Текст книги "Дом, дорога, река"

Река навсегда

I. Замысел

Конец февраля. Солнце – и нежный, хмельной морозец. Ты бежал по льдистой, гремящей лыжне, синеватые тени стволов мелькали поперёк лыж, и солнце то вспыхивало, то притухало над правым плечом, в сплетении веток. В лесу, в сетчатой древесной тени, воздух ещё был зимним, сухим, каким-то сыпучим и ломким; казалось, что он и солнечный свет существуют покуда раздельно.

Но деревья редели, ты толкался сильнее, спеша выскочить на простор – свет зимнего поля огромной волною вставал впереди. Последний толчок – и ты вылетел, жмурясь, на солнце!

Ослепший, растерянный, терял под ногами лыжню, катил наугад. Горячее, громкое шипение наста раздавалось под лыжами. Что-то невыразимое, яркое окружало тебя: воздух и свет сливались в единой искрящейся массе. Снег горел, как битое стекло под ногами. Дрожащая, влажная, с прожилками облачных нитей, синева таяла над тобою. В том, как она была сочна, тяжела, как низко нависла, уже ощущалась весна. Солнце давило в лицо, и шипение наста под лыжами вдруг представлялось шкворчанием огромной сковороды, нагретой яростным, почти тёмным от напряжения кругом солнца. И – наверное, для полноты картины – в небе висел бледный месяц…

Наст держал крепко. Слюдяные, ветром обдутые языки протянулись по полю, лыжи дробили их, хрустко ломали – невесомая пыль снеговая искрилась, вилась за тобою. Широко, враскат разгоняясь по насту, вылетал на высокий берег реки. Редкие старые сосны стояли над склоном. Зелень их казалась черна на фоне густой, счастливой и грозной небесной сини. Внизу полоса ольшаника обозначала излуку реки. Слышалось бульканье, бормотание переката.

Как во сне, как в счастливом бреду – день был настолько хорош, что казался призрачным, ненастоящим, – ты медленно, наискось соскальзывал по склону к реке. Ноздреватый зернистый снег уже истлевал, обнажая на склоне бурые пятна травы. Этот снег, крупитчатый, влажный, казался горячим, и хотелось потрогать его. Голова кружилась, шумела. Ты совершенно был пьян от солнца и загустевшего неба, от зерен снега, бегущих навстречу носкам твоих лыж. Шатнувшись, с трудом устояв, тормозил у воды. Яркая, гладкая чернота её тоже слепила глаза. И ты, замерев, смотрел жадно, не в силах отвести глаз от живой воды.

Широкой дугой в устье омута обрывался лёд. Его тонкая кромка, зализанная водою, была прозрачна, и продолговатые, зыбкие воздушные пузыри лепились к ней снизу, дрожали, словно рыбы, упорно плывущие против течения. Все новые массы черной тяжелой воды, дымясь, выкатывали из-подо льда. Река поначалу двигалась медленно, как бы ещё не проснувшись, ещё не вполне доверяя блеску весеннего дня. Но мало-помалу она веселела и разгонялась. Несколько валунов торчали там-сям из воды, обледенелых, зеркально-гладких, – река, запинаясь об них, распускалась усами.

Потом поверхность ее начинала гнуться, кривиться крупной стоячей волною. Быстрее, быстрее бежала вода – уже и на глаз был виден уклон переката. И, наконец, река закипала!

Прозрачная стеклянная пена плясала над черной водой. Вся гребенчатая, остервенелая от напора и спешки, река теперь не отражала ни берегов, ни веток ольхи, одно лишь солнце дробилось и прыгало по всей ширине потока. Перекат дымился – и ветви, протянутые над водой, были мохнаты от инея.

Ты смотрел на кипящую черную воду, на то, как беснуется, пляшет она меж камней переката. Странное, сложное чувство река пробуждала в душе. И восторг, и оцепенение, и ощущение внезапной свободы, и, главное, смутная тоска и тревога – всё это вдруг подступало к тебе… Оглядывался: грязный протаявший снег зернисто горел под соснами, густая синь неба стекала на черную зелень хвои, на медную шелуху стволов. На берегу по-прежнему всё было безмятежно, спокойно. Переводил взгляд на бурлящую воду – и снова внутри возникало томительное напряжение.

Что это было? Что означала эта странная, но так ясно тобой ощутимая тревога зимней реки?

Вдруг начинало казаться, что в упорном биении переката, в его торопливом, взахлеб, бормотанье проступает мучение неполноты. Реке словно мало было самой себя, и нависнувших, в инее, веток, и талого снега, и тонкого писка синицы, ей, реке, словно чего-то хотелось иного… Может, она от тебя чего-то ждала? Жеста ли? Слова, поступка? И бурлила в досаде, что ты покуда не разобрал её речь.

Обратный путь проходил в том же солнечном и морозном хмелю. Но память о беспокойной реке волновала. Пробегал жаркое, светом залитое поле, затем нырял в синеватый морозец лесной чащобы и молотил в упоении по гремящей лыжне, а река всё чернела, дымилась перед глазами…

Широкий, накатистый бег приводил в состояние, близкое глубокой задумчивости. Взгляд становился рассеян; он скользил по кустам, по стволам, по темной зелени ёлок, по носкам лыж, отрывисто бьющим в жёлоб лыжни, как бы всего этого не замечая. Ты словно старался настигнуть ускользавшую мысль – казалось, если прибавить ещё и ещё, можно будет совпасть с ней. И ты азартно толкался, спешил – оглушительно лыжи гремели, и вскрикивал снег под ударами палок – вот-вот, казалось, ты всё наконец-то поймешь…

Ближе к городу лес становился люднее, и ты соступал с лыжни, то обгоняя кого-то, то пропуская встречного. Переезжал насыпь железной дороги, бежал затем сосняком по лыжне, всегда здесь разбитой, выскакивал на поле – и уже видел окраину города, и то место, где жил.

Потом стоял в ванне и двигал над млеющим телом горячее рыльце душа. И вот тут наконец приходили слова, все томленье твоё облекавшие в мысль. Вдруг понимал: хотелось в поход на байдарках!

Даже чай допивал торопливо: не терпелось раскинуть карту и прикинуть будущий летний маршрут.

Опадая зелёными крыльями, карта ложилась на пол шелестящим, в изломах, квадратом…

Скоро комната пропадала. В воображении надвигались густые сосновые кроны, меж ними мелькали полоска реки и одинокая лодка. Ты жадно вдыхал запахи хвои и земляники. И бормотал, как в бреду: «Знаменка, Дрожжино, Воря, Олоньи Горы, Палатки, Звижжи…» От этих слов, как от заклинания, расползалось бумажное полотно карты – и ты словно воочию видел церкви, деревни, дощатые мостки и притопленные плоскодонки у берегов, видел мелькающих над обрывом ласточек, и лошадей на лугу, и дымки рыбацких костров в наплывавшем тумане… И бурлящее варево в котелке, и жаркое пламя, и стрекот дождя по брезенту палатки, и плеснувшая рыба, и пьяный пастух в телогрейке, и весло в горячих ладонях – всё это вдруг для тебя оживало. Ты словно давно уже плыл по реке, и брунзжали над потной спиной овода, наливались усталостью плечи, и твой взгляд, прищуренный от ветра и солнца, был счастлив – потому что река отражалась в коричневой радужке глаз…

II. Паводок

А помнишь, как еще мальчиком ходил смотреть гонки байдарок?

Ты был в той поре, когда прошлого так ещё мало, а будущее так необозримо-огромно, что каждая новая весна кажется главной и единственной в жизни. И где-то в начале апреля родители повели тебя на Калужку – реку, где ежегодно случались весенние гонки байдарок.

День был мглистым и теплым. Ватное, низкое небо лежало как будто на крышах и на верхушках деревьев. Миновав деревенские улицы, шли краем леса. Ноздреватые, грязные корки снега белели между стволов. Ноги под слоем масляной, жидкой грязи ощущали холодную твердость пока не отмякшей земли. И всё текло, всё сочилось водою: капель, словно медленный дождь, раздавалась в лесу. Переходили насыпь железной дороги. Желтые, легкие шарики вербы светились на глянцевых прутьях. С отцом наперегонки бежали, отламывали по веточке, маме дарили, и все трое счастливо смеялись. Шли затем лугом, по бурой траве, затем вниз можжевеловым склоном, затем взбирались по вязкому полю озимых, и было жалко ступать на зеленые, мягкие иглы, торчавшие из отпотевшей земли.

Вдруг ты слышал глубокий, утробный гул. Он то ли из-под земли доносился, то ли слышался с неба – не самолет ли летел в облаках? – то ли раздавался внутри тебя самого? Ревело всё громче и ближе – ис высокого, в соснах, берега ты видел желтую, бурную реку.

Да, это её глинистый мутный поток ревел монотонно и грубо. Берега казались оцепенелыми рядом с бешеною водой. Проносились шапки пены, коряги, мелькнул и пропал трупик крысы. Ветви старой, упавшей в реку ракиты упруго гнулись и резали, резали желтую воду…

Ты, как заколдованный, глаз не мог оторвать от реки. И казалось, что сам ты куда-то исчез. Ведь для этой ревущей воды было всё равно, стоит ли на берегу восьмилетний растерянный мальчик, нет ли его – поток нёсся слепо и остервенело. А порою мерещилось, что мощный, бугристый поток замирает, и ты сам быстро движешься вверх по реке…

Но вдруг и река начинала казаться растерянной. Может статься, поток так торопится оттого, что сам не знает собственной цели? Может, он рвётся куда-то в бездумном усилии, лишь бы забыться, не знать, не увидеть за собственной яростью – пустоту? Конечно, мальчишкой ты так не думал, но всё равно испытал мгновенную, странную жалость к потоку. Река словно проваливалась в какую-то неведомую дыру…

Внезапно из-за поворота вылетали байдарки. Одна, другая, затем несколько сразу. Люди в оранжевых спасательных жилетах и красных шлемах торопливо и вразнобой перебирали вёслами. Издалека лодки напоминали жуков, перевернутых на спину; они словно хотели оторваться от мутной воды и сучили в воздухе лапками. Байдарки близились быстро. Мелькнули напряженные мокрые лица гребцов, тусклый блеск лопастей мягко ударил в глаза – и первые лодки уже пролетели…

С волшебной легкостью байдарки неслись над потоком, и ты вдруг понимал, что река над ними бессильна. И с нетерпением ждал следующих байдарок, чтобы ещё раз увидеть, как эти хрупкие, странные насекомые-лодки, перебирая лапками-вёслами, скользят над потоком, над страшной, ревущей водой…

Порой гонщики махали нам руками и что-то кричали, неслышное в шуме потока. И сердце сжималось: неужели вот эта байдарка – последняя? Нет, ещё одна показалась, потом ещё… Но в конце концов перекат остался пустынен, лишь рыжие шапки тающей пены вылетали из-за поворота.

А с рекой – или это тебе померещилось? – произошло что-то странное. Вдруг показалось, она успокоилась. То есть река и бурлила по-прежнему, и вскипала у грязных кустов, и летела стремглав, но в её мощном движении уже не было прежней тоски. Ей сделалось словно бы легче после прохода байдарок. Она – как бы это сказать? – облегчённо смирилась. Поток даже ревел по-другому: не грозно, а радостно…

И тебе уже не было страшно стоять возле бурной реки. Даже подошёл к ней и поболтал в воде носком сапога: вода была обыкновенная, мутная, как в любой луже. И берега, лишь недавно оцепенелые и оглушённые паводком, теперь оживали. По дальнему берегу пробежали мальчишки, они кричали, камни в воду бросали. Лохматая черно-белая собачонка, тявкая, весело бежала за ними.

– Пап, а мы поплывём на байдарках?

– Конечно. Вот только пусть потеплеет немного…

III. Сборы

Сходились обычно к Виталию. Рассаживались в маленькой комнате, и неизменно веселый хозяин варил для всех кофе. Сначала неспешно болтали о том и о сём, а потом на столе появлялись бумага и ручка.

– Ну что, Виталь, пиши, что ли?

– Ага, ага…

Хозяин склонялся над бумажным листом. «Байдарки», – выводил он в первой строке.

– Чью берём? Ладно, мою – она не течёт вроде. И Серёгину, да?

Все оглядывались на зелёный брезентовый тюк в углу: на байдарку Виталия. Старый, выгоревший брезент изнутри распирало – тугая шнуровка едва сдерживала содержимое. Угадывались контур сиденья, лопасть весла и стволы стрингеров.

– Так, палатка. Ну, моей одной хватит, – продолжал Виталий записывать. – Теперь спальники…

Список рос на глазах, и скоро лист был заполнен. Перечислялось подробно всё снаряжение, вплоть до свечного огарка и нитки с иголкой, и ты изумлялся обилию тех предметов, из которых складывался поход. Каждое слово списка пробуждало воспоминания былых путешествий. Записывали, например, котелок – и ты представлял закопчённое жирное днище, и лижущее его дымное пламя костра, и шипение влаги на сырых сучьях. Вспоминали о топоре – ты словно держал в ладони тёплое топорище, взмахивал, ударял по стволу, и белые скользкие щепки выплёскивались из разруба…

Долго спорили о провизии. Не мало ли, скажем, будет двух пачек сахару, или не взять ли для дневных перекусов несколько банок рыбных консервов? Разговор стоял шумный, живой.

– Вы что, обалдели? – кричал я Виталию и Валере – Мы что туда, жрать идём? Куда столько масла – морды, что ль, мазать?!

В ответ хохотали:

– Дохтор, да тебе ж первому мало будет! Нет, ты представь: блинцов на маслице поутру – разве плохо?

Даже закончив все споры и решив, что кому взять, медлили расходиться. Все сейчас были радостно возбуждены, словно уже находились в пространстве похода.

Накануне отъезда на рынок пошёл – купить сала. Мясные ряды были малолюдны. Продавцы скучали, стоя за сочными красными грудами мяса, и на редких покупателей смотрели с торжественной важностью. Будто они вовсе и не торговали, а охраняли от недостойных эти кровяные сочные ломти, этот мир мясного, телесного изобилия. Дыханием смерти меня обдавало, пока я шагал между грудами мяса…

Салом же торговали всё больше старушки.

– Бабушка, сало почем?

Дробненькая старушонка засуетилась, зачем-то начав перекладывать на прилавке розовые мягкие ломти.

– Милый, да я не обижу – себе в убыток отдам…

Казалось, она закоченела в безлюдном холоде мясных рядов и рада была наконец поговорить с живым человеком.

– Ну, грамм шестьсот взвесь.

Торопясь, старушка кинула на весы искрящийся солью брусок. Оказалось чуть больше, чем надо, она отделила ножом тонкую, полупрозрачную дольку, но затем устыдилась и бросила её обратно:

– Ладно, бери с подходом, чего там…

Забрав деньги, она облегченно вздохнула:

– Я ведь впервые торгую, – виновато моргая и вытирая о грязный передник ладони, объяснила она. – Зять заставил: езжай, говорит, да езжай… – Затем она испуганно оглянулась на мрачных торговцев-соседей, и прошептала: – Слышь, ты это… ещё как-нибудь приходи…

На другой день с утра начиналась укладка вещей. Два спальных мешка, вобравшие запах дыма и пота, соскальзывали в рюкзак – и, казалось, места в нем больше не остаётся. А ещё пропасть вещей предстояло засунуть! Туго, впритирку входила палатка; по бокам втискивались пахнущие резиной надувные матрацы. Пакеты с крупой, чаем, сахаром, кружки и миски, спички, две банки сгущёнки, холщовый мешок сухарей, моток капронового шнура, одежда – всё это заколачивалось коленом или кулаком. Холстина рюкзака, распертая изнутри, чуть не лопалась. Спасали карманы: нож, ложки, карта, огарок свечи, тюбик с клеем, топорик, обёрнутый тряпкой, и ещё множество мелочей – всё это в них помещалось.

Укладывал вещи, сверяясь со списком, но время от времени что-нибудь долго вертел в руках. Брал, например, брезентовую штормовку – и представлялось холодное утро, серый налет росы на днище перевернутой лодки и то, как, набросив штормовку, ты стаскивал байдарку к воде по росистой траве. Или вспоминал дождь, когда потемневшие, мокрые полы штормовки лежали на бедрах, а тяжелый, набрякший водой капюшон холодил голову. Или, например, жаркий полдень, когда эту же вот «брезентуху», горячую и шелестящую, ты совал в изголовье и засыпал на песке в ажурной тени ивняка…

Каждый предмет, что ты брал в руки, волновал душу. Словно что-то от прошлых походов до сих пор сохранялось в них, и ложка была уж не просто ложкой, а котелок не простым котелком, но все они были словно ключами от тайны прошедших и будущих странствий.

А весь, наконец упакованный и неподъёмный, рюкзак казался огромным бутоном, готовым вот-вот развернуться в живом и прекрасном соцветье похода…

IV. Вокзал

Ноша была неподъемной. Рюкзак тянул кзади и вниз; его брезентовые лямки казались окаменелыми. Хриплые краткие вздохи сопровождали твой путь. То, как ты двигался, мало напоминало ходьбу: ты словно падал вперёд, но успевал-таки подставлять под себя напряжённые ноги. С подбородка и даже с носа падали капли пота.

Ты видел ни солнца, ни зелени, не слышал скворцов, щебетавших в берёзовых кронах, потому что рюкзак погрузил тебя в глубину одиночества. Шёл напрягшись, подавшись вперед, но испытывал в эти минуты особый покой. Словно груз, навалившись извне, избавил тебя от душевных тревог и забот; словно в то время, пока твоё тело было сдавлено лямками и изнывало под тяжестью ноши, душа могла наконец отдохнуть. Да и походка под грузом менялась: библейская, вечная тяжесть звучать начинала в упорных и мерных шагах…

Дорога спускалась в овраг, над ручьем проходила и выбиралась наверх, к интернату для инвалидов. Гулявшие старики и старухи равнодушно смотрели из-за ограды. Потом, кое-как сбросив ношу, долго ждал на остановке. Наконец подкатывал шестой номер. Ты с трудом протаскивал рюкзак в двери троллейбуса, ставил его на задней площадке, отирал пот и ехал к вокзалу.

Пустынная привокзальная площадь была залита солнцем. Поникшие флажки висели на столбах: это были остатки вчерашнего первомайского праздника. В скверике перед вокзалом несколько пассажиров ждали своих поездов. Из прянично-пёстрого, красного с белым вокзального здания доносился запах жареных пирожков. Пнув тяжелую дверь, низко сгибаясь под рюкзаком, входил в гулкий сумрак вокзала. Где же, думал, ребята? Ага, вон они, у колонны…

– Здорово!

– Привет. Ну что, дотащил?

– Как видишь…

Сбросив рюкзак, разгибался, потягивался, чувствуя, как хрустит позвоночник. Осматривался. Под гипсовою скульптурой Ленина сидели старухи, солдаты-стройбатовцы, два монаха – верно, из Оптиной, – хихикали несколько некрасивых девиц и лежал под стеной пьяный мужик, улыбающийся во сне. Из клозета несло острым запахом хлорки. Раздавался гнусавый голос диспетчера – и за окном вскоре трогался поезд. И казалось на миг, что вокзал, с его звуками, запахами, со всем его содержимым, куда-то, качнувшись, поплыл…

Вокзалы – моя давнишняя любовь. Они иногда даже снятся, со всем своим гулким, родным неуютом. Я приходил на них трезвым и пьяным, влюбленным, печальным, усталым и бодрым, днём, ночью, в июльское пекло и в ноябрьскую слякоть – и провёл на них целую жизнь! Порою, чтоб как-то себя подбодрить и утешить, я вспоминаю вокзалы, знакомые мне, и они всегда помогают. Помнишь буфет в Вязьме, лучший из всех вокзальных буфетов, работавший ночь напролет и кормивший тебя котлетой, яичницей и «бочковым» сладким кофе? А державный вокзал в Курске, и запах горячей картошки, и пеликана из гипса под ивами привокзального сквера, и ветер, и небо, уже степное? А станцию Зикеево, где спал на полу, измученный переходом по бездорожью? А зал ожидания в Златоусте – вот ведь куда занесло! – и уральские мягкие горы за пеленою дождя?

Всего лишь представив марево над путями и жирные лужи мазута меж шпал, запах угольной гари и ползущие с перестуком товарняки – я уже становился счастливым. Потому даже страшно подумать, что когда-нибудь я останусь совсем без вокзалов, без их сквозняков и гудков, без объявлений диспетчеров и бессонных ночей на вокзальных скамьях…

Перед отправкой обычно накатывал голод.

– Виталь, есть пойдешь?

– Не, не хочется.

– Ну, а я сбегаю…

В стекляшке людей почти не было. Двигал поднос по сверкающим трубкам, снимая тарелки одну за другою. Было видно: на кухне шкворчат жаровни, бурлят кастрюли и снуют между ними вспотевшие, сдобные поварихи в липнущих к телу халатах. Это тоже тебя восхищало. Казалось, что именно в недрах вокзальной столовой рождается всё остальное, что видишь сейчас из окна: вагоны, тележки носильщиков, стены пакгауза и тополя вдоль перрона…

Еда тоже нравилась: и раскаленные щи с белой кляксой сметаны, и котлета на горке серых слипшихся макарон, и непременный компот из сухофруктов. Помнишь вкус той котлеты, что подавалась во всех привокзальных столовых страны? Мяса, конечно, в ней не было, но была упоительно вкусная хлебная масса, которую ты не променял бы ни на какие деликатесы. Сухарная жирная крошка покрывала котлету, и вилка, вжимаясь, выдавливала из неё прозрачную каплю горячего масла – нектара той жизни…

V. Байдарка

Поезд стоял меньше минуты. Спрыгивали, стаскивали рюкзаки и тюки с байдарками – крупный гравий хрустел под ногами, – а вагоны плыли уже мимо нас, ускоряясь, мелькая со сдвоенным перестуком. И за последним вагоном вдруг открывалась иная, прежде от нас закрытая половина мира: луговина с болотцами за путями, будка обходчика, лес вдалеке. Солнце не просто светило, а весело жгло. Мир радовал птичьей разноголосицей, блеском рельс и гудением первых шмелей над горячими шпалами.

Взвалив рюкзаки, перешагивали через пути, по чавкающей тропе пересекали низину, и скоро входили в прохладу сырого весеннего леса. Здесь пахло сосновой смолой, лягушачьей икрой из затопленных послевоенных воронок, и горечью недавно спалённой травы на просохших пригорках. Бледно-зелёные, свернутые в спирали ростки папоротника-орляка пробивали горелую землю. Звонко гремели птицы. Солнце искрилось меж веток, будто кто-то дробил его на ослепительные осколки, но его, солнца, оставалось все равно много…

Лес вдруг кончался. Мы выходили на луг, полный солнца и ветра. Бурые пятна сухой прошлогодней травы были покрыты жёлтыми россыпями мать-и-мачехи. Соловьиные трели выплёскивались из кустов и упругими, прыгающими мячами катились над лугом. Вот под этими сочными свистами мы и тащили свои рюкзаки и байдарки. Луг всё понижался, мы шагали уже напрямик, и вдруг впереди – как всегда, неожиданно – открывалась река. Она была мутной и сильной, несла ветки и пену, и в её мускулистом потоке было что-то такое, чего тебе, ослабевшему после долгой зимы, так недоставало. Может, поэтому ты и стремился скорее поплыть по весенней реке, чтоб она поделилась с тобой своей жизненной силой?

Найдя ровное место, мы развязывали байдарочные тюки и высыпали из них кучу дюралевых трубок. Возникало привычное недоумение: неужели из этого громыхавшего хлама получится лодка?

– Ну что, с Богом?

Нос и корма укладывались друг против друга. Припав на колено, ты начинал наращивать стрингеры, вкручивая трубки одна в другую. И скоро возникал контур байдарки; он был сквозным, сквозь него было видно и реку, и ствол накренённой ракиты, и рыхлые кучи свежих кротовин. Сквозь каркас лодки всё это, столь заурядное, выглядело иным – оно создавало единую, полную тайны и смысла картину. Словно именно лодка, рождаясь сейчас на речном берегу, была центром всего и она придавала тому, что ты видишь, законченность и полноту.

Пора было развертывать оболочку. Она слежалась за зиму и разлипалась с хрустом, нехотя. Резина днища была вся в заплатах. Брезентовый верх, когда-то темно-зеленый, выгорел и посветлел.

Мы вдвигали сначала корму, затем нос в оболочку – и сквозь резину проступали рёбра каркаса. Словно вздыхая, байдарка натягивала на себя оболочку до барабанной упругости, и скоро на бурой траве, меж кротовин и кочек, лежала красивая, длинная, лёгкая лодка. Сейчас она была много легче, чем прежде, в гремящих мешках, словно воздух, который наполнил её, придавал нашей лодке подъёмную силу.

Перед укладкой вещей и отплытием чуть помедлили, сидя на рюкзаках, глядя на мутный и быстрый поток под обрывом. Байдарка лежала у самой воды. Трясогузка, качаясь на тоненьких ножках, пробежала по илистой кромке берега. Думалось: как-то сложится нынешний сплав – куда принесут нас река и байдарка?