Текст книги "Библия ядоносного дерева"

Полдеревни находилось с нами в одной лодке, хотя, как я понимаю, по иной причине. Там никто не спал из-за взбучки, которую устроил им на собрании папа Кувудунду, и боясь его дурного глаза. По словам Нельсона, все разговоры были только об этом. Им чудилось, будто их домашние животные смотрят на них. Они забили последних оставшихся коз, кур и собак. Везде пахло кровью. Затем выставили головы убитых животных перед домами – чтобы отогнать кибаазу, как они объясняли.

Почему же они оказались такими дураками, что проголосовали за Лию, если знали, что это навлечет на них гнев папы Кувудунды? – спросила я Нельсона. Он объяснил: одни разозлились на папу Нду, другие – на нашего отца, поэтому все получили то, чего совсем не хотели, но с чем теперь ничего не могут поделать. Лия никому не важна – вот что сказал Нельсон. Ну что ж, ответила я, – вот это мы и называем демократией.

Странно, но на следующее утро в нашем доме неожиданно воцарились мир и покой. Отец вел себя так, будто ничего особенного не случилось. На руках у него виднелись порезы и волдыри от ядовитого сумаха, оставшиеся после сражения с кустами, но он просто допил чай, не проронив за завтраком ни слова, затем наложил какие-то примочки на руки и вышел на веранду читать Библию. Мы гадали, что он ищет. Самый длинный Стих, чтобы велеть Лие переписывать его в наказание за дерзость? Или что мог сказать Иисус о священнике, убившем собственную дочь? Или, может, понял, что не сумеет выиграть это сражение, и решил притвориться, будто ничего не случилось, а Лию просто не замечать? С нашим отцом жизнь представляет собой сюрприз за сюрпризом.

У Лии, по крайней мере, хватило ума не попадаться ему на глаза. Она убралась то ли в школу Анатоля, то ли в лес – соревноваться с Нельсоном в стрельбе из лука: кто стрелой собьет жука с ветки. Обычно Лия поступала именно так. Однако в нашем доме все равно царило нервное напряжение. Руфь-Майя описалась только потому, что отец закашлялся на веранде. И догадайтесь, кто должен был мыть ее и переодевать. Разумеется, я. Мне совсем не нравилось то, что с нами происходило. А все из-за Лии.

Это был вечер накануне охоты. Лия продолжала держаться подальше. Но ее приятель Анатоль нашел зловещий знак возле своей хижины. Так нам сказал Нельсон. Мама послала его в школу отнести Лие вареные яйца на обед, и он прибежал обратно и сообщил, что Анатоль там и выглядит так, словно увидел привидение. Нельсон не объяснил, что это за дурной знак, – только что это ужасное кибаазу, проклятие, насланное на Анатоля. Мы вообще-то решили, что Нельсон это придумал, он умел драматизировать события.

Но не тут-то было. Следующим утром рано Анатоль нашел зеленую мамбу, свернувшуюся на пороге его лачуги, и только благодаря милости Божьей она не укусила его в ногу, а то он умер бы на месте. Везение или чудо? Говорили, что обычно Анатоль встает до рассвета, чтобы совершить моцион, и должен был бы непременно наступить на нее, но в то утро почему-то проснулся слишком рано и решил зажечь лампу и почитать в постели, прежде чем вставать, только поэтому он ее и увидел. Сначала Анатоль подумал, что кто-то подбросил веревку ему в дом как еще один знак беды, но вскоре «веревка» начала двигаться! Это уже был не знак, а сама беда! История облетела деревню быстрее, чем если бы в ней были телефоны. Люди уже встали, предстоял большой день, и надо было к нему подготовиться, но новость заставила их задуматься. Мне безразлично, поклонялись ли они Всемогущему Богу или кому-то другому, однако сейчас молились ему, вознося благодарность за то, что случившееся с Анатолем произошло не с ними.

Ада

«Бето нки тутасала» означает: что мы делаем? Делаем мы что? Отчым меалед? В ночь накануне охоты никто не спал. Нам сила – талисман. Нам казалось, будто мы смотрим, но мы не видели того, что находилось перед нами. Леопарды ходили по тропам на задних лапах, и змеи тихо выползали из своих нор. Если у тебя на полу змея свернулась в форме буквы S, тут уж не до сна.

Люди – банту, единственное число – мунту. Однако «мунту» – не совсем то же, что человек, поскольку это и живой человек, и мертвый, и тот, что еще не родился. Мунту переходит из одного состояния в другое, не меняясь. Банту говорят о «себе», как об образе, живущем внутри, выглядывающем наружу через глазницы телесной оболочки, ожидающем, что произойдет дальше. Используя тело как маску, мунту наблюдает и ждет, не испытывая страха, ведь мунту не может умереть. Переход от духа к телу и обратно, от тела к духу – это лишь очередное действие. Мунту совершает его силой номмо – имени, которым он себя называет. Номмо выпадает, как дождь из тучи, поднимается из человеческого рта, как пар: с песней, с криком, с молитвой. В Конго номмо сообщают барабаны, обладающие тут речью. Танец дает номмо тем, у кого тело не отделено от живущей в нем воли. В том, другом месте, в Америке, давным-давно, я была неудачной комбинацией слишком слабого тела и сверхсильной воли. Но в Конго эти сущности идеально совместились воедино – в Аду.

В ночь накануне охоты, когда никто не спал, все мунту в Киланге танцевали и пели: барабаны, губы, тела. В песне они именовали животных, которым предстояло утром стать нашей трапезой и спасением. Называли они и то, чего боялись: змею, голод, леопардов, расхаживающих, как люди, на задних лапах. Они, эти тела, живые, танцующие и соединяющиеся с гладкими, скользкими другими черными телами, ритмично размахивают птичьими перьями, пытаясь вымолить заветную, сокровенную надежду, шанс продолжить жить. Но мунту безразлично, будут тела живыми или мертвыми завтра. Мунту выглядывает через глазницы, внимательно наблюдая, что произойдет дальше.

Еще до рассвета мы собрались в конце деревни, не у реки, а далеко оттуда, на краю, обращенном к холму, – там ждало нас спасение. Мы решительно зашагали по зарослям слоновьей травы и стали подниматься по склону. Трава – в рост высокого мужчины, даже выше, но сухая и белая, как волосы мертвой женщины. Мужчины палками прибивали ее к земле. Они делали это синхронно, будто исполняли какой-то танец, ритмичный тихий шелест доносился до нас от головы колонны. Мужчины с луками и стрелами, мужчины с копьями, несколько – даже с ружьями шагали впереди. В холодном утреннем тумане их пение сливалось в один нечленораздельный звук. Дети и женщины следовали за ними с большими – какие они только могли обхватить руками – корзинами. Моя висела на лямке через плечо, потому что я не могла обхватить ее как нужно. За нами шли самые пожилые женщины с коптящими факелами – шестами из железного дерева, верхушки которых были обмотаны пропитанными пальмовым маслом тряпками. Они держали их высоко, зачерняя дымом воздух над процессией. Солнце красным шаром висело низко над рекой, словно не хотело входить в этот странный день. Потом оно все же вплыло в фиолетовое небо и уставилось с него, как черный глаз.

По сигналу папы Нду наша колонна разделилась, охватывая холм с обеих сторон. Мрачная развилка жаждущих, голодных людей – так, наверное, мы представлялись мунту умерших и еще не рожденных, наблюдавшим за нами с высоты. Через полчаса головы наших колонн встретились, и круг голодных жителей Киланги замкнулся, объяв холм. Раздался крик. Те, кому поручили поджечь траву, опустили факелы. Молодые женщины, распахнув канги, принялись раздувать ими огонь, словно разгоняли мошкару перед свечой.

Наш круг был таким большим, что крики, звучавшие с противоположного конца, доносились до нас как из иного мира. А вскоре все они были поглощены огнем, он не ревел, а громыхал, как гром, трещал и шипел, высасывая из наших глоток воздух вместе со способностью говорить. Пламя росло, слизывало траву, и мы двигались вперед, преследуя кромку огня впереди, преследуя языки пламени, жадно пожиравшие траву и не оставлявшие ничего позади себя. Ничего, кроме горячей, обугленной голой земли и тонких белых гребешков пепла, шевелившихся и осыпа́вшихся под поступью босых ног. Теперь мужчины, вскинув луки, бросились вперед, стремясь поскорее сомкнуть круг на вершине. Он сужался, и в центре его, как в ловушке, сосредоточилось все живое, что обитало в обширном травяном пространстве вокруг. В этом общем «танце» сошлись все животные – мыши и люди [97]97
  Отсылка к названию повести Дж. Стейнбека «О мышах и людях».


[Закрыть]. Мужчины наступали, подпрыгивая, и за стеной огня казались вырезанными из дерева марионетками. За огнем медленно двигались старики и дети. Мы напоминали странные переломленные древки, сложившиеся пополам, со все еще трепыхавшимися полотнищами знамен. Неторопливые мусорщики, мы развернулись веером по шипящему черному пепелищу, подбирая обугленных насекомых. Чаще всего встречались хрустящие гусеницы нгука – любимое лакомство учеников Анатоля, – они напоминали маленькие веточки, и я никак не могла их разглядеть, пока не научилась различать специфические серые дужки. Мы наполняли ими корзину за корзиной, пока они не завладели моим воображением настолько, что я не сомневалась: теперь буду видеть их и во сне. Легче было найти диконко, съедобную саранчу, и сверчков, чьи пухлые животики пульсировали, как наполовину заполненные водой воздушные шарики. Гусениц я одну за другой клала на язык, их обгоревшие хрустящие, покрытые щетинкой тельца на мгновение казались сладким бальзамом организму, изголодавшемуся по белку. Голод организма решительно отличается от ощущения пустоты в голодном желудке. Тот, кто познал голод такого рода, больше не сможет по-настоящему любить того, кому он неведом.

Огонь продвигался быстрее нас, молодых и старых золотоискательниц мертвых насекомых. Я останавливалась и выпрямлялась, чтобы кровь отлила от головы к онемевшей массе мышц на тыльной стороне бедер. Мама крепко держала за руку Руфь-Майю, свое избранное дитя, однако старалась не отходить и от меня. После той ужасной муравьиной ночи ее страдающая плоскостопием совесть молча бродила вокруг меня кольцами, чувство вины придавливало ее, как плоскогрудую кормящую мать, лишившуюся молока. Я пока отказывалась сосать и тем дать ей облегчение, но держалась поблизости. У меня и выбора не было, поскольку мама, Руфь-Майя и я были объединены друг с другом в силу распределения ролей и отделены от Лии-Охотницы. По собственной воле мы находились также вдали от Рахили и отца. Их шумное присутствие смущало нас в обстановке серьезной, спокойной работы. Козырьком приложив руку к глазам, я высматривала Лию, однако не находила ее. Вместо нее я видела Руфь-Майю, задумчиво грызшую гусеницу. Перепачканная землей и подавленная, она напоминала маленькую недокормленную родственницу моей перворожденной сестры. Ее отсутствующий взгляд, вероятно, был взглядом мунту Руфи-Майи, прикованного цепью к воинственному ребенку на всю его до-жизнь, жизнь и после-жизнь и смотрящего через ее глазницы.

Впереди огонь то стремительно распространялся, то опадал, будто начинал уставать, как все мы. Жар был невыносимый. Я пыталась представить вкус воды.

По мере того как огненное кольцо сужалось, мы начинали видеть его противоположный край – красно-оранжевые сполохи, окаймлявшие черный пепел, и неясные контуры животных, столпившихся в середине: антилоп, бушбоков [98]98
  Вид некрупных антилоп, обитающих в Африке.


[Закрыть], широколобых бородавочников с выводками потомства. Стадо бабуинов с выгнутыми дугой хвостами прыгало зигзагами и еще не отдавало себе отчета в том, что попало в западню. Тысячи насекомых кишели в воздухе густым супом животной паники. Птицы ударялись об огненную стену и вспыхивали, словно фейерверки. Когда стало ясно, что нет больше ни воздуха, ни надежды, звери начали выбегать сквозь огонь на открытое пространство, где их ждали копья и стрелы. Антилопы не прыгали грациозно, а неслись, как обезумевшие от страха лошади, по огненному кругу, а потом вдруг выскакивали из него, изменив направление то ли случайно, то ли ослепнув. Видя, как стрелы вонзаются в шеи их собратьев, они в панике шарахались, поворачивали обратно, в огонь, но большинство неслось вперед, навстречу людям и смерти. Их вздымавшиеся бока постепенно замирали, и животные делали последний выдох. Темная кровь стекала с нежных черных губ на обугленную землю. Над каждым павшим животным взвивался торжествующий человеческий вопль. Наша голодная цепочка разрывалась и с невиданной энергией бросалась на этот крик. Женщины с ножами падали на колени и начинали свежевать животное, даже прежде, чем оно переставало бить в землю копытами. Из крупных, прорвавшихся сквозь огонь – бушбоков, бородавочников, антилоп, – спаслись немногие. Другие, не решившиеся преодолеть огненную стену, сгорели заживо: маленькие птицы с ярким оперением, сбивающиеся в рои насекомые и несколько самок бабуинов, которым вопреки всему удалось сохранить свою беременность в этой жуткой засухе. С животами, отягощенными вцепившимися в них драгоценными детенышами, они скакали за гривастыми самцами, пытавшимися спастись, но, наткнувшись на огненный занавес, через который прорывались другие, шарахались назад. Припадали к земле, прикрывая собою малышей. Понимая, что выбор один: сгореть вместе с детенышем.

Пылающий занавес отре́зал волю к спасению от самого спасения. Я дрожала, мне хотелось упасть на землю и не видеть, но стояла и смотрела – смотрела, как килангские дети вопят и пляшут каждый раз, когда находят обгорелые угловатые тела матери-обезьяны и ее детеныша, спекшиеся вместе. Благодаря их смерти ликующие килангские ребятишки переживут еще один сезон. Банту, наблюдавшие за этим сверху, лицезрели черный праздник жизни и смерти, неотделимых друг от друга, на фоне выжженной дочерна земли.

После этого дня моя сестра Рахиль стала (ненадолго) вегетарианкой. А Руфь-Майя и Лия – фуражиром и охотницей соответственно. А я стала чем-то иным. В день охоты я осознала важную истину: все животные убивают, чтобы выжить, а мы – животные. Лев убивает бабуина; бабуин уничтожает жирную саранчу. Слон раздирает живые деревья, выдергивая их бесценные корни из земли, которую те любят. Тень голодной антилопы проходит по перепуганной траве. А мы, даже если у нас нет ни мяса, ни травы, – ничего, что можно жевать, тем не менее кипятим воду, убивая невидимые существа, которые сами хотели нас угробить. И глотаем таблетки хинина. Смерть чего-то живого – цена нашего собственного выживания, и мы платим ее снова и снова. У нас нет выбора. Это единственное торжественное обещание, которое любая жизнь на земле дает при рождении и вынуждена держать.

Лия

Я убила свою первую добычу – красивого рыжевато-коричневого зверя с изогнутыми рогами и черной диагональной полосой по бокам: самца импалы. Он был совершенно обескуражен огнем, слишком молодым, чтобы иметь эффективную стратегию на случай опасности, но достаточно взрослым, чтобы хотеть покрасоваться. Фыркая, самец беспорядочно носился туда-сюда, как мальчишка-забияка на детской площадке, пока не остался в огненном кольце один. Я знала, что скоро и он прорвется через огонь: очень уж отчаянно стал он бить по земле копытами, да и вся его родня находилась уже там, за огненным рубежом. Я припала к земле рядом с Нельсоном. Он уже застрелил двух бушбоков и сделал мне знак, что идет забрать стрелы. Импалу он оставлял мне. Я проследила, куда ведет след копыт, как учил меня Нельсон, и вдруг поняла, где самец будет прорываться через огонь: напротив меня, а затем рванет направо, куда побежала его мать. Даже хулигану с детской площадки в отчаянной ситуации нужна мать. Я задержала дыхание, пытаясь унять дрожь в руках. Голод и жажда сосредоточились во мне, глаза разъедал дым, и в теле не осталось никакой силы. Я молила о помощи Иисуса, потом любого другого бога, который меня слышал. Помоги мне держать левую руку прямо, а правую отвести до упора назад и крепко прижать к натянутой тетиве стрелу, готовую, звеня, лететь вперед. Раз – он выпрыгнул из огня и вильнул, два – подбежал ближе, три, сбился с ноги, замешкался… Четыре!

Самец прыгнул в сторону от меня, все четыре ноги пересеклись в воздухе на полсекунды, а потом он побежал. И только увидев струю коричневой крови, я поняла, что попала в него. У меня сердце нырнуло куда-то вниз, резко подскочило и взорвалось где-то в ушах. Я убила животное размером крупнее самой себя! Я закричала так, будто меня ранило стрелой, и прежде чем сообразила, что делаю, ноги понесли меня вслед за импалой по дороге его надежды – к располагавшемуся на краю длинной выжженной долины лесу, где он надеялся найти свою мать и спасение. Но самец хромал, бежал медленнее и вскоре упал. Я стояла над ним, тяжело дыша. Минута понадобилась мне, чтобы понять, что́ я вижу: две стрелы в его боку. Ни одна из них не имела красного оперения, как мои. И старший сын папы Нду Гбенье уже кричал сзади, чтобы я отошла в сторону: «А баки!» – это означало, что я воровка.

Неожиданно рядом со мной возник Нельсон, размахивавший моей стрелой.

– Вот стрела, которая убила импалу! – крикнул он Гбенье. – Она прошла сквозь шею. Посмотри на свои – они нанесли лишь две маленькие царапины на боку. Он даже не почувствовал их перед тем, как умереть.

Тот скривил губы:

– Как стрела, пущенная женщиной, могла убить годовалого импалу?

– Проделав дыру в его шее, Гбенье, – ответил Нельсон. – Твои стрелы прилетели следом – как псы за сучкой. Куда ты целился, нкенто?

Гбенье занес кулак, и я была уверена, что он убьет Нельсона за такое оскорбление. Но вместо этого он показал на меня пальцем, потряс им, будто хотел стряхнуть с него кровь или слизь, велел мне освежевать импалу и принести мясо в деревню, после чего повернулся и пошел прочь.

Нельсон достал нож и опустился на колени, чтобы помочь мне выполнять эту нудную работу – перереза́ть сухожилия и сдирать шкуру. Я была ему благодарна, и в то же время мне было тошно.

Нельсон высмеял Гбенье, назвав его «нкенто» – женщиной.

Рахиль

Если вы думаете, что можете представить, какой это был ужас, то ошибаетесь. Агнцы для заклания. То ли мы, то ли животные – я даже толком не пойму, кого мне больше жаль. Это был самый отвратительный день в моей жизни. Я стояла на выжженном поле, во рту у меня был привкус пепла, он застилал глаза, въелся в волосы, в одежду, все перепачкав. Я стояла и молила Господа Иисуса, если он слышал, чтобы забрал меня домой, в Джорджию, где я могла зайти в «Белый за́мок» и заказать гамбургер, не глядя, как закатываются его глаза и кровь, пульсируя, вытекает из мертвой туши.

Они-то веселились, смотря на это. Подобного веселья я не видела со времени игр по случаю Дня встречи выпускников. Все прыгали от радости. Я тоже поначалу, потому что подумала: ура! – наконец-то будет хотя бы сносная еда. Мне казалось, если съем еще один омлет, сама превращусь в курицу и начну кудахтать. Но к вечеру все были перепачканы кровью, как счастливые упыри, от которых бросает в дрожь, и мне стало невыносимо быть одной из них. Деревенские жители у меня на глазах превращались в скотов с жадно раскрытыми пастями. Моя сестра Лия, опустившись на колени, с энтузиазмом свежевала бедную маленькую антилопу, начав с того, что рассекла ей живот и с жутким звуком рвущейся плоти содрала шкуру с ее спины. Они с Нельсоном сидели рядом на корточках и проделывали это с помощью ножа и зубов. Оба были так покрыты сажей, что напоминали чайник с кастрюлей, один чернее другого. Когда закончили, тушка лежала на земле обмякшая, красно-голубая, блестящая, покрытая скользкой белой пленкой. Она была похожа на нашего старого игрушечного пса Бейби, только сделанного из жил и крови. Остекленевшие мертвые глаза животного словно молили о пощаде. Я согнулась пополам, и меня вырвало прямо на мои фирменные кеды. Господи Иисусе! Я ничего не могла с собой поделать.

Я отправилась домой по сожженному склону холма, даже не сообщив маме, что ухожу. Мне уже семнадцать лет, я не ребенок и сама буду решать свою судьбу. Люди собирались на свою дурацкую базарную площадь, чтобы – не сомневаюсь – радостно наораться там по поводу охотничьей удачи и разделить мертвую добычу.

А я – нет. Я заперлась в нашем кухонном домике, сорвала с себя перепачканную одежду и швырнула ее в печь. Потом вскипятила большой котел, налила горячую воду в оцинкованную лохань, села в нее, съежившись, как ошпаренная картофелина, и рыдала, одна в целом мире. Мамин портрет президента Эйзенхауэра смотрел на меня со стены, и я стыдливо прикрыла грудь руками, зарыдав еще горше. Чувствовала, что моя покрасневшая кожа вот-вот начнет слезать и я стану похожа на ту бедную антилопу. Меня не смогут отличить от других освежеванных трупов, которые сегодня все притащат домой. Лучше бы я умерла вместе с несчастными животными. Кто бы об этом пожалел? Пока вода остывала, я сидела в ней, глядя на президента. Его белое круглое лицо было таким приветливым и добрым, что я плакала, как ребенок. Мне хотелось, чтобы вместо собственных родителей моим отцом был он. Мечтала жить под надежной защитой кого-нибудь, кто прилично одевается, покупает мясо в магазине, как предназначил милосердный Господь, и заботится о других.

Я поклялась: если удастся пережить это испытание, не притронусь ни к одному из этих животных, которых загнали в западню и перебили там, на холме, как невинных младенцев. В сущности, они ими и были – бабуины, бородавочники, антилопы, обезумевшие, смертельно испугавшиеся огня. А люди ничем не отличаются от животных: Лия и эти мужчины, облизывающиеся, уже предвкушающие дым костра и жареное мясо. И несчастная маленькая Руфь-Майя, подбирающая обожженных гусениц и кладущая их прямо в рот, потому что родители не в состоянии накормить ее. Все они сегодня там, под палящим солнцем, были просто бессловесными животными со зна́ком, прахом нарисованным у них на лбу. Вот и все. Несчастные бессловесные твари, спасающие свои жизни.

Лия

Этот день должен был стать самым знаменательным в нашей деревне, но вместо этого обернулся настоящим кошмаром. И через пятьдесят лет, если буду еще жива, оглядываясь на тот день и последовавшее за ним утро, я буду готова поклясться: то был самый жуткий день в нашей жизни.

По окончании охоты предполагалось празднование, однако не успели старики притащить под дерево барабаны, не успели начаться танцы, как образовалась свалка с криками и дракой. Мужчины, кого мы знали как добрых, щедрых отцов, мгновенно превратились в незнакомцев, сходившихся лицом к лицу, со стиснутыми кулаками и выпученными глазами, и оравших друг на друга. Руфь-Майя расплакалась и спряталась в мамину юбку. Вряд ли она вообще поняла, что происходит. Ни тогда, ни после.

Я тоже была участницей. Понимаю. Но произошло уже столько всего, прежде чем я присоединилась к сваре. С момента, когда мы впервые ступили на землю Киланги, все шло не так, хотя мы-то этого не видели. Даже независимость оказалась благотворна не для всех, вопреки тому, что говорили в тот день на набережной, когда Лумумба и бельгийцы провозгласили разные обещания, а белый король прятался где-то под маскировкой. Неизбежно должны были быть победители и побежденные. Теперь на юге идет война, на севере убивают, ходят слухи, будто белые захватили власть в армии и намерены убить Лумумбу. В день охоты война уже с ревом катила на нас – белые против черных. Нас всех столкнула жадность, и мы не сумели преодолеть ее.

Моя стычка с Гбенье над импалой, которую на самом деле убила я, стала предметом общей перепалки между теми, кто проголосовал за меня, и теми, кто проголосовал против. Были и перебежчики, главным образом в лагерь моих противников, – те, кто поддался угрозам папы Кувудунду. Ужасы, какими он стращал, уже начали сбываться. Глаза наблюдали за нами с деревьев, когда мы волокли свою добычу в деревню, складывали в кучу и собирались вокруг нее голодной толпой. Гбенье сделал первый шаг, за ногу вытащив антилопу из кучи и гордо подняв ее над головой. Папа Нду принял ее у него, занес мачете и одним сокрушительным махом отсёк задний окорок. Подняв, он швырнул его мне. Окорок шлепнулся на землю у моих ног, обрызгав кровью мои носки. При полном отсутствии человеческих звуков в уши мне ворвался оглушительный стрекот саранчи, затаившейся в листве.

Я знала, что должна сделать: поднять оковалок обеими руками и передать его маме Мванзе – подставить другую щеку. Однако грех гордыни яростно стиснул мне горло. Я подняла кровоточащую антилопью ногу и швырнула ею в Гбенье, который стоял спиной ко мне и злорадно хохотал с друзьями. Она плашмя ударила его. Он покачнулся, и кто-то из его друзей рассмеялся.

Папа Нду развернулся ко мне, его глаза сверкали гневом из-под изборожденного морщинами лба. Он с отвращением махнул рукой в нашу сторону.

– Папа Прайс отказался от доли своей семьи, – объявил он на киконго. – А бу мпья. Кто следующий?

Он обвел взглядом молчаливые лица.

– Анатоль! – наконец выкликнул он. – Анатоль баана бансисила ау а-аана! Анатоль сирота без потомства. – Это было самое жестокое оскорбление, какое мог нанести конголезец. – Тебе этого будет более чем достаточно, – произнес папа Нду, указывая на тот же самый скудный оковалок, лежавший на земле. Еще несколько часов назад он был сильной задней ногой молодого импалы. А теперь лежал ободранный, покрытый грязью и выглядел скорее оскорблением, чем даром.

Анатоль ответил вежливым учительским тоном:

– Excuzez-moi, папа Нду, mais non, ça, s’est de compte à demi de la famille Прайс. La grande bête là, c’est la mienne [99]99
  Простите, папа Нду, но нет. Это половина доли семьи Прайс. Вон то большое животное – это мое (фр.).


[Закрыть].

Сам, обеими руками, Анатоль, сирота без потомства, начал вытягивать из кучи большого бородавочника, которого лично убил на холме. Папа Нду не должен был оскорблять Анатоля, хотя тот даже не принял мою сторону, а лишь заметил, что каждый должен думать за себя. Теперь я испугалась, что Анатоль вообще больше не захочет иметь ничего общего с нашей семьей.

Я с облегчением увидела, что папа Боанда вышел вперед, чтобы, как я думала, помочь Анатолю. Но он внезапно выхватил у того добычу и стал кричать; я поняла, что он претендует на бородавочника Анатоля. Престарелая мама Боанда с визгом выбежала из толпы и ударила Анатоля в лицо. Он выпустил добычу из рук и попятился. Я подбежала, чтобы поддержать его, и получила удар в спину от однорукого папы Кили, который не сумел обойти меня, торопясь заявить права на собственную долю. За ним бежали две мамы Кили, решительно настроенные проконтролировать его долю и утащить ее. Папа Нду заговорил снова, но тут же исчез в толпе наших соседей, накатившей на него, окружившей и сомкнувшейся.

И естественное, радостное событие – дележ добычи после охоты – обернулось войной голодных желудков, со взаимными яростными оскорблениями. Мяса было более чем достаточно. Однако по мере того как мы стягивались, чтобы получить свою долю промысла, жирные бока крупных животных, добытых нами на холме, скукоживались до скудных костяков иссушенных голодом туш. Изобилие исчезало у нас на глазах. Там, где только что был избыток, мы вдруг стали видеть нехватку. Даже малые дети дрались и крали гусениц друг у друга из корзин. Сыновья орали на отцов. Женщины требовали голосования и возражали собственным мужьям. Голоса престарелых мужчин, редко звучавшие громче шепота, потому что старики привыкли, что их почтительно слушают, потонули в этом гвалте. Папа Кувудунду выглядел растрепанным и сердитым. Белая накидка почернела от сажи. Он воздевал руки и обрушивал на нас свои предсказания: вот-вот животные и природа восстанут против нас.

Мы старались не обращать внимания на его странные замечания, но слышали их. И понимали, что он прав. Мертвые звери в наших руках, казалось, насмехались над нами и проклинали за то, что мы их убили. Вскоре все разбрелись по домам с мясом, чувствуя себя так, словно это мы являлись объектами охоты. То, что несомненно было старейшим обычаем празднования окончания охоты и дележа изобилия, мы разрушили своими руками.

Рахиль

К вечеру мои сестры и родители вернулись домой, и началось какое-то сумасшествие.

Приняв «ванну», я надела чистую одежду, высушила волосы полотенцем и спокойно сидела в передней комнате, приготовившись объявить родственникам, что отныне я вегетарианка. Понимала, что это означает: с сегодняшнего дня буду жить на одних бананах и страдать от недоедания. Я знала, что мама будет возражать, станет рассказывать мне, до чего это меня доведет, – кривые ноги, слабые кости, как у бедных конголезских детей. Но мне было безразлично, пусть у меня даже волосы вылезут. В семнадцать лет у меня есть законные права, а кроме того, я составила секретный план. Как только Ибен Аксельрут прилетит в следующий раз, я использую свою женскую природу к собственной выгоде. Неважно, чего это потребует, я заставлю его увезти меня отсюда на самолете. «Мистер Аксельрут мой жених, и я намерена вернуться в Америку, – скажу я, – в свободную страну, где можно купить любую еду».

Но разговор получился иным. Вернувшись домой, все пребывали почти в истерике после крупной ссоры, которая произошла в деревне из-за того, кто должен получить какую долю этого жуткого мяса. Они без умолку твердили об этом, пока мама разжигала огонь и ставила жарить их антилопью ногу. Было слышно, как та шипит, испуская сок и покрываясь хрустящей корочкой, и, должна признаться, когда настало время ужина, я все же съела несколько маленьких кусочков, но только потому, что вконец ослабела от голода. И меня мучила мысль о выпадении волос. Но! Поверьте, если бы в радиусе ста миль где-нибудь находился продуктовый магазин, я бы отправилась туда пешком, чтобы посмотреть, нет ли там какой-нибудь еды, не имеющей ног.

За ужином гвалт в доме не стихал; Лия снова и снова рассказывала, как лично убила антилопу и как нечестно, что ее не отдали нашей семье. Папа сообщил ей, что Господь не бывает милостив к тем, кто не почитает старших, и он, преподобный Прайс, впредь умывает руки и больше не участвует в ее нравственном воспитании. Все это он произнес обычным, будничным тоном, словно речь шла о том, что собака опять рылась в мусоре. Отец констатировал, что Лия – сосуд греха, не достойный Божией милости, и отныне он даже не снизойдет до того, чтобы наказывать ее, пусть она и заслуживает этого.

Лия отвечала ему так же спокойно, будто тоже говорила о мусоре, к которому не имела ни малейшего отношения.

– Такова твоя точка зрения, папа? – спросила она. – Как интересно, что ты так думаешь.

А я подумала: тем лучше для нее – ее теперь не будут наказывать! Повезло. Руфь-Майя, Ада и я подобного счастья не удостоились, мы оставались сосудами, еще годными для наполнения благодатью, судя по последней информации. Хотя кто-нибудь мог как минимум напомнить отцу, кто принес в дом кусок мяса. Заметить, что именно Лия в нашей семье носит брюки. Мама молча демонстрировала свое несогласие с папой, громко гремя тарелками.