Текст книги "Жизнь и шахматы. Моя автобиография"

Смена работы не принесла никаких положительных изменений и в жизнь самого Бессела. На новом месте что-то не сложилось. Он перешел на очень высокую должность в государственной корпорации и получил в подчинение шесть с половиной тысяч человек. Ноша оказалась непосильной, ему пришлось уйти, а в родной «SWIFT» его уже никто не ждал. Да и возвращаться было некуда: климат в компании поменялся, добрые времена закончились.

Новый американский менеджер прекратил финансирование и шахматных турниров. Возможно, если бы внутри Ассоциации к тому времени не было своих конфликтов, гроссмейстеры стали бы тратить силы и время на поиски нового спонсора. В конце концов, Бельгия была местом проведения только одного ежегодного турнира, и при желании можно было бы найти замену. Но к моменту потери мецената шахматисты уже не хотели никого и ничего искать.

Нью-Йорк – Лион: удача, вернись!

Между тем примерно в это время закончился очередной чемпионский цикл, наступил девяностый год, я снова стал претендентом на корону и ждал встречи с Каспаровым. Половину матча (двенадцать партий) мы играли в Нью-Йорке, а вторую – в Лионе. Борьба за право проведения этого турнира между странами разгорелась нешуточная. Призовой фонд составлял три миллиона долларов. ФИДЕ в конце концов решила удовлетворить интересы обеих страждущих сторон и разделила матч между США и Францией. К началу встречи в Нью-Йорке на английском языке вышла моя книга «Сестра моя Каисса». Выпустил ее владелец издательства «Liberty» [27]27
  Свобода (англ.).


[Закрыть] – выходец из Советского Союза, литовский еврей Илья Левин. Он был дружен с Бжезинским, и благодаря этой дружбе я имел удовольствие общаться со Збигневом еще несколько раз. А как только вышла его известная книга «Политика на шахматной доске», Илья подписал ее для меня у автора.

Пришлись Левину по душе и мои автобиографичесике мемуары, которые как раз заканчивались нашим с Каспаровым противостоянием восемьдесят пятого года. Но вот правдивые откровения «Каиссы» заставили на какое-то время ополчиться против издателя всех евреев Нью-Йорка, которые традиционно поддерживали Каспарова. Интересно, что когда впоследствии в две тысячи втором году мы с Гарри играли на Таймс-сквер в быстрые шахматы и я его обыграл, поздравить меня подошло много людей. Некоторых я помнил еще с девяностого года. Фальши не признаю, поэтому спросил прямо:

– А что случилось? Вы же болели за Каспарова.

– Когда это было, Анатолий Евгеньевич?! Мы давно поменяли мнение о вас обоих и теперь прокарповские.

Несмотря на окружающую меня атмосферу предвзятости, в тот раз я был уверен, что матч завершится моей победой. По самым скромным подсчетам, мы должны были покинуть Нью-Йорк со счетом 7:5 в мою пользу. Нескромные же позволяли предполагать 8:4. Но со мной происходили какие-то чудеса, раз за разом я упускал выигрыш. Видимо, излишняя уверенность в собственных силах зачастую вредит не меньше низкой самооценки. В одной из партий моя позиция оказалась совсем выигранной, партия зашла в цейтнот, и я, уже ликуя в душе, расслабился и пропустил троекратное повторение позиции, при котором каждый из соперников вправе потребовать ничью. Каспаров же оказался начеку и тут же использовал разрешенную возможность, не дав мне победить. Грубую ошибку опять же из-за невнимательности допустил я и в следующей партии, и в итоге из Америки мы уезжали с равным счетом.

В Лионе та же ситуация повторилась в четырнадцатой и пятнадцатой партии, я странным образом выпускал выигрыш и позволял сопернику свести дело к ничьей. А шестнадцатую, имея бесспорное преимущество на доске, я и вовсе проиграл, что окончательно выбило меня из колеи, а Каспарова, наоборот, окрылило. Я до сих пор не нахожу ответов на вопрос, что именно происходило со мной во время матча. Почему так произошло? Я слишком расслабился, ввиду отсутствия психологического давления (таких острых конфликтов, как во время предыдущих матчей, уже не случалось)? Не думаю. Играть с Каспаровым никогда не было легко. В Нью-Йорке, кстати, тоже не обошлось без скандала. Гарри решил превратить наш поединок в политическое действо и потребовал поставить на стол со своей стороны флаг России, а не Советского Союза. Организаторы так и сделали, что сразу же позволило всей мировой прессе ополчиться против меня. Выходило, что поборник демократии, друг перестройки и сторонник перемен сражается против упертого коммуняки, застрявшего в эпохе застоя. Конечно, я потребовал следовать правилам и поставить возле Каспарова флаг пока еще существующей страны. И повторять свое требование мне приходилось неоднократно в течение нескольких партий. И лишь когда я пригрозил остановить матч, организаторы пошли на попятный, но весьма своеобразным образом: просто убрали флаги с игрового стола. Может быть, следовало и дальше продолжать настаивать на своем, но так не хотелось тратить силы и время на бесконечные дрязги. К тому же, повторюсь, в начале матча я был хорошо настроен на игру, предельно внимателен и терять концентрацию не хотел. Что же случилось? Почему я все-таки упустил удачу? Подкосила история с флагами? Конечно же нет! Я был слишком самоуверен и считал Гарри слабым соперником? Повторюсь, что этого не могло быть. Слабые игроки чемпионами не становятся. Возможно, в восемьдесят пятом Каспаров был еще сыроват и неопытен, но в девяностом это был уже многое доказавший и себе, и другим шахматист. Виноваты ли в проигрыше внешние обстоятельства? Не думаю, хотя и в Нью-Йорке, и в Лионе мои бытовые условия оставляли желать лучшего.

В Америке я жил в доме, окна которого выходили на улицу, где постоянным потоком шли на Манхэттен машины, сошедшие с моста через Ист-Ривер. Помню, как однажды не выдержал и уехал выспаться в гостиницу. И что за совпадение: именно в эту ночь постояльцев два раза поднимали пожарной тревогой. В Нью-Йорк я приехал примерно за неделю до матча, чтобы акклиматизироваться. Но вместо спокойного отдыха и подготовки пришлось бороться с организаторами за выполнение договоренностей. В снятом для меня доме практически не было мебели, отсутствовал даже телефон. Меня кормили бесконечными завтраками и обещаниями, но требований не выполняли. Что-то тянули, предлагали переехать в гостиницу, но поскольку в делегации был собственный повар, я отказался. В конце концов, за два дня до открытия мне пришлось поставить жесткий ультиматум: либо мебель и телефон, либо я уезжаю. Помню, тогда не отпускали мысли о том, что в прежние времена даже представить подобное было бы невозможно. Да, случались недобросовестные организаторы, но все проблемы решались мгновенно по согласованию со Спорткомитетом. А в большинстве своем на турнирах мы были обеспечены всем необходимым, ведь руководитель делегации всегда отправлялся «на разведку» к устроителям мероприятия, чтобы досконально изучить все предлагаемые условия. И чем больше разрушалась система, тем больше бытовых проблем сваливалось на спортсменов.

В Лионе ситуация оказалась еще комичнее. Мне был предоставлен отличный дом с прекрасными удобствами, но расположен он был очень далеко от зала Конгрессов, где мы играли. Если Гарри жил в шаговой доступности от этого места, то мне приходилось выезжать за час до начала партии, чтобы преодолеть автомобильные пробки. В самом доме из неприятностей обнаружилась только одна: в моей кровати проживали принесенные хозяйским псом блохи. Довольно паршивое соседство, вы не находите? Вызванная санитарная служба расправилась с вредителями в два счета, но какое-то время случившееся мне казалось абсолютно невероятным. Блохи. Не где-нибудь, а в чудесном чистом доме, хозяйка которого – дочь французского адмирала. Мое изумление развеял приятель – корреспондент журнала «Пари Матч» Володя Сычев. Я рассказал ему по телефону о случившемся, а в ответ услышал:

– Так ничего удивительного. Что ты хочешь от Франции, где короли справляли нужду под лестницей? У нас это в порядке вещей. В школах каждые две недели родителям объявляют о нашествии вшей, а тебя удивляют блохи.

Володину реакцию я припомнил потом в Орлеане в начале двухтысячных. Мы с Жан-Полем Тузе приехали на встречу, я давал сеанс и вернулся в номер шикарного пятизвездочного отеля совершенно разбитый. Среди ночи проснулся от странных ощущений. Какое-то время не мог понять, что именно меня беспокоит, а затем понял, что меня одолевают детские переживания. Я снова видел себя маленьким в старой квартире, где каждую ночь приходилось вести войну с клопами. Чтобы полчища вредителей не могли забраться на кровать, родители ставили ее ножки в ведра с водой. Но и эта уловка спасала не всегда. Порой клопы буквально сыпались с потолка.

В отеле никто на меня с потолка не падал, но спутать ощущения от укуса клопа я уже не мог ни с какими другими. Встаю, зажигаю свет, так и есть. Вот они ползают спокойно по простыне и только и ждут, когда жертва снова займет свое место. На теле волдыри, в душе отвращение. Утром, конечно, к администрации. Шок, недоумение, протест, удивление, признание, покаяние. Не знаю, каким чудом клопы оказались в номере роскошного отеля, но мы с Тузе благодаря моим переживаниям получили неделю бесплатного проживания в любой из гостиниц сети.

Списывать свою неудачу на блох и недосып я, конечно, не буду. В данном случае матч я проиграл по собственной невнимательности, допустил те ошибки, которые не должен был допускать, а к концу и вовсе сник, растеряв весь боевой дух и желание бороться. Когда упускаешь свои шансы – сложно собраться. Не удалось мне этого сделать и в девяностом.

Следующий чемпионский цикл оказался и вовсе неудачным. Я проиграл в полуфинале Найджелу Шорту, у которого, как мне кажется, мог бы выиграть девять матчей из десяти. Как? Почему? Поначалу я повел в счете, одержав победу. Затем последовали ничьи, а потом на меня буквально затмение нашло. Я потерял способность считать варианты, не соображал практически ничего. Шорт одержал победу и должен был сражаться с Каспаровым за титул чемпиона мира. Однако именно в тот момент Гарри ополчился на Кампоманеса за ту давнюю аферу, которую тот провернул с обязательными отчислениями в ФИДЕ от участников матча. Кампоманес наотрез отказался менять правила, а Каспаров в ответ решил, что не станет играть матч под эгидой ФИДЕ. Организаторам чемпионского матча девяносто третьего года в Лондоне было совершенно все равно, как назвать турнир, пройдет он в рамках ФИДЕ или в рамках какой-то другой организации. Гарри выступил с инициативой основать Профессиональную шахматную ассоциацию, а Шорт, которому, конечно, не хотелось отдавать ФИДЕ двадцать процентов призовых, с удовольствием эту идею поддержал.

Они сыграли свой матч в Лондоне, а ФИДЕ, не желая уступать прихотям Каспарова, осенью провела свое первенство мира между мной и Яном Тимманом. Первую половину матча мы играли в Голландии, причем ездили по стране, как в свое время это делали Алехин и Эйве. Организация матча была довольно странной. Спонсоры оказались стесненными в средствах: тратили большие деньги на рекламу, обеспечивали бесплатный алкоголь в пресс-центре и ВИП-зонах, а потом обнаружили, что в бюджете не осталось ни доллара на призовые.

Вторую половину встречи мы должны были провести в Омане, но Кампоманес получил неожиданный отказ. Тогда он в короткие сроки договорился со своим приятелем – крупным индонезийским бизнесменом, и доигрывать матч мы отправились в Джакарту. В столице Индонезии мы расположились в прекрасной гостинице, построенной специально для международной конференции неприсоединившихся стран [28]28
  Неприсоединившиеся страны – страны, не входящие в международные блоки (например, НАТО).


[Закрыть]. Играли в довольно обычном помещении, но самым большим его минусом оказалась стоящая рядом мечеть. Ежедневно через два часа после начала партии нас оглушало призывное пение муэдзина. Ничего не имею против ислама и мусульман, но любые громкие звуки – плохой союзник тому, кто пытается сосредоточиться.

В остальном к индонезийским условиям придраться было сложно. Хороший отель, чудесная еда. Возить личного повара на матчи с Тимманом необходимости не было. Ян всегда пользовался моим безграничным доверием и уважением и никогда не опустился бы до нечестной игры. В гостинице было несколько ресторанов французской, японской, итальянской кухни и круглосуточное кафе. Пища на любой самый изысканный вкус, но оказалось, что среди такого изобилия кому-то все же может чего-то не хватить. Моим тренером на матче был гроссмейстер Рональд Хэнли – шахматист, писатель, рассказчик, финансист, производитель шахматных видео и, как оказалось, типичный американец. Почему? Потому что в наивысший восторг во время поездки его привел увиденный в Джакарте «Макдоналдс». По окончании матча я в шутку спросил Рона, успел ли он посетить заведение. Оказалось, что даже неоднократно. Меня такая любовь к фастфуду, тем более при наличии в открытом доступе нормальной еды, удивляет несказанно. Сам я был в шедевре американской пищевой культуры лишь однажды в Париже, и больше меня туда почему-то не тянет.

В нашем матче с Яном я одержал победу и снова стал чемпионам мира по версии ФИДЕ, а Гарри одержал верх над Шортом и подтвердил свое звание в рамках ПША.

Интриги Линареса

Вскоре после этих событий я получил приглашение на ежегодный турнир в Линаресе, куда в конечном счете приехал в последний момент из-за конфликта, что случился годом ранее. Турнир в испанском Линаресе начали проводить в семьдесят девятом году, а уже в восьмидесятом его главным спонсором и организатором стал Луис Рентеро Суарес – владелец сети бакалейных магазинов. С его участием турнир постепенно превратился в соревнование сильнейших шахматистов мира. Я, в свою очередь, оказывал Луису всяческую поддержку по поддержанию уровня турнира. Всегда приезжал в Линарес и способствовал тому, чтобы в соревнованиях принимали участие именитые гроссмейстеры. Понятно, что присутствие чемпиона мира сразу поднимает турнир на новый уровень. Линарес в Испании известен не только шахматным турниром, но и школой тореадоров. Лучшие тореро вышли из этого города, а местная арена для корриды считается одной из лучших в стране. Практически любой уважающий себя испанец, особенно в те годы, когда до массового движения против боя быков было еще далеко, считал своим долгом привести дорогих гостей на арену и заразить своей любовью к искусству корриды.

Мне пытались неоднократно привить это чувство, но успеха не вышло. Я честно приходил несколько раз на трибуны, но мне показалось, что публика, гудящая во время действа, собралась наблюдать не за искусством тореадора, а за убийством быка. Это мое личное впечатление. Возможно, оно связано с принадлежностью к другой культуре, с отношением к корриде внутри нашей страны. Я знаю, что испанцы представят кипу аргументов в пользу того, что тавромахия – это великое искусство, не имеющее никакого отношения к жестокости. И когда их слушаешь – веришь, но любить корриду не получается все равно. Хотя никто не сможет разубедить меня в том, что тореро – отчаянные люди, профессионалы высокого класса и великолепные мастера своего дела. Когда цена малейшей ошибки – жизнь, это не может не вызывать удивления, восхищения и преклонения. Тем более я имел удовольствие лично убедиться в том, насколько тяжело и страшно находиться рядом с недружелюбно настроенным быком. Однажды в Линаресе участникам турнира предложили попробовать свои «тореадорские» силы в борьбе с молодыми бычками. Многие отказались, а я в числе других смельчаков решил рискнуть. Надо заметить, что, несмотря на присутствие рядом тореро и на четкие объяснения, каким образом надо держать капоте [29]29
  Капоте – плащ матадора.


[Закрыть], чтобы рога быка оказались как можно дальше от твоего тела, испытанные ощущения приятными я назвать не могу. Даже очень молодой бык превосходит человека и массой, и силой, и размерами. Так что, как говорится, кесарю – кесарево. На арену пусть выходят тореадоры, а я предпочитаю место за шахматной доской.

Отношения с Луисом Рентеро за долгие годы проведения турниров у нас сложились самые добрые, и ничто не предвещало конфликта, который произошел в девяносто третьем. Приехав на турнир, я обнаружил, что срок закрытия перенесли на один день. Задержаться возможности не было – надо было присутствовать на важном заседании национальной Федерации. Я сказал об этом Рентеро, который сразу же представил меня своей помощнице, обещавшей организовать трансфер в аэропорт Мадрида тогда, когда это будет необходимо. Договорились с ней на конкретный день и время, заручились согласием предоставить микроавтобус, так как со мной уезжал мой тренер, а также шахматисты Иванчук с тренером и Белявский. Несколько раз милая женщина Роза подходила ко мне уточнить время отъезда, спрашивал, все ли в порядке, и сам Рентеро. Я лично, зная национальную способность испанцев забывать, опаздывать, задерживаться и все откладывать до завтра, напоминал о договоренностях и слышал в ответ заверения, что мне совершенно не о чем волноваться. Но все эти предосторожности, увы, не спасли. В назначенный ранний утренний час никакой микроавтобус за нами не явился. Немного подождав и ничего не дождавшись, я разбудил Розу телефонным звонком. Женщина недовольно буркнула:

– Ждите! Все должно быть в порядке.

– А кто делал заказ автобуса?

– Мэрия города.

Роза отключилась, а я тут же позвонил дежурному в мэрию и узнал, что ни о каком автобусе для шахматистов там знать не знают. Прождав еще полчаса, за которые дело так и не сдвинулось с мертвой точки, я снова набрал номер Розы. Разбуженная второй раз испанка на сей раз оказалась крайне недовольной тем, что ее побеспокоили, и заявила, что ничего нам не обещала и о трансфере в Мадрид слышит впервые в жизни. Странно, что слова этой «замечательной» женщины не лишили меня дара речи. Несмотря на то что часы показывали шесть утра, я позволил себе разбудить телефонным звонком Рентеро и потребовать объяснений. Но их не последовало, как не последовало ни извинений, ни предложений о помощи, ни попыток что-либо сделать.

Анализировать ситуацию времени не было. В голове, конечно, не укладывалось такое странное и ничем не объяснимое поведение (это безобразие уже никак не спишешь на безобидный национальный характер), но размышлять о причинах надо было после. А сейчас решать проблему отъезда. От Линареса до Мадрида почти триста километров, кроме автомобильного сообщения – больше никакого. Где взять желающих прокатиться в столицу в полшестого утра? Выручил администратор гостинцы: позвонил знакомому таксисту, и тот примчался в компании своего друга. На двух машинах мы домчали до аэропорта, а, вернувшись в Москву, я отправил Рентеро счета за такси. Никакой реакции, однако, на мое послание не последовало. Но к концу года я получил очередное приглашение на турнир девяносто четвертого. Я поставил Луиса в известность, что приеду только в том случае, если мне возместят вынужденные расходы прошлого года, извинятся за содеянное, гарантируют равные с Каспаровым условия приема и трансфер из Мадрида и обратно. Понадеявшись на благоразумие Рентеро, я отправился готовиться к турниру на Канарские острова. Время шло, но никаких оплаченных счетов от Луиса не приходило. Накануне запланированного вылета в Мадрид я выступал в какой-то передаче национального телевидения Испании, где меня спросили, буду ли я принимать участие в турнире. Я совершенно спокойно ответил, что обстоятельства заставляют меня завтра возвращаться в Москву, так как организаторы не желают выполнять взятых на себя обязательств. Программа шла в прямом эфире, и уже через полчаса после ее выхода я получил телеграмму, подписанную Рентеро и мэром Линареса, в которой они принимали все мои условия, приносили извинения и просили приехать.

Какие удивительные повороты порой оказываются у судьбы. Не будь этой программы, не случись широкой огласки, я бы, вполне возможно, так и не приехал бы в Линарес. Но я прибыл туда в самый последний момент и показал лучший результат не только в своей карьере, но и за всю историю шахматных международных турниров. В девяносто третьем победителем в Линаресе стал Каспаров. После этого каждый из нас стал чемпионом мира по своей версии. А в Линаресе девяносто четвертого на пресс-конференции перед началом турнира Гарри объявил, что победитель турнира и должен быть признан настоящим чемпионом мира. Ведь в Линаресе собрались все сильнейшие шахматисты, и кем же еще может считаться тот, кто обыграет их всех. Что ж, я Гарри Кимовича за язык не тянул, делать таких заявлений не предлагал и ни в какие споры вступать не собирался. Я просто выиграл турнир, обойдя Каспарова на сумасшедшую разницу в два с половиной очка в тринадцати партиях. Конечно, потерпев поражение, Гарри тут же отказался от своих слов.

Впрочем, турнир в Линаресе скомпрометировал Каспарова не только этим опрометчивым заявлением. Вопиющая по своей неприглядности ситуация сложилась в его партии с венгерской шахматисткой Юдит Полгар. Ни в коем случае не хочу каким-то образом принизить достоинства женского ума, но факт остается фактом – очень мало шахматисток за всю историю игры сражались в международных турнирах на равных с мужчинами. Юдит – одно из исключений. Она – сильнейший гроссмейстер и в течение нескольких лет входила в десятку лучших шахматистов мира. В партии с Каспаровым Полгар играла белыми и имела отставание по времени, близился цейтнот. Ход был за Гарри. Он взял коня, поднял его над доской, опустил на нужную клетку и, заметив, что допустил грубый просмотр, тут же отыграл назад и сделал ход тем же конем, но уже в другое место. Юдит, которая уже записала сделанный соперником ход, посмотрела на главного арбитра партии Фалькона, но тот старательно делал вид, будто ничего не произошло. Фалькон всегда оставался на стороне Каспарова – именно он своим решением «украл» когда-то победу у Любоевича в испанском турнире Ассоциации гроссмейстеров. Юдит взглянула на стоящего у столика Рентеро, но тот имел привычку смотреть не на доску, а на экран и действительно не мог ничего видеть. Каспаров затаил дыхание, он заметно нервничал, но протестовать открыто Полгар не решилась. Однако, проиграв, не смогла сдержаться и начала рассказывать о нечистоплотности соперника. Поползли слухи, и на Юдит с упреками обрушились все кому не лень. Пресса кричала о том, что она порочит доброе имя чемпиона мира, всячески ее стыдила и обвиняла в желании таким образом сгладить свой проигрыш.

Так бы слухи и остались слухами, но ни Юдит, ни Гарри не знали о том, что в тот день группа испанских документалистов оставила в зале камеру, настроенную именно на их столик. И уже через несколько дней, расшифровывая запись, журналисты обнаружили доказательства правоты Полгар. Почти сразу же в свет вышел испанский шахматный журнал, где по кадрам опубликовали произошедшее. Вот Каспаров берет фигуру, вот переставляет ее, вот в задумчивости смотрит на Юдит, которая уже записывает ход. Вот он озирается и, решившись, тянет коня назад, вот ставит его на другую клетку. А теперь уже соперница изумленно смотрит на арбитра, растерянно на Рентеро и возмущенно на самого Каспарова. Но Полгар молчит, ничего не говорит. И на следующем кадре напряжение на лице Гарри сменяет гримаса ликующего превосходства.

Запись конфликта прислали и на турнир, но показывать ее на широком экране гостиницы Рентеро запретил, демонстрировали пленку в номерах. Однако ничего, кроме морального удовлетворения, Юдит так и не получила. Результат партии остался неизменным. Открытый конфликт пугал многих, портить отношения с Каспаровым никто не хотел. Лучше всего реакцию гроссмейстеров отражают следующие два диалога. Позвали посмотреть пленку Бориса Гельфанда – человека достаточно пугливого и осторожного.

– Нет-нет, – отвечает Гельфанд. – Я воздержусь.

– Почему, Боря? Разве ты не поддерживаешь Юдит?

– По-человечески, конечно, поддерживаю. Но смотреть не буду.

– Почему?

– Потом журналисты начнут расспрашивать, что я об этом думаю, попросят выразить свое мнение.

– Ну и выразишь.

– И зачем мне портить отношения с Гарри? Так я ничего не видел, ничего не знаю, ничего сказать не могу.

И другой показательный разговор:

– Это правда, что показывают, как Каспаров отыграл назад? – подходит ко мне Евгений Бареев.

– Правда. Будешь смотреть?

– А результат поменяют?

– Вряд ли. Для этого Юдит должна была сразу подавать официальный протест.

– Так какой тогда толк от просмотра? Не пойду.

Тем не менее, хотя никакой официальной реакции ни от арбитров, ни от организаторов турнира, ни от самого Каспарова на эту пленку не последовало, репутацию Гарри она подмочила изрядно. Меня же случившееся нисколько не удивило, к тому времени я слишком хорошо знал о Каспарове все, что должен был знать, и, если честно, многих вещей лучше бы и не знал. Удивительно, что, несмотря на открытые конфликты, на достаточное количество очень неприятных откровений, которые мы оба публиковали друг о друге, наши отношения никогда не напоминали мне вражеские. Соперники? Да. Непримиримые противники? Конечно! Совершенно разные люди? Безусловно! Враги? Никогда. Шахматы и для меня, и для Гарри всегда были важнее личных конфликтов и какой-то неприязни. Мы могли расходиться, не общаться какое-то время, буквально не выносить друг друга, но потом спокойно объединяться во имя командной игры. А уж когда угроза в лице Кирсана Илюмжинова нависала над нашим любимым спортом, наше объединение и примирение с Каспаровым стало логичным объединением людей, для которых шахматы – не пустой звук, а целая жизнь.