Текст книги "Самайнтаун"

Около пятидесяти лет назад в последний «живой» день

Морг был холодным местом.

Не то чтобы в больничной палате Франца было тепло и солнечно, но морг оказался и того хуже. Формалин, восковые бальзамы и спирт утяжеляли воздух, делали его тугим и вязким, почти пластилиновым. Темнота будто выела Францу глаза: сколько бы он ни открывал их и ни моргал, он по-прежнему ничего перед собой не видел. Попытался резко сесть – и ударился головой. Попробовал вытянуть в стороны руки – и уперся ими в стены. Там, где он лежал, было узко и душно. Франц еще не понимал, что ему теперь можно не дышать вовсе, поэтому запаниковал, хватаясь за свое пережатое страхом горло.

«Гроб, я в гробу!» – решил он и недалеко ушел от истины. Резко дернулся и, сползя немного вниз, вдруг обнаружил маленькую спасительную полоску света где‐то у себя в ногах. Он тут же ударил в нее пяткой, пнул нечто, оказавшееся железной дверцей. Та открылась нараспашку с первого же удара, едва не слетев с петель.

«Мерзко, как же мерзко», – подумал Франц, вывалившись из холодильника и стряхнув с себя белую накрахмаленную простынь.

«Странно и неправильно», – подумал он следом, когда обнаружил, что под этой простыней на нем нет совершенно никакой одежды.

«Домой, хочу домой», – забилось в голове, и память его – исковерканная еще незаконченным переходом между жизнью и смертью, который он совершил с полуночным визитом Кармиллы, сам о том не подозревая, – отозвалась острой болью в висках, навернулась под ресницами такими же неправильными красными слезами и потекла по лицу.

Его знобило так, будто ему вкачали сразу литр химии. Рот, высушенный до скрипа, без единой капельки слюны, горел. Неистово болели и чесались десны, словно лезли наружу новые зубы. Францу хотелось поскрести их основания ногтями, потереть или даже вырвать. Из-за лекарств ему частенько снились настолько реалистичные кошмары, что от этой самой реальности их отличало только то, что в них Франц не чувствовал себя самим собой. Нечто подобное происходило и сейчас. Ноги вдруг стали слишком быстрыми, руки – слишком сильными, а тело – чересчур легким, будто оттолкнись от земли – и полетишь. Все тело Франца ощущалось чужим и незнакомым, какое‐то словно не его. Он случайно выломал шкафчик, когда полез в него в поисках одежды, и чуть не порвал чьи‐то хлопковые штаны, пока натягивал их на себя. Затем, босой, Франц побрел по коридору, мимо письменного стола с контейнером остывающих макарон и металлических столов, на которых лежали, словно спали, люди. Такие же бледные и холодные, как Франц, но в отличие от него без шанса на то, чтобы вновь проснуться.

«Дом, дом, дом».

«Фрэнсис, Ханна, Хелен, Берти, мама…»

Все, что Франц знал, – что ему срочно нужно к ним. И эти неестественно быстрые, ступающие совершенно бесшумно, будто на мягких лапах, ноги сами понесли его туда. Все кружилось: Франц шел от стены к стене в бреду, прислонялся к ним каждые пять минут, а когда отталкивался, даже не замечал, как оставляет на бетоне борозды и трещины. Очень хотелось есть, настолько сильно, что его желудок словно пытался переварить сам себя. Не устояв, Франц стащил с дежурного стола открытое печенье, но тут же выплюнул. На вкус оно оказалось ничем не лучше грязи.

Покинул больницу Франц через окно, когда одна из медсестер все‐таки его заметила (наверное, по дорожке из крошек, которыми он плевался на ходу). Крики, шум и звон стекла. Даже пятый этаж его не остановил. Франц запомнил только осенний ветер, толкавший его в спину, будто подгонявший скорее добраться до дома, и гудки проезжавших мимо машин, которым он то и дело кидался наперерез, пересекая дорогу за дорогой.

– Франц?

Ханна встретила его с чугунным чайничком в руках. Видимо, подогревала воду. Ее кремовая ночная сорочка развевалась от впущенного Францем сквозняка, когда он открыл – нет, выломал, снова слишком сильно дернув ручку, – входную дверь. В квартире было тихо, все девочки и мама уже уснули, и только Ханна до сих пор не сняла поясок с заклепками для шитья: ко сну‐то переоделась, но вместо постели опять пошла к машинке. Францу хотелось сказать ей, что мама будет ругаться, если проснется и обнаружит, что та снова работает в ночи и что они обе заслужили отдых. Теперь Франц позаботится о них, он здесь. Он должен был сказать, как сильно скучал по всем и что больше не проведет ни дня в больнице, потому что чувствует себя здоровым. Но вместо этого…

– Хочу есть, – прошептал Франц.

Затем он сделал к Ханне неуклюжий, слишком широкий шаг, пошатнулся и упал ахнувшей сестре в объятия. Его лицо прижалось к изгибу ее шеи.

– Братец!

Младенцы, появившись на свет, инстинктивно чмокают губами, пытаясь утолить сосательный рефлекс. Вампиры же кусают.

Кровь густая, сладкая, как сироп, в считанные минуты затопила сухой и горящий рот. Францу сразу стало легче, десны перестали ныть, клыки нашли то, что искали все это время, и прорезались окончательно. Переход его был завершен, а чугунный чайник с грохотом упал и покатился. Кипяток ошпарил им обоим ноги, но никто из них не вскрикнул. Ханна уже даже не звала его, голос ее стих стремительно, почти мгновенно, потому что ел Франц неосторожно, действительно как неумелое дитя: не прокалывал, а грыз, будто кусок мяса, и случайно разорвал артерию. Из-за этого он, наверное, и не наелся: крови было много, да половина не попала, куда нужно, пролилась мимо и пропитала кремовую сорочку и его больничную рубаху. Ханна была такой приятно теплой, когда он только ее коснулся, но вдруг похолодела в его руках. Ослабли пальцы, которыми она цеплялась Францу за лицо и волосы, пытаясь оттянуть. Когда пить в Ханне стало уже нечего – а пить было не так уж много: вечно недоедавшая Ханна была крайне худосочной, он аккуратно опустил ее, обмякшую с открытыми стеклянными глазами, на пол.

И пошел по остальным комнатам квартиры.

Берти, спящая в кроватке в обнимку с мишкой, даже не проснулась. Ей было всего семь – в три раза младше Ханны… И в три раза меньше. Ее Франц и выпил за три минуты. Хелен, спавшую рядом – за семь. Фрэнсис, последовавшая за этим, проснулась от укуса, оказавшись чересчур чувствительной, и сопротивлялась долго, почти яростно. Брыкалась, визжала, плакала, хлестала Франца по лицу, пока он не сжал ее в объятиях слишком крепко и, не рассчитав силу, переломил в ней нечто важное, возможно, позвоночник. Однако было уже поздно – на шум явилась мама. Она единственная оставалась полностью спокойной, когда Франц укусил ее. Быть может, думала, что это сон, как думал Франц, будучи все это время в лихорадке. Когда он сжимал тело матери обеими руками, как уже мертвая Берти сжимала плюшевого мишку, и сидел с ней на полу, мама вдруг потянулась рукой к его лицу. Но не ударила, не впилась ногтями, не ущипнула, а погладила нежно-нежно, прежде чем эта рука упала вниз. Франц услышал ее последний шепот:

– Ты наконец‐то выздоровел, сынок. Неужели ты здоров?..

Франц пришел в себя только спустя час, когда, рыская по дому, будто ища еще кого‐то, споткнулся об одно из тел. Еще час спустя он плакал в окружении четырех своих сестер и мамы, сгребя их всех в охапку, как игрушки, которые сам же и сломал. А на следующий день, узнав от случайно встреченного на улице вампира, кем он стал, Франц впервые всадил себе кол в сердце и почему‐то выжил.

– Новообращенные вампиры забывают свое превращение, чтобы только старшие знали, как можно обратить других, – вздохнула Кармилла, дослушав его рассказ, который, однако, ей наверняка стоило больших усилий разобрать, потому что Франц рыдал в процессе до икоты и кричал, кричал, будто пытался докричаться до себя из прошлого. – Они также бредят первые сутки. И вправду могут случайно накинуться на человека, но обычно съедают не больше двух. Ты же съел пятерых… Возможно, все дело в лейкозе: новообращенные не так уж голодны, поскольку в них еще течет человеческая кровь, но твоя кровь изначально была отравлена. Это объясняет, почему ты был так голоден, но, эй, Франц… То был не ты, слышишь? Великие трагедии – предвестники великого блага, – прошептала она и, сидя на полу, придвинулась к нему поближе, схватила его за подбородок ласково, но жестко. Между оранжевыми и алыми глазами протянулась нить, как тогда между жизнью и смертью много лет назад. – Теперь ты благословлен, мой милый мальчик.

– Благословлен?! – снова зашелся Франц животным криком и мотнул головой, стряхивая со своего безобразно изувеченного и заплаканного лица ее белую ладошку. – Ты вообще слушала меня?! Я убил всю свою семью! Всех сестер и маму! Я сделал это, потому что рядом со мной не было никого, кто мог бы меня остановить. Какое это благословление?!

Кармилла грустно улыбнулась. Они впервые оказались друг к другу настолько близко с тех пор, как она подарила Францу его первый в жизни поцелуй и укус в больничной палате. Жасминовые духи вдруг стали ему тошнотворны. Он ненавидел ее всего лишь чуть-чуть меньше, чем себя и это свое проклятое неумирающее тело, поэтому даже когда Кармилла вновь подцепила лицо Франца ногтем и повернула к себе, он зажмурился, отказываясь смотреть ей в глаза.

– У штирийских вампиров, из которых я родом, есть одна легенда, – мягко начала она, и ее усмиряющий, материнский тон, каким она вдруг заговорила, разозлил Франца лишь сильнее. Он с трудом смолчал. – Согласно ей, первым вампиром была женщина. Лилит, жена Адама, непокорная, в отличие от Евы, а потому изгнанная и проклятая Господом. Она породила нас как своих детей, и, говорят, по сей день жива, потому что на заре временем, когда ангелы снизошли с неба для истребления нашего рода, Лилит испила досуха десять своих дочерей и стала неуязвимой даже к ангельскому гневу…

– Я знаю эту дурацкую легенду! – огрызнулся Франц. – Вампиры в «Жажде» пару раз ее травили. Глупая сказка, придуманная религиозными фанатиками, которые даже среди нечисти есть. Зачем ты рассказываешь это мне? Я что, похож на жену Адама?!

– Дослушай. – Она приложила длинный палец к его губам, нахмурив брови и придав лицу сердитое, почти обиженное выражение. – За свою жизнь я встречала нескольких вампиров, которые настолько впечатлились этой легендой, что пытались воспроизвести ее в реальности. Кто‐то был уверен, что загадка сокрыта в числе десять, и постоянно приносил в жертву по десять человек: то женщин, то мужчин, то даже младенцев… А один мой знакомый понял притчу буквально и выпил собственных новообращенных, за что, надо сказать, поплатился ранней энтропией, ибо каннибализм для вампиров хуже, чем пить самих себя. Словом, много кто хотел повторить судьбу Лилит и тоже стать неуязвимым… Но никому не приходила мысль, что просто кого‐то убить ради этого мало. Что, если дело не в числе и не в самом факте жертвоприношения? И даже не в том, кого именно Лилит испила. Что, если все дело в любви?

Холодные руки обхватили лицо Франца и привлекли к себе. Кармилла почти соприкоснулась с ним носами, в ее алых глазах плескалась кровь и отражалось его измученное и несчастное лицо, что становилось все несчастнее с каждым ее словом, на которое он принялся яростно трясти головой:

– Послушай, Франц, послушай! Дочери любили Лилит настолько, что хотели, чтобы она выжила любой ценой, чтобы она была вечной, не просто бессмертной. А Лилит, несомненно, любила их, ибо мать не может не любить свое дитя. Вот почему убить ради нее нужно своих истинно любимых, тех, кто любит тебя, несмотря ни на что. На практике это практически невозможно, ведь если ты убиваешь любимых осознанно, ради силы и неуязвимости, это делает твою любовь фальшивой, верно? Но когда ты в лихорадке и в тебе нет злого умысла… И когда твоя семья столько лет боялась потерять тебя… Чистую любовь ничто не оскверняет. Это превращается в обмен. Это…

– Заткнись! – не выдержал Франц.

– Благословение, – договорила Кармилла, сжав его лицо настолько крепко, что Франц больше не мог сопротивляться: ни ей, ни ее словам, ни правде. – Они отдали пять своих жизней ради одной твоей, а ты хочешь просто взять и избавиться от этого? Твоя жизнь – прекрасный дар. Люби ее. Ты просто обязан.

– Ты издеваешься?! – воскликнул Франц. – Да я ненавижу жизнь!

– Люби ее, – настойчиво повторила Кармилла. Она вдруг потянулась к своей шее и, отстегнув лазурный медальон с женским профилем на камее, застегнула его у Франца на шее, как бы он ни извивался и ни мешал ей это сделать. – Так же, как тебя любили. Абсолют вечности – это и есть настоящая любовь.

Франц снова заплакал. Больше сделать он ничего и не мог. Слова Кармиллы вонзались в него, точно Голем снова вбивал свои гвозди, но на этот раз они попадали во все его болевые точки. Та пытка была ничем по сравнению с этой. Истинная агония не тела, но души, содрогаясь в которой Франц даже не заметил, как Кармилла встала, положила возле двери какой‐то камешек и молча ушла. Может быть, опять забыла, кто он вообще такой и что она тут делает. А может, решила, что хватит с него насмешек, хоть и смеялась то сама судьба, а не она. Франц чувствовал себя даже хуже, чем в тот день, когда убил свою семью. Будто бы он сделал это еще раз. Или, оказывается, делал много-много раз на протяжении всех тех лет, что пытался избавиться от абсолютного бессмертия. Ведь если Кармилла не врет, если он и вправду случайно, по какой‐то необъяснимой вселенской иронии, стал живым воплощением легенды и его семья любила его настолько, что благословила напоследок жить за них, даже когда умирала от его зубов, то он… Он все это время ненавидел их любовь к нему? Ненавидел их самих?

«Они меня любили, – сказал он себе и повторил это несколько раз, чтобы поверить. – Они любят меня до сих пор».

И каждый раз не дают ему умереть.

Вот что все это время не позволяло Францу перейти границу между смертью и жизнью обратно. Вот, что каждый раз толкало его назад, будто…

Дар. Все это время это был дар, а не проклятие.

Однако принять это сразу, конечно, было непросто. Франц все еще ненавидел и его, и себя, но к тому моменту, как снова скрипнула решетка, он, по крайней мере, уже успокоился и сидел на стуле смирно. Кровавые слезы высохли, дыхание выровнялось, а мысли разгладились, образовав кристально-чистый и ровный поток, точно течение Немой реки. Он вымыл из головы Франца всю грязь и сор, и он наконец‐то смог всплыть на поверхность.

Не иметь возможности умереть – для самоубийцы это, несомненно, плохо…

Но для человека, который хочет спасти город и друзей, это ведь самая отпадная вещь на свете!

– Так-так, я снова здесь, – объявил Голем, перешагивая порог камеры с ручной пилой в руках, явно видавшей времена получше: несколько ее зубцов отломились и уже покоричневели. – Смотри, что я нашел! Продолжим нашу игру в молчанку, а? Уверен, если отрезать тебе сначала уши, а потом снять скальп, ты точно закричишь.

Франц не ответил, решив не расстраивать этого неудачника тем фактом, что Джек уже однажды четвертовал его, так что даже такой опыт не будет для Франца новым. Пока Голем примерялся к нему с пилой, Франц опять заерзал…

А затем поднялся со стула, полностью свободный.

– Что? – растерялся Голем, опустив пилу. – Как ты…

Не ломаются цепи, подумал Франц, значит, надо сломать руки!

А они уже превратились у него в желе. Он падал на них столько раз, сколько мог, специально вертелся и крутился, стараясь, чтобы стул каждый раз приземлялся на спинку и обрушивал весь его вес на бедные запястья. Первые разы они хрустели, точно чипсы, пока все крупные кости не разломились во всех широких и нужных ему местах. Тогда Франц начал ломать косточки потоньше, уже самостоятельно. Точнее, крошить их. С помощью большого пальца он давил на соседние, а затем перешел на суставы и несколько сухожилий – их тоже пришлось разорвать, дабы ладони стали мягкими и превратились в месиво, почти жидкое, а главное, податливое. Вскоре в руках Франца были уже не кости, а мука из них. Они висели, неспособные пошевелиться, как тряпки для окон, и Франц без малейшего труда вылез из цепей, будто просочился сквозь звенья. Со звоном они упали к его ногам. Франц лениво потянулся, стоя напротив Голема, настолько застигнутого врасплох, что тот даже попятился.

– Ты сломал себе руки?! – воскликнул он, и Франц был готов поклясться, что слышит благоговение в его голосе. – И даже в лице не изменился ни на секунду, ха-ха! Даже не пискнул! Похоже, мне стоило раньше обратить свой взор на вампиров. Если вы все такие…

– Нет, не все. Только я. И не потому что я вампир, а потому что я конченый, – хмыкнул Франц, цитируя Лору, и пинком отправил ящик с инструментами в стену. – Я ломал себе руки, ноги, ребра, шею столько раз, что в твоей тупой башке числа закончатся раньше, чем ты посчитаешь. Думаешь, что любишь страдания, малыш? Если ты не пытался на протяжении полувека покончить с собой, имея абсолютное бессмертие, то ты на самом деле ни хрена о страданиях не знаешь! Но ничего, я их тебе сейчас покажу.

Правда, Франц не придумал, как именно. О том, что его руки не успели восстановиться и все еще висят лапшой, неспособные сжаться даже в кулак, он подумал слишком поздно. Как, впрочем, и о том, что восемьдесят процентов тела Голема, судя по всему, покрывает настоящий камень (недаром он ведь так зовется). Прочные и плоские пластины где‐то шириной с палец, а где‐то с целую ладонь выглядывали из выреза его рубашки на груди и на руках. Тут даже извращенная фантазия Франца спасовала. Поэтому он решил действовать по старинке – побежал к двери.

– Не уйдешь, сосунок!

Голем, конечно, тут же схватил его за шкирку и отбросил, однако Франц легко устоял на ногах и, даже более того, так же легко увернулся, когда Голем следом попытался обрушить на него удар. Оказывается, пытал он славно, а вот дрался паршиво: слишком громадный, а потому неповоротливый, он только размахивал руками, бросив на пол пилу, пока пытался поймать Франца обеими руками, как прыгающего лягушонка в бочке.

– А ну иди сюда!

– Ага, – хмыкнул Франц. – Еще чего. А массаж тебе не сделать?

На каждый поворот Голему требовалось несколько шагов, а Францу – всего один. Он с раздраженным видом отмахивался от его тяжелых выпадов, но никак не мог подобраться к двери камеры: Голем специально оттеснял его к стене, загораживая проход. Понимая, что так продолжаться будет еще долго, Франц глянул на упавшую пилу и, немного размяв пальцы, косточки в которых наконец‐то стали собираться по частям, нагнулся и схватил ее. И выронил. И схватил опять, ругаясь. В конечном счете Францу удалось удержать ручку переломанными пальцами обеих рук, чтобы, сиганув на перевернутый стул, оттолкнуться от него, как от ступеньки, и взлететь до роста высоченного Голема.

Цвирк!

– Ого, какая острая! – протянул Франц. – Домой забрать, что ли…

Он завороженно поднес к глазам пилу, как рыцарский меч, которым убил дракона. Ей тоже хватило одного взмаха, чтобы победить чудовище и разлучить Голема с его головой. Уродливая, та отскочила и затерялась где‐то за стеллажом, громоздкое тело упало замертво. Каменные пластины‐то, может, и покрывали его везде, но только не на шее: там, заметил Франц, зиял просвет, прямо где артерия, которую его вампирский взгляд всегда находил инстинктивно. Теперь понятно, почему Титания поручила этого здоровяка именно Францу – убить его оказалось в разы проще, чем он думал. Или, подождите… Она настолько сомневалась в нем, что доверила ему только такого слабака?!

Франц фыркнул себе под нос и бросил пилу туда же, где валялась голова и другие инструменты, с грохотом упавшие. Из обезглавленного тела не лилось, только сыпалось что‐то, похожее на пыль или каменную крошку, но Франца все равно немного замутило. Прежде чем вылететь из камеры, он наклонился и подобрал с порога круглый камешек, оказавшийся ведьминым агатом, который, очевидно, вывалился из его карманов где‐то по пути, пока его тащили. Будто в ответ на прикосновение, соскучившись, камень резко потеплел… И вспыхнул бирюзовым.

«Лора, Лора, Лора. Скорее к Лоре!» – твердил он себе опять, будто боялся случайно забыть, ради чего несется по длинным коридорам, напоминающим соединения пещер, заросших дивными цветами. Те пробивались прямо сквозь стены и потолок. Где‐то журчала вода, и Франц побежал на этот шум, надеясь отыскать там выход, но за очередным поворотом вдруг всколыхнулась белокурая копна волос и красный подол платья. Нечто – возможно, привычка преследовать Кармиллу – сказало Францу: «Тебе туда!» Он вновь последовал за ее тенью, за шлейфом жасминовых духов, и миновал так еще несколько пролетов, бесконечно долгих и запутанных, на которых его ноги‐то и дело поскальзывались и заплетались от усталости. Кармилла – если то вправду была она, а не воспаленные инстинкты – привела его прямо к подъему на поверхность, крутой ржавой лестнице, карабкаясь по которой Франц разодрал все ладони и точно подхватил себе столбняк. Тяжелый люк, который несколько минут не хотел отодвигаться, выплюнул его где‐то возле Старого кладбища – сквозь уже опустившуюся на Самайнтаун темноту проступали треугольные очертания надгробий, и Франц тут же побежал по интуитивно знакомому маршруту, которым его водил Джек, до центра города.

Ведьмин камень в руке продолжал вспыхивать и гаснуть.

«Ну же! Где ты?!» – злился Франц, неся камень на расстоянии вытянутой руки, чтобы следить, в каком направлении он начинает светиться ярче и мигать. «Эти камни помогут вам найти друг друга, если что случится. Лучше телефона!» – нахваливал их Джек тогда, но сейчас бы Франц с этим поспорил. Как и любой маркетинг, реклама Джека тоже явно привирала: Франц сначала понесся в сторону Роза-лей, потому что камень рядом с ней вдруг озарило светом, но потом вернулся, потому что тот совсем потух. В итоге он прометался так вдоль Старого кладбища туда-сюда, теряя драгоценные секунды, пока камень наконец‐то не определился. Измазанный в крови, с порванной на груди рубахой и огрызком плаща, треплющимся за спиной, Франц легко бы слился с ряжеными, вот только на улицах их не было. Город словно вымер, но Францу некогда было переживать об этом.

– Лорелея!

Ведьмин камень так загорелся в его стиснутой ладони, что даже сквозь пальцы озарил все светом, как если бы Франц поймал падающую звезду. Трава вала, по которому Франц слетел почти кубарем к побережью Немой реки, окрасилась в бирюзовый, и все вокруг превратилось в бушующее море, а затем – в чернила. Камень потух резко и внезапно, без предупреждения, но, благо, Франц в нем и так больше не нуждался.

Он бросил камень и остановился в нескольких шагах от Ламмаса, возвышающегося у реки и одергивающего насквозь мокрые рукава и лацканы плаща. Чуть поодаль, запрокинутая на бок, стояла пустая инвалидная коляска.

– Где Лора? – спросил Франц. Голос в тот момент ему не принадлежал – говорил и не он вовсе, а то дикое, злое, животное, что показывало клыки и таилось в каждом жителе Самайнтауна.

Ламмас, однако, посмотрел на него скучающе, ничуть не впечатленный. Поблизости не было ни его подручных, ни Титы. Вообще никого-никого не было. Только он, стол для шахмат, заваленный какими‐то кульками, и река, на которую Ламмас вдруг метнул подозрительно веселый взгляд.

– Где‐то там. – Он махнул мокрым рукавом. – Решила вспомнить прошлое. Купается.

Немая река – тихая река, даже когда в ней кто‐то тонет. Ни пены, ни шипения, ни ряби – только гладь, подернутая шафраново-красной пеленой от листьев, находящих свой последний приют в ее воде. Францу померещилось, что где‐то там, под их покровом, бултыхается бледная рука и крылья из блестящего полиэстера. Обычно страх обездвиживал его, но только не такой. Этот страх схватил Франца за грудки и поволок скорее к реке. Он побежал туда наперегонки с подувшим промозглым ветром, несущим трагедию и дождь.

– Кстати, – вдруг окликнул его Ламмас, и Франц, уже на кромке, мельком оглянулся. В велюровой перчатке, с которой еще капала вода, свет отражал серебряный кинжал с круглым навершием, в котором темно-серая жемчужина походила на зрачок. – Этот нож способен тебя убить. Навсегда. А умереть, я слышал – твоя сокровенная мечта… Хочешь забрать его?

– Хочу, – ответил Франц. – Но не сегодня.

И бросился за Лорой в воду.

* * *

Титания вынырнула из ночи в ночь.

Когда глаза ее открылись, та над Самайнтауном уже как раз сомкнулась. Поначалу было почти не отличить, где заканчивается небо и начинается земля: в лесу мрак всегда казался гуще, будто именно отсюда брал свое начало. Любой бы поверил, что очнулся в наглухо заколоченном гробу, оббитом черным бархатом. Лишь сияющая россыпь, как пыль от стеклянной крошки, выдавала в его крыше звездный небосвод. Титания инстинктивно протянула руку, будто хотела зачерпнуть звезды в пригоршню, и увидела свои изрезанные пальцы. Кровь с них все еще текла, капала прямо на ее лицо. Ни одной уцелевшей подушечки на правой руке, зато сразу три невредимые на левой. Оказалось, Ламмас срезал только семь из них, но Титания запомнила настолько мучительную боль, что ничуть бы не удивилась, обнаружив, что Ламмас на самом деле отрезал ей руки сразу по плечо. Для нее, изнеженной цветами и мужским вниманием, даже это было слишком. Она не выдержала, отправилась в забытье прямо под сенью того вяза, где над ее природой столь жестоко надругались и где изогнутые, выступающие над землей корни нянчили ее, пока она не пришла в себя. Теперь деревья над ней гудели и склонялись, будто жаждая проверить, стало ли ей получше. Примятые маки жалостливо гладили Титанию по волосам, и лишь когда ее глаза привыкли к темноте, а рассудок собрался по частям, она наконец‐то заметила среди них еще и мужскую руку.

– Прости меня.

Титания резко села. Противно чавкнула мокрая земля, впитавшая кровь, как жертву. Теперь лей-линии, протянувшиеся в ней, горели, освещая блуждающие лесные тропы вдалеке. Самайн пришел, и они уже порезали весь мир, как праздничный торт, на части. Чем дольше Титания смотрела на них, тем больше видела: каждая нить переплеталась с другой и вела к дверям самым таинственным и дивным. И к ее двери тоже. Собственное тело отзывалось на тот тягучий, первозданный свет, что просачивался из ее щелей – так растения отзываются на свет солнечный. Глаза Титании лучились, будто два серых огонька. Как лей-линии, как их часть, Титания сияла изнутри.

– Тита…

Очарованная силой, которую хотелось пить и смаковать, как парное молоко, она даже не сразу обратила внимание на Херна. Тот восседал на земле рядом, нечаянно придавив коленом подол ее юбки. Он демонстративно оттолкнул от себя колчан со стрелами и лук с резьбой по всему древку, когда Титания ощерилась и отползла назад, с треском разрывая ткань.

– Стой, стой! Прошу тебя. Там опасно!

– Пусти меня!

– Я не могу, Ламмас запретил. Это к лучшему, тебе лучше остаться здесь, ты слышишь? Нет, нет!

Она попыталась вскочить, побежать, – небо, уже темное, кричало, как сильно Титания опаздывает, какая страшная беда вот-вот обрушится на головы ее друзей, – но Херн схватил ее за локоть. Так птицу ловят за крыло и возвращают в клетку. Титанию тоже вернули назад, усадили обратно под вяз, толкнув с такой силой, что она ударилась спиной о дерево. Херн прижал ее к стволу, навалился сверху, обхватив двумя руками – одной за плечи, другой повыше талии, так, что она оказалась совсем недвижна. Все, что оставалось Тите – это вонзиться зубами ему в горло и драться не на жизнь, а на смерть. Она была в шаге от того, чтобы так и поступить.

Как он посмел удерживать ее после того, что сделал?! Прикрывать заботой свою трусость, эгоистическое желание освободить себя, пленив ее? Все в ней выло, встало на дыбы, но Титания вовремя заметила: руки Херна, крепкие, сжимали не как новые оковы, а как объятия, и смотрел он на нее под стать – как любовник, что умолял поутру не покидать его постель. Оттого Титания застыла, растерявшись. Нет, ее прощение было не так просто заслужить, но возможно, есть исход получше битвы… В конце концов, она Королева, а не воин.

– Я виновен, – сказал Херн, и в лесной тьме, подсвеченной лей-линиями и кричащей голосами сов, его лицо выглядело изможденным, будто вмиг состарилось на количество прожитых им веков. – Виновен, как в тот день, когда возглавил войско мертвецов. Прости меня. Я до сих пор не понимаю, как мог позволить сотворить с тобой такое. Ты – воплощение красоты охоты, той дикой стороны всего бытия, от которой я всегда бежал. В твоих глазах сама луна – Дубовая, Воронья, Заячья; все луны, что были, есть и будут даже после нас. В тебе будто лес обрел плоть и кости; будто ночь надела женское лицо. Ты так прекрасна, когда ешь и убиваешь. Ты так нежна, когда составляешь свои букеты. Ты так свирепа, когда защищаешь близких. Ты так драгоценна, когда смотришь на меня. Прошу, смотри еще, сейчас.

Херн обхватил ее голову руками и привлек к своей. Если Титания светилась изнутри, то Херн не иначе как горел. Будто в лихорадке, щеки разрумянились, взгляд искрился и блестел, а на висках под рыжими кудрями собирался пот. Титания больше не чувствовала мороз – она чувствовала лишь жар, собравшийся на кончиках ее изуродованных пальцев, от которого воздух в лесу трещал. Тита невольно глянула сначала на них, а затем на покров травы и маков вокруг. Раздавленные ягоды терна и черные цветы, что прятались под ними, все еще благоухали… Сколько Херн просидел в них рядом с ней?

«А говорил, что способен пить мой яд днями напролет…» – подумала она с насмешкой. Хватило всего лишь часа, чтобы доказать: от ее ядов спасения нет. Даже предводитель Дикой Охоты пал жертвой любовно-сонных чар.

– Прости меня, Титания, – повторил он, прижавшись к ее лбу своим, влажным и горячим, расцеловывая ее обезображенные пальцы, будто собираясь собрать с них губами не только запекшуюся кровь, но и боль. – Прости, прости…

– Ох, Херн! Милый мой охотник.

Она зацокала языком, будто ругала отбившееся от рук дитя, а затем тоже сжала его лицо в ладонях, посмотрела ему в глаза, как он о том просил. Оскал исчез, пришла улыбка. Титания расслабилась, но по зверю никогда нельзя сказать наверняка, когда он правда присмирел, а когда просто затаился и готовится к прыжку. Свет лей-линий падал ей на зубы, похожие на гвозди, серебрил клыки и пухлые растянутые губы. Пока Херн зачарованно смотрел на них, Титания понемногу продолжала присваивать его себе: черные локоны потянулись и обвились вокруг широких плеч и шеи, руки обняли за голову так нежно, как только Королева Неблагого двора умела обнимать. Навечно.

– Ты любишь меня, Херн? – промурлыкала Титания и приглашающе раздвинула ноги, чтобы Херн оказался между ними, на коленях. Юбка платья задралась, и вид молочно-белых бедер, показавшихся под ней, должен был окончательно развеять все его сомнения, если те все еще теплились где‐то в глубине.