Текст книги "Самайнтаун"

– Думаешь, против духа пира выстоишь, охотник? – усмехнулся Ламмас, разрубив пополам летевшую в него стрелу, что заставила его вернуться на несколько шагов назад, к столам с карамельными яблоками, на которых в довесок к фруктам теперь лежали и чужие головы. – Против самого лета идешь, ничтожный осколок зимы…

– Я не только выстою, но и выпотрошу тебя, – пообещал ему Херн уверенно, вскинув подбородок, и рога его, казалось, разрослись еще выше и дальше, как ветви вязовых деревьев, шелестящих вдалеке. – Ты и так гниешь. Каково это – разваливаться на части уже во второй раз? Понимать, что обречен?

– Взгляни на часы, – Ламмас указал на башню той рукой, что действительно уже мало напоминала подвижную конечность: болталась, сгнившая по локоть, где петелька за петелькой расходился шов под закатанными рукавами одежды. – Ночь Самайна еще длится. И сам Самайн тоже здесь. Все начнется тогда, когда закончится. Может быть, к этому моменту я оставшиеся пальцы твоей королеве отрезать успею… Или на сей раз сразу руки. Что думаешь? Поможешь мне снова ее сдержать, клятвопреступник?

Ни один мускул на лице Херна не шевельнулся. Он только покосился на Титанию, будто ее разрешения просил, и, едва та ему кивнула, не поворачивая для того головы, как Херн кинулся в атаку. Но не победить было его задачей, а занять, отвлечь, ибо победу им могло сейчас принести лишь время. Силы тела, собранного из частей чужих, уже были на исходе. Ламмас и вправду распадался, грозясь навсегда исчезнуть, и им оставалось только дождаться этого момента.

И остановить Великую Жатву, конечно.

Джек понимал все это, как и многое другое. Смотрел туда, на брата, но видел только души. Великая Жатва говорила с ним слишком громко, даже музыке из колонок, уже, правда, затихающей, было ее не перекричать. Так что все, что Джек сделал, – это вновь устремился к злополучному мосту, отчаянно пытаясь пересечь границу, пробежать вдоль кованого чугунного забора, на котором раскачивались соломенные куклы и оранжевые ленты из атласа. Пыльца продолжала сыпаться, веки – которые всегда воображал себе Джек – тяжелеть, но Джек не мог остановиться.

– Жатва… – прошептал он, упорно стряхивая с себя цветы и сон, призывая ветер, чтобы отмести от себя фей, расплести пыльцу и разорвать терновые петли. Даже его коса в их плен попала, заросшая до лезвия, а затем снова ноги Джека, пригвожденные к земле. Руки оказались привязаны к телу.

– Ох, Лорочка, я же говорила, что не следует нам сюда идти!

Звякнули колеса инвалидной коляски, которую Душица уронила прямо перед Джеком, остановившись посреди моста. Лора тут же завертелась и плюхнулась с ее плеча обратно в кресло, не позволив унести ее назад. Вместо того чтобы пятиться, как сделала Душица и как поступил бы любой другой человек на ее месте, Лора вцепилась пальцами в свои колеса и толкнула их вперед. Джек был готов поклясться, что она ничуть его не страшится, смотрит прямо в его тыквенные прорези и даже не моргает.

Он тоже на нее смотрел. Смотрел и любовался.

Душа Лоры сияла, как глубокий океан с лощиной, где спят древние киты, что были богами до богов. А Джек, тянущийся в ночь Самайна к любым душам, как бабочка на свет, перед такой душой устоять бы точно не сумел. Взбодренный ею, он тут же порвал лозы, терновые путы и оцепенение. Под скрежет его косы, прочертившей на асфальте полосу, и крик Титании Джек стремглав бросился в глубоководное мерцание, желая без остатка весь в него нырнуть и разделить надвое.

Лора беззвучно раскрыла рот, кровь пузырилась у нее на подбородке. Она снова дернула колеса кресла, резко тормозя, когда поняла, что впереди самого Джека на нее несется его острая коса. Колеса повело, коляска неровно встала. Облако пыльцы на миг проложило завесу между ними, и Титания, перескочив через Джека, заслонила собой Лору, оказавшись впереди.

А их, в свою очередь, заслонил собою Франц, наконец‐то догнав обеих. Тот возник из ниоткуда, растрепанный, с темно-вишневыми глазами, и их с Титанией души Джек видел теперь вблизи: одна темная и бархатная, как лес ночной, а вторая – багряная, в оковах, которые срощена с плотью настолько крепко, что не по зубам даже косе Самайна. Джек не знал, какая манит его больше, и решил попытаться забрать все три одновременно.

Истекая тьмой, Барбара воспряла над ними в лунном свете.

– Эй, эй, назад! – воскликнул Франц, оттолкнув себе за спину и Титанию, и Лорелею. – Куда к спятившей тыкве лезете?! Вы же девочки! Отдыхайте. Дайте разобраться с этим мужчине.

Лора захлопала ртом, тонкие светлые брови красноречиво сошлись на переносице. Она собиралась снова дернуть опоры кресла, покатиться вперед, но Душица подоспела. Схватилась за его спинку и насильно оттащила Лору назад, под ее возмущенное мычание и удары кулаков по подлокотникам. Титания тоже отступила обратно под покров своих детей. Оттуда вместе они могли смотреть, как схлестнулись бессмертие и смерть.

Алые глаза с расширившимися, почти заполонившими радужку зрачками горели так же ярко, как прорези оранжевой тыквы в темноте. Болотных огней вдруг резко прибавилось на площади, все они вернулись в фонари, но не чтобы площадь освещать, а чтобы смотреть в первых рядах спектакль. За тем, как Джек Самайн вновь заносит свою косу и как тщетно, но остервенело пытается рассечь абсолют бессмертия; как он снова, снова, снова режет этого дурного вампира, оставляя на плоском подтянутом животе кровоточащие раны, но ни одной царапины на душе. В конце концов, они оба уже это проходили: однажды Франц попросил Джека умертвить коль не его тело, то сразу дух, и конечно, ничего не вышло. Не выходило и сейчас. Открыться‐то шкаф открывался, но содержимое не вынималось. От столкновения с душой Франца во все стороны летели искры, будто коса Джека встречалась с другой косой, с металлом закаленным, но не Колесом, а самой любовью.

Кровь омыла брусчатку моста, и Франц, зашипев от боли, толкнул Джека в грудь, возвращая на Темную половину площади, как в темную половину года, откуда он пришел. Даже когда удары Джека стали такими же частыми, как дыхание Франца, и такими же лихорадочными, как горячительный бред и судороги, когда тебя ранят ядовитым клинком, Франц не сделал ни шага назад. Только оттеснял Джека дальше в центр площади, пока не вернул между ним и мостом безопасное расстояние. Тогда Джек и Великая Жатва поняли: этот урожай им действительно не скосить. Ибо то не плод и не росток. То даже не одна душа – их шесть в одной. То древо, для ствола которого топор нужен, а не коса, и не Самайн, а конец всего мироздания.

От этого Джек пошатнулся, промахнулся мимо цели следующий его удар, и Франц, терпеливо дожидаясь этого момента, мгновенно тем воспользовался. Проскочил под косой Джека и, оказавшись у него за спиной, схватил.

– Слушай меня, ты, бешеный овощ! – закричал Франц ему в оранжевую корку, прямо туда, где предполагалось ухо. Руки его обвились у Джека вокруг шеи и грудины, а ноги – вокруг торса, и весь Франц повис на нем, цепляясь, как за обрыв скалы. – Я люблю тебя! Понятно?! В смысле как друга, как брата, как семью люблю. И ты меня любить научил, да не кого‐то там и даже не себя самого, а саму жизнь. Жизнь, Джек! Теперь я понял, правда понял. Ты меня работать заставлял, убираться, с Лорой нянчиться, гулять, снова убираться… Много чего неприятного, словом, делать, только чтобы я жить начал, хоть как‐то, хоть как умею или не умею вовсе, пока не научусь. У тебя получилось, слышишь? Я, Франц Эф, хочу жить! И поэтому я не дам расхотеть жить тебе. Не дам все испортить и потом рыдать в подушку, какой ты негодяй. Потому что ты вовсе не такой. Слушай меня, Джек, слушай! Не Жатву или что там еще за хрень говорит с тобой, а меня, только меня. Я не отпущу тебя ни за что на свете!

И он действительно не отпускал, сколько бы Джек его ни резал. Размахивал косой, взбешенный, полосовал руки и ноги, его обхватившие, брыкался и извивался, пытаясь сбросить, а сбросив – разрубить. Джек был сильным – сильнее, чем Франц смог бы стать и за сотню тысяч лет, но тот так тянул его на себя, так наваливался всем своим весом, что они оба стояли на месте, чуть не падая на бок. Уворачиваясь от острия косы, Франц спрятал лицо у Джека на плече, уткнулся в него, как в подушку, и вонзил пальцы крепче, так глубоко, что они разломали ребра и вошли Джеку в грудину до последней фаланги, как клещи.

– Не отпущу, – выдавил Франц, точнее, пробулькал, ибо коса все же вспорола ему горло и легкое, залила все кровью, но хватку все равно не ослабила. – Слушай меня…

– Слушай меня, Джек, – вторила Титания перед его тыквенным лицом. Она оказалась рядом с ними обоими так быстро, что Джек даже не понял, как именно это произошло. Снова взмахнул косой, а та вдруг задрожала и самовольно застыла в дюйме от груди Титании, больше Джеку не повинуясь, сопротивляясь ему с шипением, хныканьем, с каким ребенок отказывается внимать родителю. – Слушай! Ты дом мне подарил, согрел сначала своим плащом, а потом своей заботой и супом сырным, сливочным, как сейчас, помню его вкус, даже лучше мужской плоти. Так позволь и мне позаботиться о тебе в ответ. Позволь признаться: я обманщица. Я соврала тебе. Я всегда знала, кто ты такой и кто такие духи пира, но молчала, ибо не имеет это смысла больше. Отныне ты символ Самайнтауна, его Тыквенный Король! Ты один из Колеса остался. Его первенец, его венец… Ты последняя спица Колеса, и лишь благодаря тебе оно теперь вращается. А значит ты сам Колесо и есть. Только ты его и остановить и можешь. Так останови же, Джек! Слушай меня, слушай нас…

Коса окончательно выпала из его рук, точнее, ускользнула. Еще никогда Барбара не проявляла настолько крепкой воли, чтобы перечить Джеку и предать его… Хотя разве было то предательством? Скорее наоборот. Она бы предала, если бы продолжила служить, даже зная, как Джек пылает голубым огнем от этого внутри, в собственном пламени же сгорая. Потому она растеклась тенью на асфальте, распалась, спрятав в черноте своей оружие, и прильнула к тем, кого теперь считала семьей и кого точно так же слушалась – к Францу, Титании и Лоре, вдруг подъехавшей впритык, несмотря на возгласы Душицы.

Губы ее ничего не говорили, даже не двигались, зато прикосновения кричали громко. Руки Джека безвольно повисли вдоль тела, и в его правую, дрожащую, протиснулась холодная ладонь, сжалась там, растерла, не страшась, что ее вот-вот сожмут, переломают. А Джек ведь мог. Схватить не только за руку, но и за горло, вырвать вместе с языком… Великая Жатва этого хотела, но Джек – настоящий Джек внутри Джека – был против.

– Нет больше духов пира, – прошептал он, сам в это не веря, как и в то, что снова управляет своей речью. Все по-прежнему алое вокруг, истертое и темное, но опять живое. Медленно возвращались мягкие, старые цвета, и взгляд треугольных прорезей, прежде лишь души замечающий, метнулся к высокому костру и шестерым телам за ними. Те оставались уродливыми, раздутыми… Мертвыми, какими им оставаться и было суждено. – Нет других спиц… Потому я теперь Колесо. Только я его теперь вращаю. А я не хочу вращать.

«И Великую Жатву продолжать не хочу!»

– Верно, Джек, верно, – сказала Титания мягко, прижавшись носом к его тыквенному лбу, заглянув в саму тьму внутри его головы. Там голубое пламя все еще мерцало, но перестало обжигать. – Успокойся, успокойся. Слушай нас, а не Жатву. Колесу больше не нужно крутиться. Мир изменился. Вот почему духов пира не стало. Вот почему однажды мои дети лишились еды, а я сбежала. Нет больше старых богов и новых нет. Есть только люди и то, во что они верят. Так ведь и появился Самайнтаун, помнишь? Здесь каждый сам выбирает, кем ему быть. Будь Джеком Самайном, а не Колесом. Довольно ему вращаться! Сломай последнюю спицу!

«Я Самайн».

– Мы с тобой, Джек, – прошептал Франц за его спиной. – Слушай нас, слушай…

– Жатва, Жатва, Жатва.

Это прозвучало совсем тихо, но стало немного легче. Франц все еще держал Джека за руки и ноги, а Титания – его тыквенную голову, обхватив ту двумя руками, чтобы он смотрел только на нее. Мысли смешались, вязовый лес – Колесо – все еще звало его, даже разломанное на части. Звало, да не управляло, ибо оказалось подлым, не сказало Джеку, что он больше не его орудие – теперь он его рычаг. Ибо первый и последний. Ибо единственный. Ибо нет больше у Колеса никакой власти над миром и человечеством, а значит и над Джеком ее нет. Великая Жатва – лишь инстинкт, даже скорее рефлекс, как сглотнуть или кашлянуть, когда подавился. Такое можно вытерпеть. Такое можно пресечь. Такое Джек может разрубить пополам.

– Жатва…

Тело, тем не менее, дернулось в сторону моста, а пальцы сжались, все же сдавили ладошку Лоры до хруста и ее жалобного писка. Франц напрягся, Тита тоже, и оба вновь налегли на Джека, готовые сдерживать очередной приступ, но Великая Жатва сама отхлынула. Испугалась, как и Джек, когда они оба услышали:

– Я же говорила, что это ты всех и все притягиваешь. Даже неприятности.

Франц резко слез с него, чтобы позволить повернуться, и Титания с Лорой, судорожно дующей на свою красную руку, тоже отпрянули. Им троим больше не было нужды сдерживать Джека, ибо Роза Белл, появившаяся на площади, справлялась с этим в разы лучше.

А это определенно была одна. Точнее, эфемерный, но четкий силуэт с ее лицом, глазами, маленькой фигуркой, облаченной в плиссированное платье с ажурным передником, в котором она обычно пекла чесночный хлеб. В Самайн Джек видел все души даже через плоть, а потому душа Розы и вовсе его слепила. Яркая, солнечная. Даже пучок тот самый, с теми же непослушными спиральками волос вокруг лица и с той же заколкой, которую даже скульптор на Старом кладбище воспроизвел. Откуда‐то оттуда же, словно из затылка, от Розы змеилась по асфальту нить. Уходя на другой конец площади, она исчезала в восьмигранном кристалле в руках медиума – девушки со стрижкой-пикси, что раскачивалась вправо-влево, взад-вперед, погруженная в транс. Это был сеанс, который она прямо сейчас проводила.

Джек снова ужаснулся. За все эти годы он ни разу не взывал к духу Розы, но вовсе не потому, что не мог себе этого позволить, а потому что верил: посмертный покой священен. Не существует ни одной достаточно веской на то причины, чтоб его нарушить. Даже вся скорбь мира и вся его любовь. Потому, как бы сильно Джек ни скучал по своей Розе, он никогда бы не посмел ее вернуть. Уж точно не в день, когда он покрыт кровью и чужими внутренностями, стоя посреди их искалеченной мечты.

– Ты… Как ты… Здесь… – обрывисто выдохнул Джек. Великая Жатва в нем больше даже не трепыхалась.

– Эта милая барышня позвала меня, – ответила Роза с присущей ей вежливостью, указав полупрозрачной рукой на Лору. Та неожиданно смутилась, порозовела вся до корней волос, с которых такая же розовинка уже слезла, и пригладила их нервным жестом. – Очевидно, твои друзья решили, что ты переживаешь непростые времена и нуждаешься в добром совете еще одного старого друга. Вот я и пришла.

Роза сделала шаг вперед, а Джек – шаг назад. Не хотел ее запачкать, даже если она была всего лишь призраком, бесплотным и воздушным, сквозь который он мог пройти, как через дверь.

– Ты все видела, да? – спросил он тихо, подцепив большими пальцами свои подтяжки.

Роза приблизилась еще на шаг, а затем сразу на три таких же, семенящих, чтобы оказаться возле Джека до того, как он опять отступит.

– Да, видела, – ответила она и сжала его тыкву в своих призрачных ладонях. Несмотря на то что давление от ее касаний совсем не ощущалось, Джек послушно задрал голову вверх. – И знаешь, что самое худшее во всем этом? То, что я знала, как ты страдаешь, но ничем не могла помочь. Я так рада, что это сделали они. Я счастлива, что у тебя есть новая семья, – улыбнулась Роза, и Джек, даже не поворачиваясь, почувствовал, как Титания, Франц и Лора неловко переглянулись. – И что ты продолжаешь защищать Самайнтаун любой ценой…

– Защищать? – хохотнул Джек истерично. – Оглянись, Роза! Я его уничтожил!

– И ты же отстроишь вновь, – сказала она. – Ты ведь всех вокруг только и делаешь, что прощаешь. Теперь придется простить самого себя. Это куда сложнее, да, но у тебя получится. Так же, как ты простил себя за то, что я умерла, ибо ты знал, что в том нет твоей вины. Как ее нет и в том, что сотворили с собой моя малышка До и мой потомок…

– И все‐таки прости, что я их не уберег…

– Ты защитник города, Джек, но никто не способен защитить людей от них самих.

Ее лицо соприкоснулось с тыквой Джека, и пускай то касание было иллюзорное, всего лишь их фантазия, он был готов поклясться, что ощущает поцелуй где‐то на губах, которых у него до сих пор не было. Зябкий морозец, как от ментола, стек по шее, и легкие наполнил аромат лимонного тоника от коричневых веснушек на носу. Джек обнял воздух – этот хрупкий, эфемерный силуэт – и застыл так на несколько мгновений, будто бы и вправду Розу в руках держал. До чего эти мгновения были прекрасны!

– Ступай, мой Тыквенный Король, – услышал Джек в конце концов, как бы ему этого не слышать ни хотелось. – Забери назад свой город и свою драгоценную голову. Я ведь не прогадала, ты и впрямь красавчик!

И Роза кивнула туда, где уже потух костер, да так резко, словно сам угаснуть захотел, насмотревшись на них двоих и нежностей не выдержав. Там стоял Ламмас. Его серп блестел над лежащим Херном, рассеченным до хребта, как он уже рассек за это время всех его охотников, раскидав тех по округе. Правый рукав пальто висел, пустой: сгнившая рука уже упала и валялась рядом. Правая же нога, похоже, тоже собиралась с телом попрощаться, покуда Ламмас, шагая к Джеку, подворачивал ее под неестественным углом. Херн, может, и не справился с ним, как обещал, но изрядно потрепал. Или, возможно, то сделал закономерный конец всего живого – и даже божественного.

Джек оставил Розу, попытавшись сжать напоследок ее ладонь, и двинулся к Ламмасу навстречу. Кровь под его подошвой противно чавкала, хрустели кости, украшения и соломенные куклы. Все расступились вокруг них: Титания прильнула к детям и укрыла пыльцой Херна, превращенного в груду искореженных доспехов, а Лора приникла к Францу, взявшему ее на руки и сразу же забравшемуся с ней повыше, на забор. Ветер выстелил перед Джеком тропу из бронзовых листьев, скрадывая непривычно тяжелую поступь. Барбара вновь оформилась в его руке, слилась в косу, и Джеку потребовалось всего раз махнуть ей, чтобы медиумы, по-прежнему стоявшие за спиной Ламмаса у шести шестов, оставили их и скрылись прочь.

Ламмас оглянулся назад и будто бы только сейчас увидел то, что видел Джек все это время, – просто мертвецы. Ничего от их настоящих братьев в подготовленных им трупах не было и в помине, ни одного намека на жизнь и то, что ритуал сработал. Но Ламмас почему‐то продолжал улыбаться, и Джека это встревожило.

– Они все испортили, – сказал тот, кивая не то на Титанию, шипящую на него вместе с мечущимися детьми, не то на Франца с Лорой, закативших одновременно глаза. – Когда‐то друиды рассказывали мне о жертвоприношениях… О том, что плоть плотью покупается… Они все породили нас, значит, могут и вернуть…

– Хватит, Ламмас. Прекрати, прошу тебя.

– Все получится, Джек! Точно получится! Не может быть такого, чтоб у нас да не вышло. Надо просто Жатву продолжать. Да, да, точно! Продолжать! Давай пожнем друг друга.

– Что?

Ламмас не стал повторять дважды, а просто накинулся на Джека с той же улыбкой и тем же серпом, прошедшим в опасной близости от тыквы Джека. Прекрасно помня о том, сколько таких тыкв он уже расколол и испортил и что эту не должна постичь та же судьба, – уж больно она круглая, хорошенькая! – Джек ловко увернулся. Темная половина Колеса отразилась в светлой, как тогда в Лавандовом Доме, но теперь даже оно само не смогло бы разобрать, кто из них есть кто. Встрепенулись усохшие остатки лета – съежившиеся в присутствии Джека клематисы, пытающиеся проклюнуться сквозь ковер из сухих листьев, – и Ламмас раскалился, словно солнце в августовский зной.

Джек тем не менее мигом его остудил – просто вдохнул и выдохнул, а затем взмахнул косой, отразив удар, но свой не нанося. Ламмас ослабел настолько же, насколько слабым тогда в Доме предстал перед ним Джек. Драться с ним таким было сродни тому, чтобы обрывать на ромашке лепестки – бессмысленно жестоко. Серп давил, скрестившись с косой, Ламмас держался за него единственной рукой, кряхтел, но его атаки не высекли ни одной искры. Джек пнул его ногой, толкнув на землю, но тот опять поднялся. И опять лето с осенью сцепилось.

– Достаточно, Ламмас!

Душистое тепло и могильный холод. Зеленые соцветия и сгнившие бутоны. Трава и кости. Голубое небо и земля рыхлая, сырая. Пшеница и оранжевые тыквы. Исполнение любых желаний и исполнение древних клятв. Все это разлеталось от них двоих, кружило площадь, город и весь мир. Великая Жатва упокоилась навек, но пришел истинный Самайн – положить конец началу. Это тоже был инстинкт. Это тоже был сбор урожая – летнего, давно созревшего, ибо прошла Ламмаса пора.

Джек отправил его на землю одним невесомым взмахом, и клематисы, что крошили собой асфальт там, где Ламмас наступал, заключили его в свои объятия, приняв на мягкую подстилку. Он действительно упал, а затем выскочил и серп у него из руки, растекся тенью, и сама тень вдруг исчезла, как если бы Ламмас был единственным существом в мире, у которой его никогда и не было. Джек тут же убрал свою косу и молча, с тяжким вздохом уселся рядом на подстилку, только уже свою – шуршащую, сухую, кроваво-золотую.

Ламмас больше не поднялся. Джек услышал треск, с которым окончательно порвались швы под его одеждой, и ноги обмякли на медленно тлеющих цветах. Черные глаза уставились на него в упор из-под светлых льняных, как кудри, ресниц, и Ламмас поднял свою смуглую руку, настоящую, – единственное, что на самом деле от него осталось.

Джек за эту руку взялся. Сцепил пальцы на его пальцах, а вторую ладонь положил ему на плечо, обняв. То, правда, уже было мягким от гниения.

– Ты всегда был сильнее меня, – сказал Ламмас вдруг голосом тихим, мягким, странно умиротворенным, каким они переговаривались с Джеком перед сном в своей лесной хижине, когда все остальные братья уже спали. – Такой тощий. Такой хороший. И такой могущественный… Боги обошлись с нами поистине несправедливо, но с тобой несправедливее всех. Прямо как я. Я ничем не лучше этих богов и Колеса.

Джек промолчал. Ламмасу и не нужно было, чтобы он говорил. Улыбка его исчезла, и Джек впервые увидел настоящего Ламмаса – по крайней мере, настолько, насколько он мог быть настоящим, состоя из абсолютно чужих, разрозненных частей. Лицо расслабилось, будто та правда, которую Ламмас все это время отвергал, но наконец‐то принял, вовсе не причинила ему боль, а подарила облегчение.

Их семья не вернется. И ни Великая Жатва, ни Самайн, ни кто‐либо еще их не возродят. Есть только один способ вновь встретиться с братьями – отправиться за ними вслед.

– Прости меня, – сказал Ламмас, и в этот раз они с Джеком точно поменялись местами: пришел его черед баюкать Ламмаса на руках и гладить, утешая. – Прости, что я причинил тебе столько боли и что это не стоило того. Ты даже не представляешь, как сильно я хотел, чтобы мы все снова были вместе. Похоже, я и впрямь сошел с ума.

– Нет, ты просто очень упрям. Говорил мне, что я не изменился, хотя при этом сам ничуть не изменился тоже. Снова заставил меня и всех вокруг искать желуди на вязе…

– Желуди, – повторил Ламмас за ним со сдавленным смешком. – Я помню, помню… Мне так хотелось узнать, Джек…

– Что?

– Где ты умудрился найти на вязе желуди?

Джек усмехнулся тоже.

– Рядом с ним рос дуб, ты просто не заметил, – признался он. – Я всего лишь дотянулся до соседней ветки.

Ламмас засмеялся. Этот смех был умирающим, как и его тело, и тогда Джек снова призвал Барбару мысленно, снова попросил ее обернуться косой и взялся за древко одной рукой, второй по-прежнему укачивая Ламмаса на своих коленях.

«Как это возможно? Где его душа?!» – подумал Джек тогда, в первую их встречу, когда не обнаружил у Ламмаса внутреннего шкафа, зато нашел цветы. Он понял намного позже, точнее, лишь сейчас: не просто клематисы это, а еще одно хранилище – колыбель, сплетенная из них. Все это время он искал душу, а надо было искать ее зерно. Последняя крупица, дремлющая в зарослях из летних трав, настолько хрупкая и крохотная, что Джек бы ее снова не заметил, не будь сейчас Самайн и не находись Ламмас к нему так близко. Отражающая в себе сияние лей-линий, эта крупица, размером с ноготок, пульсировала и сама охотно легла в ладони к Джеку, стоило ему легонько повести косой, вспоров окруживший ее оградой сад.

– Прощай, брат, – сказал Джек. – Колесо, как и семью, ничто не остановит. Однажды мы все встретимся с новым его поворотом.

И он рассек нить, соединяющую зернышко души Ламмаса с его правой рукой, с его мизинцем.

Та обмякла, и весь Ламмас распался на части в объятиях Джека, один в один как Доротея за несколько часов до него. Левая же рука пожухла, как клематисы вокруг них, и ветер унес с собой то, что осталось, вместе со сладким запахом лета, который сменился обычной кислой гнилью. Все, что осталось лежать у Джека на коленях, – это белокурая голова с полуприкрытыми черными глазами и застывшей на ней улыбкой, сонной и нежной. Эту голову он прижал к груди, прощаясь с последним из своих братьев и приветствуя самого себя.

– Эй, Джек!

К тому моменту когда Джек вновь встал на ноги, поборов в них дрожь, дух Розы уже исчез, зато вокруг снова оказались его друзья. Он невольно забегал взглядом по площади, ища медиума с восьмигранным сталактитом, но не нашел ни ее саму, ни ее следов. Сеанс завершился, и ночь Самайна тоже подходила к концу. Где‐то послышались вой сирен, гудки машин, голоса людей, интуитивно понявших, что опасность миновала, а потому спешащих назад на площадь выяснить, что здесь и с ними произошло.

Три тени подступились к Джеку ближе прочих, и на спину ему легли сразу три руки.

– Я много хлопот вам доставил, да? – неловко спросил Джек.

– Не-ет, что ты! – замычал Франц, весь покрытый кровью и изрезанный с головы до ног.

– Все в порядке, главное, что ты опять с нами, – сказала Титания, завернутая в плащ Херна на голое тело и облепленная своими детьми, все еще недостаточно сытыми, а потому пытающимися укусить стоящего рядом Франца за уши.

Лора же просто кивнула головой, а затем ей же покачала, и Джек не понял, что именно это значит, поэтому все равно устыдился.

Душица, предпочтя держаться поодаль, пробормотала что‐то о том, что сегодня был ее звездный час, но, пожалуй, впору задуматься о переезде, а затем она сбежала. Джек попробовал осмотреться, но быстро одернул себя, чтобы на глаза не попали разбросанные по площади тела. Знал, что если попробует пересчитать их, то очень быстро собьется. Неизвестно, что пугало его больше: само число или вопрос, где столько тел теперь хоронить…

Три ладони, по-прежнему лежащие на его сгорбившейся от чувства вины спине, ободряюще по ней похлопали.

А затем одна рука хлопнула с излишней силой, заставив Джека ойкнуть, и куда‐то пропала. Спустя секунду городскую площадь, усеянную трупами, осветила белая вспышка.

– Ой, – сказал Франц, опуская пленочный фотоаппарат на кожаном ремешке, который он подобрал из лужи с внутренностями, невесть кому принадлежащими. Может быть, даже сразу множеству людей. – Надо же, она работает! Я у репортера из «Вестника Самайнтауна» такую видел. Давайте сфотографируемся на память? Мне кажется, надо запечатлеть нашу победу!

– Почему бы и нет, – пожал плечами Джек, все еще прижимая одной рукой к груди свою белокурую голову. – Хотя я бы здесь сначала прибрался…

– Да ладно, ты как моя бабушка. Это ведь для семейного архива!

– А если снимок к прессе попадет? К нам после сегодняшнего и так больше не приедет никто! Нет, давайте лучше не будем…

– Будем.

– Франц…

– А ну-ка все скажите «ты-ы-ыква»!

И так в Самайнтауне снова воцарилась холодная и спокойная осень.

А фотография, кстати, вышла удачной.