Текст книги "Самайнтаун"

– Если помнишь свое имя, можешь оставить его, – сказали они ему. – А если нет… То ты отныне Лита.

После этого Джек еще долго обнимал мальчонку, так, как хотел, чтобы тогда, много лет назад, обняли его. Никого, однако, не было рядом в тот промозглый осенний день, когда огни пламени объяли его, когда сгорела плоть, чтобы дать родиться благословенному священному духу, исполняющему волю праздника, в честь которого тело его было пожертвовано. Никто не встретил Джека. Никто не привел его к теплому очагу, не напоил молоком, не отогрел в мягких шкурках… Поэтому с тех пор он сам встречал, приводил, поил и отогревал всех остальных. Каждый раз, когда люди вспоминали о своих жестоких традициях, и повторялось жертвоприношение в угоду древним богам. Восемь первых людей, сожженных в честь восьми праздников Колеса – и восемь духов пира, связанных отныне и с ними, и друг с другом.

«Плохо было отнюдь не это, – подумал Джек между видениями и воспоминаниями, что вспыхивали в его тыкве одно за другим, – а то, что, потеряв человеческое, они обрели почти божественное. И что не все боги должны быть милостивы – некоторые из них обречены карать сурово, даже если не хотят, ибо кто‐то должен блюсти равновесие Колеса».

Эта участь выпала на долю Джека. Первый дух, первый и самый старший брат, он потому, наверное, как подобает старшему, и принял на себя самое тяжелое бремя. Никто, даже вязовый лес, не объяснил Джеку, что будет случаться с ним раз в поворот Колеса, каждое тридцать первое октября, и что на самом деле не только собирать неупокоенные души, скитаясь от села к селу, его удел.

Его истинная доля – это устраивать Великую Жатву, самый главный сбор урожая, когда Самайн, а значит и сам Джек, не делает различий между мертвыми и живыми. А значит, не щадит ни первых, ни вторых.

«Но добро в жестоком мире – бремя. У Самайна было все – и ничего. Спросили у него семь братьев, почему не радует его ничто? Ведь жатва кончилась давно».

– Джек, Джек! Хватит, успокойся. Оно уже закончилось. Закончилось, слышишь меня?!

Джек ничего не слышал. Пусть та злополучная ночь и вправду закончилась и уже даже успела наступить ночь следующая – первое ноября, – он все еще словно держал на руках трупы и косу. Даже когда Ламмас схватил его за плечи и хорошенько встряхнул, Джек по-прежнему был мысленно там, в центре людского поселения, бросался на людей, безмятежно бредущих мимо, и резал, резал, резал их без всяких сожалений, как если бы и вправду всего лишь кукурузу собирал, не души. Они выскакивали из смертных тел, поддетые острием косы, с таким же мягким, рыхлым хлопком, с каким корневища растений покидают землю. И точно так же, как эти растения, Джек просто отбрасывал их в сторону – и брался за следующие.

Когда это случилось с ним впервые, еще в отсутствие братьев и хижины, где можно было укрыться, Джек лежал под вороньими гнездами в лесу среди вязовых корней, служивших ему колыбелью, и кричал этим самым воронам, что, похоже, сошел с ума. Он ошибался.

С ума Джек сошел гораздо позже, спустя тысячу, а может, и две или три тысячи поворотов Колеса. Спустя много-много тысяч Жатв, каждая из которых раскалывала его на части, пока не расколола до конца, до крошки, до костяной муки, которую уже даже было невозможно собрать в горстку.

До крика, с которым Джек прятал лицо у Ламмаса на коленях:

– Не могу больше! Не могу, не могу! НЕ МОГУ!

Искупавшийся в слезах, как в крови прошлой ночью, он мог поклясться, что до сих пор чувствует ее железистый соленый вкус во рту, сколько бы раз ни нырял в ледяную реку, сколько бы ни обтирался чистым тряпьем, разодрав свою испорченную одежду. Вода с кудрей до сих пор капала грязно-бурая, словно ржавчина выела золото льна, и Джек стал таким же рыжим, каким был Ламмас. Ногти его тоже почернели от сгустков плоти, забившихся под них, кровь запеклась на локтях и спине чешуей, не смывшись. Голое тело царапалось о жесткое сено, в которое, запершись ото всех в амбаре, Джек пытался зарыться поглубже, подальше от всех, но прежде всего – от самого себя. Если бы он только мог против себя же обратить свою косу!.. Если бы можно было срезать ей кожу, распилить ей ребра, на части разрезать свое сердце, то Джек бы не оставил от себя ни клочка уцелевшей плоти. Если бы только можно было перестать таким образом быть!

Никто не мог ненавидеть Джека сильнее самого Джека.

– Хватит, хватит!

– Не могу больше! – повторял он в сено и в холодную, звенящую ноябрьским морозом за ставнями ночь. Голос, сорванный, хрипел, и на подоконнике амбара, царапая когтями раму, закричал уже давно оперившийся рыжий ворон, да так громко, будто он помогал Джеку кричать, делал это вместо него. Ламмасу пришлось бросить в ворона какой‐то палкой, вытащенной из-под стога, чтобы он замолчал. – Не могу, не могу! Люди… Они так визжали! Им было больно, и это я им причинял боль…

– Я знаю, Джек. Я знаю.

– Нет, не знаешь. Никто не знает, каково это – убивать!

– Ты не убиваешь. Ты…

– Я насильно отправляю их души на ту сторону. Что это, если не убийство? Многие из них даже не болели! Не клонились к старости, не учиняли зло… Им бы жить и жить долгие десятилетия. Там даже были дети! Дети, понимаешь? Но Самайн не делает различий. Ох, моя Барбара… Моя бедная, бедная Барбара! Она тоже заложница моей натуры, она тоже обречена страдать из-за меня. Если бы я знал, если бы я понимал… Почему это происходит? Почему я каждый раз делаю одно и то же? Почему я не могу остановиться? Разве моя работа не в том, чтобы просто быть косарем? Так почему я каждый год на одну ночь палач?!

– Тише, Джек, тише, – шептал Ламмас убаюкивающе, целуя его лоб, виски, волосы, которые мягко перебирал в пальцах, прижимая его голову к своей груди. – Ты ни в чем не виноват. Не ты это делаешь. Колесо делает. Колесо ничем не остановить. Великая Жатва – просто один из его поворотов. Ты забираешь души, которых не додал Колесу весь прочий год. Так и до тебя было, и после тебя будет. Нет в том твоей вины. Как твоя коса – твое оружие, так и ты – оружие Колеса.

– Я, я, я, – уже бессвязно, иступленно, бессмысленно твердил Джек, захлебываясь в сухих рыданиях. Еще бы немного, и, наверное, откусил бы себе язык. Губы Ламмаса, его лицо, рубаха покрылись пятнами грязной воды, капающей с Джека после реки вместо слез, но почему‐то тоже соленой. Будто они тонули вместе и вместе шли на дно. – Я больше не могу! Я не хочу быть Самайном! Я не выдержу еще одно тридцать первое октября, Ламмас. Пожалуйста, пожалуйста, пусть все закончится. Пожалуйста, пусть мое место займет другой… Пусть я умру!

– Тише, Джек, – прошептал Ламмас снова, вплетая себя в Джека – руки к рукам, ноги к ногам, грудь к груди и лоб ко лбу. Так близко, что, казалось, и рыдали они теперь вместе. И постепенно затихали от бессилия вместе, когда Джек наконец‐то обмяк и съежился, позволив Ламмасу укачивать себя. – Тише…

«Тише, Джек».

К его шепоту вдруг присоединились другие голоса, две сплетенные и обнявшиеся фигуры накрыли еще шесть масляных теней. Джек, безутешный, их даже не заметил. Они все вышли из углов амбара, где тайком подслушивали, храня скорбное молчание, и тоже прикоснулись к сгорбленной спине с острыми позвонками под молочной пергаментной кожей, поверх уже лежащей там руки Ламмаса. Всего семь рук – тяжелых и легких, слабых и сильных, мозолистых и нежных. Все семеро братьев держали Джека, и непонятно, кто из них сказал – вроде Ламмас, но вроде бы и все сразу:

– Ты не один. Мы есть у тебя. Мы что‐нибудь придумаем, и тебе больше никогда не придется страдать. Мы обещаем, брат.

«Жатва, кричит Самайн, по-прежнему внутри. Пройдет всего лишь год, и снова вспыхнут алтари. Остановить Колесо ничто не в силах, но перевернуть его возможно. Семь братьев вместе из любви восьмого заменят осторожно».

– Мы станем Самайном вместо тебя.

Джек сначала не поверил, когда услышал. Они сообщили ему о своем плане в тот же день, когда решили претворить его в жизнь, а потому позвали на закате в сердце вязового леса вместо того, чтобы собраться у домашнего очага и играть с тенями, как они обычно проводили каждый вечер. Впервые за десятки лет, а может, и столетия, все духи пира – все восемь праздников года – собрались в том самом месте, где каждый из них родился, умерев. Высокий костер, как тот, что нес за это ответственность, полыхал, запертый в кольце небольших камешков, вокруг которых на плоских бревнах и устроились братья. Только Джек один стоял, но не потому, что для него не осталось места – между Белтайном и Мабоном, ладящими хуже всех, его всегда было много, а потому что ноги отказывались сгибаться. Джек так и застыл там, на подходе к костру, где впервые услышал, что его братья собираются бросить Колесу вызов.

– Что, прямо все вместе Самайном станете? – переспросил Джек насмешливо, скрывая нервозность. – Много-много Самайнов, да?

Он до последнего отказывался верить, что братья его не шутят. Убеждал себя, мол, опять дразнятся, что Джеку достался столь жестокий и кровожадный день, когда он, щуплый, белокурый и миловидный, скорее бы сгодился на роль какого‐нибудь Ламмаса или того же Мабона.

– Да, все, – как раз Мабон и ответил, и Джек испугался уже по-настоящему, не увидев на его лице улыбку. А Мабон лгать не умел, как и притворяться: хоть первым всегда и затевал всякие розыгрыши, первым же на них вечно ловился. А значит, все всерьез. И никакая это не шутка.

– Мы будем Самайном по очереди, – объяснил Остара, раскачиваясь на бревне туда-сюда с хихикающим Литой на коленках. – Не одновременно. Будем каждый год меняться.

– И я тоже буду! Я буду лучшим Самайном, – воскликнул сам Лита, весьма в себе уверенный. Он мало-помалу учился у каждого брата, мотал на ус не только то, как духом пира быть, но и выдергивал их привычки, даже черты характера порой. И не всегда хорошие.

Очевидно, подумав о том же самом, Белтайн, сидящий напротив, смущенно, почти виновато кашлянул в кулак. Йоль, покосившись на них обоих, наклонился к Джеку и шепнул, приложив ко рту ладонь:

– Разумеется, Лита не будет. Детям резать людей негоже. Так что когда настанет его черед, снова буду я или Мабон, не переживай…

– Я и не переживаю, – ответил Джек. – Я не понимаю! О чем вы все говорите, братцы?

– Ты же вроде добрый, а не глупый, – закатил глаза Белтайн. – Возьмем твою работу на себя, что тут непонятного? Чтобы тебе не пришлось больше прятаться в амбаре неделями и думать о самоумерщвлении. Чтобы счастлив ты был, дурак, свободен…

– Нет. Ни за что.

– Но, Джек…

– Я сказал «нет».

За кострищем воцарилась тишина, и Джек был этому рад. От мысли, что кто‐то из них семерых возьмет его косу и пойдет потрошить тела и насильно перенаправлять на тот свет души, собственная душа Джека, если она еще была при нем, уходила куда‐то в пятки. Джек затряс головой и сам тоже затрясся, пальцы его заныли, сжатые в кулак до побеления костяшек.

– Вы не можете просто отправляться на Великую Жатву вместо меня! – воскликнул он, опередив Йоля, уже открывшего рот. – Нет, нет и нет! Это ужасная, кошмарная и мучительная участь, на которую я никогда не обреку никого из вас. Не говоря уже о том, что никто из вас и не сможет стать Самайном, просто этого захотев, потому что Самайн есть я. Мы не можем меняться. Не имеем права! И Великая Жатва всегда начинается сама собой, я ни себя, ни ее не контролирую. Поэтому даже если вы заберете у меня косу и запрете где‐то…

– Мы не будем запирать тебя, – перебил его Имболк, и через извивающиеся всполохи костра, с которым тот почти сливался в своем искристо-желтом одеянии, Джек разглядел, как тот вертит нечто у себя в рукавах. – Ламмас придумал способ освободить тебя от бремени всего Самайна. Целиком.

– Ах, Ламмас… – все, что услышал Джек. – Стоило сразу догадаться.

Единственный из всех, Ламмас до сих пор не обронил ни слова. И тоже стоял со скрещенными на груди руками, поднявшись в тот момент, когда услышал свое имя, будто знал, что Джек повернется и захочет посмотреть ему в лицо. Догадаться, кто истинный затейник, Джеку, однако, стоило не по его подозрительному молчанию, а по тому, как аккуратно, скрупулезно на этой опушке было все разложено. Бревна не просто свалены, а сдвинуты друг другу перпендикулярно, так, чтобы образовать замкнутое пространство, в то время как вокруг костра выложены мелкие белесые камешки, похожие на жемчуг. Будто очерчены круги, внутри которых происходит таинство – место точь-в‐точь как для ритуала.

«А это, – понял Джек, – ритуал и есть».

Начался еще в тот момент, когда они все сошли сюда. Ибо только новое жертвоприношение может превзойти предыдущее, то, что сделало их всех такими.

Джеку даже было страшно представить, какая жертва потребуется на сей раз для того, что задумал Ламмас, но тот вдруг сказал, будто прочел страх в опущенных плечах Джека и его стиснутых зубах:

– Мы взяли наши кости, что ближе всего к нашим сердцам, но которые было бы не больно вырывать – ключичные, – и сделали из них свечу, – сказал он, будто надеялся успокоить его. Но не сработало.

– Вы… Вы что сделали?! Ключицы себе вырвали?! Вы что, совсем с ума сошли?

– Это правда было совсем не больно! – воскликнул Лита с коленок Остары, который тоже замычал, поддакивая. – Я выпил маковое молоко и крепко спал, а теперь у меня тут мягонько, – И ткнул пальчиком в область у себя под шеей, где кожа действительно прогнулась, словно там не было костей.

Джек побледнел. Никто из духов пира прежде в обморок не шлепался, но Джек покачнулся так, что Ламмасу пришлось удержать его, обняв со спины за плечи.

– Эй, все хорошо, – хмыкнул он, и его глаза, разрезанные поперек двумя разными цветами, действительно не лгали. – Это стоило того. Свеча добротная получилась, может, и не вечно гореть будет, но очень и очень долго. Достаточно долго, чтобы ты прожил множество людских жизней, прежде чем вернешься к нам. Зажжешь – и сразу освободишься.

– Только и всего? – сощурился Джек недоверчиво, и Ламмас отступил. Хотя мысли в голове Джека метались во все стороны, как разноцветные рыбешки, которых они с Литой любили пугать в озере неподалеку, Джек тут же понял все без слов. Ну вот…

– Есть несколько условий, – признался Имболк наконец, когда братья друг с дружкой переглянулись и Джек уже начал беспокойно притоптывать башмаком. – Ты все забудешь. Нас, Колесо и духов пира…

– Нет, нет!

– Зато и всю пережитую боль тоже, Джек. То, как стал таким, и то, что тебя это заставляло делать. Мы сделаем тебя тобой. Настоящим. Обычным. Просто Джеком.

Несмотря на то, как хорошо это звучало, он чувствовал горечь в их словах. Однако никто из братьев от этой горечи не отвернулся, не попытался выплюнуть ее или незаметно проглотить. Все принимали ее, как Джек когда‐то принял их, сделав всех семьей. И от этой горечи напополам с той злостью, что он испытывал, Джек в то же время ощутил нечто, казалось, им давно забытое – надежду. Она уколом пронзила Джеку грудь, когда он узрел ту самую свечу, что, бережно лелея, поднес к нему в руках Имболк. Завитую, высокую, будто сплетенную в косичку из семи обычных белоснежных стержней, а не из ключичных косточек. Она напоминала позвоночник, немного угловатая там, где эти самые косточки каким‐то образом, расплавленные, сплетались между собой. Точно так же сущности их семерых сплетались вместе в этой свече. А Джек – что в ней, что в жизни – был их фитилем.

– Никакой больше Великой Жатвы… – прошептал Имболк, подходя все ближе.

– И никаких неупокоенных и заблудших душ, – добавил Белтайн, вставая и приближаясь тоже.

– И никаких поисков по миру, бесконечного труда, – кивнул Остара, сняв с коленей Литу.

– Ты сможешь жить, как человек, – прошептал Ламмас за его спиной.

– Это… – выдавил Джек в ответ почти неслышно. – Это звучит как…

«Недостижимая мечта».

Ламмас улыбнулся, словно знал. Но нет, он не мог знать, о чем мечтает Джек. Тот никогда и никому не говорил, а уж тем более братьям – тем, для кого хотел служить примером, быть опорой и защитой. Что за стена такая, которая хочет, чтоб ее разрушили? Разве безопасно укрываться за такой? Скажи Джек хоть раз подобное – даже просто признайся в том самому себе, он бы ненавидел себя куда больше, чем после Великой Жатвы. Да и зачем мечтать жить в поселениях среди людей, с румяными девушками миловаться и на праздники ходить, когда именно эти люди ради такого же праздника тебя однажды убили? И когда твой собственный дом и без того полная чаша, когда у тебя братья есть, когда их любовь есть… Зачем быть человеком?

Незачем на самом‐то деле. Джек это понимал, но мечты вопросу «зачем» обычно не поддаются. Это то, что цветет внутри вопреки всему, сколько не топчи.

– Все в порядке, – произнес вдруг Йоль, перескочив поросшее пушистым мхом полено, и Джек вздрогнул, посмотрел на него в упор, даже не заметив, как, очевидно, скуксилось его собственное лицо, если по нему братьям стало все понятно. – Никто не станет тебя ни в чем винить. Твоя работа сложнейшая из всех и длится дольше прочих. Пора и тебе отдохнуть, Джек.

– А вы? – выдохнул он почти возмущенно. – Что будет с вами?

– Мы не дети. Без тебя нам будет тяжко, да, но мы не пропадем, – сказал Мабон, раскачиваясь на поваленном дереве, чиркая по земле кожаными башмаками с золотыми листьями, которые он вышил на них собственной рукой, как пошил и много одежды для них, включая и ту рубаху, шнурки на которой Джек теперь неловко теребил. – Конечно, мы бы все хотели снять с себя заботы, но сейчас это может лишь один. Возможно, однажды наш мудрейший Ламмас еще что‐нибудь придумает, а пока… Позволь нам отпустить тебя. Подарить возможность жить за всех. Никто не заслуживает этого так, как ты.

– Ты всегда о нас заботился, – подхватил Остара. – Когда я только появился, сразу сказал: «Ты отныне не один». Так оно и стало. Я никогда с тех пор одиноким себя не чувствовал.

– И я! И обо мне! – воскликнул звонко Лита, оттолкнувшись от бревна и запрыгнув закряхтевшему Остаре на спину. – Ты добрый, Джек!

– Всегда разнимал нас, когда мы начинали драться, – припомнил Имболк, хохотнув. – И подарки каждому приносишь, когда уходишь. Ни про кого не забываешь.

– Да, ты хороший брат. Самый лучший из нас восьмерых, – добавил Белтайн внезапно и, когда остальные резко повернулись, удивившись тоже, покраснел до корней бронзовых волос им в цвет. – Что? Я никогда не скрывал, что Джек мне тоже дорог! Может быть, и не показывал этого особо, но… Хватит так на меня смотреть! Да, я не только себя хвалить могу. Отстаньте! Идиоты!

Даже Ламмас рассмеялся, и Джек заулыбался тоже, потому что не мог этого не делать, глядя на них всех, свою семью. Мир в их присутствии не горел, а согревался, переставал быть таким страшным и безумным, каким начинал казаться Джеку с наступлением осени и приближением того дня, когда он вновь впадет в неистовство и обнажит свою косу. А осень, надо сказать, уже почти проснулась: природа остывала, как тлеющие угли, и зеленые листья приобрели уставший вид. Скоро должен был наступить Мабон, а сам Мабон – отправиться петь колыбельную природе. Значит, не за горами и Жатва Джека – великое жертвоприношение во славу Колеса. Времени у него оставалось меньше, чем казалось, и было достаточно об этом вспомнить, чтобы содрогнуться. Чтобы, чувствуя вину и стыд, отвести глаза, но все равно сказать:

– Спасибо. Спасибо вам.

И принять самый чистый дар из всех, сотканный не просто из костей, а из самой любви.

– Часть тебя еще нужна, – вспомнил Имболк неожиданно, когда Джек уже готовился перенять у него из рук свечу. Тот держал сплетенные стержни в ладонях, как в кувшинке. – Чтобы Колесо не заподозрило подмены. Иначе не отпустит. Придется сделать пугало.

– Пугало?

– Ну, знаешь, как те, что на пастбищах стоят, ворон отпугивают. Их на людей ведь специально делают похожими, чтобы вороны думали, что то человек и есть. Вот и мы также будем твою часть с собой носить, мол, Самайн никуда не уходил, он здесь.

– «Моя часть» это что‐то вроде Барбары или одежды? – уточнил Джек осторожно, и братья неловко переглянулись уже во второй раз. Кто ухо почесал, кто лоб, а кто присвистнул и отвел глаза. Джек опять все понял раньше, чем кто‐либо из них ему ответил. – О…

– Мы уже пытались по-другому, когда друг у друга пробовали силы забирать, ну, чтоб убедиться, что ритуал сработает, – проблеял Мабон. – Не получается. Колесо на место возвращает, видимо, потому что дух привязан к плоти. Так что…

– Твоя часть – это буквально, – изрек Йоль, поморщившись.

Джек же только пожал плечами.

– Да без проблем!

И, обратив тень свою косой, нетерпеливо взмахнул ей круговертью, словно мельницу изображал. Но, отвлекшись на свечу, смотрящих братьев и костер, который, треща в круге из камней, будто тоже за ним подглядывал, немного не туда повел запястье. Хотел ловко отрезать часть себя одним движением, покрасоваться напоследок, да отрезал, но не то.

– Ты что, ты что! – завопил Остара и схватил в охапку Литу, судорожно зажимая ему глаза ладонью. – Здесь же дети!

– Какой кошмар! – ахнул Белтайн.

– Верни ее на место! – закричал Мабон.

– Эй, она в рощу покатилась. Ловите, парни! – встрепенулся Йоль.

– Мы же не голову отрезать тебе сказали! – воскликнул Ламмас, когда эта самая голова, соскочив с плеч Джека, застучала по опушке с его неловким «Ой». – Мы имели в виду руку или ногу!

– Если честно, я и собирался отрезать руку, – признался он смущенно, опустив косу. – Просто промахнулся.

– Промахнулся?! Ты с этой косой не одно тысячелетие в обнимку ходишь!

– Я перенервничал! С кем не бывает? Вот и повело маленько…

– Маленько?! Да ты отрубил себе башку!

– Ну не насмерть ведь!

– Разумеется, не насмерть. Ты уже мертв, идиот! – Ламмас раздраженно застонал и схватил Джека за шкирку так, будто боялся, что он взмахнет косой опять и отрежет себе что‐нибудь еще. – Эй, кто‐нибудь, найдите его голову. Где она?

– Здесь, здесь! Мы ее поймали.

Джек совсем не переживал в отличие от братьев. Ему даже помощь, чтоб стоять, не требовалась. Он специально сделал шаг вперед, вырвавшись из хватки Ламмаса, дабы убедиться: действительно никаких особых изменений! Кровь у него, как и ожидалось, не пошла, и боли тоже не было. И, что поразительно, мир не погрузился в кромешный мрак. Он прекрасно видел искаженное лицо Остары и смеющееся, веснушчатое личико Литы, который боролся с его рукой, чтобы тоже посмотреть. Огонь вился, солнечно-оранжевый, и жар его будто до сих пор щипал Джека за лицо. Он втянул в себя воздух по инерции, представил, как морщит нос, и почувствовал глоток прохлады в горле, переспелые ягоды смородины и горечь пепла, которым зябкий ветер рисовал круги, как на песке. Джек даже мог закрывать глаза – точнее, представлять, как закрывает, и действительно ничего после этого не видеть – и открывать их, чувствуя призрачные веки. Он был готов поклясться, что даже голос его звучит, как прежде, может быть, разве что чуть-чуть грудной, утробный, будто Джек нечаянно проглотил его, и рот его теперь спрятан глубже, чем обычно. А голова тем временем, – белокурая, кудрявая, с остекленевшими черными глазами и застывшим на ней удивлением, будто Джек самого себя застал врасплох, – перемещалась из рук в руки, пока Ламмас не протянул ее ему.

– Обратно надевай, дурень.

– Хм.

– Что «хм»?

– Не хочу.

– Что?

– Вам ведь все равно часть меня нужна, так? – задумался Джек, постучав пальцами по своей шее под кадыком, раз у него теперь не было подбородка. – Зачем еще что‐то отрезать, если голова уже готова? Она ведь тоже подойдет? Или нужна обязательно рука?

Братья переглянулись между собой в третий раз. Кто‐то так, будто собирался предложить проверить, в себе ли Джек находится; а кто – с любопытством, как и он, или с сомнением. Ламмас что‐то замычал, обхватил отрубленную голову, как слишком большое яблоко, и поднял на уровень своих глаз. Белокурые волосы Джека, развеваясь от ветра, случайно переплелись с волосами его, морковно-рыжими. Казалось, золото в пламени тает.

– Это даже лучше, чем рука, – признал вдруг он, рассмотрев ту со всех сторон. – Так Колесо точно не вернет тебя назад. И можно передавать голову друг другу, как фонарь, удобно носить с собой… Но вот как ты будешь жить без головы среди людей – вопрос. Разве план заключался не в том, чтобы ты был счастлив?

– А я что, не могу быть счастлив без головы? – весело отозвался Джек и махнул рукой. – Меня не очень‐то интересует, что люди обо мне скажут, если ты беспокоишься об этом. Эти люди когда‐то сожгли нас на костре. Так что пусть думают, что хотят, второй раз убить меня все равно не смогут. А мне и так нормально, честно!

– Уверен?

– Уверен.

– Ну, как хочешь, – сдался Ламмас и перехватил его голову поудобнее под мышку. Он никогда особой принципиальностью не отличался, а сентиментальностью и мягкосердечием, которые бы не позволили ему так бессовестно распоряжаться головой Джека, и подавно. Потому, коль тот сказал, что хочет так, значит, и вправду хочет. За это Джек Ламмаса больше всего любил – за то, что понимал, не осуждая и не спрашивая. – В конце концов, мы планируем приглядывать за тобой первое время, поэтому, если что пойдет не так, в любой момент сможем вернуть ее тебе назад, – веско заметил тот. – И попробовать еще раз, по-другому.

Все братья неуверенно кивнули. Джек тоже. Точнее, попытался, забыв, что головы‐то нет, из-за чего шея его смешно согнулась. Лита, наконец‐то отделавшись от Остары, засмеялся, тыча в него пальцем.

– Безголовый Джек, Безголовый Джек!

Джек бы улыбнулся ему, да нечем было. Поэтому он лишь подошел, наклонился и потрепал маленького Литу за его мягкий хохолок, как у того вороненка, которого они вместе выкормили и выходили и который теперь где‐то гулко кричал в лесу и по-прежнему иногда залетал в их хижину, садился на окно и голосил раза в три громче, требуя подбросить объедков со стола. Капризное создание.

– Только нельзя будет ее тушить, – предупредил Имболк напоследок, когда свечу в ладони Джека трепетно вложил, будто новорожденное дитя передал. На ощупь она оказалась холодной, гладкой – и вправду кость. Оставалось сделать лишь пять или шесть шагов до ритуального костра, чтобы зажечь ее и освободиться. – Если затушишь, твоя сила к тебе вернется, понял? Снова станешь ты Самайном, и снова Великая Жатва начнется из года в год. Держись подальше от неприятностей и мертвых. От всего, что может суть твою нечаянно пробудить иль воспоминания. Свеча никогда без твоей воли не угаснет, но стоит тебе только захотеть… Ключичные косточки, знаешь ли, вырывать было неприятно. Так что уж позаботься о ней! Пусть всегда горит, как звезды.

Джек сосредоточенно кивнул, внимая, стараясь запомнить все слово в слово, чтобы хотя бы это не забыть так, как он вот-вот потеряет в глубинах памяти все прочее – свое прошлое, бесконечно кровавое и темное, как та ночь, в искрах которой он родился; свои жатвы, невинных людей, на чьи головы обрушилась жажда Колеса, и свою косу, Барбару, которую ему пришлось взять другой рукой и, на мгновение прижав к сердцу в качестве прощания, передать братьям.

– Но я обещал ее никогда не оставлять… Мне точно нельзя взять Барбару с собой?

– Нельзя. Твое оружие должно вершить твою работу. Без этого никак. Да и мало ты свое обещание исполнял, что ли? Вы с ней знакомы даже дольше, чем мы все с тобой!

– Да, я понимаю, просто…

– С ней все будет хорошо.

– Угу, – кивнул Джек, с трудом разжимая на ней пальцы. – Прости меня, Барбара.

– Стой, стой! Не вырывайся! Слышала, что сказал тебе хозяин? Ты остаешься здесь.

Ей это явно не понравилась – перенявший косу Йоль с трудом удержал ее древко в сжатом кулаке. Он слышал девичьи стенания в том шипении, с которым Барбара пыталась ускользнуть, снова растечься на земле и прильнуть к нему обратно, насильно отделенная от тени Джека. Ее изогнутое лезвие истекало тьмой и роняло капли на траву, будто плакало. Джеку пришлось всему сжаться, чтобы тоже не завыть. Он отвернулся к костру поспешно и прошептал маленькой душе, тем ее крупицам, что были и оружием его, и другом последние несколько тысяч лет:

– Слушайся их, как слушалась меня, хорошо, Барбара? Однажды я к тебе вернусь. К вам всем, – сказал Джек уже громче обступившим его братьям. – Колесо, как и семью, ничто не остановит. Однажды мы воссоединимся с новым его поворотом.

– Да будет так, – торжественно изрек Имболк и отошел в сторонку, встал в тот же ряд, где стояли остальные.

– А теперь… – сказал Мабон.

– Зажги ее, зажги! – нетерпеливо захлопал в ладоши Лита.

– И все закончится, – вздохнул Белтайн.

– И все начнется, – добавил Йоль.

– Прощай, Джек, – кивнул Остара.

– Будь счастлив, брат, – произнес Ламмас и обнял его в последний раз. – Если у тебя это получится без головы, конечно.

Эту самую голову он до сих пор держал в руках, когда Джек, тихо рассмеявшись, шагнул к костру и подставил под его язык фитиль костяной свечи. Когда та загорелось, всего Джека объял мертвецкий холод, и, ослепленный сапфировым огнем, действительно похожим на звездное сияние, он закрыл глаза…

А открыл их уже не в видениях, что сменяли друг друга на протяжении долгих дней, проведенных в цветочной лихорадке, а в безмолвной Крепости, лежа на постели под слоем одеял и опустившейся на Самайнтаун ночью.

– Ребята? – позвал Джек и резко сел.