Текст книги "Жизнь и шахматы. Моя автобиография"

Глава 5
Заклятый соперник

В том-то и состоят шахматы.

Сегодня ты даешь сопернику урок, а завтра он тебе.

(Роберт Джеймс Фишер)

Приключения начинаются

Бобби Фишер определенно хотел избежать таких уроков, и в шахматах ему это сделать удалось, но можно ли избежать подобного в жизни? Каждая новая встреча, каждый последующий день, каждая очередная поездка – это бесценный опыт, которым нельзя пренебречь. Шахматы с этой точки зрения мало чем отличаются от жизни. Ты учишься не только в процессе игры. Знания складываются не просто из перестановки фигур и позиции на доске. Противник – это не энциклопедия дебютов, побед, поражений, интересных комбинаций или ма2стерских атак. Это прежде всего личность, которая помогает тебе двигаться вперед, расти, развиваться, преодолевать себя. Соперничество предполагает превосходство одного над другим. Со стороны именно так и кажется: один борец кладет на лопатки другого, в нокаут отправляет конкурента боксер, лыжник, бегун, конькобежец быстрее других преодолевают дистанцию, а фигурист безошибочно исполняет каскад сложнейших прыжков. Они занимают первую ступень пьедестала, возвышаются над уступившими в борьбе спортсменами, и публика воспринимает происходящее как победу одних над другими.

Но спорт – это прежде всего борьба с самим собой. Особенно тогда, когда ты уже достиг вершин. Ошибочно полагать, что из спорта уходят, потому что боятся конкуренции. Считается, что все только и думают о том, как бы уйти непобежденными, не упасть с трона и не разочаровать зрителя. Все это ерунда. С течением времени всегда найдется тот, кто быстрее, выше, сильнее. Особенно в тех видах спорта, которые требуют большой физической нагрузки. Невозможно показывать одинаковые результаты в двадцать и в сорок. Но уходят не поэтому, а только потому, что все уже доказали себе, преодолели себя, справились с собой, а не с вереницей соперников.

Что должен был я обрести в соперничестве с Каспаровым? Какие новые знания? В чем должен был убедиться? Каких противостояний еще не было в моей жизни до встречи с ним? Казалось, матчи с Корчным и полностью опустошили меня, и одновременно наполнили до краев: и шахматной силой, и умением держать удар, и пониманием того, что закулисная возня – мощное и действенное оружие, которое привлекает публику не меньше, а то и больше ситуации на доске. Корчной лучше других демонстрировал мне и всему миру, что для достижения цели можно не гнушаться любыми средствами. Так чем мог меня удивить Каспаров? Пожалуй, лишь тем, что в отличие от Корчного он получал мощную поддержку властей и при этом везде и всегда рассказывал о том, что его притесняют, тормозят и не дают развиваться. Публика склонна верить словам. Особенно когда их произносят громко, эмоционально и убедительно. Но что стоит за этими словами? Ничего. Пшик. Пустой звук.

Все разговоры о притеснениях и невнимании могут иметь под собой почву сейчас, когда Гарри Кимович примкнул к политической оппозиции и действительно не может рассчитывать на симпатию действующей власти. Но если вспомнить прошлое, то жалобы Каспарова любому здравомыслящему человеку покажутся абсурдными и совершенно несостоятельными. На моей памяти в мире не было ни одного гроссмейстера, которому власти оказывали бы настолько мощную, безоговорочную и всестороннюю поддержку, как Каспарову. Стоило ему проявить себя, как его исключительность тут же признали и превознесли. Я ни в коем случае не хочу приуменьшать талант и шахматные способности Гарри. Ни один шахматист не поднимется так высоко, сколько бы ему ни помогали, если только он не мастер высокого класса. Предположу, что сейчас Гарри занимает второе место после меня по количеству побед в турнирах. Какое-то время я играл не просто много, а бесконечно много. С семьдесят пятого по восемьдесят четвертый год не испытал ни одного провала ни на одном турнире. Однажды журналисты заинтересовались количеством моих выигрышей, ведь до моего появления в шахматном мире рекорд принадлежал Алехину, который мог похвастаться семьюдесятью шестью победами. Посчитав, обнаружили, что число моих выигрышей в соревнованиях с уровнем мастера спорта уже тогда перевалило за сто. Сейчас в моей копилке сто восемьдесят пять побед в турнирах такого уровня. Но интересная история, связанная с этими подсчетами, случилась в Гронингене. Мы играли товарищеский матч с моим историческим соперником – голландцем Яном Тимманом. Он единственный в мире шахматист, которому до восемьдесят пятого года удавалось выиграть у меня – действующего чемпиона мира – три партии. И пусть это было в разных турнирах, шахматной силы Тиммана это нисколько не умаляет.

Голландцы, организовывая турнир в Гронингене, имели все основания считать, что Ян имеет хорошие шансы на победу. Я к тому времени в игре практиковался мало, новую теорию не изучал, пользовался старыми схемами и приемами (к счастью, багаж позволяет). Все большее место в моей жизни стали занимать Фонд мира и депутатская деятельность. Тимман же по-прежнему вел активную шахматную жизнь и имел полное право рассчитывать на победу. Я, однако, его ожидания не оправдал и снова одержал верх. На пресс-конференции после закрытия матча организатор неожиданно объявил, что я этой победой поднял свой рекорд выигрышей до красивой цифры сто семьдесят пять. На журналистов, однако, это число не произвело никакого впечатления. Кто-то вяло поинтересовался:

– А кто следующий за вами?

– Думаю, что больше ста побед уже у Каспарова и Ананда, хотя я не считал.

– Понятно. – В голосе никакого энтузиазма. Понимание, что означают эти цифры, в зале отсутствует. Решаю внести ясность.

– Попробуйте, – говорю, – посчитать по-другому. Как вы думаете, одержать победу в пяти турнирах в год – это много или мало?

– Это, – говорят, – почти невозможно. Пять турниров в год – это сумасшедшая цифра.

– Прекрасно, – соглашаюсь. – А теперь посчитайте, что эти пять турниров надо выигрывать тридцать пять лет подряд, чтобы добраться до числа сто семьдесят пять.

Потрясенный зал несколько мгновений хранил тишину, а потом подарил мне восхищенные аплодисменты.

Так что шахматист, который выиграл большое количество турниров, не может не быть мастером высочайшего класса. Таланта Каспарова никто не умаляет, но, согласитесь, демонстрировать мастерство куда легче тогда, когда тебе создают условия и преподносят желаемое по первому требованию. Возможно, именно это отношение заставило Гарри поверить в свою исключительность. А столь предвзятое отношение к себе не может не влиять на характер.

Уже в одиннадцатилетнем возрасте Каспаров начал получать государственную стипендию Азербайджана. До этого подобное произошло только со Спасским, но то были послевоенные годы, когда без поддержки страны можно было просто не выжить, а не то чтобы стать чемпионом мира. Для сравнения замечу, что я шахматную стипендию получил в шестнадцать, когда проявил себя на мировом уровне. Кроме того, это была не дотация государства, а зарплата инструктора второго класса, которую мне назначили при приходе в ЦСКА. Каспарова обеспечили не только стипендией, но и двумя персональными тренерами, которые занимались исключительно его подготовкой. Спустя короткое время зарплату тренера стала получать и мама Каспарова – Клара Шагеновна. Ситуация по западным меркам просто возмутительная. Как может называться тренером человек, имеющий к шахматам весьма опосредованное отношение, все знания которого (во всяком случае, в то время) об игре укладываются в понимание расстановки фигур и их ходов? Каким же образом в этих обстоятельствах Гарри Кимович углядел притеснение со стороны властей? Напротив, Спорткомитет Азербайджана всячески способствовал продвижению способного мальчика. При первом же удобном случае его отправили на чемпионат мира среди юношей, который он выиграл. А потом стали постоянно отправлять на международные турниры, пробиться на которые молодым людям обычно бывает очень непросто, приходится долго ждать своей очереди и подходящего случая. Каспарова же в поездках не ограничивали и давали возможность ездить куда пожелает. Разумеется, в этих обстоятельствах гроссмейстером он стал уже в семнадцать лет и, несмотря на молодость, самым естественным образом оказался в сборной команде Советского Союза.

В первый раз я увидел Каспарова в Ленинграде. Решением Секретариата ЦК ВЛКСМ меня назначили президентом клуба «Белая ладья», который проводил и до сих пор проводит шахматные соревнования среди школьников, и поручили заняться развитием шахмат среди молодежи. Я придумал специальные соревнования «Гроссмейстеры и пионеры», в которых участвовало от шести до восьми команд. Турниры эти неожиданно оказались по-настоящему тяжелыми. Школьники играли на достаточно высоком уровне, и приходилось в течение недели давать сеансы по шесть-семь часов, что выматывало не на шутку. Спасало то, что турниры проводились один раз в год. На один из них и приехала команда бакинского Дворца пионеров, в составе которой был Каспаров. Командой Азербайджана руководил гроссмейстер Багиров. Он играл против моих челябинских ребят, я давал сеанс бакинским. Тогда я обыграл Гарри, но если скажу, что без проблем, – покривлю душой. Повторюсь: талант Каспарова не принижаю и признаю безоговорочно.

Впрочем, во время нашей первой встречи он еще не успел поменять фамилию и играл под отцовской фамилией Вайнштейн, которая ему нисколько не мешала. Все свои привилегии он обрел именно с ней. Но отца не стало, и окружение Гарри рассудило, что с фамилией матери пробиться в Советском Союзе будет проще. Возможно, в этом был резон. Но с другой стороны, пробились же каким-то образом Таль, Спасский, Ботвинник. Знаю, что на одной из встреч со зрителями кто-то поинтересовался как раз у Ботвинника, действительно ли Каспаров раньше носил другую фамилию и как относится к подобным изменениям сам Михаил Моисеевич. Ботвинник всегда отвечал на любые вопросы. Не было случая, чтобы, прочитав записку, он ее отложил, оставив без внимания. Пусть порой было слишком остро, пусть обидно и неприятно, пусть даже больно, но Ботвинник считал, что зритель имеет право знать. Отреагировал он и на это праздное любопытство, которое, в сущности, к его персоне никакого отношения не имело.

– Нормально, отношусь, – спокойно сказал Михаил Моисеевич. – Каждый человек имеет право так поступить. Признаюсь, я рос без отца и иногда раздумывал, не взять ли фамилию матери. – Он сделал многозначительную паузу, и кто-то из зала почувствовал его молчаливый призыв и спросил:

– А как фамилия матери?

– Рабинович, – не моргнув глазом объявил гроссмейстер, чем вызвал бурный хохот и продолжительные овации.

Что касается Каспарова, рискну предположить, что фамилия его мамы – армянки из Нагорного Карабаха – в первоначальном варианте звучала несколько по-другому, но думаю, что быть Каспарян в Азербайджане отнюдь не проще, чем Вайнштейном в СССР. А отказаться от фамилии отца? Я не могу судить Гарри, ведь ничего не знаю о его отношениях с папой. Возможно, все было бы по-другому, если бы тот не ушел из жизни. Но очень сложно не проецировать какие-то жизненные ситуации на себя и не расценивать поступки людей вне зависимости от собственных чувств и эмоций. Мне всегда казалось, что если отец ушел из жизни, все, что у тебя осталось, – воспоминания и фамилия, которую ты обязан носить с честью. Но, видимо, так считают не все. Для кого-то фамилия – пыль, мелочь, мусор. Отряхнулся и пошел дальше. Но не в этом ли проявляется моральный облик человека?

Кстати, трубить о притеснениях со стороны партии, на мой взгляд, со стороны Каспарова тоже достаточно безнравственно. Многие ли в восемьдесят первом году могли похвастаться, что КПСС приняла их – семнадцатилетних – в свои ряды? Вот так легко и просто, едва миновал возрастной ценз, без всякого кандидатского стажа? Минимальный возраст вступления в партию – восемнадцать лет – начинался обычно с года кандидатского стажа. То есть стать полноправным членом КПСС по нормам и уставу мог только девятнадцатилетний человек, а Гарри удалось это сделать в неполные восемнадцать. Да, членство в партии было мощнейшим подспорьем в достижении высот, обязательным условием продвижения по карьерной лестнице, и Каспаров оказался именно тем карьеристом, который воспользовался ступенькой, при этом презирая идеологию. На мой взгляд, всегда честнее оставаться чистым перед самим собой. Если ты не приемлешь происходящего в стране, если потом будешь рассказывать, как тяжело было двигаться в эпоху застоя, то как же тебя занесло в партию, которая и была воплощением этого застоя? И в столь юном возрасте, когда ни намекать, ни предлагать, ни тем более заставлять просто не могли. Не нравится тебе политика партии – отойди в сторону. Никто не заставляет быть смелым и кидаться на амбразуру. Все понимают, что проявление неповиновения может закончиться в лучшем случае высылкой из страны, а в худшем – психушкой или тюрьмой. Но зачем человеку, который мечтает стать чемпионом мира, так рисковать? Зачем губить свои мечты, рушить планы? Никто этого не ждал, все сосуществовали с системой и принимали ее законы, потому что хотели нормально жить. Но мало кто бежал вприпрыжку за красной машиной, уговаривая подобрать его как можно быстрее. А Гарри это сделал. Карьера без партбилета – не карьера, а строить ее вдумчиво, медленно, по кирпичикам Каспаров не хотел. Ему нужен был резкий взлет без потерь и опасных поворотов. Вот только, газуя на полную мощь, часто рискуешь испепелить все вокруг. Да и разговоры о том, что без членства в партии невозможно было стать чемпионом мира, – не более чем очередная и бездоказательная фантазия Гарри Кимовича. История как раз доказывает обратное. И Таль, и Петросян, и Смыслов, и Спасский, и я становились чемпионами мира, не имея в кармане партбилета, и его отсутствие нам никак не помешало достичь высот.

Считал ли я Каспарова опасным противником? Пожалуй, нет. Он был слишком юн, эмоционален и неустойчив, чтобы доставлять мне серьезное беспокойство. Возможно, кто-то захочет здесь провести аналогию с Корчным, который, помогая мне и способствуя переезду в Ленинград, тоже не видел никакой будущей опасности. Да, определенная схожесть есть, но, наверное, лишь в том, что я по сравнению с Корчным был еще более молод, чем Гарри по отношению ко мне. А помощников у Каспарова и без меня всегда хватало. И я бы именно его, а не себя сравнил с Корчным. Все склоки, все сплетни, все козни, что окружали наши матчи с Каспаровым, – все это я уже испытал в своей борьбе с Корчным. Что я знал о людях с другой стороны доски? Что их главная черта – беспринципность. Можно лгать, обвинять, порочить, выдумывать, менять точку зрения, только бы не прогадать. Возможно, чувство антипатии к сопернику должно помогать в борьбе против него. Больше накал страстей, больше желание победить. Но если с Корчным во время основных сражений мы представляли разные лагеря, то с Каспаровым продолжали играть за команду одной страны. А играть с человеком, который в любой момент может отступить от сказанного, увильнуть, переиначить в угоду обстоятельствам и собственной выгоде, – очень тяжело.

Боялся ли я нашей встречи? Конечно, нет! Каспаров любил изумлять публику заявлениями о том, как ему всячески мешали до меня добраться, как отговаривали играть с Корчным и вставляли другие огромные палки в колеса. Гарри Кимович, наверное, забыл, что именно я способствовал возвращению матча претендентов, который в конце концов и вывел его на меня. До тех пор пока судьба его встречи с Корчным оставалась под вопросом, Гарри считал возможным советоваться со мной, искать поддержки, приходить ко мне домой. Ему казалось нормальным пользоваться моими дружескими отношениями с Кампоманесом для возвращения своего матча. Но как только цель была достигнута, Каспаров переменился.

Нацелившись на последующую встречу со мной, он начал психологическую войну, которую считал неотъемлемым помощником в достижении звания чемпиона мира. Очевидно, так делает тот, кто ожидает поражения на честном пути. Первые звоночки прозвенели уже в Лондоне, куда мне удалось перенести матч Каспаров – Корчной из Пасадены. Организаторы турнира пригласили меня приехать и выступить в качестве почетного гостя в клубах бизнесменов и парламентариев. Но стоило мне прилететь, в посольстве тут же настоятельно порекомендовали мне убраться восвояси. Конечно, я не мог не подчиниться завуалированному приказу. Это сейчас не имеет значения, кто и что тебе говорит. Хотя если ты приближен к власти, не можешь ощущать себя совершенно свободным в любые политические времена. Но тогда нельзя было даже помыслить об ослушании, даже несмотря на титул чемпиона мира. К тому же мне не хотелось подводить посла СССР в Великобритании и портить с ним хорошие отношения. Пользуясь его расположением, я впоследствии поинтересовался причиной своей высылки из Лондона. И он признался, что Каспаров, узнав о моем приезде, позвонил Алиеву и потребовал меня удалить. Якобы он боялся, что Корчной, увидев меня, начнет переносить свою неприязнь с меня на Каспарова. Абсолютно нелепое предположение, если учесть, что к восемьдесят пятому году мои отношения с Корчным снова выровнялись, и Каспаров прекрасно об этом знал. А если бы и не так, то с какой стати Корчному испытывать неприязнь к моему же возможному сопернику? В общем, совершенно абсурдное предположение, имеющее своей целью только одно: продемонстрировать мне свое психологическое превосходство.

Кто знает, как сложилась бы история шахмат, если бы тогда я не перепрыгнул через себя и не уговорил бы Кампоманеса дать Каспарову второй шанс. Стал бы я это делать, если бы так хотел увильнуть от матча с Гарри? Конечно же, нет. Напротив, мне хотелось, чтобы матч этот случился как можно быстрее. Уверен, что, случись наш поединок немного раньше, я разгромил бы Каспарова легко и просто. Самонадеянно? Вовсе нет. Ход нашего первого матча – верное тому доказательство. А что касается заявлений о том, что его травили, сдерживали, не пускали и делали все возможное, чтобы сохранить мне корону, скажу, что, если бы советская машина хотела кого-то куда-то не допустить, она бы именно так и сделала. Все ресурсы, все возможности для этого были. А тормозить его как раз было нельзя. Если бы встреча с Корчным не состоялась, я полагаю, Каспаров из-за своего эмоционального психотипа мог больше никогда не выйти на чемпиона мира. Скорее всего, такой поворот событий сильно подорвал бы его немереные амбиции и самомнение. Потрясение могло быть настолько сильным для его неустойчивой нервной системы, что оправиться от него Гарри было бы крайне сложно. То же самое наверняка произошло бы в том случае, если бы Каспарову не удалось в конечном итоге обыграть меня. Уверен, что это его сломило бы и больше не позволило бы подняться. Да, я могу ошибаться. Но это мое мнение.

Тем не менее повернуть вспять ход событий невозможно. Они развивались так, как мы дали им развиваться. Матч с Корчным благополучно перенесли, и Каспаров отправился в Лондон. А в Лондоне случилось следующее: Корчной в начале матча захватил лидерство и был настроен на победу. Возможно, штаб Каспарова понимал: бороться с Корчным при помощи интриг и сплетен – гиблое дело. Виктор Львович в этом деле собаку съел и сможет ловко обернуть все скандальные разговоры против Гарри. Во всяком случае, никаких домыслов, никаких обвинений в сторону Корчного никто из окружения Каспарова не бросал. Зато его мама взяла в обиход Петру и так тесно с ней сдружилась, что в конце концов Петра начала просить Корчного отказаться от очередной встречи со мной. Почему-то стала доказывать ему, что шансов никаких нет, просила успокоиться и дать дорогу молодым. Не думаю, что Корчной отступил сознательно, но уверен, что такие разговоры очень мешают настрою. Если каждый день тебе поют в уши о том, что ты уже ни на что не способен, безнадежен, слаб и стар, очень трудно в этом не усомниться.

Как бы то ни было, Каспаров победил Корчного с перевесом всего в одно очко, затем достаточно легко обыграл Смыслова и вышел на матч со мной. Помню, Тяжельников рассказывал мне, что однажды присутствовал на инструктаже группы поддержки Каспарова. В Колонном зале в ходе партии Клара Шагеновна в открытую требовала от людей сохранять полную тишину, когда думает Гарри, и старательно создавать шумы во время моих размышлений. Представляю, в какое бешенство пришли бы многие из многих гроссмейстеров. Боюсь даже представить участь того смельчака, который пошел бы на такой ход в игре против Корчного или, например, Уолтера Брауна, которого выводило из себя даже легкое дуновение ветра. Меня лишить равновесия подобными уловками трудно. Я ухожу в себя и никак не реагирую на внешние раздражители. Боюсь, не заметил бы и пушечного выстрела, если бы тот грохнул, когда я думаю над очередным ходом. Но признание Тяжельникова было любопытным, и мы не поленились сделать запись происходящего во время матча. Выяснилось, что инструкции мамы Каспарова выполнялись неукоснительно.

Тем не менее, несмотря на серьезную поддержку со всех сторон, Каспаров легко позволил мне захватить лидерство в начале матча восемьдесят четвертого года, который мы играли в Колонном зале. Он был очень сильным шахматистом, находился в прекрасной форме, но психологически оставался еще немного сыроват. Мое преимущество сильно выбило его из колеи, да и сложно найти спортсмена, который оставался бы непоколебим, проигрывая со счетом 5:0. Выигранная пятая партия была по счету двадцать седьмой, и я имел полное право в тот момент требовать остановки матча. Наверное, так и надо было поступить, но что-то меня удержало. Что? Почему? Какая сила требовала продолжать и продолжать вести сражение, затянувшееся почти на полгода?

Из-за того что матч проводился в Колонном зале, его несколько раз прерывали из-за кончины партийных деятелей. Гроб по традиции выставлялся на сцене Колонного зала, и мы с Каспаровым ждали окончания траурных мероприятий. А когда клиническую смерть пережил Черненко и появились справедливые опасения по его уходу, матч и вовсе решили из Колонного зала перенести. Замечу, что в правилах проведения матча на звание чемпиона мира значится пункт о том, что организатор не имеет права менять ни сроки, ни место проведения встречи без согласования с участниками. Но наше мнение никому было не интересно. Матч переехал в совершенно ужасную гостиницу «Спорт», в которой в основном проживали азербайджанцы, торгующие на Черемушкинском рынке. Клара Шагеновна тут же воспользовалась ситуацией и установила свой собственный контроль за распределением билетов. В какой-то момент ситуация дошла до того, что в зале на десять болельщиков Каспарова приходился только один мой. Люди начали жаловаться мне о невозможности достать билеты, о происходящем беспределе. Меня ситуация совершенно не устраивала, и я скрепя сердце в очередной раз отправился к Грамову протестовать.

– Марат Владимирович, перенос матча в другое место – нарушение правил.

– Да бросьте, Анатолий Евгеньевич, кто на эти правила вообще обращает внимание?

– Участники матча в первую очередь. Вы не имеете права принимать такие решения без нашего одобрения.

– Как это мы не имеем права? Вы – граждане Советского Союза, члены Коммунистической партии, так что что мы вам скажем, то вы и будете делать.

И делали. И не только мы, но и Кампоманес, который никакого отношения к членству в Коммунистической партии не имел. Но тем не менее при счете 5:3 в мою пользу его заставили принять решение о прекращении матча, объявлении меня действующим чемпионом и о предоставлении Каспарову права на внеочередную встречу со мной. Провернули предприятие в экстренном порядке: вечером объявили на пресс-конференции об окончании встречи, а утром уже посадили президента ФИДЕ в самолет, лишив возможности передумать и поменять решение. Я говорил и Кампоманесу, и Грамову, что с подобным решением не согласен. Да, мою победу признали, но с какой стати позволять проигравшему без всякого отбора снова соревноваться со мной, да еще и всего через полгода? Но Грамов сказал президенту ФИДЕ, что на мои претензии внимания обращать не стоит, и Кампоманес поддался давлению. На пресс-конференции Каспаров талантливо сокрушался о том, что матч закрывают именно тогда, когда у него появились шансы на победу. Замечу, что, проиграв пятую партию, Каспаров больше двух месяцев держался на волоске от окончательного фиаско, и лично у меня не было и нет ни толики сомнений в том, что при продолжении матча я дожал бы соперника.

Я уже не помню, какими уговорами и методами меня удержали от слишком громких и яростных протестов, но на следующий день я все же написал гневное письмо в адрес ФИДЕ, в котором отметил, что вся мировая общественность недовольна подобным противозаконным и противоправным решением. Правда была на моей стороне, мир действительно гудел возмущенным рокотом и не одобрял действий Кампоманеса. Но нашим функционерам не было никакого дела до мнения других, земной шар крутился только для и вокруг них.

– Это полное безобразие! – говорю на следующий день Грамову. – Посмотрите, что творится. Как негодует пресса! Матч необходимо возобновить.

– Мы вам что, мальчики, что ли?! – взвивается Грамов. – Вчера закрыли, сегодня возобновили, что за детский сад?! – В этот момент на его столе звонит телефон первой Кремлевской связи. Министр берет трубку и произносит: – Здравствуйте, Гейдар Аллиевич! Да-да, все в порядке. Все так, как мы и задумали. Тут вот у меня как раз Анатолий Евгеньевич. Мы сейчас обсудим организацию следующего матча.

Ничего обсуждать с Грамовым я не стал, а стал писать протестные письма. В конце концов добился того, что Кампоманесу ушла бумага, подписанная председателем Оргкомитета матча Демичевым, о том, что организаторы примут любое решение Международной федерации. Это, конечно, не понравилось Грамову и Алиеву, но заставило президента ФИДЕ зашевелиться и пытаться связаться с Каспаровым, который связи всячески избегал, спрятавшись в горах Азербайджана. Тогда Кампоманес отправил Грамову ультимативное заявление о том, что если Каспаров будет продолжать уклоняться от ответов на вопросы, то матч будет возобновлен. Уже через час после получения Грамовым этой бумаги Флоренсио имел ответ Каспарова, который гласил: «Решение принято. Матч остановлен. Возобновлять не намерен». Давление от всего мира Кампоманес испытывал серьезное, но проявлять независимость в отношениях с СССР не мог. Во-первых, мы всегда оказывали помощь ФИДЕ, зачастую и безвозмездную, в обучении тренеров и организации турниров, а во‐вторых, в тот момент один из сыновей Флоренсио получал бесплатное высшее образование в Ленинграде. О зависимости Кампоманесу не давали забыть никогда, а в то утро, когда он должен был объявить миру окончательное решение, не преминули напомнить еще раз.

Кампоманесу позвонил Гаврилин, ставший заместителем министра после того, как тот беспардонно расправился с Ивониным. Со спортом изначально был он связан лишь тем, что, будучи подполковником, вел спортивный раздел в газете «Красная звезда». А с Грамовым тесно общался, устраивая тому шикарные бани. Как только Грамов занял кресло министра, тут же назначил своего банщика главным редактором газеты «Советский спорт». Журналисты газеты вздохнули с облегчением, когда Грамов перевел их руководителя на должность своего заместителя, но страдать начали спортсмены. Гаврилин в разговоре с Кампоманесом еще раз напомнил тому о позиции Грамова и Алиева в отношении возобновления матча, и под таким давлением Флоренсио сдался и своего решения не поменял.

Для придания нескольких красочных штрихов личности Гаврилина расскажу, как о нем отзывался помощник Теда Тернера – Боб Уолш. Тернер, чрезвычайно расстроенный отсутствием советских спортсменов на играх в Лос-Анджелесе, организовал Игры доброй воли. Официальным представителем советская сторона отправила туда Гаврилина, причем вынудила американскую сторону платить чиновнику заработную плату из собственных средств. Уолш говорил мне, что платил бы с удовольствием, если бы было за что.

– Большего бездельника я в своей жизни не видел, – сетовал он мне при встрече. – Но ничего, как-нибудь я от него да избавлюсь.

– Избавился? – интересуюсь через какое-то время.

– Да. А заодно и от мебели в доме.

– То есть?

– Этот хороший человек увез с собой всю мебель из дома, в котором жил.

– Ты не шутишь? Вывез? На полном серьезе?

– Абсолютно. Наверное, теперь украшает там у вас его правительственную дачу.

Что должен чувствовать нормальный человек во время таких признаний? Стыд. Жгучий, убийственный стыд. Знаю, что даже сын не должен отвечать за отца, но мне хотелось сквозь землю провалиться от осознания вопиющего бесстыдства нашего функционера.

Новый матч с Каспаровым, а точнее, вторая серия старого, начался опять же в Москве третьего сентября восемьдесят пятого года. На сей раз организаторы во избежание запредельных трат сделали матч лимитированным. Он не мог длиться дольше двадцати четырех партий, а в случае ничьей на данном этапе я бы сохранял звание чемпиона мира за собой. Борьба была очень острой, напряженной, в какой-то степени равной. Гарри то захватывал лидерство, то уступал его мне. После двадцать второй партии счет был 4:3 в пользу Каспарова. Мне нужна была всего одна победа, но как я уже рассказывал в предыдущей главе, наши чиновники окончательно вымотали мне нервы из-за ситуации с судом в Германии. Все происходящее настолько выводило из себя и не давало собраться, что двадцать третья партия закончилась вничью.

К последней встрече я был готов: играл белыми против острого варианта Сицилианской защиты. Позиция у Гарри была намного хуже моей. Кроме того, у него оставалось только десять минут примерно на семнадцать ходов против целого часа у меня. И в этот момент я почувствовал колоссальный упадок сил. Куда-то улетучилось боевое настроение, неведомо откуда накатили равнодушие и неимоверная усталость. Вдруг показалось, что соперник все равно проиграет по времени и можно сильно не напрягаться. И я допустил ошибку. Чем это объяснить? Влиянием Дадашева? Не знаю. Я по-прежнему не верю в то, что можно внушить человеку какие-то чуждые мысли, заставить принять решение, которое он не хочет принимать. Но мне кажется, что если ты обладаешь сверхспособностями, то можешь в какой-то момент почувствовать слабину чужого биополя и каким-то образом повлиять на настроение и самочувствие человека. Произошло ли это со мной в восемьдесят пятом? Все возможно, но сверхъестественное на то и есть сверхъестественное, что доказательства этому найти очень сложно. Можно ли повлиять на любого человека? Может быть, только в определенные моменты.