Текст книги "Жизнь и шахматы. Моя автобиография"

Естественно, что во время игр я не позволял себе расслабляться и отвлекаться на посторонние занятия, кроме того, все время старался держаться подальше от экваториального солнца. Но, взяв новую ступень на пути к олимпу, почему-то решил, что обязан вернуться домой во всей красе: загорелым и бронзовым. Прихватив книгу, я всего на пару часов прилег у бассейна и с ощущением сделанного дела вернулся в номер. Увидев меня в полумраке гостиной, Штейн ахнул:

– Толя, что с тобой?!

– А что такое? Все в порядке. – Я был бодр, энергичен и, собственно, не понимал, о чем он спрашивает.

– Да ты же красный как рак. – Я осмотрел себя. Действительно, в темноте моя кожа сразу проявила красноту, и выглядел я, мягко говоря, неважно. – Как же ты завтра будешь давать сеанс? – ужасался Штейн. – Площадь под открытым небом, пятьсот человек народа!

– Не беспокойтесь, – я пока не осознавал всей печали произошедшего, – все будет хорошо.

Хорошее же заключалось исключительно в том, что в обморок во время сеанса я грохнулся не на асфальт, а, по счастливой случайности, на стул и не разбил себе голову.

А на следующий день – перелет в Париж. Я мечтал только об одном: быстрее добраться до кровати и лечь, состояние было невероятно тяжелым: на теле нет живого места, голова раскалывается, мысли путаются. Но Штейн возмутился моему настрою:

– Первый раз в Париже – и лежать в гостинице! Да ты с ума сошел! Ходить, ходить и еще раз ходить. Сейчас ляжешь – потом неделю не встанешь.

– Я не могу, Леонид Захарович. Сил нет совсем.

– Тебе сколько лет, Карпов?! Девятнадцать! Хватит тут про силы рассказывать. Пойдем, говорю!

Пришлось подчиниться. Я выползал из гостиницы с твердым убеждением в том, что ненавижу Париж до глубины души, но убеждение это превратилось в пыль, стоило мне сделать усилие и посмотреть по сторонам. И я пропал. Мне показалось, что история буквально обволокла меня, подчинила себе, дразнит барельефами церкви Сакре-Кёр, манит кариатидами Лувра, порабощает химерами Нотр-Дама. Мне казалось, я слышу Гюго, придумывающего строки своих романов, вижу Шагала, расписывающего купол знаменитой Парижской оперы, наблюдаю за фрейлинами, порхающими в саду Тюильри в надежде встретиться с Людовиком XIV и вскружить голову «королю-солнце».

Париж считается символом любви и романтики. Это безусловно справедливо. В конце концов, романтическим чувствам благоволит романтическая атмосфера, которой пропитан этот прекрасный город. Но мне в нем комфортно и одному. Я настолько глубоко прочувствовал свою к нему принадлежность, что стал ощущать себя здесь совершенно своим. А когда ты дома, компания имеет не такое уж большое значение.

Столица Франции впоследствии подарила мне целую неделю совершенно уникального практически свободного времени, которое я с удовольствием посвящал прогулкам по любимому городу. Дело было в начале двухтысячных годов. Я летел в Париж из бразильского Сальвадора с пересадкой в Лиссабоне. Не знаю, что случилось с португальским пограничником. Возможно, ударила в голову неожиданно свалившаяся на Европу в том августе дикая жара в сорок с лишним градусов, однако в Лиссабоне произошел у меня следующий любопытный случай. Протягиваю португальцу свой ооновский паспорт.

– Что это? – Полная растерянность и в голосе, и в глазах.

– Ооновский паспорт.

– И что мне с ним делать? – Растерянность сменяется недоверием.

– Пропустить меня.

– Я в первый раз вижу подобный документ.

Думаю про себя о том, что это не делает ему чести, однако вежливо предлагаю показать мой паспорт начальству. В ответ слышу:

– Сегодня выходной. Начальства нет. Хорошо, подождите. – Уходит и возвращается через несколько минут, сообщает, что надо подождать, вопрос необходимо проработать. Теперь уже я возмущаюсь:

– А что здесь прорабатывать?! В паспорте по-португальски написано, что его носитель имеет право на беспрепятственное пересечение границы, и вы должны оказывать в этом всяческое содействие!

– Не горячитесь. Мы решим вопрос, давайте отойдем от стойки. – Он предлагает мне проследовать за ним, а я, полагаясь на возобладавший в пограничнике здравый смысл и обещание все уладить, спокойно следую за ним и несколько секунд спустя оказываюсь в помещении вместе с нелегальными эмигрантами. Снова возмущаюсь:

– С какой стати вы меня сюда привели?

Игнорируя мой вопрос, он спокойно задает свой:

– У вас есть национальный паспорт?

Вконец обозлившись, отвечаю:

– Нет! – Хотя российский заграничный паспорт с новенькой европейской визой спокойно лежит во внутреннем кармане моего пиджака.

– Тогда подождите. – Пограничник исчезает и не думает возвращаться. Минут через тридцать я сам выхожу в коридор, благо запереть меня за решетку никому в голову не пришло, нахожу своего офицера в каком-то кабинете и говорю как можно спокойнее:

– Вы решили вопрос? Я уже опаздываю на свой рейс.

– Может быть, у вас все-таки есть национальный паспорт?

– Нет, я же говорил.

– Тогда мы сейчас поставим вам визу в этот.

– Исключено! В ооновские паспорта визы не ставят.

– Мне об этом ничего не известно! – заносчиво сообщает пограничник. – Я вижу такой документ впервые в жизни и не имею права впустить в страну человека, не имеющего визы португальского правительства. – С гордостью завершив тираду, он начинает выписывать квитанцию.

– А что вы делаете? – интересуюсь. Я уже не так раздражен. Мне смешно.

– Выписываю квитанцию. Сейчас вы оплатите визу и…

– С какой стати я должен оплачивать? Дипломатические визы во всем мире бесплатны, а ооновский паспорт приравнивается к дипломатическому.

От осознания моей правоты ему, видимо, становится так досадно, что он выкрикивает громко и гневно:

– Да, вы правы! – Шлепает мне визу в ооновский паспорт и швыряет его: мол, заберите.

С огромным удовольствием сообщаю ему о том, что он бездарь, не знающий правил, и демонстрирую российский паспорт с действующей европейской визой.

В раскаленный жарой Париж прилетаю в прекрасном настроении и, несмотря на погоду, целую неделю живу в квартире уехавших куда-то в отпуск друзей, и брожу-брожу-брожу по улицам, паркам, музеям, и постоянно вспоминаю Штейна и его требовательное «Ходить, ходить, ходить», и испытываю к нему огромную благодарность за то, что не позволил мне в далеком семидесятом возненавидеть один из самых чудесных городов на земле.

Моя вторая встреча с Францией произошла на олимпиаде семьдесят четвертого года в Ницце. Идею проведения олимпиады именно во Франции активно поддерживал президент – Жорж Помпиду. Во-первых, он лично интересовался шахматами, а во‐вторых, помнил о том, что Всемирная шахматная федерация была создана в Париже во время Олимпийских игр двадцать четвертого года. Где же еще отмечать пятидесятилетие Федерации, если не там, где она родилась. К сожалению, Помпиду заболел и очень быстро сгорел от острого лейкоза за несколько месяцев до начала олимпиады, не успев подписать ряд финансовых документов. А ставший его преемником Жискар д’Эстен отказался выделять средства на дальнейшее финансирование предстоящего мероприятия. Конечно, в связи с этим у организаторов игр возникли большие проблемы: довольно сложно искать финансовые вливания для подобных событий, не имея поддержки на государственном уровне. Когда в конце концов недостающие средства были найдены, по Франции прокатилась война забастовок. Сначала остановили работу строители, возводившие гостиницу для шахматистов-участников олимпиады, а затем бастовать начали производители стройматериалов. Таким образом, выбившись из графика, окончательно подготовить отель к нашему приезду организаторы не успели. Делегацию разместили в недостроенной гостинице, где продолжались строительные работы, что совершенно противоречит международным договоренностям. Если Федерация страны оплатила взнос организаторам олимпиады, а Федерация Советского Союза средства внесла, то организатор обязан в любом случае обеспечить участникам чемпионата все необходимые условия. Думаю, что постоянный стук, шум и треск к таковым условиям не относятся. Как не относится к ним и очередь в два лестничных пролета в ресторан. Помню реакцию своего приятеля – немецкого гроссмейстера Вольфганга Унцикера, – который, посмотрев на длинную ленту шахматистов, растянувшуюся за едой, прогрохотал на ломаном русском:

– Эта узясно! Эта узясно! Последний ряс я стоять в ошередь, кагда я бил зольдат, в сорок пьятом году.

Сложившуюся ситуацию можно было воспринимать с некоторой долей юмора, но продолжать жить в таких условиях, конечно, было невозможно. Но как говорится, не бывает худа без добра. Не случись у нас такого незавидного положения, возможно, не случилась бы в моей судьбе еще одна памятная встреча. На помощь к нам пришел Ростислав Дмитриевич Сенокосов, который в то время работал директором по техническому обеспечению отеля «Хилтон» в Париже. Происходил он из семьи русских эмигрантов, и совсем не простых. Отец его был комендантом Новороссийска при Врангеле, а мать – татарской княжной. С таким «послужным списком» после победы большевиков семье, чтобы сохранить жизни, конечно, пришлось бежать. Они нашли свое пристанище в Марокко, где впоследствии и родился Ростислав. Удивительно, но с такой предысторией предков Сенокосов оказался абсолютным русофилом, влюбленным в свою малую родину. И искренне полагал, что отец ошибся, когда отказался возвращаться в Россию, получив такое приглашение в середине тридцатых годов.

– Он все правильно сделал! – убеждал его я. – Расстреляли бы и его, и маму, а ты в лучшем случае превратился бы в сына врага народа.

– Не может этого быть! – горячился Ростислав. Был он невысокий, худощавый, энергичный, резкий и в движениях, и в суждениях.

– Как не может, если таких историй пруд пруди?!

– А наша была бы другой, – настойчиво повторял он, и спорить было совершенно бесполезно.

Но в Ницце настойчивость нового знакомого нам очень помогла. Приехав просто посмотреть на олимпиаду и познакомившись с нами, увидев ситуацию, в которой оказалась делегация, Сенокосов не мог не возмутиться такому положению вещей, и уже через несколько часов после встречи с ним мы переезжали в одну из лучших гостиниц Ниццы. Условия нам предложили совершенно фантастические: полный пансион, у каждого отдельный номер, причем у меня и Спасского полулюксы. И располагался отель, да и сейчас располагается в совершенно шикарном месте – на углу Английской набережной и центральной улицы Ниццы, авеню Жан Медсан. Все в шаговой доступности: потрясающие морские пейзажи, очаровательные старые улочки и энергичные променады, наполненные атмосферой легкого праздника. И хотя я приехал работать, очарование Лазурного Берега не могло не оставить следа в моей памяти.

Подарила мне Ницца тогда и совершенно неожиданную любовь. Я с детства обожал мясную солянку, но добавляемые в этот суп маслины, признаюсь, терпеть не мог. И вот работавший с нашей делегацией переводчик Железняк уговорил меня поехать в гости к своему тестю-французу, который владел небольшим производством оливкового масла. Каково же было мое удивление, когда во дворе рабочих помещений моему взору открылись горы косточек, заполоняющих собой буквально все пространство.

– Думаешь, забывают вывозить мусор? – спросил Железняк, увидев выражение моего лица. Я дал понять, что не представляю, зачем бы понадобилось хранить такую «ценность». Когда мои слова перевели хозяину, тот с гордостью объяснил:

– А ведь это действительно ценность. Эти маленькие твердые овальчики дают жар не хуже сухого полена. Да, их хранилище напоминает свалку, но зимой эта свалка отапливает все наши угодья: и фабрику, и жилой дом.

А угодья, следует признать, были впечатляющими: красивый просторный дом, несколько цехов по производству масел разного отжима. Мне провели интересную экскурсию и, конечно, настояли на том, чтобы я попробовал их замечательное сырье. Вежливость сыграла мне на руку – я не смог отказаться, а маслины неожиданно оказались такими вкусными, что с тех пор я с удовольствием ем их в любом виде: оливки или маслины, вяленые, соленые или каламата, в масле или без него. Удивительно, каким образом в одно мгновение могут измениться у человека устоявшийся вкус и отношение к той или иной пище. С тех пор я уверен в том, что пробовать продукты, когда есть возможность, здорово именно там, где их умеют выращивать и правильно готовить: кофе в Италии, устрицы в Нормандии, а маслины, как оказалось, в Ницце.

Наше прекрасное пребывание на французском курорте, однако, закончилось курьезом. Выезжаем из гостиницы и не можем найти директора, обеспечившего нам такие замечательные условия. Вместо него за стойкой регистрации коммерческий директор, который не моргнув глазом предъявляет руководителю делегации Батуринскому счет – счет на всю команду (мужскую и женскую сборные и тренерский состав) за все дни пребывания без каких-либо скидок, и он – счет, конечно, – огромен.

– Как?! – Батуринский спал с лица. – Мы же договаривались!

– С кем? – развел руками француз. – У меня нет никаких документов.

Надо признать, что обрадованные свалившейся на нас удачей и найденными Сенокосовым местами в гостинице, мы и не подумали закрепить устные договоренности письменным согласием сторон. И вот растерянный Батуринский напрасно пытался что-то доказать строгому менеджеру:

– Директор обещал нам проживание совсем за другие деньги!

– Месье в командировке. Никаких особых распоряжений по поводу вашей группы у меня нет. – Француз оставался непоколебим.

– У меня есть средства, чтобы оплатить счет с обещанной скидкой. – Батуринский положил на стойку конверт.

– А я ничего не знаю ни про какую скидку. – Конверт, однако, со стойки исчез.

Батуринский побагровел, достал кошелек и, вытряхнув из него еще несколько тысяч франков, выделенные на дополнительные расходы, вывернул перед менеджером пустое портмоне:

– Все. Либо вы забираете это, либо вызываете нашего консула или представителя российского посольства.

Если бы француз на это решился, то мы опоздали бы на самолет в Москву, который улетал из Парижа. Денег потеряли бы еще больше, да и скандал получился бы хорошего международного уровня. Видимо, международные скандалы гостинице были не нужны, и нас все-таки выпустили, преподав отличный урок никогда и никому не верить на слово.

Произошедшее, однако, совсем не испортило как моих теплых впечатлений о Ницце, так и последующих отношений с Сенокосовым, с которым стали мы добрыми приятелями. Много было у нас встреч, поездок, серьезных разговоров о политике и теплого дружеского трепа ни о чем. А в девяносто четвертом году, когда послом во Франции был академик Юлий Алексеевич Рыжов, с которым были у меня прекрасные отношения, Ростислав на официальном приеме в посольстве в Париже передал в музейный фонд России настоящую реликвию – оригинальную карту обороны Врангеля в Крыму. Карту эту отцу Сенокосова удалось не только вывезти в эмиграцию, но и сохранить в прекрасном состоянии.

Та историческая передача случилась спустя двадцать лет после поездки в Ниццу, но мне кажется, что я до сих пор ощущаю на лице приятное дуновение средиземноморского бриза, а на губах соленый, чуть горьковатый вкус маслин.

Ну а в следующем после той олимпиады – семьдесят пятом году, когда я стал чемпионом мира, приглашения на турниры и выступления посыпались из самых разных стран. Не стала исключением и Франция. И снова Париж. Но уже совсем другой: чинный, роскошный, богатый. Прием на Эйфелевой башне, куда впервые был допущен шахматный мир, и я получаю золотую медаль Парижа из рук Жака Ширака, который был тогда мэром города. Это было настолько давно, что когда пару лет назад в парижской мэрии мне вручали очередную медаль, а я показал ту, почти пятидесятилетней давности, действующая мэр города сказала, что никогда даже не видела такой. О том, как быстро бежит время, напоминают призы, медали и кубки, а память восстанавливает картины прошлого так четко, словно все было только вчера.

В Париже семьдесят пятого я познакомился с графом Мо – одним из владельцев известной компании по производству шампанских вин «Moet et Chandont». Интересно, что до войны это были две разные фирмы, две семьи, которые выпускали шампанское, а объединило их участие во французском Сопротивлении. В своих подвалах и погребах укрывали они партизан и борцов с фашистами, что в корне изменило отношение семей друг к другу и превратило из конкурентов в союзников.

Граф Мо был кандидатом в мастера спорта по шахматам, поэтому в Париж он приехал специально для знакомства со мной и сразу же стал уговаривать:

– Анатолий, ты обязательно должен поехать в Шампань. Представь – выступление и сеанс игры в моем родовом поместье! Как же будут счастливы и благодарны мне соседи! И потом, ты просто обязан увидеть производство нашего шампанского. Поверь, это того стоит!

– Я бы с радостью, но это совершенно невозможно. У меня жесткий график. Я должен выступить в Ла-Рошель и в Гавре, потом прием в Париже на Эйфелевой башне, а на следующий день домой. Сроки командировки уже не сдвинуть. – Я отвечал с сожалением. Что говорить, конечно, мне хотелось поехать. До этого мой список производств, которые удалось посетить, конечно, не ограничивался машино– и станкостроительными заводами Челябинской области, но тем не менее предложение посмотреть на то, как делают вина, казалось изыском.

– А сколько тебе дают на переезд из Гавра в Париж? – Как любой руководитель, граф был настойчивым и пытался решить проблему.

– Всего день. – Я понимал абсолютную бесперспективность его предложения, но лицо моего собеседника неожиданно просияло:

– Отлично! Мы все успеем. Я прилечу за тобой.

На несколько секунд я потерял дар речи, потом переспросил:

– Извини, я не ослышался – прилетишь?

– Ну да! – Граф весело хохотнул, чрезвычайно обрадованный и гордый тем, что смог найти решение. – Я не только играю в шахматы, но еще и пилотирую самолеты. Так что доставлю тебя со всеми удобствами сначала в свою родную Шампань, а потом хоть в Париж, хоть куда скажешь.

И вот на небольшом спортивном самолете я пролетаю над замками Луары, над Орлеаном. Охватившего восторга не портят даже испуг и возносимые небу молитвы нашей спутницы – пожилой набожной женщины, сопровождающей меня по линии Общества дружбы. Она проклинает себя за то, что согласилась на перелет, графа, все это затеявшего, самолет, который ввиду своих размеров никак не может лететь спокойно и плавно, как большой пассажирский лайнер, и, конечно, меня – «дурака, которому не сидится на месте».

Вопреки ее ожиданиям, а возможно, и благодаря молитвам приземляемся в Шампани. Я выступаю и провожу сеанс в залах роскошного дворца, а следующим утром спускаюсь в погреба. Каждый встреченный человек здоровается с графом и улыбается ему самой радушной улыбкой, что сразу же поднимает и без того симпатичного человека в моих глазах. Выходит, он не просто рантье, не просто владелец бизнеса, пожинающий плоды с саженцев, что удобряли предки. Вовсе нет. Он рачительный хозяин, ведущий дела самостоятельно и полностью погруженный в свое дело, в котором определенно знает толк. Конечно, его производство меня впечатлило, естественно, что погреба поразили своим изобилием, но больше всего меня удивила работа, которую невозможно автоматизировать: работа по повороту бутылок. Каждый день люди занимаются тем, что в течение 7 часов ходят и поворачивают бутылки ровно на один градус. Работа, требующая огромной концентрации и четкости исполнения. И оплачивался этот труд, надо сказать, весьма неплохо, ведь имел очень неприятный побочный эффект в виде больных суставов кистей рук.

В общем, я нисколько не пожалел о том, что согласился на авантюру, тем более что граф доставил меня в Париж вовремя, как и обещал. Интересно, что впоследствии Мо каким-то образом и совершенно без моего участия познакомился и подружился с Сенокосовым. Вместе приезжали они потом и на турниры в Москву, и на мой матч с Каспаровым в восемьдесят шестом году в Ленинграде. А праздничный вечер и роскошный обед на Эйфелевой башне в семьдесят пятом запомнились мне еще и тем, что вместе с медалью мне вручили переведенную на французский язык книгу Ботвинника «Три матча Анатолия Карпова» о моей борьбе с тремя претендентами – Корчным, Спасским и Полугаевским. Вернувшись в Москву, первым делом звоню автору:

– Михаил Моисеевич, у меня есть сюрприз для вас.

– Какой?

– «Три матча…» на французском. Вы представляете!

– Очень интересно! – оборвал он меня, не дослушав. – У меня на завтра назначено подписание договора в ВААП [8]8
  Всесоюзное агентство авторских прав.


[Закрыть].

– Действительно интересно. А я вам уже книгу привез.

Впоследствии столкнуться с нечистоплотностью издателей, кстати, пришлось и мне самому. Владелец британского издательства «Pergamon Press» Роберт Максвелл приехал в Москву на очередные переговоры, и генеральный директор ТАСС пригласил меня на совместный обед. Максвелл приезжал в Союз закупать книги советских авторов в большом количестве. Причем среди авторов были и авторы самого высокого ранга: Брежнев, Тихонов и другие видные деятели Коммунистической партии. Вполне естественно, что, познакомившись с чемпионом мира по шахматам, издатель проявил интерес и сказал, что теперь все мои книги переводить и издавать на английском языке будет его компания. На следующий день мы подписали договор на четыре книги, и Максвелл улетел домой. Вернувшись через несколько месяцев, сам позвонил мне и пригласил в Большой театр на «Лебединое». Тогда единственный раз мне посчастливилось смотреть спектакль Большого из так называемой королевской ложи, так как билетами Максвелла обеспечил Владимир Алексеевич Кириллин – заместитель Председателя Совета Министров СССР. Всех, кто должен был сопровождать Роберта в театр, неожиданно вызвали на совещание, и он, точно не могу сказать почему, решил пригласить меня. Сидим в ложе, тихо переговариваемся, задаю давно интересующий меня вопрос:

– Роберт, вы объявляете Леониду Ильичу тираж «Малой земли» в миллион экземпляров. Неужели вы действительно можете продать такое количество этой книги на Западе?

– Вы абсолютно правы, – спокойно соглашается он. – Конечно же нет.

– А в чем же тогда, если не секрет, ваша выгода? Получается, вы терпите колоссальные убытки!

– А кто вам сказал, что я печатаю этот миллион? Я печатаю пару тысяч. Мне всего лишь надо поставить в каждом своем магазине книгу Брежнева, обеспечить книгами презентации, подарить экземпляры почетным гостям, и, возможно, сотню книг я все-таки продам.

– Подождите! – Я окончательно запутался и даже забыл о трагедии белого лебедя на сцене. – Но если вы объявляете автору и подписываете договор на миллионный тираж, вы ведь должны за него заплатить?

– А я плачу, – невозмутимо подтвердил Максвелл, – сразу за миллион. Конечно, я несу убытки, но зато какая реклама по всему миру моему бизнесу.

Так объяснил мне свою политику владелец «Pergamon Press», но кое-что он все же от меня утаил: то, о чем я узнал немного позднее. Прошло полгода, затем и год пролетел, а о переводе и издании моих книг ничего не слышно. Я обратился к Евгении Андреевне Сивовой, которая была тогда начальником Управления по спорту и еще каким-то комитетам, с просьбой отправить официальный запрос. Через два месяца одна книга вышла, а три другие так и не появились. Можно было бы ждать, если бы речь шла о художественной прозе или, например, об автобиографии. Но мои книги были посвящены конкретным турнирам и перестали бы быть актуальными с течением времени. Так что повод беспокоиться действительно был. Я снова отправился к Сивовой.

– Евгения Андреевна, я передал права, книг нет, а еще хуже то, что нет и возможности издавать мои книги на английском языке. Надо ведь что-то делать!

– Анатолий Евгеньевич, – женщина смотрела на меня очень внимательно, – неужели вы полагаете, что я найду у кого-то поддержку, если выйду с претензиями к этому издателю? Меня просто засмеют.

– Почему же? – Я сразу не понял.

– Понимаете, вы находитесь во второй группе авторов по отношению и уважению. Думаю, не надо говорить о том, кого мы относим к первой группе.

Разумеется, объяснения мне были не нужны.

– Этой первой группе, – продолжала Сивова, – все авторские платят сразу целиком и полностью. Второй – вашей группе – платят аванс перед выпуском книги, а потом и какие-то дивиденды в зависимости от тиража. Вы же что-то получили?

– Да, получаю авторские за первую книгу, а аванс получил за все четыре.

– Прекрасно. Есть еще третья группа авторов, которой Максвелл платит аванс, издает книги, а потом не платит ни копейки, утверждая, что продаж нет.

– Ах, вот как?! – Теперь я начал понимать бизнес англичанина.

– Это еще не все, – Сивова улыбнулась, – есть еще и четвертая – самая многочисленная группа, с которой подписывают договоры, книги выпускают, а денег не переводят. Совсем.

Теперь все стало окончательно понятно: заработок на основной массе обманутых авторов в разы перекрывал Максвеллу убытки, которые он терпел на оплате Брежневу огромных тиражей. А поскольку платил он первому лицу Советского государства исправно, ни у кого не было возможности предъявить претензии и свернуть на территории Советского Союза кипучую деятельность «Pergamon Press». Тут стоит добавить, что впоследствии Максвелл оказался во многом нечист на руку: его обвиняли в финансовых махинациях, в каких-то аферах с пенсионными отчислениями сотрудникам издательства. Да и история смерти медиамагната оказалась весьма загадочной. Однажды утром команда заметила его исчезновение с собственной яхты. Тело Максвелла обнаружили в открытом море, общественности объявили, что он скончался от сердечного приступа, в результате которого и упал за борт, но так ли это было на самом деле – неизвестно.

Но вернемся во Францию, которая подарила мне встречи, приправленные добрыми отношениями с хорошими людьми, а не желанием аферистов нажиться за чужой счет. В восемьдесят восьмом году на турнире в Бельфоре я познакомился с Жан-Полем Тузе. Он был большим поклонником Каспарова, и в момент знакомства мы с ним, честно говоря, никакой симпатии друг к другу не испытали. Тузе был организатором шахматных турниров и международным арбитром, он привел в свой родной Бельфор кубок мира, и, конечно, ему очень хотелось поднять престиж события матчем Карпов – Каспаров. Его начинания всячески поддерживал мэр города, который в то время занимал еще и пост министра обороны Франции. Мэр приехал на открытие турнира, а затем выбрал еще один день для званого обеда, на который пригласил Каспарова и меня. Но Гарри Кимович счел возможным для себя сначала опоздать на прием на сорок минут, а затем, не пробыв и получаса, удалиться. Конечно, французы посчитали такое поведение оскорбительным и совершенно недопустимым, а Жан-Поль с тех пор если и произносил фамилию Каспарова, то исключительно в ироническом ключе.

Зато мы с Тузе крепко подружились. Многим обязан я этому кудрявому рыжеватому великану, весившему все сто сорок килограммов. Был он при этом необычайно подвижным, активным, даже в чем-то агрессивным и ничуть не обладал плавностью и неторопливостью, обычно свойственной людям с крупным весом. Благодаря его усилиям после проведения турнира в восемьдесят восьмом шахматы в Бельфоре начали набирать популярность. Несколько сезонов я даже играл за команду этого города на чемпионате Франции, а в одном сезоне ко мне присоединился и Борис Васильевич Спасский. Поистине пути и дороги в спорте неисповедимы, как и в жизни. Кто бы мог предположить, что три последних года своей шахматной жизни за мою бывшую уральскую команду будет играть Корчной.

Что касается Жан-Поля, он стал моим менеджером – представителем во Франции и директором моей шахматной школы в Бельфоре. В ней до сих пор дела идут достаточно неплохо. Это отдельно стоящее, специально построенное для школы здание с красивыми большими окнами и богатейшей библиотекой. Я всегда с удовольствием там бываю, хотя с именем Тузе связано у меня много французских мест. Сколько дорог мы вместе проехали, сколько интересных путешествий совершили. Одно из особо памятных путешествий Париж – Онфлёр в Нормандии и бретанский Брест. Онфлёр полностью оправдывал свое название [9]9
  Онфлёр – в цветах, в переводе с французского.


[Закрыть] – чудесный городок. Он действительно летом просто утопает в самых разных дивных цветах. Однако впечатления о нем могли стать моими последними впечатлениями в жизни. Ехали мы без особого плана. Хотели посмотреть Сен-Мало, Мон-Сен Мишель, но всё без конкретной цели. Надо было добраться до Бреста за пару дней, а останавливаться решили там, где понравится. Едем вдоль побережья, асфальтированная дорога превращается в грунтовую, освещение пропадает, кругом непроглядная темень. Спрашиваю у Тузе:

– А ты знаешь, где мы?

– Понятия не имею, – пожимает мой друг плечами, сохраняя олимпийское спокойствие.

– Давай посмотрим по карте. – Я почему-то волнуюсь, хотя мы никуда не опаздываем и можем позволить себе заблудиться.

– Да ладно, зачем нам карта? Едем и едем, куда-нибудь приедем. – И он продолжает путь по темной глуши. Во мне нарастает необъяснимое беспокойство. Я не подвластен панике и никоим образом не боюсь незнакомых мест, но в тот момент какая-то внезапная интуиция никак не давала мне покоя и заставила через несколько минут попросить:

– Слушай, давай остановимся!

Жан-Поль закатил глаза к небу: «Ох уж эти мне нервные шахматисты», – но выполнил мою просьбу. Выхожу из машины и сразу слышу громкий звук прибоя. Ни одного дорожного знака, ни одного предупреждения о грозном и смертельном тупике. А ведь стоим мы буквально в тридцати метрах от обрыва, где дорога заканчивается высоченным атлантическим валом, устремляясь с горы прямиком в океан. К счастью, провидение уберегло нас от падения и позволило насладиться еще многими красотами Франции: мощными башнями и фортом Сен-Мало, его совершенно поразительным кафедральным собором Святого Викентия, видами на острова Гран-Бе и Пти-Бе с могилой Шатобриана, всемирно известными отливами в Мон-Сен-Мишель и поездкой с востока Франции на самый запад к Бордо, рядом с которым раскинулся совершенно фантастический городок Подирак с собором, встроенным в скалу, и пещера Ласко в провинции Фуа, где были обнаружены уникальные для Европы наскальные рисунки. Мы могли бы их не увидеть, если бы не характер Тузе. Его девизом по жизни были известные строки, придуманные Кавериным: «Бороться и искать. Найти и не сдаваться». Подъехав к пещере и обнаружив объявление о том, что доступ посетителям сегодня закрыт, он не стал разворачиваться, а нашел служителя и так красочно и убедительно представил меня как великого чемпиона, которого уже лет десять обуревает желание увидеть рисунки в этой пещере, что сторож открыл вход для нас двоих.