Текст книги "Дом, дорога, река"

VI. Молодая река

Отплытие, хоть и повторялось каждое утро, всегда волновало. Вот мы подносили пустую байдарку к реке и опускали на воду. Лодка скользила – и ширилась тёмная полоса между бортом и берегом. Ты хватался за чальный конец и останавливал лодку. Течение то прижимало байдарку к берегу, то вновь отводило. Веревка натягивалась и опадала: словно река вместе с лодкой дышала.

Потом ставили в лодку рюкзак, приносили из лагеря вёсла. Оглядев напоследок стоянку – не осталось ли что? – начинали садиться.

Осторожно заносил ногу в лодку, ходившую ходуном. Это был удивительный миг: часть тебя оставалась ещё на берегу, стояла надёжно и твёрдо, но одна нога уже не ощущала опоры и зыбко качалась над быстрой рекой. И в душе возникало странное раздвоение: ты как бы уже был и жил – и в то же самое время лишь только рождался на этом речном берегу… Пред тобою был выбор: быть или плыть, оставаться собою самим или снова довериться мутной воде, беспокойной и в каждый миг новой?

Толкался о берег, как бы расставаясь с самим собой. Словно вдруг исчезал – даже сердце на миг замирало! – но, схватившись за покачнувшийся борт, с изумлением видел: ещё существуешь. Только теперь ты скользил не только вдоль берега, по-над увлекавшей байдарку рекой, но скользил как-то мимо себя самого, в каждый миг становясь непохожим на прежнего…

Мыслей не было: река словно вымыла их. Ты рассеянно грёб и смотрел на нос лодки, резавший мутную воду. Темные брызги пятнали рыжий брезент. Упругое днище чернело меж рёбер каркаса.

Река казалась взволнованной. И она была очень холодной: опустив ладонь за борт, ты чувствовал словно мгновенный ожог. В лодке сидели низко, почти вровень с водою, поэтому река казалась гораздо полнее и шире. То и дело близ борта вскипали водовороты. Из мутного тела реки всплывала то щепка, то ветка и тут же, перевернувшись, тонула.

Нам тоже было тревожно. Низкое солнце блистало на ветреном небе, лучи его были болезненно ярки. Мы то заплывали в ледяную тень берега – под обрывами грязно белел нерастаявший снег, – то вновь вылетали на режущий солнечный свет. Казалось, весь мир был ещё неустойчив и молод. Солнце и тень, жар и холод словно покуда не поделили пространство и ещё не решили, где быть их границам.

Берега шли пока низкие, луговые. Вдоль воды тянулась стена ивняка. По сору, набившемуся в кусты, был виден уровень недавнего паводка. Грязно-белые цветки хмеля покрывали бледную зелень ракит. Отмели были затянуты илом. Иглы травы пробивались сквозь глинистые натеки. Берега будто таяли, оползали к воде языками ила и растворялись в реке. И опять можно было подумать, что во́ды не так и давно отделились от суши и вопрос о черте между ними ещё не решён окончательно.

Молодая река захлёбывалась сама в себе. Поток пенился, клокотал у коряг, был полон силы и холода – и, кажется, мучился собственной мощью. Реке было трудно нести столько хаоса, столько тревоги, но в мире пока что не виделось силы, способной её усмирить…

Правый берег становился все выше: он падал он в реку рыжим обрывом. Виднелась вдали деревенька. По косогору шла баба с ведрами, её красная косынка ярко горела на солнце.

Плыли быстро, всё более согреваясь от гребли. День разгорался и крепнул. Солнце поднялось так высоко, что береговые кусты почти не бросали тени.

Жаворонки звенели над солнечной поймой. Их зернистые трели сыпались сверху, из солнечной синевы. На душе становилось светлее, спокойнее. Та борьба ночи и дня, вод и суши, что тревожила утренний мир, понемногу стихала. Река текла уже в твёрдых, очерченных берегах.

Надо же, и отражения вёсел в воде появились! Раньше ты их не видел. А теперь солнце, поднявшись, так подсветило воду, что река стала способна что-то в себе отразить. И реке – или это нам только казалось? – сразу сделалось легче. Потому что понять и признать, что над собственным мутным потоком есть нечто иное – есть солнце и небо! – уже означало саму же себя полюбить…

VII. Воды земли

Вылезли из палатки чуть свет. Вокруг было сыро и зябко. Соловьи высвистывали так неистово, словно хотели согреться своим яростным щёлканьем. За туманом слышалось, как бормочет река.

Долго раздували костёр. Верхний слой золы отсырел, и добраться до живых углей было непросто. Сухая зола разлеталась из сердцевины костра, когда я сильно дул на неё, и вот наконец на дне выдутой ямки засветилось несколько рубиновых точек.

Костерок едва жил поначалу. Он то осторожно просовывал быстрые алые пальцы сквозь ворох сучьев, то снова прятался, как бы не желая видеть ни мутной реки, ни прибрежных ракит, ни наших, протянутых жадно ладоней. Наконец огонь загудел. Мы повесили над костром котелок с водой.

И только теперь, отогревшись, я огляделся спокойно, без дрожи. Наш лагерь стоял напротив монастыря. Небо над куполами уже розовело. В окнах собора тлели лампады. Ангел с трубой, символ этой обители, был хорошо различим над воротами. И странное чувство возникло: будто вот только что, когда мы проснулись, монастыря ещё не было здесь, а стоило нам отогреться, как он и возник среди сосен на том берегу.

Пока варилась каша, свернули палатку, тяжелую от росы и тумана. Прибрали стоянку, побросали мусор в костёр. Потом завтракали: разложили кашу по мискам, добавили масла и сахару, начали есть. Присесть было некуда: мы черпали из мисок, держа их на весу. Позавтракав, притоптали костёр, помыли посуду, бросили котелок в нос лодки. Байдарке, казалось, не терпится плыть, а реке не терпелось опять понести нашу лодку.

Садились, держась за борта, по очереди ополаскивая сапоги. Байдарка зыбко качалась. Солнце как раз поднялось над соснами, над монастырскими куполами. Ангел с трубой словно вспыхнул в наклонных лучах.

Но мы оттолкнулись, поплыли, река пронесла нас за поворот – и монастырь перестал быть нам виден. Зато мы услышали звон: протяжно-гулкие удары колокола покатились над поймой, словно огромные, полые, догоняющие друг друга колеса.

Байдарка шла ходко, чуть кренясь при гребках, и пенный бурун то и дело вскипал у форштевня. Мы шли заметно быстрее реки, и удивительным было это двойное движение: самой реки – мимо береговых лозняков, а нашей лодки – в обгон быстро скользящей воды. Зимородок пролетел впереди, его красно-зеленая искра вспыхнула – и пропала в кустах.

Гребли сильно, чтобы согреться. Крылья весел поочередно врезались в воду. Мы старались держаться в главной струе – тогда лодка шла особенно ходко, и даже скрипели её сочленения. Местами упавшие деревья подпруживали реку, и вода пенилась у наклонных стволов. Мы проходили такие места осторожно, опасаясь прижима.

– Погляди! – показал веслом мой товарищ.

На берегу, рядом с кучкой одежды, сидел на корточках голый мужик. А напротив, на самой струе, течение мотало из стороны в сторону перевёрнутую – хорошо, хоть заякорённую – резиновую лодку.

Подойти к месту крушения оказалось непросто. Сначала течение пронесло нас мимо перевёрнутой лодки, и я успел лишь ладонью коснуться холодного скользкого днища. Потом мы долго выгребали назад и ловили якорную веревку. Всё это время хозяин лодки безучастно сидел на корточках, крупно дрожал и с тоской глядел вдаль. Можно было подумать, что он уж смирился с потерей и был чуть ли не разочарован, когда мы подтащили его лодку к берегу.

– Ты что, мужик? Не рад, что ли?

Он посмотрел равнодушно на лодку, на нас и только махнул рукой:

– А чего радоваться? Бутылка утопла, жена – сука, начальник – козёл…

– Ну, тебе виднее… На, спички возьми, хоть костёр разведёшь…

Мы плыли дальше. Солнце поднималось и уходило нам за спину: река текла точно на север. Становилось всё жарче. Соловьи в кустах смолкли, зато жаворонки звенели над поймой. Лопасти вёсел ритмично вспыхивали, и с них осыпались сверкавшие капли. Наступал тот момент, когда кажется, что время остановилось и ты будешь вечно скользить по реке, нажимая то левым, то правым пером весла, провожая взглядом обрывы и отмели и понимая, что ты слишком мал, чтоб вместить это всё: белизну облаков и небесную синь, блеск и плеск, солнце и ветер…

Причалили в полдень. Правый берег был крут, зато выше, меж сосен, оказалось прекрасное место. Сверху река показалась иной, чем тогда, когда мы плыли по ней. Она была меньше, красивее и составляла уже не весь мир, как недавно, но лишь его часть, а ещё в мире были поля и дороги, холмы и темнеющий лес и дома Перемышля на горизонте.

Мы раскинули под соснами спальные мешки и одежду, разулись, поставили сапоги голенищами к солнцу: хотелось всё наконец просушить.

Мой друг, бывавший здесь ранее, уверял, что есть родник где-то неподалёку. Но, обшарив весь берег, я родника не нашёл: видно, река затопила его. Зато, наступив в мокрый глинистый оползень, я почувствовал: грязь под босою ногой ледяная. Видимо, здесь был выход грунтовых вод, питающих реку, и можно было устроить копань. Пока Виталий возился с костром, я веслом стал откапывать ямку невдалеке от уреза воды. Грязь становилась всё жиже, приходилось отчерпывать её ладонями, которые быстро занемели от холода. Наконец яма была готова. Оставалось ждать, пока вода отстоится. Ополоснув руки в реке, я вскарабкался в лагерь и сел, привалившись к сосне.

Река текла внизу, под обрывом. Она то вскипала, бурлила у чёрной коряги, то молча и быстро неслась мимо неё. Смотреть на бугристую, сильную воду было отрадно. Казалось, так можно сидеть бесконечно, как будто река говорила с тобой и прекрасно тебя понимала.

Потом мы перекусили хлебом, луком и салом – наш обычный походный обед, – и я пошел к копани за водой. Она была ещё мутной: отстоялся лишь верхний слой. Но уж очень хотелось чаю, и я решил осторожно набрать хотя бы полкотелка. Вода хоть и мутная, но была ледяная.

Котелок скоро вскипел. Я высыпал горсть заварки в воду, и так уже тёмную. Чуть подождал и разлил чай по кружкам.

Такого я раньше не пил: это был чай земли. Песок похрустывал на зубах, но пить так хотелось, что я продолжал понемногу глотать этот тёмный земельный настой. Я пил его, словно волшебное зелье, густое, целебное и необходимое мне. Теперь и во мне, и в земле, и в реке текли общие воды – теперь нас с рекой и землёй ничто не могло разлучить…

VIII. Стоянка

П Плыли, выбирая место для лагеря. Левый берег был очень красив, но удобного места, чтобы причалить, долго не попадалось. Тянулись обрывы и сосны. Вечерело. Гремели соловьи, и над рекой разносился сильный запах черемухи. Наконец впереди, у излучины, мы увидели вырубленные в склоне ступеньки.

– Ну что, здесь встанем?

– Давай поглядим сначала…

Байдарка мягко въехала килем в прибрежный песок. Чайник и котелок в носу загремели. Корму начало тотчас сносить. Мы выбирались из лодки кряхтя, потирая затёкшие поясницы.

Ступени здесь кто-то делал будто на великана: большими шагами, цепляясь руками за траву, мы кое-как вылезли из-под обрыва. Ровная, сухая площадка под соснами была усыпана рыжей хвоей. Редкая молодая трава кое-где сквозь неё пробивалась. Чернело кострище. Под одною сосной много шишек валялось.

В стороне виднелись окопы, из-под хвои торчала ржавая проволока.

Вот странно, на этой реке я ещё не бывал, но мне показалось, что я уже видел эту стоянку. Словно я уж сидел тут когда-то, на этом вот брёвнышке, и смотрел сверху на реку, зная, что непременно вернусь на эту поляну…

– Ну, как тебе?

– Лучше и не надо.

Пока совсем не стемнело, торопились поставить лагерь. Сначала таскали дрова. Напролом лезли в чащобу и выдирали сушняк, ветки ломались со звонким, стреляющим хрустом. Пахло прелью и сыростью. Порою удавалось завалить целое сухое деревце – и ты волок его в лагерь, царапая хвойный ковер, оставляя на нём темные полосы. Скоро рядом с кострищем высилась целая куча дров.

Пока Виталий колдовал над костром, я занялся палаткой. Вытряхнул из чехла брезентовый сверток. Запах старой палатки был сложным: в нём словно хранились былые походы. Запах дыма и пота, берёзовых листьев и пыли, сосновой смолы и спиртовой запах молодой хвои – это всё словно спрятано было в брезентовом свёртке.

Раскидывал палатку по земле. Шнуры скользили, шуршали в руках. Днище было темно-зелёным, а верх уже выгорел и побледнел. Куда, думал, вход развернуть: к реке или, может, к закату? Нет, пожалуй, лучше к огню: приятно будет смотреть, забравшись в палатку, как догорает костёр…

Нарубив и заострив колышки, прижимал к земле днище. Под слоем иголок земля была рыхлой, пустой, и приходилось вгонять колышки на всю глубину. Просунув стойки вовнутрь, растягивал скаты шнурами. Скоро брезентовый верх туго дрожал от щелчка, и нападавшие сверху иголки дружно подскакивали на нём. Бока же палатки ещё колыхались от ветерка. Палатка казалась теперь невесомой и, как воздушный шар, рвущейся вверх. Казалось, стоит обрезать оттяжки – она взмоет меж кронами сосен и поплывёт в зеленеющем небе…

Палатка была хоть тряпичным, но всё-таки домом. Она защищала нас, странников, от дождя и от ветра, от комаров и слепней и, самое главное, создавала преграду меж нами и окружающим миром. А вспомни то чувство уюта, которое возникало в палатке! Оно становилось особенно сильным, когда по брезенту начинал шуршать дождь. Капли стучали в натянутый скат – иногда сквозь него даже сеялась мельчайшая водяная пыль, – и главное было не трогать полог палатки, потому что иначе в том месте, где ты прикоснулся к брезенту, начиналась капель.

Облик поляны переменился. Теперь здесь стояла палатка, лежали там-сям пакеты с едой, пестрели яркие надувные матрацы и синий дымок тянулся от костерка. Вот только недавно, до нашей здесь высадки, это место под соснами было неотличимо от сотен таких же площадок на берегу. Теперь же поляна была обжитым – и для нас совершенно особенным – местом. Вот здесь, у костра, был её центр, а вот там, за палаткой, задворки. И уже начинало казаться, что мы давным-давно живём здесь, что мы знаем здесь каждый куст, кочку, дерево и что, потеряй мы вдруг эту поляну, в нашей жизни случится непоправимый урон.

А может, мы выбираем и место рождения, как мы выбираем стоянку? После долгого странствия в сумерках предбытия мы наконец-то решаемся быть, то есть выйти на берег, принять груз воплощения, выбрать время и место, в которых мы будем жить. И место (а также и время), которое избрано нами, оно станет нам родиной, и мы будем по мере сил обживаться на ней, вот так же, как мы обживаемся здесь, на поляне под соснами…

Быстро темнело. Осталось до ужина вынести лодку на берег. Розовый свет заката словно ушёл сам в себя, загустел и медленно отодвигался на край неба. Река в сумерках сделалась больше слышна, чем видна.

Мы спустились по тёмным, неразличимым уступам. У реки было холоднее, чем наверху. Потянув за веревку, легко стронул лодку – и она заскользила навстречу с готовностью, словно давно нас ждала. Натужась, подняли байдарку с воды. Виталий взбирался первым, я сзади. Холодная вода сбегала с киля и затекала в рукав. Поднявшись, перевернули байдарку, подсунули вёсла и удочки под неё.

Что-то звало напоследок посмотреть на поля за рекой и на пламя заката. С чашкой чая в руках подошёл к обрыву. Вдаль, куда глаз доставал, тянулись поля озимых. Багровое небо горело над ними, и зелень озимых казалась черна. Бесшумно, надрывно метались меж сосен летучие мыши. Вдали, за полями, ещё различима была деревенька. Оттуда порою был слышен собачий лай. Но пламя заката стекало за горизонт, поля и деревня тонули во тьме, и скоро уж не было видно ни крыш, ни деревьев, ни труб над домами, там редкие лишь загорались окошки, да лаяла и подвывала собака…

IX. Костёр

Костёр начинался с мечты о нём в непогоду. Холодный дождь сыпал и сыпал. Ветер заваливал набок кусты ивняка, выворачивал наизнанку их листья, гнал встречную волну и почти останавливал лодку. Руки на мокром весле коченели. И душа цепенела на едком ветру, под дождём, в серой мгле непогоды. Одна билась мысль: «Костерок бы разжечь!»

Хуже нет, как причаливать в дождь. Грести всё же теплее – да и лодка служит защитой, – а тут надо вставать, открываться дождю и выходить на чужой и холодный берег. Продираешься в мокрых кустах – и одежда сразу становится ледяной и промокшей насквозь.

И дрова собирать – мучение. Кажется, в целом мире уже не осталось ни ветки, ни щепки сухой. Наугад ломишься в чаще. Дождь с неба сюда почти не достает, зато с листьев падают тяжелые капли, словно холодные гвозди кто-то вбивает в затылок. За что ни ухватишься, всё обрушивает потоки холодной воды.

Бродишь от дерева к дереву, напрасно пытаясь хоть что-нибудь разыскать для костра. Суешься под низкую ёлку – колкие лапы пахнут остро, свежо, – но ничего, кроме муравейника, там не находишь. Заваливаешь стволик мёртвой осинки и видишь: на изломе прелого дерева, пенясь, выступает вода. Даже кора на огромной лежащей берёзе – уж береста-то всегда нас спасала! – и та пропитана насквозь, и от топора летят только грязные брызги.

Через час обречённой, угрюмой возни натаскиваем-таки ворох сучьев. Порывшись в рюкзаке, находишь коробку с остатками вермишели. Один её бок чуть подмочен, а от другого отрываешь лоскут картона. Может, на растопку сгодится?

Даже спички, и те не хотят зажигаться. Искра шипит, мечется между серной головкой и оселком, но не становится пламенем. Почти полкоробка исчеркал вхолостую. Наконец, удержав в горсти огонёк, подносишь его к растопке. Какое-то время он качается под лоскутом бумаги, словно боясь оторваться от спички. Отведешь спичку в сторону – пламя остаётся на ней, а бумага, чуть посмуглевшая, только дымится…

Но вот огонь наконец решился: его алая, с синевой по краям, осторожная капля медленно поползла по бумаге. Хорошо, что она оказалась сухой, и огонь хватал её жадно, корежил и мял в пальцах жара. Твоему лицу было уже горячо.

И в душе возникала обманная радость. Казалось, что этот огонь уж не должен угаснуть. Ты словно не видел: горит только бумага, а ветки, которых коснулся огонь, лишь потеют от этих скользящих касаний. Жить огню оставалось секунды, а ты, глупец, всё на что-то надеялся, ждал…

Вот искры, кружась, полетели в дыму – и огонь ослабел. Синяя, траурная кайма проступила в его языках. Ты подался вперёд и отчаянно дунул, но лишь загасил ненадёжное пламя.

Ну, вот и всё… Какое-то время ты тупо смотрел на угасший костёр. Дождь, как нарочно, усилился. Ну что же, подумал, придётся нам, видно, ночевать без костра…

Но в тот самый момент, когда ты расстался с надеждой, в тебе появилась какая-то новая сила. Встряхнувшись – как будто прогнав наваждение, – ты заново переложил ещё тёплые ветки. Потом разыскал другой клок бумаги, скомкал его и подсунул под кучу растопки. Резко чиркнул о коробок – спичка вспыхнула сразу. Предметы теперь тебя словно боялись и слушались беспрекословно. Бумага занялась быстро – и зашевелилась в огне, как живая. Пламя вскинулось к веткам. Тонкие концы прутьев сворачивались, краснели и ярко вспыхивали. Клочья пламени повисали на ветках, цеплялись за них – иногда обрывались и гасли, – но в целом упорно боролись за жизнь. На сучьях шипела и пузырилась вода. Огонь в одном месте сникал, зато распускался в другом. Борьба сырости с пламенем длилась упорно, и всё ещё было не ясно, кто одолеет.

Вдруг ты спохватывался: разве можно сидеть и смотреть безучастно?! Ведь ясно, что без твоей подмоги огню не победить. Ты падал ничком, почти прижимался лицом к куче веток, и начинал сильно дуть, пока не темнело в глазах. Пламя сначала совсем пропадало. Лишь красные точки углей расширялись на тлеющих ветках. Потом появлялось несколько алых, трепещущих лоскутков. Они начинали плескаться и хлопать, как бельё на ветру. Глотнув воздуха, ты снова дул – лоскуты пламени хлопали громче, уверенней: они словно питались и жили дыханием раздувавшего огонь человека. «Поэтому, – думал ты после, уже глотнув спирта и чуть захмелев, – можно подумать, что костёр загорелся не столько от спичек, сколько от дыхания твоей жизни… А ты сам – твоя жизнь – из чьего появился дыхания?»

…Костер горел ровно и сильно. Атласные языки пламени промелькивали в молочном дыму. Котелок с чайником, подвешенные над костром, словно плыли, качаясь, на дымных волнах. О дожде и не вспоминалось: хоть сверху и сыпало что-то, но рядом с костром это уже не имело значения.

Отходить от костра не хотелось и не было сил. Как будто, пока ты его разжигал, ты так много отдал этому жаркому пламени, что теперь непременно замёрз бы в ночи без поддержки огня. Костер был, можно сказать, тобою самим, а ты был костром, согревавшим холодную ночь на речном берегу…