Текст книги "Жизнь и шахматы. Моя автобиография"

– Не знаю, не знаю, – развел руками охранник Шелеста. – Он только под утро пришел с мероприятия, да и выпил, честно говоря, прилично.

– Попробуй! – умоляем.

Через пару минут из спальни доносится трехэтажный мат, а еще через пятнадцать перед нами возникает чисто выбритый и полностью одетый Шелест, готовый к выполнению миссии.

Обедаем у Грамова. Министр и Петр Ефимович за дискуссией легко уговаривают бутылку, а ужинать едем на дачу к Шелесту, где его замечательная жена Ираида Павловна потчует нас клюквенной настойкой собственного приготовления. И выпиваем мы на троих литровую бутылку настойки. Рассказываю я об этом не ради пропаганды употребления спиртного, а лишь для того, чтобы читателю стала понятна закалка людей того поколения. А ведь было в тот момент Петру Ефимовичу уже семьдесят семь лет. Я и сейчас моложе, но на такое едва ли способен. А Петр Ефимович сохранял бодрость духа еще долгое время. Я практически не замечал в нем никаких возрастных изменений. Года в восемьдесят три взялся он писать мемуары и писал книгу, как делал все в жизни, очень глубоко и основательно. Несколько лет потратил на работу над текстом, очень радовался, когда получил на руки авторские экземпляры своего издания, и буквально через месяц после завершения своего труда ушел из жизни. Для меня Шелест навсегда остался примером человека, достойного всяческого уважения и искренней благодарности. Единственное, что можно поставить ему в вину, его антисемитизм, который он не скрывал. Был и в этом честен, говорил о своей нелюбви открыто, что тоже позволит себе не каждый. Однако после развала Советского Союза известный журналист Андрей Караулов, который организовывал поездки видных партийных деятелей в Израиль, предложил съездить на Обетованную землю и Шелесту.

Петр Ефимович смутился:

– Ты что, Андрюш, как я поеду?

– Да не волнуйтесь ни о чем, времена изменились. Поедем.

И поехали. И на первой же встрече, на которую собрались люди, готовые заклевать Шелеста и заклеймить его злыми вопросами, он полностью разоружил публику одной-единственной фразой. Шелест вышел на сцену и произнес:

– Товарищи жиды! Плохо я к вам относился в былые времена. Был не прав. Приношу извинения.

Я уверен, что на такой поступок способен только человек, обладающий большой внутренней силой и мудростью, коих Петру Ефимовичу Шелесту было не занимать.

А после Леонида Ильича Брежнева к власти в стране на недолгое время пришел Юрий Владимирович Андропов. Мне он запомнился, пожалуй, не только тем, что начал вводить в стране режимные порядки и объявил жесточайшую борьбу с тунеядством – днем все граждане страны должного возраста обязаны были быть на рабочих местах или объяснять патрульным, почему они там не находятся. В моей памяти фамилия Андропова ассоциируется с венгерскими событиями пятьдесят шестого года, когда он, будучи советником – посланником Советского Союза в этой стране сделал все для того, чтобы подавить восстание и оставить Венгрию в социалистическом лагере. Меры, принятые в отношении мятежников, были очень жестокими, но справедливости ради стоит заметить, что и венгры с советскими не церемонились. Полагаю, что во время всех этих событий жизни Андропова и его семьи угрожала более чем реальная опасность. Во всяком случае, здоровье их изрядно пострадало: жена будущего генсека так до конца никогда и не оправилась от нервной болезни, заработанной при венгерских событиях, а сам Юрий Владимирович, едва вернувшись в Москву, из-за пережитого напряжения на несколько недель угодил в палату кардиологического центра.

Я не был хорошо знаком с Андроповым, но какое-то время поддерживал тесное общение с его сыном Игорем, который работал в МИДе. Познакомились мы в Испании. Он приехал на Европейскую конференцию по безопасности и сотрудничеству в Мадриде, а я в это время играл на турнире в Линаресе. И в выходной день Игорь вместе с послом СССР в Испании Дубининым приехал на конференцию. Кстати, путь от Мадрида до Линареса неблизкий – примерно триста километров, а на последних участках дороги еще и достаточно опасный. Но людей это не остановило, и уже тем же вечером мы ужинали вместе и приятно общались. Встреча с Игорем лишний раз убедила меня в том, насколько тесен и мал наш необъятный мир. Оказалось, он женат на Людмиле Чурсиной, с которой я был знаком еще со времен жизни в Ленинграде. Когда-то мы с ней одновременно отдыхали в санатории, а потом я едва не въехал в ее квартиру на Петроградской стороне, которую она освобождала, уезжая в Москву. Знакомство с Игорем продолжилось и на родине, я бывал у них с Людой в гостях, но впоследствии тесные контакты оборвались. С Чурсиной они разошлись, Игорь уехал работать послом в Грецию, а я был занят своей жизнью, шахматные пути которой с этой страной никак не пересекались.

Мне кажется возможным, что судьба Советского Союза могла бы сложиться иначе, если бы Юрий Владимирович Андропов дольше простоял у руля. Он был сильным, жестким, мощным, и развал страны под его руководством провернуть бы наверняка не удалось.

Следующего советского руководителя – Черненко – я практически не знал. Но хорошо знакомый с ним Шелест рассказывал, что именно с помощью Черненко, который в свои лучшие годы был серым кардиналом и ближайшим соратником Брежнева, началось продвижение в Москве Гейдара Алиева. С Алиевым Черненко общался плотно. В отличие от всех партийных руководителей в отпуск ни в Крым, ни на Кавказ не ездил, а летал исключительно в Азербайджан, где его принимали на широкую ногу. А став руководителем Советского Союза, Черненко продвинул Алиева еще сильнее и даже не постеснялся политического казуса, доверив тому выступать докладчиком на Ленинские дни. Казус заключался в том, что обычно докладчиками выступали главные идеологи Политбюро, а Алиев в то время работал в правительстве, был членом Политбюро, но не был главным идеологом. Подозреваю, что если бы Черненко не был бы к моменту своего прихода к власти настолько немощен и продержался бы дольше, то Алиев вполне мог бы укрепить свои позиции и стать следующим Генеральным секретарем. Негоже радоваться чьей-либо смерти, но как бы то ни было, боюсь даже представить, какие изменения могли бы произойти в моей судьбе, если бы у руля страны встал Гейдар Алиев. Но обо всем по порядку.

Итак, приход к власти Горбачева принес много проблем не только большой стране, но и лично мне. Я не берусь судить со всей ответственностью о том, что было бы, если бы… Да и дело это неблагодарное. Уверен, что и Михаил Сергеевич сам глубоко и долго размышлял над этим вопросом. Я считаю, что сделал он много хорошего, но серьезно ошибся в том, что начал одновременно проводить и политические, и экономические реформы. Именно эта ошибка привела, на мой взгляд, и к развалу СССР, и к политическому краху самого Горбачева.

Что касается меня самого, то признаюсь честно, своего краха мне удалось избежать с большим трудом. При Горбачеве начался расцвет власти Гейдара Алиева и Александра Николаевича Яковлева, которые активно продвигали Каспарова и всеми допустимыми и даже недопустимыми способами мешали мне заниматься своим делом. Не буду вешать ярлыки, клеймить или оскорблять людей, которых уже нет на свете, но для того, чтобы читатели понимали суть характера того же Яковлева, могу привести такой пример. Когда Александра Николаевича перевели из Ярославля на его первую московскую должность инструктора Отдела пропаганды, жил он на одной лестничной площадке с моим хорошим другом Алексеем Капитоновичем Серовым. Так как до личного автомобиля Яковлев тогда еще не дослужился, Серов частенько подвозил соседа на работу. И, как впоследствии поведал мне Серов, однажды Яковлев признался ему, что хромота, которую всем он выдает за отголоски военного ранения, – на самом деле следствие производственной травмы, а на фронте Александр Николаевич даже и не был, хотя увлеченно об этом сочинял.

Яковлева часто называют глашатаем перестройки и одним из первых поклонников демократии. Возможно, кто-то сумел почувствовать на себе его демократичность, но меня она обошла стороной, хотя в свое время с ним очень близко дружил Валентин Зорин – тот самый журналист, который помог мне составить письмо о поступке Корчного, – и Зорин убеждал меня в том, что от прихода Яковлева в центральный аппарат я могу ждать исключительно положительных изменений. Но Александр Николаевич, получивший высшую партийную позицию в идеологии, решил, что гораздо выгоднее примкнуть к Алиеву – первому человеку в правительстве Горбачева – и занять антикарповскую позицию. В нашем не слишком ласковом мире всегда удобнее держаться сильных. Уверен, что гораздо больше государственных людей предпочли дружить с Алиевым, а не противостоять ему, но ничем не прикрытая травля со стороны Яковлева была мне особенно неприятна. Было бы легче, если бы мы не были знакомы, но ведь это по его просьбе я три дня колесил за свой счет в Канаде в семьдесят девятом, тратил время, встречался с людьми. Так почему же за добро надо платить опалой?

В семьдесят седьмом году я выиграл открытый чемпионат Германии и познакомился с немецким журналистом Хельмутом Юнгвиртом – в то время одним из руководителей телевидения Северной Германии. Юнгвирт предложил мне сделать телепрограмму «Один ход в неделю» – играть в шахматы с немецкими телезрителями. Идея была интересной, но очень непростой в реализации, ведь колесить за мной по всему свету – задача не из легких. Однако бюджет, и не маленький, на передачу выделили, и съемочная группа действительно прилетала ко мне в любой уголок планеты. Приехал Юнгвирт и на последнюю неделю моего матча с Корчным в Багио, где радовался моей победе, как своей собственной. На Филиппинах он мне поведал о том, что в самолете случайно встретил знакомого – директора одной гонконгской фирмы, которая только что начала производить шахматные компьютеры. Более того, он даже показал мне новую забавную игрушку и предложил опробовать. Я с интересом воспользовался предложением проверить, на что способна машина. Ничего сверхвыдающегося в шахматных партиях в то время компьютер пока не мог, но опыт меня позабавил.

Спустя какое-то непродолжительное время я в зарубежной поездке увидел в журнале снимок, где рекламирую те самые компьютеры. На фото я в Багио увлеченно разыгрываю партию с машиной. Встречаюсь с Юнгвиртом и, разумеется, требую объяснений, на каких основаниях идет реклама. Хельмут не смущается ни на секунду и тут же говорит:

– Слушай, извини, просто забыл тебе сказать, ну не дурак ли? Я же подписал от твоего имени замечательный контракт. – Потом я узнал, что условия контракта были действительно более чем прекрасными. Розничная цена этих игрушек составляла девяносто восемь марок, покупали их охотно, поэтому производство постоянно наращивало обороты. А Юнгвирт согласно договору получал по одной или две марки не с каждого проданного компьютера, а с каждого произведенного. По-моему, весьма неплохая прибавка к жалованью. Меня Хельмут, однако, заверил, что будет получать исключительно комиссию, а все заработанные средства на законных основаниях передаст мне.

– Вообще-то, меня не деньги волнуют, – отвечаю журналисту. – Советским гражданам надо согласовывать такие мероприятия, нам запрещено принимать участие в рекламе за границей. У нас в Союзе рекламы практически нет, а тут коммерческая реклама, о которой никто и нигде у нас не знает. Как можно было такое делать, не сказав?!

– Ой, слушай, я не знал… – на голубом глазу врет Юнгвирт. – Но тебе не стоит переживать. Деньги ведь приходят мне на счет. Никто и не узнает.

Не зная в то время, как с этим разбираться и разбираться ли вообще, я отпустил ситуацию, а вскоре Юнгвирт сообщил мне, что фирма разорилась и реклама прекратилась. Рекламу я действительно больше не видел, а проверить существование фирмы в Гонконге из Советского Союза было невозможно. Я и думать забыл об этом случае, но в восемьдесят четвертом году, накануне нашего первого матча с Каспаровым, представители той самой компании обратились в ФИДЕ с просьбой о рекламе шахматистами своей продукции. Кампоманес, разумеется, поинтересовался их прошлыми заслугами, и ему с гордостью поведали, что Карпов уже принимал участие в рекламе их товаров. Были запрошены соответствующие бумаги, из которых следовало, что в общем и целом, они перевели Юнгвирту по сегодняшнему курсу около миллиона евро. Президент Шахматной федерации Германии Альфред Кинцель тогда подтрунивал надо мной и вспоминал, как говорил мне, что Юнгвирт – проходимец. Мне, однако, было не до смеха. Выходило, что не просто реклама с моим участием шла по всему миру, но и деньги за нее по документам были получены, а доказательств, что деньги присвоил себе Юнгвирт, у меня нет никаких. Я сразу понял, что Алиев и Яковлев, узнав об этом, с удовольствием воспользуются возможностью обвинить меня в левых доходах и спровадить с арены далеко и надолго. Решить проблему можно было только с помощью суда. Последней возможностью подать заявление после всех согласований и избежать срока давности за подобные преступления в пять лет стало время середины моего второго матча с Каспаровым.

Скандал, конечно, случился очень громкий. Юнгвирт был не просто журналистом, а очень известным в Германии политическим обозревателем и никак не ожидал, что я буду с ним судиться, да еще и на его территории. Но я не мог этого не сделать не только из жажды торжества справедливости, но и потому, что четко понимал: если не подам в суд, Алиев и Яковлев тут же призовут меня к ответу. Тем более что первый матч я у Каспарова выиграл со счетом 5:3.

Сложно сейчас судить однозначно, что послужило истинной причиной моего последующего проигрыша, да и ни к чему. Историю с судом сторонники соперника использовали на полную катушку, чтобы потрепать мне нервы: постоянно звонили, вызывали, требовали каких-то объяснений. Но в любом случае лучше на какое-то время снять с головы корону, чем отправиться в тюрьму. Информационный взрыв случился перед началом одиннадцатой партии, и меня начали буквально одолевать журналисты и всякие спортивные и партийные деятели, трезвоня и днем и ночью с провокационными вопросами и публикуя ежедневно обличающие статьи. Мой моральный облик не полоскал только ленивый. Если учесть, что всей советской прессой в то время как раз руководил Яковлев, я не мог не догадаться, откуда выросли ноги у этой травли. Уступив в конце концов Каспарову, я пошел на прием к Яковлеву и без всяких обиняков сказал:

– Вы вольны болеть за Каспарова сколько хотите – это ваше право. Вы совсем не обязаны меня поддерживать, но зачем же устраивать настоящую травлю? Или я ничего не сделал для страны? Не поддерживал ее престиж все эти годы? Да и не только о престиже речь: за все мои шахматные годы я заработал для государства более трех миллионов долларов, а теперь государство поворачивается ко мне спиной. Почему?

– Да что вы, Анатолий Евгеньевич?! Это у вас какое-то ложное впечатление складывается. – Яковлев прикидывается невинной овечкой.

– Как же ложное, если каждый день выходит статья, где Карпова представляют злодеем, прохиндеем и чуть ли не врагом народа? Вы же контролируете прессу. Невозможно, чтобы вы об этом не знали. В «Правде» пишут, что я собирался остаться за границей после матча с Корчным, и еще много подобной ерунды, а люди, конечно, верят во всю эту ересь. Очень прошу вас, Александр Николаевич, отстаньте от меня, в конце концов!

– Да никто к вам даже и не думал приставать, Анатолий Евгеньевич. Вы ошибаетесь. Мы абсолютно с одинаковым уважением относимся и к вам, и к Каспарову.

– Да-а-а? – Мой собеседник явно считал, что своим заявлением сделал мне комплимент, хотя Каспаров едва стал чемпионом мира, а я удерживал этот титул десять лет и успел принести стране немалые дивиденды. Конечно, смешно было снова призывать моего собеседника об этом вспомнить. Как-то в разговоре я поинтересовался у Ивонина, почему Москва выделяет одинаковое обеспечение мне и Каспарову, за которым кроме Москвы стоит еще и весь Азербайджан. Я тогда заметил, что Гарри, в отличие от меня, еще ничего не заработал. Но мне ответили, что о заработке моем помнят ровно до того момента, как я сдал деньги в кассу.

– Конечно, Анатолий Евгеньевич. – Яковлев продолжает гнуть свою линию и дальше произносит то, что заставляет меня тут же пожалеть об отсутствии диктофона. – Признаюсь честно, – он наклоняется ко мне и вкрадчиво шепчет, – вас мы уважаем даже больше.

– Как интересно, Александр Николаевич. – Мне даже смешно. – А почему?

– Ну как же! – Он расплывается в добродушной улыбке, будто разговаривает с близким, но недалеким родственником. – Вы ведь стали членом партии в семьдесят девятом году, а Каспаров только в восемьдесят первом.

Я еле сдержался, чтобы не расхохотаться, и понял, что разговаривать о чем-либо с этим человеком совершенно бессмысленно. Он явно прикидывался простачком и не желал ни в чем признаваться. Яковлев, однако, решил пойти еще дальше:

– Скажу вам честно, Анатолий Евгеньевич, там наверху – и он многозначительно закатил глаза, – считают, что вы совершили огромную политическую ошибку, обратившись в немецкий суд, и очень просят вас отозвать иск.

– Как вы себе это представляете? Я хочу доказать свою полную непричастность к обману и отступать не собираюсь.

– Неужели вы не понимаете, что именно этот факт дурно влияет на вашу репутацию. Да и как вообще возможно, чтобы советский человек, член КПСС, вел дело и рассчитывал выиграть в суде ФРГ?

– Почему бы и нет, если у меня есть все доказательства совершенного на территории этой страны мошенничества в отношении меня? Делом занимается серьезная юридическая фирма, почему я должен проиграть?

– Но вы начали это дело, даже не посоветовавшись с аппаратом.

– Я бы обязательно посоветовался, если бы защищал честь КПСС, но речь идет о защите исключительно моего имени. Я оплачиваю ведение дела из собственных средств, никаких подробностей о его ходе вы не знаете. О чем мне советоваться?

– Как бы то ни было, решение о нецелесообразности вашего процесса принято, и иск вас просят отозвать.

– Позвольте, Александр Николаевич, эту просьбу не выполнить.

Он очень долго и внимательно меня рассматривал, будто взвешивал, что делать: прихлопнуть сразу или дать еще помучиться. Очевидно, решил, что наблюдать за последним будет куда интереснее, и сказал:

– Вы, однако, упрямый человек. Судитесь, Анатолий Евгеньевич, судитесь, а мы уж потом решим, что с вами делать. – Угроза очевидная и практически ничем не прикрытая. И этот человек пять минут назад рассказывал мне о своем большом уважении.

Суд тянулся довольно долго и проходил в Гамбурге, но после разговора с Яковлевым я понял, что игру будут вести в открытую и в Гамбург в очередной раз меня могут просто не выпустить. Я попросил своих адвокатов ходатайствовать о переносе последнего заседания в Западный Берлин, и они, к большой удаче, добились на это разрешения. Однако я не учел, что в представлении Советского Союза Западный Берлин всегда был самостоятельным государством и никакого отношения к ФРГ якобы не имел. На последние слушания съехалось огромное количество журналистов по меркам Германии. Мне устраивали пресс-конференции и приглашали выступать в телешоу, где постоянно выражали поддержку и уверенность в моей несомненной победе.

После очередного такого успеха и как раз накануне последнего судебного дня, когда уже должны были вынести вердикт, я вернулся в отель полным сил и в прекрасном расположении духа. Однако пыл моего боевого настроя поугас, когда в гостинице ко мне обратился незнакомый человек и, представившись генеральным консулом Советского Союза в Западном Берлине, сообщил следующее:

– Я здесь для того, чтобы передать вам указание из Москвы завтра в суде не появляться.

– А можно полюбопытствовать, с какой стати?

– С той, что Западный Берлин не имеет никакого отношения к ФРГ, где вы ведете процесс. И, по мнению советской стороны, вы просто не можете судиться на этой территории.

Я сразу понял, что Яковлев нашел лазейку, с помощью которой можно не дать мне выиграть дело, а потом использовать мое поражение как заблагорассудится. Конечно, я пошел бы в суд в любом случае. Проигрыш гарантировал провал не только в СССР, но и во всем мире. Но я решил попробовать не просто поступить по-своему, а сделать так, чтобы никто не мог придраться к моему непослушанию.

– Вы не могли бы, – спрашиваю консула, – оказать мне одну услугу?

– Какую?

– Я напишу сейчас письмо Громыко. Сможете его передать по своим каналам?

– Для этого надо ехать в Восточный Берлин.

– Я очень прошу вас. Это последний шанс изменить ход событий.

Несколько секунд он напряженно думает, потом решается:

– Пишите.

Буквально на коленке составляю для Громыко послание, в котором четко разжевываю последствия своей неявки на заседание для страны. Я проиграю, и только ленивый на Западе не напишет о том, что десять лет шахматную корону удерживал не гений игры из Страны Советов, а обычный мошенник. Судьба и в этот раз ко мне благоволила: Громыко оказался на рабочем месте в поздний час, письмо мое ему передали, и в ночи консул обрадовал меня новостью о полученном из Москвы разрешении выступить в суде.

На следующий день присяжные вынесли вердикт в мою пользу, и преступление Юнгвирта расценили буквально как преступление века. Незадолго до нашего процесса судили бывшего мэра Западного Берлина за хищение десяти миллионов немецких марок из бюджета и приговорили того к трем годам лишения свободы. Журналиста же, который украл просто лично у меня сумму, в разы уступающую десяти миллионам, осудили на десять.

Честно говоря, ничего, кроме морального удовлетворения от победы и ощущения защищенности, я от своего выигрыша не получил. Юнгвирт отсидел половину срока на достаточно вольготных условиях, даже ездил к семье на выходные, а потом был отпущен на свободу. Так как к моменту начала суда все деньги со счетов он успел благополучно снять, то согласно приговору был обязан выплатить мне положенные средства и неустойку со своих будущих доходов. Но, будучи осужденным за экономическое преступление, журналист по законам Германии получил вместе со сроком и запрет на работу по профессии. В связи с этим никакой легально оформленной деятельностью он не занимался, видимых государству доходов не получал и так и не перечислил мне ни копейки.

Я много думал о том, почему человек, с которым мы приятельствовали, который действительно хорошо ко мне относился, неожиданно пошел на обман. Полагаю, изначально у него не было таких намерений. Было бы слишком глупо с его стороны надеяться, что я никогда и ничего не узнаю о рекламе, постоянно разъезжая по миру и имея везде огромное количество друзей и знакомых. Даже если бы я и не увидел ничего своими глазами, какая-нибудь сорока обязательно принесла бы мне новость на своем хвосте. Но Юнгвирт был очень азартным человеком. Однажды он даже предлагал мне слетать на скачки в Кентукки и говорил, что летает туда каждый год. Поэтому мне кажется, что, где-то проигравшись, Юнгвирт решил использовать рекламные деньги, рассчитывая на то, что сможет все вернуть. Но случилось то, что слишком часто случается с подобными людьми: отыграться не получилось.

Обидно, что вся эта нервотрепка ничем результативным в итоге не закончилась. Знаю, что Хельмут тоже нанимал адвокатов и заплатил им большую сумму в четыреста шестьдесят тысяч немецких марок. Уверен: если бы он с этой суммой обратился к моим юристам и попросил о мировой, мы бы смогли договориться. Он бы легально остался в профессии, а я бы, возможно, не испытывая психологического давления со всех сторон, не уступил бы Каспарову.

Поскольку окончательно добить меня с помощью суда у моих противников не получилось, они замыслили вытурить меня если не из шахматного мира, то хотя бы из мира политического. В восемьдесят восьмом накануне очередных выборов в народные депутаты мой заместитель в Фонде мира – Владимир Петрович Маслин – совершил огромную ошибку. В мое отсутствие ему позвонили из ЦК и предложили присоединить к Фонду восемь менее значимых организаций, а вместе с ними получить еще два депутатских мандата. Почему-то эта перспектива Маслину показалась чрезвычайно привлекательной. До этого каждая из общественных организаций могла рассчитывать на пять мест в парламенте, и мой зам рассудил, что еще два окажутся совсем не лишними. Он не подумал о том, что до объединения каждая из этих организаций могла получить свои пять мандатов, и естественно, на благосклонность этих организаций во время внутренних выборов рассчитывать теперь не приходилось. На кого в таких случаях валятся все шишки? Кого обвиняют во всех грехах? Естественно руководителя, который зажимает, притесняет и не желает делиться. Как же его – жадного – наказать? Как проучить? Не выбрать в парламент, сместить с должности. На эти внутренние волнения и рассчитывали наверху, когда предлагали Маслину подобную авантюру. И они не просчитались. Волнения действительно начались. Признаюсь честно, я упустил ситуацию из-под контроля, так как в то время еще вел очень активную шахматную жизнь, участвовал в турнирах, постоянно выходил на матчи с Каспаровым, и общественная жизнь на какое-то время отошла на второй план. Я не предполагал, что могут возникнуть какие-то проблемы, знал, что меня будет выдвигать в депутаты Одесская область, и считал, что мне не о чем переживать.

В Москву из поездки на очередной турнир я вернулся в декабре восемьдесят восьмого года перед самым началом избирательной компании. И буквально в тот же день меня огорошили сообщением из Одессы, что по указанию товарищей из Москвы от их области будет баллотироваться космонавтка – Светлана Савицкая.

– Савицкую, – говорят, – мы совсем не знаем. А с вами давно работаем. Позвонили в Киев, а там говорят: «Берите Савицкую – так в Москве распорядились. Карпов пойдет по другой области». Мы, конечно, решение выполнили, но написали, что область выдвигает Савицкую, а Одесский фонд мира и еще две общественные организации рекомендуют вас.

Я, конечно, насторожился, но не предполагал, что дела настолько плохи. Но как только приехал в Фонд и поинтересовался, как проходят наши собственные выборы руководителя, обнаружил, что шестьдесят два региональных отделения проголосовали за Савицкую, которая, как и Маслин, состояла в должности моего заместителя, а за меня только тридцать семь. Кроме того, мне доложили о том, что Колонный зал отказал Фонду в проведении конференции, а гостиница «Россия» в местах для делегатов. А ведь на это мероприятие в январе должны были съехаться восемьсот человек. И как за короткое время найти и другой зал, и отель, я просто не представлял. Тут же бегу к директору Дома Союзов Морозовой, с которой у нас были очень хорошие личные отношения, и прошу объяснений:

– Что случилось? Почему вы вдруг отказали Фонду в Колонном зале?

– Это не я отказала, Анатолий Евгеньевич, это указание сверху. Позвонила Бирюкова из Политбюро и распорядилась. Сказала: решением профсоюзов. А что я могу сделать? Я – человек подневольный. Вы же знаете, что мы принадлежим профсоюзам. Единственное, что могу вам сказать: я ваши даты не занимала. Разрешат принять Фонд мира – приму с дорогой душой.

После ее слов я уже не сомневался, что ветер снова дует со стороны Яковлева. Потом я имел удовольствие в этом убедиться, когда узнал, что он уже согласовал Савицкую на мое место и только и ждал того, что я с треском провалю проведение конференции и у делегатов будет и повод, и желание сменить руководителя Фонда.

С этой информацией я отправился к Валентину Михайловичу Фалину. Так случилось, что шахматы не просто стали моей первой и основной профессией, но служили добрым помощником во многих жизненных перипетиях. Играя в турнирах, я знакомился с людьми, обрастал связями, а поскольку подлостей нигде и никому не делал, то и в содействии мне обычно не отказывали. С Фалиным познакомились в Германии, когда я играл в открытом чемпионате страны, а он служил там послом Советского Союза. Затем находился Валентин Михайлович какое-то время в опале из-за сына-невозвращенца, а я не гнушался навещать его в маленьком сиротливом кабинете на задворках «Известий». К чести Горбачева, он Фалина реабилитировал и назначил заведующим Международным отделом ЦК КПСС. Рассудив, что Фонд мира как нельзя лучше подходит к определению «международная организация», я попросил Фалина помочь решить мои проблемы.

Гостиница «Россия» мгновенно нашла восемьсот резервных номеров по одному его звонку. А выслушав мою историю, вопрос с Колонным залом он, будучи дипломатом высочайшего класса, решил просто виртуозно: позвонил Бирюковой и поинтересовался, почему Фонду мира и еще восьми организациям отказали в традиционном месте проведения конференции. Могу себе представить растерянность женщины, от которой Яковлев требует одно, а теперь звонят из ЦК партии и требуют другое. Совершенно опешив, она ответила Фалину, что, по ее сведениям, Колонный зал занят в эти даты. Фалин тут же отдал распоряжение проверить и отзвониться. Уже через пять минут мы получили подтверждение того, что зал свободен и ждет, а Валентин Михайлович посоветовал мне не медля брать бухгалтера и бежать оплачивать и зал, и гостиницу.

Бегу в Фонд, нахожу Маслина и говорю:

– Владимир Петрович, в темпе хватайте бухгалтера и оплачивайте «Россию» и Колонный зал. Я договорился.

Мой заместитель был настолько ошарашен подобным поворотом, что не смог удержаться от растерянного возгласа:

– А как же вам удалось?

Тут у меня отпали последние сомнения в том, что Маслин был в курсе указаний Яковлева выкинуть нас отовсюду, но предпочел мне не говорить, опасаясь санкций Савицкой и ее покровителя.

Вытащив эту ситуацию из кризиса, я понял, что пришла пора заняться собственными выборами, потому что отпустить агитацию на самотек в данном случае означает потерять место председателя Фонда. Я долго думал, кого попросить возглавить мою избирательную кампанию, и решил, что лучшей кандидатурой для этого станет не друг и соратник, а критик и оппонент. Ведь если в регионах увидят, что отношение ко мне уважаемого человека, который часто упрекал меня в недостаточном внимании к делам Фонда, изменилось, то следом за ним тоже поменяют свое мнение. Я обратился к заместителю председателя Фонда мира Белоруссии – Марату Федоровичу Егорову. Он был очень энергичным, харизматичным человеком. Служил в разведке, участвовал в Параде Победы на Красной площади и, выступая на трибуне, мгновенно вызывал безусловное доверие слушателей. Он был предан Фонду мира и нередко упрекал меня в том, что из-за моей активной шахматной жизни страдает куда более важное дело. Я знал, что, склонив Егорова на свою сторону, многократно увеличу свои шансы на победу, поэтому решил рискнуть и позвонил ему с просьбой стать моим доверенным лицом в избирательной кампании.