Текст книги "Жизнь и шахматы. Моя автобиография"

Безусловно, предложение его обескуражило. Ведь не проходило ни одного заседания, чтобы он не вставил какой-нибудь шпильки в мой адрес. Однако, поразмыслив, Егоров согласился мне помочь. Согласились меня поддержать и в региональных профсоюзных организациях, где открыто признавались в том, что получили указание из Москвы выдвигать Савицкую, но обещали, что это никак не помешает им оставаться в моем лагере.

И действительно, в первый день конференции, когда необходимо было выбрать кандидатов в депутаты, я оказался на прочном третьем месте после Савицкой и Маслина из семи возможных. И это несмотря на то, что мой заместитель занял довольно скользкую позицию и всем говорил, что «за него и «будущего председателя Фонда» следует голосовать обязательно, а уж за Карпова – как пожелаете». Пожелать решили многие, что стало для моих оппонентов неприятной неожиданностью. Еще большей неожиданностью для них стало, когда на следующий день присланный Фалиным человек для проведения выборов председателя Фонда мира спросил, какие есть кандидатуры, а со всех концов зала зазвучала моя фамилия. Напор моих соратников был настолько силен, что никто из поддерживающих Савицкую даже не решился назвать ее имени. Светлана Евгеньевна буквально почернела от злости. Такого поворота, имея безусловную поддержку Яковлева, она ожидать не могла. Но тем не менее меня практически единогласно переизбрали, а ей досталось место моего первого заместителя. Хотя работать рука об руку с мелким и подлым человеком – удовольствие сомнительное, но какое-то время мне приходилось его испытывать.

Вместе с Савицкой мы и отправились на Съезд народных депутатов, где произошла моя очередная встреча с Горбачевым, поразившим меня своей нерешительностью в простейшем вопросе. Помню, что никак не мог пробиться на трибуну. Слишком много было желающих выступить. Сначала я не обращал внимания на то, что меня никак не желают вносить в списки, но когда некоторые депутаты уже два или три раза выходили к микрофону, а меня упорно продолжали игнорировать, я попросил Горбачева посодействовать и включить меня в список выступающих. На что получил ответ, что это сложное коллективное решение, которое он не имеет права принимать единолично. Я был поражен тем, что руководитель государства отказывает себе в полномочиях по урегулированию такого пустякового вопроса. Мне помог другой человек: на четвертый день я наконец увидел свою фамилию в списке выступающих, но обнаружил, что выступить не успею, так как к этому времени уже должен буду мчаться в аэропорт, чтобы не опоздать на самолет. Снова подхожу к Горбачеву и говорю:

– Михаил Сергеевич, мое выступление сегодня в повестке. Но меня поставили на вторую половину дня. Нельзя ли с кем-то поменять? У меня форс-мажор, я улетаю вечером.

– Не знаю, не знаю, Анатолий Евгеньевич. – Он снова дает понять, что выполнение наипростейшей задачи кажется ему непосильным. – Это такой сложный вопрос. Для каждого имеет значение его место в очереди.

– Позвольте с вами не согласиться, – мне действительно кажется абсурдной такая постановка вопроса, – в данном случае имеет значение первое место и последнее. А выступишь ты сто тридцатым или сто тридцать шестым – совершенно не важно!

– Нет, нет, Анатолий Евгеньевич, я не могу взять на себя смелость и двигать кого-то без разрешения.

В очередной раз подивившись подобной нерешительности главы государства, я сам нашел человека, который согласился со мной поменяться, о чем и доложил Горбачеву. Такой вариант его устроил, мне удалось прорваться к трибуне, но в глубине души я не мог избавиться от ощущения, что подобная мнительность руководителя страны заставляет разочаровываться в его фигуре.

Впоследствии, поскольку я не состоял ни в каких депутатских группах или объединениях и мог свободно участвовать в заседаниях любых депутатских групп, я имел возможность наблюдать, как быстро Горбачев терял поддержку в парламенте. Это было удивительно. Ведь в самом начале своего президентского пути он мог рассчитывать на многое, имея в депутатах девяносто девять процентов своих соратников. Но уже на первом съезде ряды пошатнулись, ведь была нарушена Конституция, что грамотные люди не могли оставить без внимания. В самом начале съезда выступил депутат Оболенский и сказал, что, поскольку в стране уже начались демократические процессы, было бы разумнее, если бы в список кандидатур на пост Президента СССР добавили хотя бы одну фамилию.

И Горбачев, и Яковлев, которые вроде бы и являлись инициаторами всех последующих демократических изменений, перепугались не на шутку и после достаточно продолжительных консультаций предложение депутата отклонили. Тогда перед самым началом голосования Оболенский снова оказался на трибуне и заявил следующее:

– Ввиду того что руководство страны не нашло никакой другой кандидатуры на выдвижение в президенты, кроме Михаила Сергеевича Горбачева, я, для того чтобы эти выборы действительно стали свободными и справедливыми, выдвигаю сейчас на этот пост свою кандидатуру и прошу включить мою фамилию в избирательный бюллетень.

Он имел на это полное право, так как Конституция гласила, что депутат может объявить себя самовыдвиженцем. Однако вместо того, чтобы сделать это без всяких проволочек, вопрос поставили на голосование, а отдать свой голос за предложение Оболенского многие народные избранники почему-то не решились. С моей точки зрения это первое нарушение основного закона страны и стало началом политического краха Горбачева.

Второй его безусловно огромной ошибкой стала антиалкогольная кампания. Возможно, она была не так уж плоха с точки зрения заботы о здоровье населения, но ее экономическая сторона оказалась абсолютно губительна для виноградников России, Молдавии и Грузии. Самоубийством окончил жизнь директор крымской «Массандры», огромное количество людей, разорившись, осталось не у дел. Это не могло не привести к нарастающей тревоге населения.

Третья же мина замедленного действия, бабахнувшая при Горбачеве и окончательно разрушившая его власть, была заложена еще при Брежневе, когда приняли шестую статью Конституции о руководящей роли Коммунистической партии. Люди, не вступившие в ряды КПСС, за очень редким исключением, не имели права занимать высокие должности. Это предопределило появление в партии огромного количества карьеристов, которым на самом деле не было никакого дела до идеологии. С приходом Горбачева, конечно, встал вопрос о том, что статью эту надо из Конституции убирать. Помню, как раз накануне голосования разговаривал об этом со своим коллегой – академиком, ректором МФТИ и народным депутатом Карловым, который сказал, что Горбачев очень просит научную и культурную общественность поддержать его и пока не отменять статью, чтобы избежать возникновения проблем внутри партии. Мы к просьбе Михаила Сергеевича прислушались и практически единогласно оставили Конституцию нетронутой. Но уже на следующем съезде Горбачев сам выступил с инициативой об отмене шестой статьи и таким образом потерял поддержку многих депутатов, которые оказались в очень некомфортном положении после того, как по его же просьбе долго разъясняли своим подчиненным, почему и для чего статью следует оставлять. Тот же Карлов брезгливо сказал мне тогда:

– Он нами просто воспользовался и подтерся.

А какому нормальному, тем более очень уважаемому человеку понравится такое пренебрежительное отношение?

Много очков Михаил Сергеевич потерял и в проведении конверсии предприятий в масштабах всей страны. Против этого, кстати, мы активно протестовали вместе с академиками Гольданским и Алферовым. Так, например, на заводе в Воронеже проводили тестирование четырех «Буранов» в год, а конверсия вынуждала их сократить тестирование до двух. Бюджетные средства соответственно тоже предполагалось выделить только на два цикла.

– И что же мне теперь делать?! – спрашивал меня директор завода, куда я приехал с выступлением. – Мы протестируем две машины за полгода, а где мне потом брать средства на аренду помещений, на коммуналку, на зарплату людям?!

Экономический ущерб от бездумно организованной и проводимой повсеместно конверсии производства был огромен. Также бездумно проходила и борьба с привилегиями. Указом Горбачева были закрыты магазины «Березка» – очередное безумие, подорвавшее экономику страны. Если раньше, как мне рассказывали, сотрудники только одного торгпредства и посольства в Берлине закупали у государства в год чеки, которые потом отоваривали в «Березках» на сумму в два миллиона долларов, то, избавившись от магазинов и прекратив выпуск чеков, государство не получило ничего, кроме огромной дыры в бюджете.

К сожалению, таких экономических ошибок Михаил Сергеевич допустил немало. Если бы он не трогал экономику, а хотя бы на какое-то начальное время ограничился проведением только политических реформ, возможно, не случилось бы никакого переворота, не развалился бы Советский Союз, и история сложилась бы по-другому. Но рассуждать о том, если бы да кабы – не наш удел. А я могу добавить лишь то, что с самим Горбачевым я довольно тепло пообщался в девяносто восьмом году, когда он по приглашению Илюмжинова приехал поддержать меня на матч с Анандом в Лозанну.

Михаил Сергеевич приехал как раз к моменту моего окончательного триумфа, присутствовал при вручении мне золотой медали Хуаном Антонио Самаранчем, слышал, как мэр Лозанны на званом ужине говорил, что такого ажиотажа, такого интереса к какому-то событию его город давно не испытывал. Он даже обвинил нас – шахматистов – в том, что в мэрию постоянно сыпались жалобы от обиженных болельщиков, которые часами простаивали в очередях, чтобы попасть в зал Олимпийского музея и вживую увидеть играющих гроссмейстеров. Горбачев проникся всеобщим настроением ликования, и у нас сложилась легкая, непринужденная беседа, после которой все последующие встречи оказывались очень теплыми и душевными. Горбачев приезжал с визитом в мою шахматную школу в Америке, принимал участие в некоторых мероприятиях Фонда мира, общались мы и на официальных встречах. Во время одной из них я как-то не удержался и решился спросить:

– Михаил Сергеевич, простите, если вопрос вам покажется бестактным, но тем не менее хочу спросить: что вы сейчас могли бы сказать о Яковлеве? Вы ведь так доверяли ему, всячески способствовали его карьере, а что в итоге?

Горбачев долго смотрел куда-то сквозь меня, сохраняя молчание, будто пытался рассмотреть где-то там, вдалеке, хоть какое-то оправдание для своего бывшего сподвижника, а потом сказал только одно:

– Анатолий Евгеньевич, я не хотел бы никогда и ни с кем говорить об этом человеке. – И для меня это стало лишним доказательством того, что мое восприятие Яковлева, мое к нему отношение было абсолютно верным и справедливым. Никого из своих покровителей Александр Николаевич никогда не ценил: ни Горбачева, ни Ельцина.

А Борис Николаевич Ельцин, в отличие от Горбачева, был человеком очень решительным. Когда мы с ним познакомились в далеком семьдесят девятом году, он точно не нуждался ни в чьих-либо советах, ни тем более в одобрении. Мы с Виталием Ивановичем Севастьяновым – прославленным космонавтом, который в то время был руководителем Шахматной федерации СССР, прилетели в Свердловск на встречу с болельщиками. В тот год мой родной город Златоуст собирался праздновать двухсотпятидесятилетие, и я пригласил Севастьянова, личность которого не могла не интересовать публику, поехать со мной на торжества в Челябинскую область. Севастьянов – уроженец Красноуральска Свердловской области – согласился с условием, что перед этим мы проведем встречу в Екатеринбурге. Сказано – сделано. И вот мы с Севастьяновым с шахматного конгресса в Пуэрто-Рико через Нью-Йорк и Москву прямиком отправляемся в Свердловск, где во Дворце молодежи нас встречает около трех тысяч человек. Надо заметить, что люди не расходились и ждали нашего приезда несколько часов, а мы опаздывали из-за не вовремя вылетевшего самолета. Прибыли мы, наверное, часов в 8, рассказывали о шахматах, космосе, отвечали на вопросы, после которых я еще проводил сеанс одновременной игры. Освободились около двух часов ночи и решили, что больше в совместные поездки по России, за исключением официальных мероприятий, ездить, пожалуй, не будем: слишком тяжелой получилась нагрузка. Ведь после сеанса хотелось и пройтись по городу, и поесть, и со всеми этими желаниями до гостиницы мы добрались только в пять утра, а в девять нас уже ждали в приемной первого секретаря Свердловского обкома партии – Ельцина.

Разбудить Севастьянова оказалось делом нелегким. Постоянная смена декораций настолько спутала сознание космонавта, что, когда его попытались поднять с кровати, он, уверенный в том, что все еще находится на другом конце земного шара, весьма недобро и с матерком поинтересовался у будившего, где он – растакой и разэдакий – так хорошо выучил русский язык. В конце концов, Севастьянов пробудился и, сообразив, что к чему, собрался очень быстро. Ведь нам еще накануне в красках описали, встреча с каким серьезным человеком нас ждет. Так, например, рассказали, что Ельцин, объявивший обком местом, свободным от курения, как-то застал за этим занятием двух руководителей отдела. Тут же собрал бюро и снял с должностей без всяких выговоров, занесений и прочих поблажек и отлагательств. В общем, мы понимали, что едем к мощному руководителю, умеющему держать в узде коллектив.

Ельцину, конечно, тоже доложили, какой колоссальный интерес вызвал наш приезд. И как только я сказал, что в Свердловске только один шахматный клуб на Уралмаше, а городского нет, Борис Николаевич моментально собрал совещание и вынес решение о начале строительства клуба методом народной стройки, заручившись нашим с Севастьяновым обещанием приехать на открытие. Мы были уверены в том, что на этом аудиенция у первого секретаря обкома завершится, но он выразил желание проводить нас до границы с Челябинской областью. Ехали кортежем из девяти машин, на условной границе остановились. Ельцин распорядился достать из багажника водку и какой-то провиант, чтобы отметить знакомство, выпить за дружеские и деловые встречи и на этом распрощаться. Пьем, закусываем, и в какой-то момент Борис Николаевич говорит:

– А я что-то не вижу, чтобы вас встречали с другой стороны.

– Да нет, Борис Николаевич, – отвечает кто-то из помощников, – вон там, посмотрите, метрах в двухстах, кажется, «Волга» стоит.

– Ах, да. Ну сходи, посмотри, что там за люди. Веди сюда.

Помощник возвращается в сопровождении человека, который явно нервничает и не имеет представления о том, зачем его позвали и о чем будут спрашивать. А вопрос Ельцин задал, нисколько не церемонясь:

– Ты кто?

– Я начальник Отдела пропаганды Челябинского обкома партии. – Человеку явно очень неуютно под буквально сверлящим взглядом Ельцина.

– Ты один сюда приехал?

– Один.

Ельцин театрально упирает руки в боки и спрашивает вкрадчиво:

– А где Воропаев?

– В Челябинске. – Приехавший за нами явно не понимает, почему его расспрашивают о местоположении первого секретаря Челябинского обкома.

– Значит, в Челябинске. – Ельцин шумно хлопает себя по ногам. – Я, значит, тут дорогих гостей провожаю. Со всей душой, значит. А у него корона с головы упадет поднять свою задницу и приехать встретить людей.

Человек молчит в полном оцепенении, не зная как реагировать. Впрочем, никакой реакции Ельцину и не требовалось. Помариновав беднягу еще какое-то время, он его благополучно отпустил, попросив передать начальнику буквально следующее дословное послание:

– Ничего другого я от Воропаева не ждал и всегда знал, что он мудак.

Не могу никак прокомментировать это высказывание Бориса Николаевича. Привожу его здесь лишь для того, чтобы у читателя сложился образ человека резкого в суждениях и словах, но при этом от слов и обещаний своих не отступающего. В начале восемьдесят первого года я получил от Ельцина поздравительную открытку и приглашение приехать на открытие построенного шахматного клуба. Конечно, мы с Севастьяновым тоже выполнили обещание и полетели в Свердловск.

После торжественных мероприятий Ельцин пригласил нас в сауну, и тогда я увидел в нем человека, который, безусловно, любит гулять на широкую ногу, но всегда держит ситуацию под контролем. Во всяком случае, в то время было именно так и никак иначе. В какой-то момент один из достаточно буйных гостей сабантуя разбил рюмку. Спустя мгновение в дверях появился спокойно плававший до этого в бассейне Ельцин и объявил не терпящим никаких возражений тоном:

– Раз начали бить посуду – пора расходиться.

И никто не посмел не то что ослушаться, а хотя бы попытаться поспорить. Гульба свернулась, беспрекословно подчинившись указанию Бориса Николаевича.

Следующие наши встречи с Ельциным происходили уже в Москве. Впервые мы увиделись в восемьдесят седьмом году, когда он исполнял обязанности первого секретаря Московского горкома КПСС. Тогда в преддверии матча с Каспаровым в Севилье я оказался в очень неприятной ситуации, когда в прессе постоянно мелькали статьи, порочащие мою честь и достоинство. О подготовке к публикации одной из таких статей в газете «Московские новости», которая в то время считалась рупором перестройки, я узнал от своего приятеля и соавтора нескольких книг – Евгения Гика. В издание обратился Тофик Дадашев – психолог, экстрасенс, помогавший по заданию Алиева Каспарову во время матчей против меня. Не знаю, насколько мощными экстрасенсорными способностями обладал Дадашев, не могу утверждать, что я постоянно чувствовал на себе воздействие неких потусторонних сил. Довольно сложно оказать воздействие на человека, который не слишком верит в существование чего-то сверхъестественного. Однако я и сейчас могу показать то место в Колонном зале, на котором сидел Дадашев, буравя меня взглядом. И признаюсь честно, действительно был момент в наиважнейшей партии, когда я внезапно почувствовал упадок сил. Но можно ли списывать это исключительно на влияние парапсихолога? Я не уверен. Во время тяжелых и длительных матчей, когда и моральное, и физическое напряжение доходит до предела, время от времени накатывает непреодолимая усталость, и это нормально. Тем не менее присутствие Дадашева в команде Каспарова никто не отрицал. И определенно какую-то помощь Гарри Кимовичу парапсихолог оказывал. Об этой помощи он внезапно и решил поведать миру. То ли поссорился с покровителями, то ли не получил ожидаемого, то ли просто проснулась совесть.

Как бы то ни было, Дадашев написал огромную разоблачительную статью и принес ее в «Московские новости», где наотрез отказались публиковать этот материал. Признание Дадашева вышло в прессе Татарстана, а главный редактор «Московских новостей» – Егор Яковлев – получил задание опубликовать опровержение – разгромный обзор, который доказывал бы, что заметка Дадашева – это мои происки и на самом деле экстрасенс помогал именно мне, а не Каспарову. Статью заказали драматургу Леониду Зорину. Отличный выбор! Кто лучше драматурга в красках справится с трагикомедией и завяжет такой конфликт, что к моменту развязки часть персонажей сойдет со сцены? Зорин дружил с Гиком и в какой-то момент поведал ему о своей текущей работе, а Евгений, понимая, что речь идет именно о подлости, счел нужным меня предупредить. Я договорился о встрече с Яковлевым, с которым еще не был знаком лично, и он неожиданно согласился меня принять.

В назначенный день и время прихожу. Главный редактор демонстративно принимает других посетителей и заставляет меня ждать в приемной. Наконец вызывает и без обиняков с налетом презрения в голосе спрашивает:

– Ну и зачем вы пришли?

– Увы, – отвечаю, – не по любви, а по необходимости.

– И что за необходимость? – Раздражения он не скрывает, а я стараюсь сохранять спокойствие.

– Я знаю, что в газете должна выйти статья обо мне.

– Откуда у вас такая информация? – То ли хочет увильнуть, то ли на самом деле жаждет знать, какая сорока принесла мне сведения.

– Достоверная, правда? – Испытывающе смотрю на него. Яковлев спокойно выдерживает мой взгляд и ехидно интересуется:

– И что вы хотите?

– Хочу предупредить вас о том, что все приведенные в статье факты – абсолютный обман.

– Да о чем вы говорите? Какая статья?

– Та, которая заказана Зорину. Не стоит ничего отрицать. Я не просто знаю о том, что есть материал, я знаком с его содержанием. И уверяю вас, что все, что там написано, – наглая ложь. – Тут же привожу Яковлеву несколько фактов из статьи и рассказываю, и доказываю, как все было на самом деле. Главный редактор замялся, стушевался, существование статьи отрицать перестал, но дал понять: что бы я ни говорил и ни делал, она все равно выйдет.

– Тогда, – говорю, – вы как порядочный журналист, – хотя я был уверен, что порядочные журналисты так не поступают, – должны дать мне возможность ответить на обвинения.

– Ну, мы подумаем. Может быть. Не могу вам ничего обещать.

– Почему же? Вы считаете, что все, что я вам сказал, – неправда?

Глашатай перестройки внимательно смотрит на меня и выдает гениальный ответ:

– Подозреваю, что правда. Но это не та правда, Анатолий Евгеньевич, которая нам нужна.

После этих слов я понял, что никакая травля в прессе не прекратится, и позвонил в приемную Ельцина с просьбой о встрече. Борис Николаевич честно признался, что у него самого наверху большой конфликт. Я, разумеется, не мог знать, что именно его гнетет и почему, но Борис Николаевич показался мне подавленным и напряженным. Было заметно, что его обычно бодрое и решительное настроение куда-то исчезло. Ельцин был расстроенным и удрученным. Его, конечно, угнетала невозможность нормально руководить Москвой, просчитывать связи и последствия принятых решений. Он снимал директора захудалого магазина, но за того тут же вступался кто-то из Политбюро. Однако мне пообещал помочь всем чем сможет. Сказал, что по партийной линии обязательно повлияет на московские газеты, но признался, что надавить на федеральные вряд ли сможет.

Я отпустил ситуацию и улетел в Севилью и уже там во время матча узнал, что же не давало Ельцину покоя во время нашей встречи. Сложно держать марку и не поддаваться тягостным раздумьям о будущем, когда, будучи первым секретарем столичного горкома, собираешься демонстративно сдать свой партбилет.

Что ж, этот решительный поступок Бориса Николаевича был одним из шагов к его будущему президентству, а мне, став руководителем страны, Ельцин помогал еще несколько раз.

В восемьдесят девятом году Святослав Николаевич Рерих приехал в Россию и рассказал Горбачеву о своем желании вернуть наследие Рерихов в Советский Союз. Заручившись поддержкой президента, Рерих обратился и в Фонд мира в расчете на помощь международной, самостоятельной и экономически независимой организации. Таким образом Фонд стал гарантом перемещения и нахождения коллекции Рериха в нашей стране. Мы перевезли собрание в начале девяносто третьего года, в самый разгар реформ Гайдара, когда не было никакого государственного финансирования. Какое-то время Фонд собственными силами оплачивал хранение коллекции в арендуемых помещениях, но увы, экономические реформы новоявленных демократов испепелили средства на счетах организации, и тянуть проекты, требующие вливания средств, оказалось нереально без поддержки государства.

Я обратился к Ельцину, который уже стал президентом России. В то время еще было достаточно просто попасть к нему на прием, а мне даже удалось с первого раза дозвониться лично и попросить о встрече. Борис Николаевич очень быстро меня принял и, узнав о проблеме, тут же ее решил, написав прямо на моем официальном заявлении резолюцию о включении содержания коллекции Рериха в бюджет. Боюсь даже предположить, что могло бы случиться с коллекцией, если бы Ельцин не принял такого решения. У страны было катастрофически тяжелое положение, экономика буквально корчилась в агонии, порядка не было никакого. Но о каком порядке можно было мечтать, если бардак царил даже в приемной у премьер-министра, которым тогда был Егор Гайдар? Фонд мира в то нелегкое время активно занимался доставкой в Россию гуманитарной помощи из-за границы. Особенно деятельное участие проявлял «Русский дом» в Мельбурне. Интересно, что русские эмигранты первой волны оказались в Австралии по приказу Мао Цзэдуна. Они благополучно жили в Китае до того момента, пока Сталин официально не потребовал выдать всех русских, воевавших на стороне белых во время Гражданской войны. Мао выслал всех в два дня в Австралию, не дав собраться ни с мыслями, ни с багажом, а затем с чистой совестью доложил в Советский Союз, что на территории Китая никаких бывших белогвардейцев нет. Своим поступком китайский лидер спас людей от концлагерей и верной смерти, подарил им жизнь и новые возможности, а их потомкам, в частности, возможность сотрудничать с Фондом мира.

Помощь, которую Фонд получал из-за границы, распределяли по детским домам, больницам, домам престарелых, и решение властей о том, что подобный груз наряду со всеми остальными приходящими из-за рубежа будет обкладываться пошлиной и НДС, сразило нас буквально наповал. Я обратился напрямую к Гайдару, который согласился решить вопрос в индивидуальном порядке и выпустить особое распоряжение правительства относительно нашей организации. В полной уверенности, что вопрос решен положительно, я уехал примерно на месяц из Москвы по каким-то делам, а вернувшись, обнаружил, что никакого распоряжения так и не выпустили и гуманитарный груз по-прежнему облагается налогом. Звоню помощнику Гайдара, интересуюсь, когда же тронется воз. В замешательстве он обещает, что проблема решится со дня на день. Жду пару недель и звоню снова. Опять неловкая пауза, обещания и уверения. Через месяц опять беспокою. Та же реакция на другом конце провода. Тут меня осеняет, и я спрашиваю:

– Может быть, вы просто потеряли мои документы с резолюцией Гайдара?

– Нет-нет, что вы! – Моментальная реакция, а потом смущенное: – Но, честно говоря, было бы неплохо, если бы вы смогли повторить.

– Я-то повторю, – усмехаюсь, – а резолюцию премьер-министра кто повторит?

– Не беспокойтесь, это мы сделаем.

Действительно сделали, но я на всю жизнь запомнил, что Егор Гайдар был тем руководителем правительства, в приемной которого запросто могли потерять документы, да еще и с его резолюцией.

Много странных решений принимал «великий экономист». Помню, как в девяносто третьем году приехал к золотодобытчикам в город Пласт Челябинской области. Завод в страшной разрухе, ни одно помещение не отапливается, только в одном цеху светит тусклая лампочка. Я не мог скрыть недоумения: добыча золота, на мой взгляд, не могла не поддерживаться государством. Но мне объяснили, что, когда завод решил поднять для страны закупочные цены с девяти долларов за унцию до одиннадцати, Гайдар объявил золотодобытчиков душителями государства и заявил, что отныне будет покупать золото на Лондонской бирже. А ведь из этих одиннадцати долларов семь уходит на налоги, а заводу остаются четыре, на которые и рабочие места создаются, и семьи существуют. Но государство предпочитает оставлять деньги за границей, а не на родине. Лондонская биржа, очевидно, дороже, чем российский народ.

Смутное время, смутная эпоха, смутные руководители. Хотя из фигур того времени мне глубоко симпатичны Гавриил Попов, занимавший пост мэра Москвы до Лужкова, и Сергей Станкевич, с которым мы до сих пор приятельствуем. Однажды он даже приезжал ко мне на турнир в польский Кошалин, что стоит на балтийских берегах, на корабле своих друзей. Сейчас Сергей Станкевич руководит Фондом Собчака и с возрастом не растерял ни уверенности, ни деловой хватки, ни, что гораздо более важно, – хороших друзей.

А к Ельцину я второй раз обратился из-за ситуации, возникшей вокруг Ивановского интердома. Этот интернат по призыву ивановских ткачей был создан для детей антифашистов. Интердом был построен, передан в ведение Международного Красного Креста и Полумесяца и открыт в тридцать третьем году. Дом получил имя Стасовой, которая при Сталине отвечала за образование. В разное время в интердоме жили немецкие, испанские, греческие, китайские, африканские дети, причем все изучали не только русский язык, но и родной. Интердом по праву считался одним из лучших учебных заведений, одно время в нем даже одновременно учились дети Мао Цзедуна и сын Чан Кайши. Более того, в Китае существует музей Ивановского интердома.

После восемьдесят пятого года Фонд мира поддерживал существование и интердома вместе с Красным Крестом, но впоследствии нам пришлось тянуть эту финансовую нагрузку в одиночку. Для Фонда стало полной неожиданностью постановление правительства о прекращении деятельности Ивановского интердома. Я узнал, что эту идею протолкнул Геннадий Бурбулис – госсекретарь и самый приближенный в то время к Ельцину человек. Понимая, что отменить его решение может только президент, я снова добился приема у Бориса Николаевича, который никаких подробностей об интердоме не знал. Я рассказал Ельцину, что закрытие интердома станет мощнейшим ударом по международным отношениям, поскольку там есть дети, которые еще учатся в начальной школе, и мы, взяв на себя ответственность за их образование, не имеем никакого морального права отказываться от обязательств. Да, можно не привозить новых детей, но привезенным необходимо дать возможность закончить обучение. Ельцин легко согласился с этим и разрешил интердому продолжать свою деятельность. Однако хитрый Бурбулис, который не хотел уступать, исключил финансирование заведения из госбюджета. И снова помогло обращение к президенту, который обеспечил государственную помощь интернату.

Ивановский интердом существует и по сей день, правда, из элитного учебного заведения он превратился в обычное, но дети живут, получают образование, и это главное. Кроме того, существует Ассоциация выпускников Ивановского интердома. Выпускники его опекают и всячески содействуют его процветанию: помогли со строительством бассейна, с ремонтом, с какими-то другими вопросами. Я бывал на встречах выпускников интердома в Греции и в Китае, а юбилеи интерната мы всегда отмечаем в Москве.

Последний раз Фонд спасал интердом от закрытия, когда на участок земли, на котором расположен интернат, нацелилась ивановская знать. Месторасположение у заведения действительно шикарное: за оградой огромный лесопарк – один из лучших в стране. Конечно, недвижимость, построенная на этом участке, стала бы золотой. Дело представили следующим образом: составили документ, который говорил об упадническом состоянии интерната и передавал заведение в ведомство Министерства обороны. Министерству предлагалось обеспечить финансирование заведения и создать на его территории Суворовское училище. Но самое интересное, что в документе содержалась приписка, которая гласила, что, в случае отказа Министерства обороны от содержания интерната его разрешается просто снести и построить на данном участке любой другой объект.