Текст книги "Самайнтаун"

Раскидистый вяз над головой шелестел от ветра.

– Здесь, – повторила Тита шепотом.

Здесь она пала перед самим Самайном и склонила голову под его косой, приготовившись ее лишиться. Здесь она уронила свою корону из серебряного света, диадему, сплетенную первородным восьмилапым пауком. Уронила и оставила, надежно зарыла ее в утробу Самайнтауна, ибо не была она больше Королевой фей – отныне она была самой собой.

Но разве это не одно и то же?

Диадема вынырнула из земли будто бы сама, или же Самайнтаун выплюнул ее – прямо Тите в руки. Чистую, сияющую, будто все это время ее хранил бархатный ларец. Паутина, образовывающая обруч, на голове прежде ощущалась невесомой, но держать ее почему‐то было невероятно тяжело. Точно роса, в ней запутались капли хрусталя, и, как обреченные на гибель бабочки, дрожали в нитях хрупкие осколки.

Титания закрыла глаза и наклонила голову, собираясь короновать саму себя.

– Так и знал, что найду тебя здесь, красавица.

Диадема упала снова, второй раз за ее жизнь и за этот век. Правда, на сей раз Титания сама ее отбросила: отвернулась и смахнула назад в траву, дабы уберечь. Конечно, вряд ли она была нужна еще кому‐нибудь, кроме нее самой: то даже не реликвия, а регалия, всего лишь подтверждение власти, но не ее хранилище. Диадема была напоминанием о прошлом и ключом к его принятию. Она значила для Титы так же много, как мог бы однажды значить мужчина с рыжими кудрями, не стой он напротив рядом с тем, кто отобрал у Джека все. И улыбался.

– Добрый вечер, Королева, – помахал ей рукой Ламмас.

Титания вскочила и попятилась. Инстинкты, изогнувшие пухлый рот в зубастый серп, вскричали, чтоб она бежала, забыв про план и двери. Взгляд невольно заперебирал деревья, ища нору в их кроне, а мысли тем временем искали объяснение.

Значит, Ламмас не на площади? Прошло ведь не больше часа, как она пришла сюда! Он почуял в ней угрозу и велел Херну показать дорогу к месту, которое на свидании показала ему она? Или они ждали здесь с самого начала? Тита любой лес ощущает, как собственное тело, но в этот раз что‐то пошло не так. Ослабла, увлеклась, сглупила. Титания даже клематисовый запах не почувствовала, не услышала ни шороха. А Ламмас тем временем явно подготовился к их встрече – она поняла это, когда у нее вдруг закружилась голова и тело повело куда‐то в сторону. Где‐то рядом – может, под его пальто? – прятались ядовитые для фей рябина и железо.

Понимая, что других вариантов нет, – диадема не столь для нее важна, как время и покой, чтоб дверь нужную успеть открыть, – Титания развернулась и бросилась бежать, но оступилась уже на полушаге. Над ухом что‐то просвистело, всколыхнуло волосы и ворот платья – кажется, стрела. В руках Херна дребезжал, словно пел, прямой английский лук с блестящей тетивой, которую уже отпустили его пальцы. Выстрела было целых два, но быстрых, как один.

– Прошу тебя, не дергайся! Ты делаешь только хуже, – взмолился Херн, когда Титания заметалась и зашлась животным рыком, вдруг оказавшись пригвожденной к вязу за ее спиной.

Стрелы не пронзили плоть, но все равно держали крепко: воткнулись в дерево по бокам от головы и протянули под самым горлом железный шнур, так туго, что она едва могла сглотнуть, не то что просунуть под ним ладонь и хоть немножечко ослабить. Стрелы жалили ее при малейшей попытке их коснуться, жгли, будто раскаленной кочергой. Выструганные мастерской рукой, гибкие и с серым опереньем, как ее испуганные круглые глаза. Вот, кто яд для яда нес! Херн, мерзавец, разом использовал те две единственные вещи, что были ей не по зубам! У Титании дрогнули колени, пошла кругом голова. Она вцепилась ногтями в шнур, но тут же отпустила. Ожоги, оставленные им, лопались, и наружу рвался темно-желтый гной.

Лицо Херна выглядело мрачно, но Титанию было уже не провести. Тогда в лесу, на их свидании, он ей поддался, чтобы бдительность и подозрения усыпить, но теперь же предстал во всей своей красе. Ловкий, смертоносный, меткий… Лживый, подлый, лицемерный! Истинный охотник на зверье. Титания запечатляла чернилами потери на своих руках, а Херн – победы. Там, в историях на его предплечье, обнаженном коротким рукавом футболки, стрела вонзалась в сердце священного оленя. И Титания чувствовала себя как тот олень. Она все еще брыкалась, шипела, кусала воздух, когда Ламмас, обойдя Херна, подошел чуть ближе и, разглядывая ее все еще довольно‐таки издалека, задумчиво сказал:

– Хм, вот это зубы… Боюсь, как бы она мной не отужинала. На всякий случай подержи ее, будь добр.

– Зачем? – Херн выпрямился, плечи поднялись, желваки заходили на лице с щетиной длиннее и небрежнее, чем Титания видела когда‐либо раньше на его щеках. – Теперь у нее нет другого выбора, как слушать, а я смогу ее уговорить. Я ведь обещал. Она отдаст…

– Пальцы‐то? – насмешливо спросил Ламмас. – Сама себе отрежет? Как ты себе это представляешь?

– Что? Какие еще пальцы? – Успей Титания влюбиться в Херна чуть сильнее, то, возможно, даже поверила бы, что он правда испытывает ужас. Ее подергивающиеся уши уловили скрип его зубов, взгляд – как сузились и потемнели его глаза, малахитовые, подернутые морозной йольской пеленой.

– Ты ведь сам мне сказал, что ее пыльца способна «жизнь ткать из ничего». Что ты ни у кого такого дара не видел, и что, возможно, это именно то, чего нам не хватает, чтобы конструкция перестала распадаться.

– Именно! Я сказал «пыльца», а не пальцы!

– Но ведь фейская пыльца развеивается сразу, как осядет, поэтому и надежнее взять то, что может источать ее. То есть пальцы феи. Увы, в Благом дворе дела идут слишком ладно, чтобы там интересовались нашим миром, поэтому остается двор Неблагой. А в Самайнтауне, как ты знаешь, живет лишь один его представитель…

Титания притихла и невольно опустила глаза. Даже сейчас ее пыльца сыпалась, янтарная; стекала по кончикам пальцев вместе с пóтом и мерцала на маковых лепестках и черных бутонах сонных цветов. Из нее Титания плела гламор и ткала путь цветов, их душу. Это были не просто очередные феромоны, как те, которые сводили мужчин вокруг с ума, и не простая физиологическая жидкость, как слюна. Это было то же самое, что кровь – ее натура. Отрезать пальцы? Он серьезно? Но пыльцу они ведь источают не сами по себе! Разве можно снять с человека скальп и ждать, что его волосы будут продолжать расти? Разве можно снять со зверя шкуру и заставить ее скакать отдельно от него? Того, что останется на ее пальцах, если Тита их лишится, хватит не больше, чем на склянку.

Или этого ему достаточно? Или дело все же не в самой пыльце, а в связи с волшебством ее Страны? Оживляющим вопреки тому, как умертвляли ее жители и Тита; скрепляющим и дающим силу…

Не говоря ни слова, Херн резко шагнул вперед и сделал выпад. Титания даже вздрогнула от неожиданности. За его спиной, перетягивая плечо широким кожаным ремнем с кованными бляшками, вздымался колчан стрел. Одна из них вдруг оказалась у Херна во вскинутой руке, вытащенная быстро, одним движением. Наконечник, каменный и острый, почти чиркнул Ламмаса по подбородку, метя в шею, но замер в нескольких дюймах от нее. Титания тоже замерла. От вида крови, побежавшей у Херна изо рта вперемешку с фиолетовыми лепестками, у нее почему‐то заныло где‐то в подреберье.

– Слушайся меня, охотник, – спокойно сказал Ламмас. – Или, по крайней мере, не мешайся. Иначе не быть нашему обмену, будешь возглавлять Дикую Охоту до скончания веков. Этого ты хочешь?

Титания увидела, как у Херна дернулся кадык. Он сглотнул кровь и лепестки, закашлялся, и стрела упала. Внутри него во всей красе расцветало обещание – клятва верности, принесенная Ламмасу, не ей. Он еще несколько раз порывался устремиться к вязу, но каждый раз давился и, не в силах превозмочь ни боль, ни жажду наконец освободиться, отступал. Ламмас, неспешно двинувшись к Титании, будто провел между ними и всем остальным лесом невидимую черту.

– Вечно все самому приходится делать!

Он жаловался и ворчал, пока шагал, облаченный в черное: водолазка, брюки, плащ, одна темно-серая перчатка. Титания никогда прежде не видела его воочию, но точно представляла себе не так. Тело казалось слишком длинным, а лицо – слишком молодым. Непропорциональный, хромающий не то на одну ногу, не то на обе. Он напоминал Титании соломенную куклу, как та, что болталась на его кожаном ремне. Кудри светлые, льняные, а глаза черные-черные, почти зрачка не видно – и веснушки, веснушки! По всему курносому лицу, точно брызги ее пыльцы. Улыбался он и вправду жутко, так, будто хотел, чтобы у него порвался рот. Все зубы было видно – и щербинку между верхними в том числе. Но не казался Ламмас при этом ни милым, ни забавным, каким бы мог быть человек с такой мальчишеской, «сельской» внешностью. Вместо этого он казался абсолютно чокнутым. И благоговения пред ним, как пред силой лета, подобно силе осени, она не ощущала тоже. Но знакомое… Нечто знакомое в нем все же было.

Еще одна спица Колеса.

– Херн говорил, ты с цветами ладишь. Как тебе мои?

Ламмас спросил насмешливо, когда оказался к ней вплотную. Даже досуха испитая рябиновым древком, едва дышащая – железный шнур, казалось, стягивает тем крепче, чем отчаяннее она пытается его порвать, – Титания взбрыкнула и ударила Улыбающегося человека наотмашь. Ногти ее рассекли воздух, но не широкую улыбку – он вовремя сделал шаг назад. Затем опять приблизился, и Тита поняла – второй раз ударить она уже не сможет: там, где на ее коже цвели черно-белые цветы, как память о возлюбленных, теперь расцветали клематисы. Тугие зеленые стебли обхватили щиколотки и запястья, развели их в стороны, а затем принялись мерзко пробираться под одежду и расти, расти, расти, покрывая ее, как кокон из хитина. Титания знала, что говорить с ними бесполезно, тем более когда хозяин рядом: язык клематисов еще более дикий, чем она, древний и запутанный. Трава позеленела под ее ступнями – чтоб не удушиться, стоять приходилось буквально на носках, – и в воздухе повеяло солнечным теплом. Лето потянулось к Титании и схватило. Она прижалась – нет, вросла – в вязовое древо, и вот Королева фей опять склонилась перед духом пира. Покорила ее осень, а подчинило себе – лето.

– Не волнуйся, мне нужны только кончики. Пальцы целиком я тебе отрезать не буду, у меня их и так много. Зачем мне лишний хлам?

Маленький серебряный ножик, похожий на перочинный, который Ламмас снял с ремня под своим плащом, заскользил через ее плоть гладко и легко. Ламмас придавил одну ладонь Титании к коре и расправил ее пальцы, принявшись поочередно срезать подушечки каждого из них, как ломти хлеба. От последней фаланги до основания ногтя, вдавливая лезвие по центру, чтобы, углубив затем, снять не только кожу, но и немного мяса. Будто кожуру счищал с морковки, кусочек за кусочком.

Титания завизжала. Не от боли – хотя больно было очень-очень, а потому, что больше сделать ничего и не могла. Однажды она уже лишилась своих крыльев – жесткая кора скребла изогнутую спину как раз там, где на лопатках бледнели розовые шрамы, – а теперь лишалась чар. Титания – не просто Королева фей и Матерь. Она еще паук. Плетет букеты, плетет их голос, плетет жизнь для попросивших о том людей, потому что сплести ее для тех, кого сама убила, она уже не может. Но что будет за паук без паутины? Кем она станет, если не сможет ее вязать?

– Еще немного… Ох, сколько пыльцы течет! Большой пальчик у нас самый сочный, а?

Маленькие отрезки плоти, розовые и нежные, с узорами на них, похожими на спилы дерева, Ламмас бережно складывал в отдельные платочки и убирал себе в карман. Кровь капала на его серую перчатку, на корни древа, платье Титы и траву. Сначала она кричала, но затем крик ее превратился в стон через стиснутые зубы. Раненый зверь в ней перестал бороться и звать на помощь, когда понял, что помощь эта не придет: Херн стоял там же, где до этого, за невидимой чертой, и боролся с собственным предательством, царапая пальцами грудную клетку. Больше подобраться к вязу он не порывался, и Тита не могла его винить, даже если и хотела. Она знала, что это такое – нести свое проклятие, и как сладко сама возможность излечиться от него. Сорок лет назад она была такой же. Сорок лет назад она бы тоже присоединилась к Ламмасу, повстречайся он ей раньше, чем Самайн.

– Почти закончил!

К тому моменту как Ламмас, напевая, принялся резать последний палец, голова Титании уже безвольно висела, поддерживаемая железным шнуром. Боль вспыхивала и угасала, сжигала и пульсировала в руках, словно Тита держалась за голую жаровню. Трава под ней сначала желтая, сухая, а затем позеленевшая, теперь сверкала алым, точно кто‐то расстелил рубиновый покров. Сжав и выкрутив ее мизинец поудобнее, Ламмас повернул ножик острием вперед, чтоб не цепляться за длинный ноготь, и протолкнул лезвие немного вкось. Титания снова вскрикнула, умытая в слезах, и инстинктивно дернулась. Клематисы захихикали, шурша, а затем вдруг стали отпускать. Сквозь звон, что стоял в ее ушах после собственного крика, Титания услышала характерный треск, с каким крошатся ветви, и Ламмас вдруг отступил назад.

– Все! – объявил он гордо, удерживая перед собой еще один маленький срезанный клочок. Обтерев лезвие ножа плоской стороной о листья, он спрятал его обратно за ремень.

Окровавленные руки Титании, с пальцев которых вязким сиропом тянулась кровь, безвольно опустились. Клематисы освободили сначала их, а затем ноги. Если бы не Херн, успевший подскочить и выдернуть одну стрелу из вяза, железный шнур ее бы точно задушил: Титания окончательно обмякла, навалившись на него.

– Тита, Тита!

– Проследи, чтобы она мне больше не мешалась, – велел Ламмас напоследок. – Ни в коем случае ее не отпускай, иначе наш договор будет расторгнут.

Сознание Титании, потускнев, испуганно спряталось в тайниках изувеченного тела. Руки Херна подхватили ее за секунду до того, как подхватил бы лес. Так ночь для Титании наступила раньше, чем для Самайнтауна, и она ушла в нее.

* * *

Для Лоры же битый час ничего не происходило, и это было одновременно и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что жители Самайнтауна еще не лежали на жутких каменных алтарях, разделанные по частям, а продолжали веселиться, пить имбирный эль, плясать и мериться костюмами. А плохо, потому что Лора не могла понять, почему Ламмас не торопится: и к жертвоприношению не приступает, и на ее зов не откликается. Даже на площадь не приходит! Лора все‐таки вконец осмелела от отчаяния и объехала по периметру ее всю, стараясь не смотреть ведьмам в глаза и напевая под нос односложную мелодию, завораживая себя саму, чтобы ее не заворожил никто другой. Сжимая в одной руке черный камень на случай, если сквозь ее пальцы замерцают разноцветные всполохи, а в другой – острую заколку, чтобы, стиснув ее в кулаке, можно было легко привести себя в чувства, коль ведьминские чары все же подействуют, Лора исследовала центр города вдоль и поперек. Вместе с ней каталась соломенная кукла: Лора посадила ее к себе на колени, и вместе они смотрели, что творится на площади да как.

– Ну же! – воскликнула Лора в исступлении еще полчаса спустя. Она остановилась перед фонарем, в котором зажегся зернистый зеленый свет, и запрокинула голову к болотному огню, что висел под козырьком вместо лампы. Обращалась она, конечно, не к нему, а просто ворчала в воздух: – Ламмас, это важно! Имей совесть. Я отравила ради тебя целый город! Сделай одолжение и удели мне жалкие пять минут. Эй!

Лора перехватила куклу за ее плетенный поясок и потрясла перед своим лицом так, чтобы она посыпалась. Лоскутная юбка тоже заметно поредела за то время, что Лора таскала куколку вот так, метала и швыряла, вымещая злость. Она успела и покривляться перед ней, и побить, и даже пожонглировать, прежде чем окончательно сдалась. Вернулась к тыкве, чтобы посадить куклу на место, и потянулась вверх, к скрюченному корешку…

Но затем один из ее соломенных жгутов вместо рук поднялся и указал направо.

Лора сначала даже не поверила. Может, просто ветер играет с ней? Она ткнула в куклу пальцем и специально вернула на место ее руку, но та поднялась опять. И помахала вверх-вниз, как стрелка.

Друзья. Доносчицы. Зоркие глаза и указатели. Преданные слуги. Вот что такое эти куклы – жуткие, болтающиеся на деревьях по всему городу, как висельники; сидящие на витринах, оградах, бдящие неустанно, неустанно же подслушивающие. Неудивительно, что Ламмас так легко обвел весь город и Джека вокруг пальца. Эти куклы, марионетки-трупы, прожорливые цепкие цветы… Даже без Херна, той вампирши и других помощников он превосходил их четверых по всем критериям: сила, хитрость и, главное, безумие. Ламмас был везде, а Самайнтаун уже давно стал Ламмасградом. Возможно, гораздо раньше, чем Джек впал в этот глубокий вечный сон.

Лора снова посадила куклу на колени и поехала по ее указке. Сначала вправо, мимо чана с яблоками, где энергичные лампады не оставляли другим участникам и шанса; затем левее, когда кукла вдруг завалилась куда‐то в бок, будто упала нечаянно, но, стоило Лоре ее поставить, как она сделала это опять. И прямо, прямо, через мост и Светлый район, мимо сцены. Там Лора мельком увидела Душицу, взмыленную, измотанную, поющую непрерывно чужой репертуар, потому что другие музыканты, очевидно, отказались и потому что Ламмас вряд ли ей, как и всем, оставил хоть какой‐то выбор.

Вскоре кукла указала на берег Немой реки, точнее, на тропу, что шла ей параллельно, уходя к Старому кладбищу. Именно эту тропу так иронично сторожил во время Призрачного базара Джек.

Лора, пока ехала, невольно представляла, как он вышагивал по ней со своей косой и как болотные огни подсвечивали ему дорогу. Лорелее же никто почему‐то не светил: огней тут не было, лишь несколько фонарей мерцало вдалеке, и там, где могильный холод сталкивался с теплом толпы на площади, соломенная кукла наконец‐то вновь махнула ей. Лора вздохнула с облегчением: слава Осени, ей не придется трястись до самого кладбища по брусчатке! Руки, крутящие колеса, уже начинали уставать.

Она скатилась с тротуара на земляной вал, спускающийся к берегу. Это была ровно середина дороги, соединяющей площадь и кладбище. Теперь по одну сторону от Лоры текла река, по другую – редкие пешеходы в красочных, нелепых костюмах опаздывали, но изо всех сил спешили на праздник. В стороне темнели окна безжизненных, будто брошенных пятиэтажных домов. Между парой фонарей, установленных друг от друга слишком далеко и обеспокоенно мигающих, сгущался мрак. Где‐то лаяла собака, за голым шиповником мелькнул хвост черного кота. Лора спрятала в тесный кармашек юбки ведьмин камень и расстегнула сумку-клатч.

Соломенная кукла тем временем махала уже не ей, а Ламмасу, полощущему что‐то в реке на самом краю берега, где влажная земля резко уходила на глубину. Заслышав шелест гравия под коляской Лоры, он оглянулся, выпрямившись, неспешно взошел на вал и остановился у деревянной скамьи с пристроенным столом, где обычно старики играли в шахматы. Ламмас был один. Ни громилы (неужто Франц все же смог от него избавиться?), ни Херна, ни вампирши и того рыжего низкорослого дурачка, пропавшего, очевидно, с концами. Даже трупов или кукол и тех не наблюдалось вокруг Ламмаса – лишь та, что сидела в коляске Лоры. Она вдруг сама перепрыгнула к хозяину на стол, будто кто‐то дернул ее за леску. Ламмас погладил ее ладонью, как послушного щенка. Рукава его черного плаща тяжело свисали, промокшие насквозь, а из кармана торчал краешек полотенца.

– М-м… Что это? – спросила Лора сконфуженно, устремив свой взгляд на стол, где лежал развернутый платочек с семью круглыми кусочками чего‐то мягкого, красного и тонкого. – Пепперони?

– Пальцы, – ответил небрежно Ламмас. – Не обращай внимания. Ну, чего ты хотела?

Тяжело, однако, было не обращать внимание на чьи‐то отрубленные пальцы, сложенные на одинаковом расстоянии друг от друга, будто какая‐то закуска. Лора сглотнула и снова бегло оглядела их, невольно желая убедиться, что то действительно они. Вроде да, а вроде нет… Все же не сами пальцы, а скорее их уязвимые мягкие подушечки. Из каждой вместо крови сочилось нечто желтое, похожее на пчелиный мед.

– Титания хочет тебя убить, – сказала Лора, прочистив горло, прежде чем вновь заговорить. – Она сейчас в вязовом лесу, добывает что‐то, что, очевидно, может это сделать. Так что ты в опасности.

– Неужели? – спросил Ламмас, и Лоре не понравилось то, как насмешливо это прозвучало. Он бросил странный взгляд на пальцы, затем в упор уставился на нее и улыбнулся еще шире, чем улыбался мгновение до этого. – И почему ты решила меня предупредить?

– Потому что хочу жить. Я знаю, что ты готовишь жертвоприношение. Не хочется быть агнцем на закланье – хочется быть тем, кто туда его ведет.

Ладони у Лоры так замерзли, будто она тоже помыла их в реке. Одной рукой она держалась за колеса, подталкивая коляску ближе к Ламмасу, а второй придерживала сумку. Вал был некрутым, но скользким от покрытой сыростью травы, и в какой‐то момент кресло вдруг само понесло ее вперед. Ламмасу даже пришлось выставить колено, чтобы Лора врезалась в него, а не снесла скамью и стол. Ее щеки вспыхивали и снова гасли, бледность сменяла красноту и жар. Не больше, чем калека, в своем желании служить Ламмасу она, конечно, была смешна. Снисходительная ухмылка Ламмаса, с которой он покачал головой, буквально в лицо кричала ей об этом.

– Я еще не воспользовалась кинжалом, но обязательно это сделаю! – выпалила Лора оскорбленно. – И как только у меня снова будут ноги… Я буду в разы полезнее. Я умею петь и подчинять себе людей, ты в курсе?

– В курсе, – ответил тот. – Но ты крайне ненадежна. То и дело предаешь своих друзей…

– Так разве это, наоборот, не признак постоянства?

Ламмас хмыкнул. Он смотрел на Лору, а Лора – на него, снизу вверх, почти с земли – на этого высокого, долговязого мужчину, чье лицо казалось страшным, как у пугала, особенно в темноте, что сплеталась вокруг них в клубок. Небо будто подстрелили – синий смешался с красным и окончательно утопил дневную желтизну. Ночь на Самайнтаун всегда опускалась стремительно, но сейчас будто бы не хотела приходить. Видать, тоже пыталась отсрочить неизбежное.

Лора затаила дыхание, незаметно нырнув дрожащей рукой в расстегнутую сбоку сумку. Ветер понимающе гладил ее по волосам, и Лоре хотелось стряхнуть его с себя, как она всегда стряхивала любую нежность. Франц исчез, Титания – тоже. Впрочем, даже приди она сейчас, одной ей Ламмаса не победить, в глубине души Лора и так это понимала. Тепло его напоминало солнце, а ощущение от него – будто ты лежал в его лучах. Правда, чем дольше это длилось, тем выше был риск расплавиться. Если сила Джека укрывала, обнимала невесомо и легко, как шерстяное одеяло, то сила Ламмаса душила. Она казалась осязаемой – протяни руку и сомни, как глину. Правда, обожжешься, а может, сгоришь дотла. Перед Лорой стояло само лето, и никому, кроме осени, не было дано его сразить. Даже Королеве фей.

Поэтому…

– Съешь это, – сказал Ламмас, стоя так близко, что колени Лоры касались его коленей. Он нырнул рукой в карман и вытащил белесое, плоское семечко, похожее на рис, как те, мешочек с которыми Лора вывернула в тыквенный пунш на Призрачном базаре. Оно лежало прямо на его ладони поверх серого велюра и переливалось в свете снова замигавшего болотного огня. – Присягни на верность.

– Хорошо.

Лора не колебалась. Сожаления, предупреждала Тита, молниеносно ее убьют, но Лора сожалела бы куда больше, если бы не сделала этого. Ее ждала мучительная смерть…

Она оттолкнулась от спинки кресла и потянулась к Ламмасу. Бледная, дрожащая ладошка выглядела слабой, когда зависла над его рукой, но неожиданно окрепла. Вместо того, чтобы схватить семечко, Лора сомкнула пальцы у Ламмаса на запястье.

Перчатка, мягкая на ощупь, сползла вниз. Лора нечаянно чуть ее не сорвала. Она дернула Ламмаса на себя так резко, что сама едва не вывалилась из кресла. Ему не оставалось ничего, кроме как нагнуться, чтобы устоять ровно на ногах, и тогда Лора вытащила из сумки вторую руку, а вместе с ней – кинжал с круглой рукояткой. Жемчуг в ней загорелся, будто око распахнулось. Лора использовала его лишь однажды, но отлично помнила, как это делается – как им убивать. Ее коляска чуть не ушла в сторону, колеса опять заскользили на траве, но Лора не промахнулась. Занеся кинжал почти над головой, она первым ударом погрузила его Ламмасу в грудную клетку больше, чем наполовину, а вторым – по рукоять. Лишь тот самый глаз остался торчать снаружи… И снова почернел.

Ламмас пошатнулся.

Но устоял. Выпрямился, сделав шаг назад от Лоры, и, пока она задыхалась, будто пробежала марафон, – сердце колотилось от страха где‐то в горле, – снова хмыкнул. Длинные пальцы в скомкавшейся перчатке обхватили основание ножа и без церемоний выдернули его, словно заусенец, прежде чем демонстративно уронить на землю. Из прорехи в пиджаке и на рубашке сочилась только пустота.

– Ах! Глупая, глупая Лора, – зацокал языком Ламмас. Не то чтобы Лора ожидала увидеть его кровь – в конце концов, у Джека ее тоже не было, – но то, каким невредимым он остался, вызвало у нее горькую досаду. – Ты что, влюбилась в меня? Боюсь, я неподходящий для обмена твоих ножек кандидат. Это тело умереть не может. Оно уже мертво.

Лора была уверена, что кинжал в ее сумке голоден настолько, что только вонзи его в чужую плоть – сожрет и не подавится. К сожалению, она ошиблась. Но попробовать все же стоило, ведь так? Или, может, нет…

Она успела только пискнуть, не то что запеть или действительно изобразить пылкую любовь. Последний глоток воздуха вошел в легкие со свистом, но уже не вышел: рука в перчатке сжалась на ее горле так, что о возможности вновь дышать она могла только мечтать. Зато успела почувствовать запах гнили, такой кислый и тухлый, будто воткнутый ею нож вскрыл на груди Ламмаса не плоть, а просроченные консервы. Коляска опрокинулась назад – Лора сама нечаянно толкнула кресло, когда Ламмас поднял ее одной рукой, а она принялась брыкаться, пока еще могла. Парализованные ноги, болтающиеся тяжким грузом, не были оправданием для того, чтобы покорно умирать. Коль не могла пинаться, так царапалась; коль не могла бежать, так извивалась. Не было ни шанса, ни надежды, поэтому остались только вредность и целеустремленность. Вот куда, куда Лора вообще полезла?! Будь неладна эта Титания с наказом Ламмаса отвлечь!

– Я знал, что ты выкинешь нечто подобное, – прошептал он ей, приблизив к своему изуродованному улыбкой лицу. – Знаешь, что тебя выдало? Ты впервые не стала отрицать, что все эти люди – Джек, вампир и Королева фей – твои друзья.

Где‐то сзади, на вершине вала, затрещал гравий на тропе. «Спасите!» – вскричала Лора мысленно, пытаясь обернуться, и – о, чудо! – ей это удалось. Ламмас сам развернул ее лицом к семейной паре, проходящей мимо, и ослабил пальцы ровно настолько, чтобы Лора пропищала то же самое вслух:

– Спасите! Спасите!

Пара остановилась, замерла. Даже в полумраке Лору, трепещущуюся над землей, должно было быть прекрасно видно, а уж слышно и подавно. Она наконец‐то смогла выдохнуть и опять вдохнуть, но на этом дары Ламмаса для нее закончились. Даже сжимая с улыбкой ее горло, он приветливо помахал жителям Самайнтауна свободной рукой, и те, переглянувшись, побежали прочь.

– Видишь? Тебе плевать на жителей Самайнтауна, – произнес Ламмас ей на ухо, мотая ее в воздухе, как одну из своих кукол. – А им плевать на тебя. Вы, люди, все такие.

– Я не человек, тупица, – выдавила Лора. Ногти ее, короткие, потому что она так и не избавилась от привычки их сгрызать, впивались в его ладонь, но не проходили сквозь велюровую перчатку. Зато опять стянули ее и обнажили неровный, безобразный шов, с кожей невероятно темной, оливковой, совсем не такой, какая была у Ламмаса на другой руке. – Я русалка, хоть и бывшая! Так что это не считается.

– Точно. Русалка… Тогда как на счет воды? Уверен, ты по ней скучаешь.

«Титания, пусть ты успеешь сделать, что хотела…»

«Джек, пусть город выживет».

«Франц… Франц, Франц, Франц!»

Лора отпустила руку Ламмаса, прекратив бесплодные попытки ее разжать, и вместо этого спрятала руку в свой кармашек. Ведьмин камень, гладкий на ощупь, чудом не выпавший до этих пор, загорелся голубым, как свечи в тыквах, мерцание которых Лора видела вдалеке, во тьме, на площади. Бирюзовые всполохи, похожие на северное сияние, разлетались из ее ладони в ночи искрами, но уже спустя минуту они освещали речное дно.

Ламмас, волоком спустив Лору к берегу, окунул ее головой в воду и держал так до тех пор, пока она не стихла.