Текст книги "Библия ядоносного дерева"

Конец? Семья Прайсов жила с тех пор долго и счастливо? Не тут-то было! Папа одержим идеей остаться тут навсегда. Мама тщетно пытается объяснить ему, что он подвергает опасности жизни своих детей, но отец даже к собственной жене прислушаться не желает, что уж говорить о старшей дочери. Я вопила и пинала ногами мебель, пока от стола не отлетела ножка, устраивала такие истерики, что было, наверное, слышно аж в Египте. Ну что еще может сделать девочка? Оставаться здесь? Когда остальные сматываются домой, прыгают там от радости, как кролики, и пьют колу? Это вопрос жизненной справедливости.

Из Стэнливиля папа вернулся со вставшими дыбом волосами от последних новостей. Как я поняла, они провели-таки выборы и победил человек по имени Патрис, если вы можете в это поверить. Патрис Лумумба. Папа сообщил, что у партии Лумумбы тридцать пять из сотни мест в новом парламенте, и этим он обязан своему естественному, животному магнетизму. А также многочисленности населения его родного города. Это напоминало выборы ученического совета в старшей школе Вифлеема, где побеждал тот, у кого больше друзей. У дочери священника никакого шанса не было. Сколько ни флиртуй, ни притворяйся своей в доску, ни задирай юбку до пояса, они все равно будут считать тебя L-7 [50]50
  Эвфемизм «square» (квадратный) в значении «правильный» человек, не имеющий дурных пристрастий, добропорядочный обыватель: если изобразить указательным и большим пальцами левой руки букву L, а правой – цифру 7, получается квадрат.


[Закрыть]. Занудой, иными словами. Вот и попробуйте найти себе парня в подобных обстоятельствах. Поверьте, ваши шансы равны нулю.

Итак, мистер Патрис Лумумба теперь будет премьер-министром Конго, и это будет уже не Бельгийское Конго, а Республика Конго. И что, думаете, кто-нибудь в унылом месте, где мы живем, это заметит? Ну да, конечно, им всем придется поменять свои водительские удостоверения. В двухмиллионном году, когда они проложат сюда хотя одну дорогу и у кого-нибудь появится машина.

– А он действительно коммунист, как говорят? – спросила мама.

– Да вроде не то чтобы очень, – ответил папа. Это было единственное миссисипское выражение, которое он перенял у мамы. Мы, например, спрашивали: «Ты погладила мое льняное платье, как я просила?», и она могла ответить: «Да вроде не то чтобы очень». Там, дома, мама бывала самоуверенной. Когда папы не было поблизости.

Отец сказал, что слышал выступление будущего премьер-министра Лумумбы по радио из какой-то цирюльни в Стэнливиле, и тот говорил о политике нейтралитета и африканском единстве. Он считает, что теперь Патрис Лумумба и другие избранные конголезцы пытаются определить, что было раньше, курица или яйцо, намереваясь создать правительство, которое станут поддерживать все в парламенте. Но беда в том, что они по-прежнему больше преданы своим племенам и их вождям. Представляю этот парламент: в изнурительной жаре сотня пап Нду в остроконечных шляпах и очках без стекол отгоняют мух волшебными скипетрами со звериными хвостами на конце и притворяются, будто не видят друг друга. Не исключено, что им понадобится сто лет только для того, чтобы решить, кто где должен сидеть. С меня хватит. Единственное, чего я хочу, это убраться отсюда домой и начать выскребать из своей кожи въевшуюся в нее конголезскую грязь.

Руфь-Майя

Маме нужно быстро набраться сил. После того как папа с Лией улетели на самолете, она легла в кровать и не вставала.

Это был самолет не мистера Аксельрута, который прилетает и улетает, когда хочет, а другой, такой же маленький, только желтый. Пилот был в белой рубашке, и от его волос пахло «Виталисом». А сам он пах чистотой. У него была жвачка «Эксперимент», и он дал мне одну пластиночку. Пилот был белым и говорил по-французски. Иногда люди говорят на этом языке, не знаю почему. Мы все надели туфли и вышли смотреть, как приземляется самолет. Мне приходится носить белые детские туфли, хотя я уже не маленький ребенок. Когда вырасту, мама все равно будет хранить эти туфли. Она закажет их из коричневого блестящего металла и будет держать на столе, там, в Джорджии, рядом с моей детской фотографией. Мама так поступала со всеми туфельками, даже с Адиными, неважно, что она одноногая; ее другая туфля завернута мыском кверху и стаптывается. Даже эту стоптанную сбоку туфлю мама сделала из металла и сохранила. Мои она тоже сбережет.

Мама объяснила, что этот самолет – специальный, его наняли Андердауны, чтобы забрать все вещи, которые мы должны взять с собой, и нас. Однако папа не разрешил. В самолет сели он и Лия, и они ничего с собой не взяли, поскольку собираются вернуться. Рахиль нагрубила ему и попыталась влезть в самолет со своими вещами! Отец ее оттолкнул. А она бросила вещи на землю и заявила: ну и ладно, тогда я утоплюсь в реке, но мы знали, что она этого не сделает. Рахиль не захочет так пачкаться.

А Ады там не было, она осталась дома. Только мы с мамой стояли на поле и смотрели, как улетает самолет. Мама даже рукой не помахала. Лицо у нее делалось все более мрачным, а когда самолет исчез из виду, она пошла в дом и легла на кровать. Хотя было утро, а не вечер. И даже не время дневного сна.

Я сказала Рахили и Аде, что мы должны достать для мамы «Севен ап». Еще дома Рахиль слышала по радио рекламу, что «если человек устал, выдохся и ему требуется и-о-ни-зация, «Севен ап» является величайшим открытием для быстрого восстановления сил. От двух до шести минут понадобится, чтобы почувствовать себя новеньким».

Однако прошел день, стемнело, а мама совсем не почувствовала себя новенькой. Рахиль не пожелала разговаривать со мной про «Севен ап». Она постоянно сидит на крыльце и смотрит на дырку в небе, через которую улетел самолет. А Ада вообще молчит, потому что она такая и есть. Нельсон приготовил нам обед, но он незаметно шныряет по дому, как человек, который попал в разгар драки и не желает в ней участвовать. В общем, в доме совсем тихо. Я попробовала поиграть, но мне не захотелось. Тогда я направилась в дом и взяла мамину руку, но рука опустилась. Я забралась в кровать и легла рядом с мамой, и теперь нас стало двое таких, которые не хотели вставать.

Лия

Мы с папой все решили. Он позволил мне полететь с ним в Леопольдвиль, где мы увидели, как творится история. Наблюдали церемонию провозглашения независимости с гигантской ржавой баржи, привязанной у берега реки Конго. На барже было столько толкающихся и извивающихся людей, что миссис Андердаун сказала: как бы нам всем не пойти ко дну вроде «Титаника». Событие было столь важным, что на нем должен был присутствовать сам король Бельгии Бодуэн. Знаю, это ребячество, но я очень разволновалась, когда она мне это сообщила. Я представляла его в короне и алой мантии, отороченной горностаями, как веселого короля дедушку Коля [51]51
  Английская детская песенка «Old King Cole». В переводе С. Я. Маршака ее первые строки звучат так: «Старый дедушка Коль был веселый король».


[Закрыть]. Однако все белые люди, сидевшие на сцене, были одеты одинаково, в белые мундиры с эполетами, ремнями, шпагами и в белые плоские фуражки. Ни одной короны. Пока они ожидали своей очереди выступать, по подмышкам их кителей расползались пятна пота. И когда все закончилось, я даже не поняла, кто из них был королем.

Большинство выступавших рассказывали о славных временах предыдущего короля, Леопольда, который первым сделал Конго таким, какое оно сейчас. Поскольку в основном они говорили по-французски, миссис Андердаун коротко переводила мне, крепко держа меня за руку. Я не возражала, что она держала меня за руку, я одного с ней роста, и вид у меня не такой перепуганный, но мы могли потерять друг друга в этой толпе. А папа никогда не взял бы меня за руку – это не в его духе. Миссис Андердаун назвала меня бедным потерянным ягненком. Она поверить не могла, когда мы с папой появились без остальных. У нее челюсть отвисла до самой груди. Позднее, когда мы остались одни, она заметила, что, по ее мнению, отец не в своем уме, поскольку не думает о своих несчастных детях. А я заявила, что мой папа знает, что́ лучше перед Господом и наша привилегия – служить Ему. Ну, это ее просто изумило. Она тихоня, я не уважаю ее. Завтра они улетают в Бельгию, а мы отправляемся обратно в Килангу держать оборону, пока не приедет другая семья. Таков папин план. Преподобный Андердаун притворяется, будто не злится на нас.

После того как король и остальные произнесли речи, они торжественно ввели Патриса Лумумбу в должность премьер-министра. Вот его я точно вычислила. Он был худой, видный мужчина, носивший настоящие очки и маленькую бородку клинышком. Когда он встал, чтобы произнести речь, присутствующие замолчали. Во внезапно наступившей тишине было слышно, как река Конго плещет о берег. Казалось, даже птиц оторопь взяла. Патрис Лумумба поднял левую руку и словно сразу вырос дюймов на десять. Темные глаза сверкали белками. Улыбка у него была треугольная, как борода: кончики губ подняты кверху, а середина опущена. Я отчетливо видела его лицо, хотя мы и стояли далеко.

– Дамы и господа конголезцы, – сказал он, – которые боролись за победившую сегодня независимость, приветствую вас! – Толпа взорвалась радостными криками. – Je vous salue! Je vous salue encore! [52]52
  Приветствую вас! И еще раз приветствую! (фр.)


[Закрыть]

Патрис Лумумба просил нас сохранить в своих сердцах этот день, 30 июня 1960 года, навсегда и рассказать своим детям о его значении. Я не сомневалась, что собравшиеся на барже и на забитых людьми берегах реки сделают то, к чему он их призвал. Даже я, если у меня когда-нибудь будут дети. Стоило ему на секунду замолчать, чтобы перевести дыхание, люди разражались громкими криками и махали руками.

Сначала он говорил о «нашем равном партнере» Бельгии. Потом перешел к другим темам, отчего миссис Андердаун занервничала.

– На нашу долю выпало восемьдесят лет колониального правления, – перевела она и замолчала. Отпустив мою руку, она вытерла ладонь о брюки и снова взяла меня за руку.

– Что он говорит? – поторопила я ее, мне не хотелось упустить ни слова из того, что произнес Патрис Лумумба. Глаза у него горели. Я видела такие же у проповедников на молельных бдениях секты возрожденцев, когда в их взлетавших к небу голосах сливались благодать и гнев. Люди ликовали.

– Он говорит, что мы разорили их землю и использовали негров как рабов, пока могли делать это безнаказанно.

– Мы это действительно делали?

– Ну… Если иметь в виду бельгийцев в целом. Его разозлило то, что́ здесь говорили о короле Леопольде, который был дурным человеком, должна признать.

– О! – выдохнула я и прищурилась, чтобы лучше разглядеть Патриса Лумумбу. Я пыталась понять его слова и завидовала Аде, которой языки давались легче, чем завязывание шнурков. Надо было мне усерднее учить французский.

– Мы видели в городах les maisons magnifiques [53]53
  Великолепные дома (фр.).


[Закрыть] для белых и разрушающиеся лачуги для негров.

– Ага, это я поняла без перевода! И он был прав, я сама это наблюдала, когда мы приехали к Андердаунам.

Леопольдвиль – симпатичный маленький город роскошных домов для белых, с окружающими их верандами и утопающими в цветах дворами. Домов, выстроенных вдоль красивых асфальтированных улиц, но дальше, на многие-многие мили – ничего, кроме захудалых хибар для конголезцев. Они строили свои жилища из досок или жестяных листов – из того, что могли найти. Папа объяснил, что это дело рук бельгийцев, американцы никогда бы не допустили подобного неравенства. Он считает, что после провозглашения независимости американцы будут оказывать поддержку, чтобы помочь им построить лучшие дома. В доме Андердаунов были мягкие красные персидские ковры, одинаковые стулья и оттоманки, даже радио. У миссис Андердаун был настоящий фарфоровый чайный сервиз, стоявший в серванте из темного дерева. Вчера вечером я видела, как она тщательно упаковывала хрупкие чашки и горевала о тех вещах, которые придется оставить, и о том, что они достанутся бог весть кому. За ужином мальчик-слуга приносил блюдо за блюдом, пока я не почувствовала, что сейчас лопну: настоящее мясо, оранжевый сыр в красной восковой оболочке, желтую консервированную спаржу. После наших бесконечных фуфу, хлеба, картофельных шариков и сухого молока – слишком много вкуса и цвета для меня. Я жевала и глотала медленно, мне было худо. А в заключение – французское шоколадное печенье! Двое стриженных «ёжиком» сыновей Андердаунов, с фигурами, как у взрослых мужчин, схватили по пригоршне печенья и выскочили из-за стола. Я взяла только одно, но не могла заставить себя съесть его, хотя очень хотела. Тощий мальчишка-слуга, потевший в своем наглаженном белом фартуке, метался, принося нам новые и новые яства. Я вспомнила про килограмм сахара, который он пытался спрятать за пазухой. Имея столько всего, почему миссис Андердаун просто не отдала ему этот сахар? Она что, собирается свой сахар увезти с собой в Бельгию?

Завтра миссис Андердаун улетит, а я останусь здесь, думала я, стоя на барже, привязанной к берегу реки Конго, и наблюдая за тем, как творится история. Под босыми ногами людей, находившихся там вместе с нами, прошмыгнула крыса, но никто не обратил на нее внимания. Все ликовали. Патрис Лумумба замолчал на несколько секунд, чтобы снять очки и промокнуть лоб белым носовым платком. Он, в темном костюме, не потел так, как белые мужчины в белых мундирах, однако лицо и у него блестело.

– Расскажите мне, о чем он говорит, – попросила я. – Я в учебнике французского дошла еще до прошедшего совершенного времени.

Замявшись, миссис Андердаун перевела мне несколько предложений. Остальное начало́ доходить до меня вспышками, как будто Патрису Лумумбе была ниспослана способность говорить на неведомом языке, а моим ушам – такая же милость понимать его.

– Братья мои, – произнес он, – телами и сердцами мы испытали страдания колониального угнетения. Вместе мы будем создавать страну справедливости и мира, процветания и величия. Покажем всему миру, чего может достичь homme noir [54]54
  Черный человек (фр.).


[Закрыть], когда трудится ради свободы. Мы сделаем Конго сердцем света для всей Африки.

Я едва не оглохла от поднявшегося рева.

Ада

Орепе онсарк ондо. Как много зависит от одного красного пера, которое я увидела, выйдя из уборной.

Раннее утро. Петушино-красное небо, туманный воздух. Длинные тени будто разрезают дорогу, ведущую в никуда. День независимости. 30 июня.

Интересно, знает ли здесь кто-нибудь про новую свободу? Эти женщины в длинных обмотанных вокруг пояса тряпках, сидящие на корточках, широко разведя колени, и бросающие пригоршни перцев и маленьких картофелин в шипящие сковороды, стоящие на огне? Дети, испражняющиеся в кустах обильно или слабо, в зависимости от состояния своего здоровья? Одно красное перо в честь торжества. Никто, кроме меня, его пока не видел.

Когда поэтесса Эмили Дикинсон пишет: «Надежда – нечто с перьями», я всегда представляю круглый предмет – мяч, в который я никогда не смогу играть, – утыканный перьями, как мандариновое саше с красными перышками. Я рисовала ее много раз – Надежду! – задаваясь вопросом: как я, однорукая, сумею поймать ее, если она спустится ко мне с неба? И вот она спустилась, и частичка ее лежит возле нашей уборной – одно красное перо. В честь праздника я наклонилась, чтобы поднять его.

Во влажной траве я заметила еще один красный лучик и протянула руку за ним. Так, следуя от одного к другому, я находила красное, а потом серое: растопыренные, как пальцы, пучки длинных перьев с остатками хрящей и кожи. Пушистые бледные перышки с грудки хохлатыми холмиками. Метусела.

Наконец наступил День независимости для Метуселы и для Конго. Бог пернатых, избави меня от этого дня. После проведенной в клетке жизни, лишенной полета и правды, воцаряется свобода. После долгих лет медленного приготовления к безвинной смерти мир уже принадлежит им. Избави от хищников, которые разорвут меня, отдерут грудь от грудной кости.

Настигнутый виверрой, шпионящим, высматривающим, голодным, более сильным существом, Метусела освободился от своего плена. И вот что он оставил миру: серые и красные перья, разбросанные по влажной траве. Только это – и ничего больше; сердце-обличитель [55]55
  Название рассказа Э. А. По.


[Закрыть], обличитель хищника. Ничего из того, чему попугай научился в доме хозяина. Лишь перья, без мячика Надежды внутри. Перья – и ни единого слова.

Книга третья. Судьи

…и вы не вступайте в союз с жителями земли сей;

жертвенники их разрушьте…

…и будут они вам петлею, и боги их будут для вас сетью.

Книга Судей израилевых 2:2–3

Орлеанна Прайс

Остров Сандерлинг, Джорджия

Послушай меня, маленький зверек. Суди меня как хочешь, но сначала выслушай. Я – твоя мать. То, что с нами произошло, могло случиться где угодно, с любой матерью. Я не первая мать на земле, кому довелось увидеть свою дочь в чужой власти. Испокон веков были и вечно будут такие отцы, как Натан, которые просто не знают иного способа отношения к дочери, кроме как владение ею, как участком земли: обрабатывать ее, вспахивать, поливать ужасным ядом. Каким-то чудом это заставляет девочек расти. Они вытягиваются на бледных тонких стебельках своих желаний, как подсолнухи с тяжелыми головками. Ты можешь заслонять их телом и душой, стараясь впитать в себя этот ядовитый дождь, однако они все равно тянутся к отцу. Непрестанно склоняются к его свету.

Жена может мысленно поносить такого человека всеми проклятиями, какие знает. Но она не должна кидать в него камнями. Камень пролетит сквозь него и ударит ребенка, сотворенного его воображением, лишив глаза, языка или протянутой руки. Бесполезно. В этой борьбе у жены нет оружия. Существует множество законов природы и человеческих, однако они не на твоей стороне. Руки слабеют, в сердце остается пустота. Ты понимаешь, что та, кого любишь больше всего на свете, выросла из дьявольского семени. И это ты позволила ему посеять его.

Наконец наступает день, когда дочь может уйти от такого человека – если ей повезет. Его же жестокость обращается против него внутри нее, и она отвергает его и больше с ним не разговаривает. Вместо этого она начинает разговаривать с тобой, своей матерью, с возмущением требуя ответа: как ты могла ему позволять? Почему?

Существует много ответов. Все они безупречны, но недостаточно хороши.

Что я имела? Никаких денег, это уж точно. Ни влияния, ни друзей, к каким я могла бы обратиться, никакой возможности одолеть те силы, которые управляют нашими жизнями. История не нова: я была низшей силой.

Было еще кое-что, как ни ужасно в этом признаваться. Я привыкла считать, что Бог на его стороне. Наверное, это звучит безумно? Но я действительно в это верила. Боялась его больше, чем можно бояться просто мужчину. В нем я боялась Его, любила Его, служила Ему, зажимала руками уши, чтобы не слышать его слов, которые звенели у меня в голове, даже когда он находился далеко или спал. Бессонными ночами я обращалась за утешением к Библии, но получала то же самое. «Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою» [56]56
  Бытие 3:16.


[Закрыть].

Боже! Если эта Библия короля Якова застанет тебя в неподходящем расположении духа, то может совершенно спокойно заставить тебя захотеть выпить яд.

Мое падение не было предопределено. Я росла, не ожидая ни похищения, ни спасения. В каком-то смысле у меня было счастливое детство. Мать умерла, когда я была еще довольно мала, и, конечно, лишенной матери девочке чего-то недоставало, но я считаю, что такая девочка обладает свободой, неведомой другим дочерям. Ее некому посвящать в женские особенности жизни, и звезда будущих возможностей продолжает подмигивать ей на горизонте.

Джексон, Миссисипи, во времена «Великой депрессии» мало чем отличался от Конго тридцать лет спустя, разве что в Джексоне мы знали людей, у которых всего было в избытке, и это поднимало бурю в душе́. В Киланге люди ничего не знали о том, что они могли бы иметь. Холодильник? Стиральная машина с сушкой? Скорее они представляли, что дерево вытащит корни из земли и отправится печь хлеб. Им и в голову не приходило жалеть себя. Только когда умирали дети, они выли и рыдали. Каждый испытывал бешеное чувство несправедливости, а в остальном были довольны судьбой.

Так же происходило и со мной в детстве, выпавшем на годы «Великой депрессии», я была так же наивна. Пока меня окружало лишь то, что было хорошо известно, я спокойно брала от жизни все то, что она могла мне предложить. Очень хорошенькая девочка, потом красивая девушка, я шла по жизни своей маленькой тропкой. Мой отец Бад Уортон был окулистом. Мы жили на окраине Джексона, в захудалом поселке, называвшемся Жемчужиной. Папа принимал пациентов в задней комнате, где стояли металлические шкафы со вложенными в ячейки линзами, которые позвякивали, как подвесные колокольчики, когда выдвигали или задвигали ящики. В передней части дома мы держали магазин. Приходилось, поскольку в тяжелые времена у людей резко «улучшается» зрение, во всяком случае, становится достаточно хорошим, чтобы не обращаться к окулисту. В этом магазине мы торговали продуктами, которые мои кузины привозили со своего огорода, а также галантереей и немного амуницией. В общем, со скрипом, перемогались. Жили мы наверху. Бывали моменты, когда нас там собиралось одиннадцать человек: кузины из округа Ноксаби, дядья, приезжавшие и уезжавшие в зависимости от времени сбора урожая, и моя старая тетушка Тесс. Она заменяла мне мать, если я нуждалась в матери. Тетушка Тесс любила повторять: «Милая, парад не парад, но когда идешь по улице, расправляй плечи и следи за походкой». И в это мы все верили.

Думаю, папа меня так и не простил за то, что позднее я присоединилась к баптистам доброй воли. Он не понимал, зачем человеку нужны иные доказательства Божьего промысла, чем то, какое мы находим, например, в мире тончайших кровеносных сосудов глазного яблока. В этом, да еще в хорошем цыпленке на воскресный обед. Отец выпивал и ругался, но отнюдь не так, чтобы это становилось проблемой. Он научил меня готовить, а в остальном давал полную свободу бегать и играть с кузинами. За пределами Жемчужины находился пустырь. Там, на болоте, мы обнаружили заросли плотоядной саррацении и, задрав платья, погрузившись коленями в жирную черную грязь, разглядывали эти растения, уткнувшись носами в их хищные губы и скармливая им пауков. Вот что я обожала, почти боготворила, в детстве больше всего: чудеса живой природы. Вскоре мы обнаружили целующихся мальчиков. А потом – шатры Возрождения.

Это и привело меня к Натану Прайсу. Мне было семнадцать лет, и я буквально фонтанировала счастьем. Держась за руки, мы, девчонки в тонких хлопчатобумажных платьях, шагали по улице, и все взоры были устремлены на нас. Отбросив назад волосы, мы прошли по центральному проходу между рядами складных стульев, позаимствованных в похоронном бюро, которое располагалось напротив шатра; шатер был заполнен людьми, явившимися на перекличку Господню. Мы отдались Иисусу своими вздымающимися от волнения не спасенными душами. Ну а почему бы и не Иисусу? Мы собирались примкнуть к ним ненадолго, считали, что в конце недели и Он пройдет мимо, как остальные.

Но когда шатер свернули, я осознала, что в мою жизнь вошел Натан Прайс, – молодой, красивый, рыжеволосый проповедник, набросившийся на мою невостребованную душу, как собака на кость. Он был уверен в себе больше, чем можно представить, имея в виду молодого человека, однако я сопротивлялась. Меня пугала его серьезность. Натан был веселым с пожилыми дамами в крепдешиновых платьях, похлопывал их по сгорбленным спинам, но со мной никогда не отклонялся от темы Бога, разве что при случае, касаясь рассуждений об аде.

Наши романтические отношения прокрались в мою жизнь незаметно, главным образом потому, что я их таковыми не воспринимала. Полагала, что Натан просто решительно настроен спасти меня. Он появлялся на нашей пыльной веранде, аккуратно сворачивал пиджак, клал его на диван-качалку, закатывал рукава рубашки и, пока я лущила бобы, читал мне из Псалтири и Второзакония. «… как же вы говорите душе моей: «улетай на гору вашу, как птица»?» [57]57
  Пс. 10:1.


[Закрыть] Слова были таинственными и прекрасными, и я слушала его. В предыдущий мой опыт общения с молодыми людьми входили разве что их богохульные выражения. А теперь передо мной был мужчина, с губ которого слетало: «Слова Господни – слова чистые, серебро, очищенное от земли в горниле, семь раз переплавленное» [58]58
  Пс. 11:7.


[Закрыть], «Он покоит меня на злачных пажитях» [59]59
  Пс. 22:2.


[Закрыть]. Как мне хотелось в эти злачные пажити! Я ощущала сладкий вкус пшеничного стебелька, сорванного и раскушенного моими зубами. Хотела лечь, безропотно подчинившись этим словам, и, встав, заговорить на новом языке. Поэтому я слушала Натана.

Как молодой честолюбивый проповедник-возрожденец, он должен был обслуживать три округа – Ранкин, Симпсон и Копиа, но вот что я вам скажу: тем летом в Жемчужине было спасено столько душ, что Господь, наверное, не знал, что с ними делать. Натан почти не пропускал воскресных обедов с цыпленком в нашем доме. Вскоре тетушка Тесс заметила: «Детка, ты его кормишь, почему бы не пойти дальше и не выйти за него замуж, если он этого добивается?»

Наверное, я никогда не узнаю, чего он добивался. Но когда я сказала Натану, что тетушка Тесс хочет получить ответ, прежде чем вкладывать в проект еще и еще цыплят, идея брака настолько пришлась ему по душе, что он присвоил ее, выдав за свою. У меня почти не было времени подумать о том, каков же мой собственный ответ, – его сочли предрешенным. А если кто-нибудь и пожелал бы выслушать мое мнение, я не представляла, как составить его. Я не была близко знакома ни с одной замужней женщиной. Что я знала о браке? Вроде это был мир трепетного внимания, а сверх того – возможность вырваться за пределы округа.

Мы поженились в сентябре и провели медовый месяц, собирая хлопок для военных нужд. В 1939 и 1940 годах было столько разговоров о войне, что, полагаю, юношей призывали в армию, чтобы устроить представление нашей полной готовности ко всему. Но Натан был освобожден от призыва как незаменимый работник – не на ниве Господа, а на полях «Короля Хлопка». Он занимался этим в перерывах между религиозными бдениями, и осенью 1941 года нашим первым совместным делом как молодоженов было то, что мы гнули спины на пыльных полях. Когда грубые мешки были набиты хлопком, руки сплошь исцарапаны, а плечи покрыты белым пухом, мы сочли, что внесли свою лепту. Нам и в голову не приходило, что скоро сбросят бомбы на далекую гавань, от названия которой у жителей нашей сухопутной Жемчужины [60]60
  Имеется в виду Пёрл-Харбор.


[Закрыть] холодок пробегал по спине.

К концу той бесславной недели половина мужчин во всем мире стала заложниками войны. Натан не составил исключения, он тоже был призван. В Форт-Силле капитан заметил религиозное рвение Натана и рекомендовал его в качестве капеллана в госпиталь, достаточно далеко находившийся от вражеских позиций. Я наконец выдохнула свободно: теперь могла искренне сказать, что люблю Бога! Но позднее, безо всяких объяснений, Натан оказался в Париже, штат Техас, в пехотном тренировочном лагере. Мне разрешили провести с ним две недели там, на открытой всем ветрам равнине, бо́льшую часть времени ожидая его в чужой пустоте холодной квартиры и пытаясь найти сердечные слова для других жен. Мы напоминали обломки кораблекрушения – женщины с разными акцентами и шансами, выброшенные на этот берег, варившие крупы или макароны, делавшие кто что умел для утешения, объединенные стремлением не думать о руках наших мужей, учившихся держать винтовки. А я по ночам держала голову Натана у себя на коленях и читала ему Писание: «Господь твердыня моя и прибежище… рог спасения моего… и от врагов моих спасусь» [61]61
  Пс. 17:3.


[Закрыть]. Когда он уехал, я вернулась домой, в Жемчужину.

Натан отсутствовал не больше трех месяцев. На грузовиках, лодках и на корабле Азиатского флота его доставили в лагерь под пальмами на филиппинском берегу, под командование генерала Макартура. Для начала его рота пробралась в глубь Лусона, не встретив на своем пути ничего более опасного, чем москиты и джунгли, но на вторую ночь они были разбужены артиллерией. Натана ранило в голову осколком снаряда. Оглушенный, он побежал искать укрытие и провел ночь под бамбуковым навесом кормушки для свиней. Натан был контужен, однако постепенно, к рассвету, сознание вернулось к нему, и он, полуослепший, выбрался на открытое место, имея не большее представление об ориентировке на местности, чем насекомое, летящее на огонь. По счастливой случайности до наступления темноты его заметили на берегу и взяли на борт торпедного катера. Из госпитального бункера на острове Коррехидор Натан послал мне по речевой почте бодрое письмо о своем спасении милостию Божией и японской кормушки для свиней. Конечно, он не мог открыть мне место своего пребывания, но заверил, что чудесным образом остался цел, и обещал скоро вернуться домой!

И это было последнее, что я слышала от человека, за которого вышла замуж, – от того, кто умел смеяться и шутить (даже насчет кормушки для свиней), называл меня «любимым ягненком» и верил в чудо удачи. До сих пор ясно вижу молодого солдата, который, откинувшись в кровати на подушки, писал то письмо, улыбался сквозь бинты и глазную повязку и показывал медсестрам фотографию своей хорошенькой жены с воткнутой в волосы коробочкой хлопка из Дельты [62]62
  Северо-западная часть американского штата Миссисипи, междуречье Миссисипи и Язу.


[Закрыть]. И наслаждался, как выяснилось, последними счастливыми часами своей жизни. Натан еще не знал, что случилось с его ротой. Через несколько дней новость долетела до Коррехидора. Сквозь подземные тоннели крепости этого острова промчался ветер ужаса, слишком чудовищного, чтобы оповестить о нем вслух, – это была лишь скорбная литания, произнесенная шепотом, – и потребовались годы, чтобы смысл ее полностью открылся миру, а особенно мне. От нее навсегда съежилось от ужаса сердце одного солдата.

После начала артобстрела в ту ночь, когда в темноте раненый Натан забрел под навес свиной кормушки, рота получила приказ быстро двигаться в сторону полуострова Батаан, где можно было спрятаться в джунглях, перегруппироваться и совершить марш-бросок обратно, чтобы снова захватить Манилу. Это было ошибкой, порожденной самоуверенностью командования, – небольшой в масштабах истории, но неизмеримо огромной для жизней людей. На полуострове они угодили в ловушку, где умирали от голода и страха, и наконец под угрозой штыков их маршем погнали на север, через топкие рисовые поля, под слепящим зноем. Они шли до изнеможения, заболевали и умирали, падали и ползли на четвереньках, истощенные, страдающие галлюцинациями от жажды, мучимые приступами малярии. До лагеря военнопленных добрались немногие, и еще меньше их выжило в лагере. Рота Натана погибла вся, до единого человека, во время того Батаанского марша смерти.

Рядовой Прайс был эвакуирован с Коррихедора за несколько недель до того, как Макартур покинул свой пост со знаменитым обещанием вернуться. Но он не вернулся туда, как не вернулись оттуда те мальчики, как не вернулся оттуда и молодой солдат, за которым я была замужем. Натан приехал домой с серповидным шрамом на виске, ослабленным зрением в левом глазу и чувством вины за свою мнимую трусость, от которого так никогда не избавился. Его первыми обращенными ко мне словами были слова о том, что он чувствует на себе гневное око Господа. Натан отстранился, когда я хотела поцеловать его и нежно к нему прикоснулась, упрекнув меня: «Неужели ты не понимаешь, что Бог наблюдает за нами?»