Текст книги "Самайнтаун"

– Я говорила, что нам нужно будет отвлечь внимание Ламмаса, когда все соберутся на площади, и отвлекать его так долго, как получится. Но «мы» необязательно означает всех троих, – пояснила Тита, со звоном возвращая чашку на блюдце. Лора вдруг увидела, что там плещется вовсе не чай, а нечто янтарное, оставляющее разводы на стенках и щекочущее нос горькими травами. Вино из белладонны. Впервые ей тоже хотелось его выпить, пускай это и был яд в чистом виде. – Вы должны чем‐нибудь занять Ламмаса и оставшихся его компаньонов, пока я тоже не приду на праздник.

– Что конкретно ты собираешься делать и почему именно во время самого празднества, а не, скажем, до? Сейчас? – поинтересовалась Лора раздраженно. Идея разделиться и тем самым разделить силы – причем совершенно несправедливым образом, Королева фей против калеки с бессмертным суицидником, ага! – нравилась ей ничуть не больше, чем Францу.

– День города – это не что иное, как Самайн, – ответила Титания. За окном еще светило солнце, но Лора все равно была готова поклясться, что увидела в ее больших, совиных глазах луну, круглую, зрелую и жемчужную. – Осенний праздник Колеса, Предельный День, когда заканчивается год. Ни один другой праздник не стирает границы так, как это делает Самайн, ибо то похороны природы, а на похороны принято являться всем – и мертвым, и живым. Они оставляют за собой двери нараспашку, и мне нужно в одну из них войти, дабы забрать свое по праву. Как только я это сделаю, у нас будет шанс навсегда изгнать Ламмаса из города, но очень важно, чтобы он не прознал об этом раньше. И чтобы не успел начать то, ради чего собирает всех жителей на городской площади сегодня. – Тита замолчала на секунду, и луна в ее глазах осветила умиротворенного Джека. – Чтобы он не успел начать свое жертвоприношение.

– Жертвоприношение, – повторил Франц эхом, и Лоре жутко захотелось огреть его своей волшебной палкой, чтобы он завязал с этой своей привычкой нагнетать. – Ты уверена, что Ламмас планирует именно… г-хм… это? То есть убить весь город. Ты сказала, Херн велел тебе «не ходить на День города, потому что он будет еще хуже, чем Призрачный базар». Но вдруг он имел в виду не это? А что‐нибудь, ну, типа восстания, захвата власти…

– Ламмас уже нарек себя мэром, ты что, не видел листовки? – фыркнула Лора. – «Ламмасград, город вечного лета», и все такое. Жители у него уже по струнке ходят, потому что половина из них болеет, а вторая половина боится той же участи. Зачем ему еще тащить всех горожан на площадь, кроме как не на убой?

– Сомнений нет. Так оно и будет. – Твердый голос Титы, подтвердивший это, погнал мурашки у Лоры по спине. – По-другому не поставить на место Колесо. По-другому духи пира не вернутся.

– Духи пира, – повторил Франц, и Лора, все‐таки не выдержав, достала из своего клатча топорщащуюся волшебную палочку и, подъехав поближе, как следует хлестнула его по спине. – Ауч! – подпрыгнул он. – Я просто так и не понимаю, о ком именно мы говорим! Кто такой наш Джек? Я всегда считал, что он вроде тех оживших пугал, которые фермы сторожат, только посолиднее, но ты утверждаешь, что он…

– Самайн, – Титания вздохнула, подошла к его постели и, заняв место Франца возле изголовья, материнским жестом пригладила на Джеке одеяло, словно оно каким‐то образом за эти несколько минут могло скомкаться. – Он дух, рожденный пиром, что устроили первые люди в честь окончания сбора урожая. Вот что это значит. Как и Ламмас – воплощение Ламмаса и есть. Всего праздников Колеса восемь, а значит столько же и духов пира быть должно: Самайн, Ламмас, Мабон, Йоль, Имболк, Остара, Белтайн, Лита…

– И что же случилось с остальными? – задумчиво протянул Франц. – В той твоей легенде, которую тебе один из твоих «обедов» рассказал, об этом ничего не было?

– Не знаю. Мои дети разделались с ним раньше, чем он закончил, – сказала Титания почти грустно. – Но, полагаю, что остальные духи пира могут быть… мертвы? – Это тоже прозвучало, как вопрос. – Я лично никогда их не встречала. Я даже не уверена, были ли они. Быть может, Ламмас хочет не воскресить их, а создать. Или я и вовсе ошибаюсь, не понимаю что‐то, но… Это единственное Колесо, которое я знаю. Это единственное, ради чего человек может принести в жертву целый город – ради своей семьи.

– Но Джека он ведь ненавидит, – возразила Лора и подкатила коляску еще ближе к ним двоим, вплотную, потому что почувствовала странное желание с ними сейчас не разлучаться. Расставание и так им скоро предстоит, возможно, уже навек. – А он ведь должен быть частью семьи Ламмаса в таком случае, не так ли? Частью Колеса. Однако Ламмас сделал все, чтобы заставить Джека страдать. Это, знаешь ли, как‐то не похоже на братские узы.

– Именно поэтому мне и кажется, что мы где‐то да упускаем нечто важное из виду, но… Что есть, то есть. Нет времени копаться дальше, корни этого цветка уходят слишком глубоко. Я надеялась, что сегодня Джек пробудится… Сидела здесь с самого утра… Ведь Самайн не может Самайн не встретить, верно? Но, похоже… – Тонкая ладонь Титании легла на его тыкву, ласково потерла гладкую оранжевую корку у черных треугольных глаз под сухим зеленым хвостиком на темечке, а затем точно так же погладила шершавые половицы под постелью, но на самом деле – Барбару, утопившую их в тени и будто бы тяжело вздохнувшую от прикосновения. После этого рука Титании вернулась обратно к тыкве Джека… И сжалась на ней в кулак. – Сон его глубок. Так пускай и дальше спит. Мы его посторожим и защитим. Ничего, кроме этого, – ничего, кроме нас троих, – между разрушением и Самайнтауном больше не стоит. Отвлеките Ламмаса, – напутствовала Титания опять, и смотрела она почему‐то именно в лицо притихшей, нервно заламывающей пальцы Лоре, а не Францу, стоящему с ней рядом. – Не дайте ему ритуал начать. Продержитесь до моего прихода любой ценой и Самайнтаун защищайте.

– Вдвоем… – простонал Франц, заставив Лору закатить глаза, и отвернулся к двери.

Больше он ничего не сказал. Лора – тоже. Ибо Титания обладала уникальной способностью рассказывать что‐то, умалчивая практически обо всем. Лора буквально на коже ощущала те туман и тьму, из которых она сплетала сети для сегодняшнего зла, и ей оставалось только слепо верить, что паутина эта достаточно крепка, чтобы в ее силки поймалось само лето. Несомненно, никто не смел безнаказанно вторгаться в дом Королевы фей, а нарушителей у королев принято казнить. Титания, сосредоточенная, но спокойно потягивающая вино из кружки, точно хищник, отдыхающий перед охотой, к этой казни явно подготовилась. Ее решительность была заразна, и Лора с осторожностью позволила себе ею заболеть.

Весь настрой портил только Франц. Глядя ему вслед, молча вышедшему из комнаты, чтобы спуститься и завести «Чероки», Лора чувствовала, как возвращается тревога. И неизвестные сомнения, что явно его терзали, тоже цеплялись к ней. Лора не понимала их природу и причину, потому что так и не открыла тот черный конверт, который Франц, найдя тогда на пороге, тут же убрал и спрятал от нее. Они оба по-прежнему держали свои секреты при себе, и Лора молча надеялась, что один такой не сведет сегодня их всех в могилу.

Спустя пятнадцать минут они уже выдвинулись. Сели в «Чероки» втроем, но доехали до площади уже без Титании – она попросила высадить ее на ближайшем перекрестке, где было полно машин и возвышался указатель: одна дорога вела обратно к дому, вторая – к торговому центру в Светлом районе, третья – к городской площади на реке, а четвертая – к Старому кладбищу у вязового леса. Учитывая, что сейчас было неподходящее время для шоппинга, Лора ничуть не удивилась, когда она пошла именно по четвертому пути. Ее стройный силуэт двигался не так, как раньше. Осанка строгая, руки вытянуты вдоль тела, но напряжены, ладони сжаты, а подбородок задран вверх. Титания выбралась из их машины просто Титой, а скрылась меж домов и деревьев, сойдя с асфальтированной дороги, уже Королевой фей.

Лора глубоко вздохнула, прижавшись носом к щели приоткрытого окна, откуда потянуло дождевой прохладой с шипучей карамелью из детских корзинок, и закинула леденец в рот. Вкус вишни после Лавандового дома почему‐то напоминал вкус крови, и Лора невольно подумала о том, пил ли ее Франц перед выходом из дома. Если им правда придется вдвоем предотвращать кровавую бойню, то они должны быть во всеоружии – и уж точно не падать в обморок от обезвоживания в процессе.

– Уже есть идеи, как мы Ламмаса отвлекать будем? – спросила Лора скучающим тоном, развалившись на задних сиденьях. В этот раз она уступила переднее Титании и не пожалела – одной сзади оказалось очень удобно!

– Не-а, – ответил Франц. – Но надо бы придумать…

– Так придумай, гений.

– Сама придумай!

– Обалдеть, – удивилась Лора, но вовсе не тому, что ее командная работа с Францем явно была обречена. Франц несколько раз стукнул по рулю, сигналя тормозящей впереди машине: на подъезде к площади они неожиданно встали в самую настоящую пробку, каких в Самайнтауне практически никогда не бывало. – Посмотри, сколько там людей! Прямо как на Призрачный базар, не меньше. И все в костюмах… Интересно, как Ламмас все‐таки заставил их прийти? Я была уверена, что никто в здравом уме и носа из дома не высунет. Неужто все дело в страхе?

– И в клематисах, – скривился Франц, растирая шею одной рукой. Очевидно, воротник дешевой рубашки, позаимствованной из проката, был слишком тесным и душил его. – По радио сегодня передавали, что на городской площади «всем заболевшим будут раздавать бесплатно чудодейственную микстуру от лихорадки, одобренную самим новым мэром». Нужно только прийти и – оп! – ты и твои близкие здоровы!

– Да ладно? Каким идиотом надо быть, чтобы купиться на это? Что кто‐то будет давать тебе что‐то столь ценное, ничего не прося взамен…

В зеркале заднего вида насмешливо блеснули клыки и бледно-оранжевые глаза.

– Поговорим об этом, когда тоже будешь блевать кровавыми розочками и не знать, что еще делать, кроме как плакать и молиться.

Звучало резонно. Рассматривая улицы и прохожих, Лора видела воочию, на что способен Ламмас, и отчаяние, им порожденное: по тротуарам брели не только радостные, наивные, ничего не подозревающие дети с плетеными корзинками для сластей в костюмах плюшевых мишек и принцесс, но и люди ссутулившиеся, болезненные, со впалыми щеками и платками в рукавах на тот случай, если снова нападет кашель. Издали их кровь, смешанную с цветочными лепестками, можно было спутать с яркой вышивкой на ткани. Следом, будто подгоняя и следя, чтобы жители никуда ненароком не свернули, шагали подчиненные Ламмасу трупы. И все как один в самых примитивных костюмах привидений – белых простынях с прорезями для глаз, которые хорошо скрывали их опухшие лица, покрытые иссиня-лиловыми пятнами. Лора узнала их лишь по раскачивающейся походке и тому, как много однотипных костюмов наводнили улицы – и каждый «призрак» шел рядом с какой‐нибудь семейкой или небольшим столпотворением. Они напоминали пастухов, сопровождающих овец, и Лоре сделалось не по себе, когда один из них уставился на их машину в упор. В руках у него, высунувшись из-под простыни, болталась соломенная кукла с пестрыми лентами, вплетенными в юбку из фуража. Лора насчитала еще с десяток таких кукол на деревьях только на одной улице, пока они проехали, и еще двадцать, когда Франц наконец‐то припарковался в плотном ряду машин в начале Рябиновой улицы. Эти проклятые соломенные куклы были повсюду, как и жители Самайнтауна – точно такие же куклы для Ламмаса.

День города, однако, проходил так же, как и во все предыдущие года, а может, даже наряднее и пышнее. Ничего на городской площади, круглой, как монета, и разрезанной поперек рекой, больше не напоминало о кошмарах Призрачного базара: вместо шатров – скамьи и лавки, вместо амулетов и проклятых вещиц на них – съестные угощения. Традиционный хлебный пудинг, яблочная пастила, оладьи, кукуруза-гриль, сосиски в тесте… Узнать места, где прежде чавкали под сапогами лужи из цветов и крови или лежали мертвые тела, можно было лишь по грязным трещинам в асфальте меж брусчаткой, слишком темным для светло-синего камня. Целая очередь выстроилась к чану со смородиновым пуншем, такому большому и глубокому, что в нем можно было утопиться вчетвером. На поверхности вместе с палочками корицы и лавровыми листами плавали мятые засахаренные яблочки, и любой желающий мог наклониться, держа руки за спиной, и попробовать выловить их зубами. Нимфы-лампады с челюстями, как у гончих, справлялись с этим просто на ура! Некоторые из них, голубокожих, раздавали «Ихор» на пробу в рюмках из-за соседнего стола. Проезжая мимо, Лора впервые увидела воочию, как его готовят: одна из нимф надрезала вены вдоль и сливала кровь, как золото, в кастрюлю к водке, лакрице, морской соли и росянке. Едва первая капля успевала соединиться с дымящейся настоянной водой, как тут же приобретала такой же солнечный искристый цвет. Сладостью «Ихора» тянуло аж через всю площадь, и точно так же к ее источнику стягивались горожане.

Франц шел через площадь быстро, но Лора ехала еще шустрее – как всегда, впереди него, давя ругающимся прохожим ноги и рассекая толпу, как топор волну. Они вместе миновали круг из шестов с насаженными черепами животных, между которыми желающие протягивали и туго завязывали красные нити на долгую жизнь, а затем обошли невысокий помост, где ифриты – красные и горящие, как само пламя, джинны – жонглировали живым огнем, заставляли его танцевать и принимать различные формы. Всюду гремели полупустые дубовые бочки, откуда в железные кружки и бумажные стаканы разливали имбирный эль, и толпы ряженых, в глупых костюмах, с глупыми же лицами, скакали по всей площади, таская бесплатные угощения с общих городских столов, будто прошлое их ничему не научило. Впрочем, в этот раз никто для них не готовил – жители сами несли накрытые фольгой блюда из дома, ибо существовало негласное правило: в День города, чтобы есть, ты сначала должен накормить.

Каждый год Лора озиралась по сторонам так же, как в первый, и все не могла понять, на что этот праздник походит больше: на безумство или же семейное застолье. Незнакомцы в этот день становились знакомыми, обменивались сладостями, угощали чужих детей и друг друга; пели старинные песни на вымерших языках, разводили маленькие и большие костры, рассказывали о себе и об умерших, вспоминали, играли в «чертов предмет», когда нужно было сунуть руку в таинственный закрытый ящик и постараться высунуть ее невредимой. Лора слышала, как на противоположном конце площади, через реку – стороне Светлого района, – поет группа Душицы, в то время как на стороне Темного бренчал костяной оркестр. Надо признаться, гремящие костями скелеты даже с пустыми глазницами и без мяса на пальцах умудрялись безупречно играть на виолончели, скрипке и дуть в саксофон (правда, не понятно, чем и как).

Несмотря на то что официально День города начинался только после заката, почти все жители уже были здесь. На небе же только смеркалось. Солнце протянуло луч к пурпуру горизонта, будто тоже подвязало нарядное платье из кучерявых облаков шелковым пояском. Темно-фиолетовый свод мерцал и гремел где‐то вдалеке от неспешно плывущих к городу грозы, которой пахло в воздухе, как яблоками в еще теплой и густой карамели, что грызли и лизали на бегу дети.

Все вокруг было идеальным олицетворением единства мертвых и живых – словом, самого Самайна. Так, как должно было быть, и даже лучше. Так, как понравилось бы Джеку, будь он здесь.

И это было странно.

– А где цветы? – встрепенулась Лора.

Сколько бы она ни вертелась по сторонам, сколько бы ни вглядывалась в затравленно улыбающиеся лица, украшения из засушенных ягод, обвивающие прилавки и сами столы, всюду виднелась только осень – и никакого лета. Ни Ламмаса, ни его обещаний превратить Самайнтаун в пресловутый Ламмасград, ни клематисов и той зелени, которую можно было лицезреть две прошлые недели как символы его завоеваний. Ветер, несущий шипение взрывных леденцов и пар отварной кукурузы, посыпанной тертым сыром и чесноком, нес с собой и сухие листья, сметал их Лоре под колеса, оранжево-красные, как и все вокруг. Даже на стенах жилых домов по другую сторону дороги, где раньше камень крошился под цепкими бутонами клематисов, не осталось никаких следов злополучного цветения. Изумрудный плющ, прежде оплетший фонарные столбы, тоже ссохся, будто передумал их обвивать, и отпал. Лора подъехала к одному такому, растерла в пальцах то, что осталось от стеблей, как пыль.

«Осень все же лето уничтожила, – подумала Лора – Сегодня и вправду истинный Самайн».

«Или…»

– Что‐то не так, – сказала Лора. – Ламмас мечтал о вечном лете, помнишь? Так где оно? И где он сам? Мы проехали через всю площадь, но я не вижу ни его, ни Херна, ни других. Даже трупов-марионеток нет! На площадь сгоняют, а сами не идут. Эй, Франц?

Лора развернула к нему коляску. Он следовал за ней так безмолвно, погруженный в наблюдения и мысли, и выглядел тоже так, будто хотел уйти, а их план как вероятность умереть сегодня совершенно его не беспокоит (хотя последнее вполне закономерно). Он что‐то – или кого‐то – высматривал в толпе, рыскал бледными глазами поверх чужих голов и переминался с ноги на ногу в своем идиотском, уже изрядно помявшемся костюме неудачника-вампира, пока Лора не ударила его кулаком в колено.

– Франц!

– Ауч! – скривился он. – Ты сегодня весь день будешь меня бить?!

– Да, если не возьмешь себя в руки! Что с тобой?

– Все со мной нормально. Мне… Мне просто надо отойти ненадолго, ладно?

– Что?

– Побудь здесь. Двадцать минут, не больше! Я клянусь. – Он посмотрел на нее так, будто от этого зависела его жизнь. Нет, его смерть. – Подумай пока, как мы можем Ламмаса отвлечь. Может, нам залезть на сцену и отобрать микрофон у Душицы, а? Я приду, и мы здесь такой переполох устроим!

– Франц, я не понимаю. Ты…

Он оперся о подлокотники ее коляски, наклонившись, и их лица оказались в нескольких дюймах друг от друга, как там, возле реки. Острый нос, тонкие губы, высокие скулы и пушистые, как у девочки, ресницы. Только такая дура, как Лора, могла обзывать его уродцем. Только такая дура, как Лора, могла вдруг растеряться и проглотить свой ядовитый, колющий язык, когда Франц так очаровательно улыбнулся ей, демонстрируя и клыки, и ямочки на щеках, чтобы придать своему голосу елейность:

– Всего лишь двадцать минут, моя фея.

– Нет!

– Уверен, ты сможешь выдержать нашу столь короткую разлуку.

– Я сказала – нет! Ты что, не слышал? Нам нельзя разделяться, Титания велела…

– Мы не разделяемся, я просто сбегаю и на кое-что взгляну. Одна нога здесь, другая там. Я скоро, честно!

– Не смей снова бросать меня одну на площади, придурок!

Она выбросила вперед руку, но черный бархатный плащ проскользнул сквозь пальцы. Ее крики Франц уже не услышал или же просто сделал вид, что не слышит, пробираясь через толпу туда, откуда они пришли. А толпа была плотной, непроницаемой, и Лора знала, что утонет в ней, если попробует за ним погнаться. Ее снова будет мотать по всей площади, как тогда, когда из-за Франца она впервые повстречалась с Ламмасом, или как на Призрачном базаре, где она упала дважды или даже трижды, разбив все локти, ладони и колени. В те разы она не плакала, но вдруг разрыдалась сейчас. Горячие слезы навернулись на глаза, может быть, от обиды, а может, от страха. Она тут же проглотила их и утерла блестящим рукавом, чтобы не потекла подводка. Очевидно, это и называют справедливостью: Лора заварила всю эту кашу одна – одна и будет ее расхлебывать.

Потому что спустя двадцать минут Франц не вернулся. И спустя сорок тоже. И даже спустя час.

– Твою мать! Твою мать!

Она ругалась, катаясь на коляске туда-сюда, и на смену отчаянию пришла злость. Небо темнело, всюду загорались факелы и болотные огни, а значит, наверняка близилось и жертвоприношение. Сумка-клатч болталась на плече, ее содержимое опять ее звало, когда Лора тщетно пыталась забыть о Франце и перестать на него надеяться. Но что, если он попал в ловушку? Ведьмин камень в ее ладони, однако, оставался черным, не горел, о беде не извещал. Значит, дело в чем‐то другом. Что, если он просто бросил их? Виновато ли в его исчезновении то проклятое черное письмо? Почему же она тогда не сунула в него свой нос и не прочла!

Безглазые улыбающиеся тыквы пялились своими пустыми прорезями на нервничающую Лору со всех сторон, будто злорадствовали. Пытаясь успокоиться, она принялась считать их. Одна, две, три… Их было столько же, сколько и соломенных кукол, сидящих на них верхом или раскачивающихся на их крючковатых хвостиках. Тыквы большие и пузатые, гладкие и пупырчатые, голубые и серые, белые и оранжевые. Наставленные друг на друга, нагроможденные в телегах с сеном и кабачками, разложенные под фонарями и в углах, на прилавках, столах, скамейках. Из одних тек холодный лазурный свет – те самые белоснежные свечи с голубым огнем, которые было запрещено тушить, – а из других свет тек зеленый, изумрудный, как трава, – болотные огни, души утопленников, попрятались в них, играя друг с другом в прятки. Впереди, у фонтана, с треском и восторженными визгами заполыхал высокий костер на пирамиде из вязовых поленьев. От него по площади прокатился такой жар, что даже у Лоры, держащейся от него поодаль, вмиг пересохли губы. Наплевав на то, что еще недавно на том же месте висели части человеческого тела, вокруг вытанцовывали юноши и девицы в деревянных масках, с завитыми рогами и хвостами кошачьими, скорпионьими, лисьими. Они водили хоровод, целовались, смеялись, пили по очереди из одной увесистой кожаной фляги, и Лора вдруг поняла: Ламмас делает это опять.

Он опять отравляет жителей. Только в этот раз отрава не в еде и напитках, а в самом воздухе. Точнее, в тех, кто выдыхает его вместе с заклятиями.

«Это ведьмы?» – сощурилась Лора, вглядываясь в толпу.

Лора бы и не заметила их среди ряженых, если бы они вдруг не стали бросаться друг за другом в пляс. Конечно, были и те, кто веселился на празднике с самого начала, – не то слишком глупые, не то безумцы какие, но теперь Лора не находила среди них ни одного грустного лица. И ни одного разумного. Зато были лица сосредоточенные и нахмуренные, шепчущие что‐то, причем и губы двигались синхронно. Все были женщинами и все в лиловых остроконечных шляпках, какие они носили на День города каждый год, выражая свою преданность ковену.

«Вот же двуличные стервы!»

Титания, поделившаяся своими сомнениями во время одного из чаепитий, оказалась права: у Ламмаса в городе куда больше друзей, чем недругов, и большинство из них на самом деле дружили с ним уже давно. Кто‐то из «друзей» ведь должен подмешивать другим яд, как это делала Лора.

Или накладывать на весь город не менее ядовитые чары.

Вот, каким День города был на самом деле: ожившие трупы – пастухи, сцена с Душицей на другой стороне и прилавки с этой – ограждения, а сама площадь – загон для послушного, усмиренного стада. Самое что ни на есть настоящее жертвоприношение.

И Ламмас уже начинал его.

– Твою мать! Твою мать!

Лора забормотала снова, отъехала от ведьм и толпы подальше, забилась в угол, боясь, что заклинания и на нее подействуют. Она хорошо помнила наказ Титы оттягивать ритуал, насколько это возможно, но не менее хорошо помнила и то, что именно Тита из них троих самая сильная. Нет, не так. Она единственная, кто этой силой вообще обладает по-настоящему. Что может противопоставить воплощению лета бывшая русалка, навлекшая на саму себя несчастье? А вампир, который порой без помощи не может даже встать с кровати, потому что в нем всего две капли крови? По одной на последние две извилины мозгов, очевидно. Голоса Лоры хватит максимум на то, чтобы одурачить, и то лишь одного, не многих. Как же ей привлечь внимание целой площади, разделенной Немой рекой, и этого вечно улыбающегося овцевода?! Залезть на сцену, что ли, со своей коляской и попросить у Душицы микрофон… Или изобразить в толпе сердечный приступ? Наехать колесами на ноги одной из ведьм?

«Думай, Лора, думай!».

И она придумала.

Франца ждать больше не имело смысла. Не стоило изначально полагаться на него. Он всегда думал лишь об одном себе. И она всегда думала лишь о себе. Так зачем кому‐то из них меняться?

Лора снова осмотрела площадь и подкатилась к ближайшей башенке из трех одинаково пузатых рыжих тыкв. На самой верхней, балансируя, сидела соломенная кукла. Лора подтянулась к ней немного, насколько ей позволяли это налитые свинцом ноги, и сдернула куклу за лоскут растрепанной юбки вниз. Сжала в пальцах, да так сильно, что посыпалась солома, и вгляделась в ее нарисованное краснощекое лицо, которое улыбалось ей глумливо.

Ифриты, джинны, вейлы, нимфы, болотницы, гримы, оборотни, вампиры, мертвецы и гули, сытые множеством самайнтауновских смертей, но все равно облизывающиеся. Душица, поющая на сцене дрожащим, впервые фальшивым от тревоги голосом, и муж Наташи, которого Лора случайно увидела слоняющимся в толпе, одинокого и потерянного. Сама Наташа. Сама Титания. Все они… Никто из них не заслуживал сегодня умирать.

Однако теперь для Лоры вопрос стоял иначе.

Как не умереть ей?

– Встреться со мной, Ламмас, – сказала Лора кукле, приблизив ее к лицу. – Как можно скорее. Прямо сейчас! Иначе… Иначе будет слишком поздно. Титания знает, как тебя убить.

* * *

Вязовый лес, как и всегда, был темным и диким. И она была точно как этот лес – тоже дикая, тоже с темнотой в глазах, тоже с непокорным неприрученным зверьем, скребущимся у нее под кожей. Молодые ветви гладили ее по спине, будто приветствовали, а заскорузлые, которые она отодвигала с нехоженой тропы рукой, хлестали так больно, словно наказывали за то, что им пришлось долго дожидаться.

Титания наконец‐то вернулась домой.

Одна, босая, разувшаяся на краю дороги, чтобы чувствовать ступнями стылую сырую землю и чтобы пальцы погружались в нее, рыхлую, а силы этой земли наполняли ее, она брела через вязовый лес. Сердце неистово колотилось в груди, да не как у хищника, а как у добычи. Тревожно было в этом лесу, страшно в собственном родном чертоге. Ибо в прошлый раз она была здесь со стражем, предводителем Дикой Охоты, и когда звук его шагов нарастал, все вокруг, наоборот, затихало. Титанию же лес встречал громко, практически выл, и гул стоял такой, будто природа устроила торжественный пир. Щурясь, внимательно глядя вниз на бурелом, чтобы не споткнуться, Титания видела, как режут и вспахивают землю лей-линии. Голубые, светящиеся, тонкие, как вены на человеческом теле, уходящие на многие мили вглубь леса. Лей-линий было так много, точнее – повсюду, и они соединяли между собою миры. В такие дни, как в Самайн, на них можно было играть, как на лире, – столь крепкие, столь тугие и яркие струны, напившиеся закатного света и полуночного молока. По неосторожности ничего не стоило о них порезаться – или порезать ими.

Там, где лей-линии натягивались слишком сильно, открывались двери, точно в перетянутой ткани образовывались прорехи. К одной из таких дверей Титания и шла.

Но сначала…

В вязовом лесу Самайнтауна она бывала всего четыре раза. В первый раз, когда сбежала из своей Страны и повстречала Джека, а затем ушла за ним, укутанная в его верхнюю одежду, и даже не оглянулась, боясь, что вслед ей смотрят голодные маленькие глазки. Второй раз – когда она откликнулась на зов темной половины года, лет пять спустя и, кажется, тоже накануне Самайна, спустя час после первого своего убийства в городе. В крови, изодранном наряде, как обычно, босиком, Титания бежала сюда, потому что побоялась гнева Джека и той вины, укол которой впервые ощутила. Лес звал ее, звало первобытное нутро, а стоило ей переступить его черту – начали звать дети. Титания тут же бросилась обратно, Джеку в руки, и рыдала на груди – так рыдала! – точно сама была дитем.

Между третьим разом и четвертым прошла всего неделя, но с каждым новым визитом ей становилось лишь страшнее.

Любой хруст под ногами воспринимался как угроза. Любой запах – как чужой, даже если пахло любимой сыростью, землицей с перегноем, которую она неосознанно растирала по рукам, когда пересаживала цветы из горшка в горшок. Через кромку леса Тита и вовсе пробиралась добрых полчаса – шаг вперед и шаг назад. Потом обратно. Она мялась и топталась, оглядывалась на пустынную в этот день дорогу, соединяющую строй вязовых деревьев со Старым кладбищем. Вороны кричали, будто тоже пытались отговорить ее, и в какой‐то момент Титания сдалась. Зашипела, развернулась и кинулась назад. Но опять остановилась. Джек…

«Сделай это ради Джека. Сделай это, потому что он твоя семья».

Ведь Джек бы так же поступил ради нее. Не было ничего, что он уже не делал. Он даже умер – нет, уснул! – ради того, чтобы они были в безопасности. Сорок лет Титания доставляла ему проблемы, подводила, разочаровывала – убивала, когда клялась не убивать, и только плакала под одеялом, пока он все чинил. Слабая, слабая. Когда она стала такой слабой? Такой никчемной, такой хрупкой. Это с ней сделала его забота. Хищный цветок перестает быть таковым, если оказывается в неволе, в теплом доме, где в нем разглядели розу и решили беречь его под стеклянным колпаком от всех бед. Титания с Джеком расцвела, но иначе.

Однако ей пора вернуть себе шипы.

Она тряхнула головой и ступила в чащу, а затем углубилась дальше в лес. Гладила молодые ветви, позволяла им гладить себя. Страх не отступал, но вдруг оказался вполне терпим и сносен. Не было в лесу никогда ее детей и двери, что открылась бы сама, не изъяви она подобное желание. Не было зова Волшебной страны, не было ничего опасного в том, чтобы гулять здесь, лазать по деревьям и карабкаться, сколько ей захочется. В лесу всегда были только лесные звери – и ее выдуманный страх. Прошлое никогда не преследовало Титу – она сама взяла его с собой, лелеяла, обняв свои кошмары. Оказалось достаточно разжать руки, чтобы отпустить их.

– Здесь.

Несмотря на то, сколь редко Титания бывала в вязовом лесу, она могла поклясться, что по памяти отыщет любое древо, даже завязав себе глаза. А древо, возле которого когда‐то пала, – и подавно. Лес будто все время держал ее за руку, вел к сокровищу, которое она однажды похоронила в его недрах. Должно быть, мечтал поскорее его вернуть, ведь такая сила как заноза – вредит, зудит и чешется. Титания закопала тогда, сорок лет назад, здесь одновременно и отраву, и лекарство.

Как отрава оно отпугивало живность – Титания прислушалась: и вправду никого. Даже птицы упорхнули, оставили ее наедине с предназначением и последними крупицами нежелания его принять. Как лекарство же, самой земле ее сокровище дарило благо: она узнала это место по пышным красным макам и по клочку высокой лоснящейся травы на выжженной осенью тропе. Но маки – только авангард; там, за ними, сокровище охраняла истинная стража – бдительные сонные цветы и колючий терн. За это время они до того окрепли, что от их пыльцы даже Титу почти склонило в сон. Она моргнула, отряхнулась, наклонилась вниз и зарылась рукой в траву, затем – в землю, разгребая ее длинными ногтями.