать боль, жажду и нежелание жить вовсе, сейчас Франц был просто‐таки в отличной форме! Он буквально перепрыгнул через адскую гончую с пылающим хвостом, свернувшуюся клубочком возле прилавки хозяина-инкуба, и, даже не задев стоящие там горшки с прахами усопших, пересек автомобильный перекресток. Сердце его не билось, но где‐то в висках все равно пульсировало. Это был тот самый миг, за которым Франц, как за смертью, гнался все пятьдесят лет своего никчемного вампирского существования. Он просто не имеет права его – ее – упустить.

Ради себя. Ради Ханны, Берти, Фрэнсис, Хелен, мамы. Ради их отца.

Он так хочет вернуться к ним.

«Почти, почти, почти!».

Едва Францу начинало казаться, что его и Кармиллу разделяет не больше нескольких шагов, едва он предпринимал попытку эти шаги сократить и схватиться за подол ее плаща, как она вновь растворялась за чужими спинами, яркими шатрами и деревянными опорами. Франц будто бы ловил привидение, пальцы проваливались сквозь тень Кармиллы, так ни разу и не тронув ее саму, слишком шуструю и проворную в чересчур плотной толпе. Франц спотыкался, в отчаянии давил оранжевые тыквы, хлюпая воском под ногами, нечаянно туша и желтые, и голубые свечи. Его рычание, удушливый жасминовый парфюм, который он ловил носом, цокот каблуков – все тонуло в джазе и грохоте хлопушек. В бликах от болотных огней, вымостивших дороги, в сверкании серебристо-белого фейерверка, чествующего духов, красная юбка Кармиллы казалось костром, на котором Франц сгорал заживо. Это была даже не погоня. Это были догонялки.

Францу, однако, повезло, что догонялки – любимая игра его сестер. Никто не выигрывал в нее чаще, чем он и Ханна.

– Поймал!

К тому моменту, как толпа людей вокруг наконец поредела, Франц отбил себе все локти и колени, расталкивая их. Так он даже не заметил, как они очутились в глухом переулке меж красно-кирпичными домами Темного района и как подозрительно тихо сделалось вокруг. Золотистые локоны щелкнули его по носу, настолько близко он оказался к цели, и пальцы наконец‐то сжались на белоснежном плаще, дернули на себя с такой силой, что затрещала ткань.

– Кармилла! – вскричал Франц, задыхаясь, и она обернулась.

Тонкие светлые брови, такой же светлый лик, темно-красные глаза, которые при скудном освещении можно спутать с карими, чем она, очевидно, и пользовалась столько лет. Теперь Франц знал, что такими глаза становятся, если каждый день пить много, очень много крови. Даже больше, чем выпивают все живущие в Самайнтауне вампиры, вместе взятые. В ложбинке под лебединой шеей лежал лазурный кулон-камея с ангельским портретом – Кармилла до сих пор его носила.

Вот оно. Прямо перед ним – проклятие. Женщина, чей лик он видел последним, прежде чем смерть стала его мечтой. Женщина, которая меняла ему капельницы и ставила уколы, гладила по волосам, когда он стенал от лихорадки, и даже позволяла пялиться на ее грудь, снисходительно делая вид, что не замечает увлечения пылкого юнца. Женщина, которая уже давно должна была состариться и тоже умереть, но все еще оставалась молодой. Она больше не сжимала губы, чтобы спрятать верхние и нижние клыки, и не носила сестринский костюм с накрахмаленной косынкой.

Это была женщина, которая обратила Франца в вампира и в которую он теперь вцепился мертвой хваткой, сжимая ее плечи обеими руками. Она смотрела на него так, будто видела впервые.

– Простите, – сказала Кармилла. – Мы знакомы?

«Ты убила меня! Ты убила меня!» – встало в горле, как и многие слова, которые Франц в своей жизни так и не озвучил. Он окаменел, пальцы его разжались, выпуская плащ, и на секунду показалось, что весь Самайнтаун превратился в бездонную выгребную яму. Франц в нее упал.

Она его не помнит?

Она превратила его жизнь в бесконечное мучение и просто вычеркнула из памяти?

Она не в курсе, что сотворила с ним?

– Не смей, – прошептал Франц. – Не смей делать вид, что ты меня не знаешь! Больница святого Энгельса. Пятьдесят лет назад. У меня была лейкемия! Ты сказала, что покажешь мне кое-что, пришла через два часа после отбоя и поцеловала меня, а потом…

– Простите, – повторила Кармилла снова и вдруг хихикнула, будто глумилась над ним. – Не припоминаю такого. Ты меня с кем‐то спутал, милый мальчик.

Нечто, как ее слова, вдруг ударило Франца в висок.

Послышался чей‐то вскрик, и перед глазами завертелся переулок, кирпичные стены домов, лужи с гниющими в них листьями и красная юбка. Франц оказался на земле, пролетев несколько метров и свалившись на бок от удара настолько точного, будто его поразил не чужой кулак, а стрела, пущенная из лука. Быть может, то и была она, потому что, когда мир перед глазами перестал плясать, Францу показалось, что он слышит охотничий горн.

Волосы, воротник кожаной куртки, толстовка под ней – все вмиг пропиталось кровью, но в этот раз Франц не отключился. Перевернулся на спину и, привстав на локтях, посмотрел снизу вверх на рыжеволосого мужчину, о котором совсем забыл в пылу отчаяния. Кармиллы же и след простыл. Где‐то со стороны многолюдной улицы раздались визг шин и гудок автомобиля, в который Херн – «Ах, так вот он, новый ухажер Титании!» – поспешно затолкал ее, прежде чем нависнуть над Францем, расставив ноги по обе стороны от ног его.

«Это у меня в глазах двоится, или у него рога?».

– А Пак говорил, что они с Леми воткнули в тебя кол, – хмыкнул Херн, закатывая рукава двубортного пальто. Волки, лани, кролики, перепелки… И кельтские орнаменты, сигилы. На его коже, почти до самой шеи, была вытатуирована охота. – Неужто мимо сердца промахнулись? Криворукие совсем, что ли…

– Не промахнулись, – выдавил Франц. Кровь заливала ему глаза, мешая видеть, капала с челки и ресниц, и Франц зашипел сквозь зубы от разочарования: столько давился, сколько вливал ее в себя, а она уже вытекает наружу! Хоть бы денек продержался! – Просто что в меня ни втыкай, я не умру. Такой вот прикол. Сам от этого страдаю, не поверишь.

– Поверю, – произнес Херн. – Когда‐то я тоже мечтал о смерти. Это в природе всех живых существ – стремиться к ней, испытав потерю. Вряд ли твоя природа устроена как‐то иначе. Но, чтоб ты знал, я прежде не встречал никого, кто не смог бы умереть, если жаждал этого по-настоящему, а не только на словах.

– Тогда рад знакомству. Меня зовут Франц Эф, – весело представился он. – Как найдешь способ меня убить, дай знать, я тебе заплачу.

Херн склонил голову вбок. Кажется, набрасываться на Франца он не собирался, но и уходить почему‐то не уходил. Его присутствие казалось удушающим, словно он вобрал в себя весь воздух и свет, что были в переулке. Одна его тень, маслянистая и широкая, пригвождала Франца к земле, лишая силы пошевелиться. Форму она имела не такую, как ее хозяин – из головы, что в реальности имела лишь рыжие, как пламя, кудри, и правда росли ветвистые рога.

– Так, значит, ты для этого гнался за графиней Карнштейн по всему рынку? – спросил он. – Чтобы она даровала тебе освобождение от абсолюта жизни? До чего же глупо…

– Не твоего ума дело. Подожди, как ты ее назвал? Графиня?.. Мы ведь о Кармилле говорим?

– Миркалле, – поправил Херн. – Хотя она любит играть с анаграммами.

– Плевать. Мне нужно ее увидеть.

– А ей нужен покой, – возразил Херн снова. – Графине в ее состоянии не до черни, которую она из своего великодушия однажды наградила даром вечной жизни. Цени ее и то, что этот дар оказался настолько щедрым, что его невозможно отнять. Должно быть, Графиня поистине благочестива, раз боги ниспослали ей дар создавать таких детей. Гордись тем, что она была твоей хозяйкой, и более не тревожь ее, ты понял?

Франц сплюнул кровь вместо того, чтобы проглотить ее, и встал. Поступь его была нетвердой, шаткой, голова раскалывалась на части даже сильнее, чем когда он снес себе половину мозга из «винчестера». Вот только Франц привык к боли и страданиям. Ни те двое, «убившие» его, ни Херн со своими меткими ударами, ни даже Ламмас с вечным летом не пугали его так, как пугала необходимость жить. Ради смерти Франц был готов грызть зубами камни, драться, с кем придется, а если смерть ему способна даровать Кармилла – значит, он будет драться за возможность снова ее встретить.

И Франц готовился начинать уже сейчас. Занял стойку, какую еще в глубоком детстве показывал ему отец, расправил плечи и оскалился, шипя… Но вдруг Призрачный базар за его спиной взорвался криками и гудением сирен.

– Что происходит? – Франц, вмиг забыв о Херне и Кармилле, опустил глаза на свою куртку: сквозь отверстия в кармане просачивались голубой и зеленый свет, сменяясь.

– В ближайшее время мечтать о смерти будешь не только ты, – сказал ему Херн с усмешкой, и Франц бросился обратно.

* * *

Эта ночь проходила спокойно, а значит, что‐то было не так.

Джек никогда не жил у моря, но слышал выражение «затишье перед бурей». В Самайнтауне аналогичная поговорка звучала как «грим перед ужином». Все потому, что они, эти черные собаки с горящими глазами, рожденные из бед, всегда пригибались и замирали на несколько секунд, прежде чем вонзиться жертве зубами в горло. А собаки на Джека нападали часто – быть может, из-за круглой тыквы, похожей на футбольный мяч, – поэтому он не понаслышке знал, как оно бывает. Оттого Джек и не покупался на веселые игрища, хихикающих девиц, фотографирующих его исподтишка, зазывающих к себе под навес торговцев и бумажные фонари с бронзовыми колокольчиками, поющие на холодном ночном ветру. Джек был сосредоточен. Жилые дома угасли, как затушенные очаги, и нигде в зданиях не горело ни одного окна – все горожане собрались на площади. И хотя расходящиеся от нее лучами улицы тоже считались продолжением базара, чем дальше от центра, тем тише становилось вокруг.

На Старом кладбище, где базар проводился раньше и где теперь значился его конец, было совсем безлюдно. Лишь у кованых ворот, прямо под ликом Розы и полуразрушенной католической церкви, стояли пожилые торговцы, отказавшиеся изменять традициям. На расставленных ими скамьях продавалась антикварная посуда, записки с заговорами и ингредиенты для ритуалов столь редкие и противоречивые, что за пределами Самайнтауна многие из них объявили вне закона. Ближние к ограде могилы усеивали свечи, воск шипел на мраморе, и казалось, что вырезанные из него ангелы и вправду плачут. Немногие туристы доходили досюда, хоть к кладбищу в знак уважения к традициям и проложили особую тропу: вместо листьев по тротуару стелился ажурный туман, а болотные огни устроились в кронах низко нависающих деревьев, образовывая светящийся туннель. Именно Старое кладбище всегда оставалось сердцем Призрачного базара, и только здесь можно было прочувствовать и узнать, что такое октябрьский полуночный рынок на самом деле.

Призрачный базар – это еще одно напоминание о свободе, которой дышит Самайнтаун, возможности быть всем, чем пожелаешь, или не быть ничем. Это не только драгоценные побрякушки, на которые многие сектанты молились поколениями, и реликвии вроде ножа, превращающего кровь в мрамор, но и тайные знания, подлинные истории, передаваемые из уст уста. Это торжество ночи, которая все больше душит свет, – торжество тех, кто рожден в ней и кто не боится признаться в этом. Никаких масок и костюмов, как на День города, – никакого притворства. Призрачный базар нужен не для этого. Он – это мертвецы; их еще не видно, но они уже здесь, как бы медиумы ни убеждали всех в обратном. Это крики ночных птиц, запах влажной земли и гниющего лета, теплые блики, звон монет, исполненные желания и нарушенные клятвы.

Призрачный базар – это кладбище, которое есть у каждого из нас внутри и которое разрастается с каждым прожитым годом.

Может, большинство туристов сюда так и не дошли, не ступали этой тропой из тумана, вязов и болотных огней, но Джек, конечно же, это сделал. И не только потому, что ему нужно было проверить все вдоль и поперек, но еще и потому, что ему хотелось снова навестить Розу и хотя бы ненадолго задержаться среди родных покосившихся надгробий. То была и его могила. И его колыбель.

А заодно неплохо бы понять, почему Чувство так упорно хочет, чтобы Джек оказался здесь.

Оно давно не просыпалось. Джек даже перестал взывать к нему, пока патрулировал Призрачный базар. Однако вот оно, случилось – холод, прилипший к коже, как от сквозняка, и давление в ногах, будто за связанные щиколотки бечевкой тянут. Повернешь в другую сторону – и давление станет почти невыносимым, превратится в тупую ноющую боль. Джек – это все еще Самайнтаун, а Самайнтаун – это Джек. Несмотря на то что шум и толпы ослепляли, путали, мешали, переполняя улицы и тем самым переполняя самого Джека, он все равно слышал, когда кто‐то его звал. Когда кто‐то нуждался в помощи.

Смерть. Она оказалась совсем близко к Джеку, а один из жителей был близок к ней.

Джек следовал за Чувством тенью, не в силах ему сопротивляться. В этот раз он слился с Барбарой, а не наоборот. Мрак сгустился, спрятав их обоих, и даже поступь сделал совсем бесшумной. Никто в Самайнтауне не был способен обнаружить Джека, если он сам того не хочет. Поэтому Пак, роющийся между заброшенных надгробий в глубине Старого кладбища, далеко от фонарей, людей и шумного базара, в присутствии одних лишь вязов, даже не услышал, как за его спиной начала размахивать коса.

Джек подкосил его, подцепив тупым лезвием за ноги, одним броском.

– Попался!

Пак с кряхтением покатился по скользкой от росы траве, похожий на ребенка в темноте. С его спины упал тканевый мешок, фетровая шляпа слетела с головы, и он заворочался, как жук, под нависшим сверху Джеком и его взметнувшейся косой. Вот уже как второй день Джека терзало любопытство, а сможет ли он разрубить те клематисы, что прячут, сковывают и в то же время защищают души тех, кто присягнул Ламмасу на верность? Если Джек искромсает стебли, изрежет все цветы, они падут? Сможет ли он тогда добраться до души и прикоснуться к ней? Или она неизбежно пострадает тоже? Смелости проверить это на Винсенте Джеку не хватило, зато вот на закрывшемся руками Паке – вполне себе. Ни жалости, ни сострадания он не вызывал совершенно. Особенно когда Джек глянул на соседнее надгробие, откуда веяло сладостью несвойственных осени растений, и увидел темную фигуру, неподвижно лежащую на цоколе под стелой с наполовину стертой эпитафией «Боже, упокой…».

– Ох, нет!

То была беременная женщина, которая еще днем отчитывала Джека за безалаберную работу, и которую он же убеждал в том, что ей ничего не угрожает. На ее подоле, прямо под круглым животом, растекалось алое пятно, похожее на нечаянно пролитый вишневый сок. Надеясь, что это сок и есть – или узор, или игра света, или кровь чужая, но только не то, о чем подумал Джек, – он бросил Пака, подскочил к ней и принялся судорожно срывать с нее цветы. Они росли на той повсюду: скручивали посиневшие голые лодыжки, сбросив туфли с ее ног; хлыстами впивались в тонкие запястья, оставляя глубокие, до костей раны. Шея была пережата тоже, а еще грудь, колени, бедра. Лоснящиеся фиолетовые бутоны напоминали леденцы, свернувшись трубочкой над ней, но вздрогнули и раскрылись от прикосновений Джека, как от солнца. Тычинки, похожие на паучьи лапки, липли к коже женщине, будто пили ее досуха. Не только обездвиживали, но и питались, погружали в сон. Женщина, однако, еще дышала. Обрезав все цветы, заставив их рассыпаться и поникнуть на земле с жалобным пищанием, Джек сунул несколько пальцев ей в рот – даже туда клематисы забились под завязку. Прошла почти минута, прежде чем он сумел вытащить все их наружу, вытянуть из горла вместе с вязкой слюной и сгустками пыльцы. Женщина тут же схватила воздух освобожденным ртом, закашлялась и задышала глубже. Тогда Джек осторожно вытер ей глаза – из-под век стреловидные лепестки торчали тоже.

– Нет, нет… Минутку… Это ведь не то, – озвучил Джек, когда разметал по округе все умершие стебли и убедился, что вокруг не осталось ни одного ростка. На всякий случай он переложил бедняжку с цоколя могилы на сырую землю, туда, где холоднее, но точно безопаснее. Затем Джек сел рядом, держа ее запястье, будто старался удержать и пульс, и оглянулся на Пака. Тот стоял там же, куда упал, с руками за спиной и невинным видом. Он совершенно не мешался, не убегал и не делал ничего, что должен был бы делать, поймай Джек его с поличным. – Эта женщина не жертва, так ведь? Ты раньше никого не убивал. В преддверии настоящих убийств Чувство всегда молчало, а тут вдруг заговорило… Мне сразу следовало догадаться. Это просто отвлекающий маневр.

Пак ухмыльнулся, поднимая и возвращая на лоб фетровую шляпу.

– Башка‐то тыквенная, но не тупая! – сказал он. – Хотя, раз ты повелся…

– Барбара, – позвал Джек собранно, снова обернувшись к женщине. – Отделись. Будь здесь и защищай ее!

Тень послушалась, коса распалась в его пальцах, растеклась по каменным надгробиям с истертыми датами. Затем она укрыла женщину, очнувшуюся и схватившуюся за свой живот, обернулась вокруг нее, как теплый плед, тут же умерив дрожь и успокоив стоны. Джек же в это время поднялся и бегом бросился назад, через Старое кладбище. Ведьмин камень в его ладони уже мигал: зеленый, голубой, опять зеленый…

И вдруг красный, красный, красный.

Что же там творится?! Неужели Джек снова опоздал?

– Стойте, господин Самайн! Не мешайте господину Ламмасу! Вам лучше оставаться здесь.

Удар в спину был для Джека ожидаем и нестрашен. Он лишь споткнулся и упал на одно колено, когда что‐то пронзило его сзади, прямо по центру грудной клетки, и едва не выскочило насквозь. От сильного толчка тыква слетела у Джека с плеч и покатилась по надгробиям, раскалываясь на половинки. Резко похолодевший ветер лизнул гладкое основание шеи, как приветливый щенок, растрепал воланы на рубахе. Кровь у Джека не лилась, но сердце все равно едва не разорвалось от боли. Тем не менее он лишь выгнул назад руку, перехватил за основание торчащее между лопатками древко – тонкое, как цветочная ветка, – и выдернул. Древко упало, и Джек переступил его, даже не сбавив шага.

Он изо всех сил бежал на Призрачный базар, но было слишком поздно.

* * *

Что она наделала?

Светло-оранжевый, с нотками мускатного ореха и облепиховых ягод, пунш бурлил на низком огне. Высыпанные семена растворились в нем, как сахар, ушли на дно и стали абсолютно незаметны. Лора схватилась за черпак, принялась грести, но так и не выловила ни одного зерна, хотя в котелке их должно было быть минимум пара тысяч. Осознание, какой же это риск – не только для жителей, но и для нее, живущей с парнем, способным читать души и комкать их, как бумагу, – обрушилось на Лорелею, точно еще одно проклятие. Она судорожно завертела головой, ища взглядом полевую раковину, и даже допустила мысль якобы нечаянно опрокинуть на себя котел, еще горячий. Все равно ведь нижняя половина ничего не чувствует, чего ей стоят ожоги после того, что она сама делала с собой?

Главное, вылить, вылить, вылить! Пока не поздно!

Или не выливать?

Лора опять замешкалась. Застыла, глупо хлопая глазами, глядя в пунш, как в воду, будто он мог сделать выбор за нее, подсказать, как правильно. Точнее, нет – стоит ли оно того.

Ступать по тротуару вместе с другими пешеходами, причем на высоких каблуках. Плясать, когда играет музыка, как та толпа, что обступала сцену. Прыгать, спешно перебегать на красный свет, чтобы успеть в автобус. Карабкаться и залезать на холм. Тянуться на носочках за тарелкой на верхней полке или книгой. Кружиться, приседать, если что‐то выпало из рук, пинать, если кто‐то бесит. Чувствовать, как песок мешает в ботинке, и по этому песку ступать, да босиком, вдоль рек, озер, морей. Мучаться от мозолей и усталости, но ходить, ходить, ходить. Везде, где ей захочется.

Возможность, что так оно и будет, даже данная человеком, которому Лора может доверять лишь наполовину (или того меньше), против людей, на которых Лоре плевать, но которым почему‐то не плевать на нее. То или это? Мечта, ради которой она приехала в Самайнтаун, или сам Самайнтаун? Человек или все‐таки русалка?

– Без тебя мы звучим просто ужасно, правда?

Лора вздрогнула, черпак выскользнул из пальцев и с бульканьем нырнул в пунш. Душица стояла по ту сторону столов, смотрела на платформу и Лору, улыбаясь острыми зубами, как у Титании, но еще более крупными и неровными, будто бы акульими. Ее нежно-лавандовые волосы завивались в модном нынче конском хвосте с начесом у лба, а жакет, как для верховой езды, заканчивался чуть ли не выше талии. Благо, там же начинались усыпанный стразами пояс и юбка с ярко-розовыми колготками под ней.

– Давай, пошли! – махнула головой Душица, и Лора подумала, не проспала ли она ненароком какой‐то важный разговор? Ибо та вела себя так, словно они уже все обсудили. – Ты ведь барабанщица, а не кухарка.

– Я ушла из группы, – напомнила Лора, прислушавшись и обнаружив, что музыка на сцене стихла. Даже джаз. Очевидно, объявили перерыв, которым Душица воспользовалась, чтобы прийти сюда. – Эти идиоты тебе что, ничего не сказали?

– Сказали, конечно, и еще добавили, что ты дрянь. Но какая разница, насколько грязный у тебя рот, если ты и впрямь хорошо играешь? Да и мне лично ты ничего не сделала, так что давай слезай и сыграй с нами, Лорочка. У нас скоро будет второй раунд, одна группа заболела, выступаем вместо них. И ты мне все еще за те ножницы торчишь.

– Они не сработали…

– Плевать. Последний шанс даю, короче. Ты идешь на сцену?

Душица подмигнула, и Лора потерялась окончательно. Желание снова взяться за барабанные палочки было даже сильнее, чем необходимость иногда взять в руки карандаш или веник, чтобы как следует отхлестать Франца, когда он снова начинал действовать ей на нервы. Подняться на сцену, откликнуться на первобытный зов звучать, творить, очаровывать… Лора правда этого хотела. Она любила музыку – то немногое, что приносило ей хоть какую‐то радость. И пускай барабаны не могли сравниться с пением или танцами, Джек был прав – Лора создана для них.

Она прекрасно играет свое отчаяние.

– Ладно, ладно, убедила. Только сначала помоги мне вылить пунш, я… не те специи добавила случайно.

– Какой пунш?

Лора махнула головой на плиту, а затем поняла, что никакого пунша там уже нет – плита пустая. Наташа радостно разливала его в бумажные стаканчики всем желающем в самом конце стола, и при виде того, как первый взявший стаканчик человек делает из него глоток, у Лоры упало сердце.