Текст книги "Библия ядоносного дерева"

Дети не обращали внимания на моего отца и его булькающий родник вечной жизни. Они были заворожены дождем. Стояли, подняв лица и руки к струям холодной воды, словно их кожа была маниоковым полем, жаждавшим влаги.

– «…кто жаждет, иди ко Мне и пей! – выкрикнул отец. – Кто верует в Меня, у того… из чрева потекут реки воды живой!» [106]106
  Там же, 7:37–38.


[Закрыть]

Он подошел к высокому мальчику, стоявшему рядом со мной, единокровному брату Паскаля. Я разговаривала с ним и знала, что его зовут Люсьен, хотя папе наверняка это не было известно. Тем не менее он протянул большую белую руку с широко растопыренными пальцами над его головой. Люсьен смотрел отцу прямо в лицо, будто ждал удара, но не дрогнул.

– «…я глас вопиющего в пустыне: исправьте путь Господу! – голосил мой отец. – …я крещу в воде; но стоит среди вас Некто, Которого вы не знаете… Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира» [107]107
  Там же, 1: 23, 29.


[Закрыть].

Папа медленно опустил руку и осторожно обхватил пальцами макушку головы Люсьена.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа крещу тебя, сын мой! Иди же к свету!

Люсьен не двинулся. Отец убрал руку и подождал – видимо, чтобы чудо крещения свершилось. Потом обратился к маленькой сестренке Люсьена, Бванге, которая испуганно вцепилась в руку брата. Их мать умерла во время эпидемии, и другая жена отца – мать Паскаля – взяла обоих детей к себе. На протяжении всего этого времени утрат и спасения Бванга оставалась самой преданной подругой Руфи-Майи по играм. Даже этого мой отец не знал. Я испытывала невыразимое отчаяние. Он ничего не знал о детях. В его сложенной куполом ладони маленькая лысая головка Бванги выглядела как перезрелый плод авокадо, который он собирался отбросить. Девочка стояла, не шевелясь, с широко открытыми глазами.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – повторил отец и отпустил ее.

– Ма-да, мо-но? – спросила Бванга.

Несколько других ребятишек вспомнили эту игру и эхом отозвались: «Ма-да, мо-но?» Все перевели взгляд с папы на лежавшую на столе Руфь-Майю, обернутую промокшим облаком сетки. Теперь они подхватили рефрен, снова и снова, громче и громче, как молитву, повторяя: «Мама, можно?» Хотя дети, конечно, понимали, что разрешение им дать некому, однако еще очень долго, под проливным дождем, тихо, монотонно вели свою литанию. Вода задерживалась у них на ресницах и стекала ручейками по лицам. Жалкие одежки, навязанные им иностранцами, облепляли тощие грудки и ноги, как вторая кожа, принимающая форму их тел. Пыль у нас на ногах стала кроваво-красной, а небо над головами – темным. Отец двигался по кругу, крестя детей по очереди и заклиная живое потомство Киланги идти к свету.

Книга пятая. Исход

…и вы с собою вынесите кости мои отсюда. И двинулись… и расположились станом… в конце пустыни… Не отлучался столп облачный днем и столп огненный ночью…

Исход 13:19–22

Орлеанна Прайс

Остров Сандерлинг, Джорджия

Я двигалась, и горе мое струилось за мной, как длинные волосы у пловчихи. Я знала: эта тяжесть никуда не делась, но так она меня не догоняла. Только когда я останавливалась, ее скользкая темная масса обволакивала мое лицо, сковывала руки, сдавливала горло, пока я не начинала тонуть. Поэтому я просто не останавливалась.

Субстанция горя – не нечто воображаемое. Она реальна, как веревка или отсутствие воздуха, или то и другое вместе, способное убить. Тело мое понимало, что безопасного места для меня не существует.

Материнское тело помнит своих детей – складочки мягкой плоти, покрытую пушком головку, в которую утыкаешься носом. Каждое дитя по-своему взывает к твоим телу и душе. Однако овладевает ими последнее. Я не рискну сказать, что других любила меньше, но первые трое были младенцами в одно и то же время, и материнство приводило меня в смятение. Близнецы родились, когда Рахиль еще училась ходить. Что было позднее, почти не помню: в последующие годы я с трудом продиралась через каждый день хватавшихся за меня маленьких ручек и губ, пока не падала в постель на несколько коротких часов, и мне снилось, будто меня съедают живьем маленькими кусочками. Я считала до ста, раскачиваясь, собирая в кулак свое терпение, чтобы, обиходив одну, перейти к другой. Один рот, сомкнувшийся вокруг ложки, означал два других, голосящих от голода; перья летали вокруг, и я металась, как птица-мать, обязанная набить утробы своего многочисленного выводка. Не чаяла дожить до того, когда каждая из трех станет хоть сколько-нибудь самостоятельной. Моим первым потомством были три вместе. Я вздыхала с облегчением, когда они по шажку начинали отходить от меня. Так всегда бывает с первенцами, независимо от того, какая ты мать – богатая, бедная, измученная до полусмерти или благостно довольная. С первым ребенком ты сама стараешься быть на высоте и делаешь все, чтобы эти маленькие ножки тоже не оступились. Исследуешь каждый участок тельца и с гордостью являешь свое творение миру.

Но последыш, дитя, над которым, словно белый флаг капитуляции, особый аромат вьется всю твою жизнь, уже лишенную новых ожиданий, – это совершенно особая любовь. Эту дочурку ты часами держишь на руках уже после того, как она заснула, потому что боишься: если положишь ее в колыбель, вдруг она проснется кем-то другим и улетит? И ты продолжаешь качать дочь, сидя у окна, впитывая свет ее кожи, вдыхая выдыхаемые ею сны. Твое сердце покоится под двойными полумесяцами сомкнутых ресниц, лежащих на щечках. Ее ты не хочешь, не можешь оторвать от себя.

Дитя мое, кровь моя, моя чистая правда: «…не вынуждай меня оставить тебя; но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить… и где ты умрешь, там и я умру и погребена буду» [108]108
  Книга Руфи 1:16–17.


[Закрыть].

Скорее безотчетно, чем осознанно, я осталась жива. Старалась убежать от горя. Не дух, а лишь тело гнало меня от одного места к другому. Я видела свои руки, слышала, как мой голос отдает распоряжения. Избегала углов и неподвижности. Когда приходилось останавливаться, чтобы перевести дыхание, замирала посреди комнаты или двора. Деревья ревели и плясали, словно горели под проливным дождем, и подгоняли меня: двигайся, двигайся. Вынеся из дому стол, на который положили мою девочку, я не видела смысла ни в чем ином, кроме как вынести и все остальное. Какой избыток вещей для одной семьи, и как это все теперь бессмысленно. Я выносила много тканей, дерева и металла, складывала это без разбора и удивлялась, что прежде радовалась всему этому. Мне нужны были чистое пространство и свет, чтобы помнить смех моей малышки. А вещи загромождали мне дорогу. Какое облегчение раздать все это женщинам, которые могли унести мое бремя. От трудолюбивых усилий у меня кружилась голова: мои платья станут занавесками, а занавески – платьями. Мои кухонные полотенца – подгузниками. Пустые консервные банки превратятся в масляные лампы, игрушки, может, в сошники – кто знает? Мой домашний скарб пройдет через огромный пищеварительный тракт Киланги и преобразится в нечто доселе невиданное. Когда я все раздала, деревья развернули языки своего пламени и вспыхнули в знак одобрения.

Движение стало моей единственной целью. Когда двигать было больше нечего, кроме себя самой, я отправилась в конец деревни и шагала, не останавливаясь, в сопровождении ребятишек, следовавших за мной. Мне не оставалось ничего, кроме как уйти – сала мботе! И я шла, пешком, слава Богу, ноги загадочным образом еще носили меня.

Просто и ясно: это было началом нашего исхода. Я должна была двигаться непрерывно. Не то чтобы я решила оставить мужа. Видит Бог, мне нужно было давно это сделать, но я не знала как. Таким женщинам, как я, кажется, что это не их дело: начинать и завершать что-то по собственной воле. Ни предложение руки и сердца, ни покорение вершины, ни первый выстрел, ни последний, ни Аппоматтокский договор [109]109
  Аппоматтокс, городок в штате Виргиния. Здесь в 1865 г. произошла капитуляция армии южан под командованием генерала Ли, что считается окончанием Гражданской войны в США.


[Закрыть], ни нож в сердце. Пусть мужчины начинают и заканчивают подобные истории. Мне ведома лишь средняя часть пути, на котором мы проживаем наши жизни. Мы присвистываем, глядя, как горит Рим, или скребем пол – в зависимости от обстоятельств. И не смейте считать, будто судьба женщины, продолжающей жить, позорна. Если однажды комитет мужчин решит умертвить неоперившееся Конго, как вы полагаете, что будет делать мама Мванза? Думаете, на следующий день для нее что-нибудь изменится? Разумеется, нет. И кто она в таком случае, дура или спинной хребет истории? Когда рушится здание правительства, под обломками оказываются те, кто жил под его крышей. А такие, как мама Мванза, понятия не имели даже о том, что такое здание существовало. Независимость – трудное иностранное слово. Чтобы противостоять оккупации – будь то нация или просто женщина, – нужно понимать язык своего врага. Завоевание, освобождение, демократия, развод – это слова, которые не означают ничего, если у тебя голодные дети и нечем тело прикрыть, а на улице собирается дождь.

Может, ты до сих пор не поняла, почему я так долго терпела. Я почти закончила свою историю, однако чувствую, что твои круглые глазки смотрят на меня сверху. Интересно, как бы ты назвала мой грех: соучастие? лояльность? отупение? Ты вообще видишь разницу? Или мой грех – в отсутствии достоинства или воли к действию? Я знала, что Рим горит, но у меня было достаточно воды, чтобы вымыть пол, поэтому я делала, что могла. Мои таланты отличаются от способностей тех современных женщин, которые расстаются с мужьями и сами прокладывают себе путь, и достоинства мои, вероятно, никому не видны. Но посмотри на старых женщин и не забывай, что мы – другая страна. Мы выходили замуж с простой надеждой: иметь еду в достатке и детей, которые нас переживут. Задачей моей жизни было расти там, где посажена, и делать добро там, где предназначила мне жизнь. Дружеское общение и редкие радости доставались мне нечаянно, в основном в те короткие моменты-вспышки, когда я находилась вдали от мужа и детей. Поцелуй зари телесного цвета, когда вешала выстиранное белье, птичка цвета индиго, выпорхнувшая из травы. Окапи на берегу реки. Мне не приходило в голову уйти от Натана потому, что я с ним несчастлива, так же, как папе Мванзе – бросить свою искалеченную жену, хотя здоровая женщина вырастила бы больше маниока и, может, сохранила бы в живых больше его детей. Натан был чем-то, что с нами уже случилось, таким же губительным, как горящая крыша, рухнувшая на семью мамы Мванзы. Хотя наша судьба и оказалась покрыта адскими серными рубцами, мы должны были идти уготованным нам путем. И я шла, а Натан стоял на месте.

Но такие, как он, всегда в конце проигрывают. Я это знаю, а теперь еще знаю и почему. Идет ли речь о жене или о народе, они захватывают, завладевают и совершают одну и ту же ошибку: стоят неподвижно, а жизнь течет где-то внизу, под ними. Фараон умер, рассказывается в Исходе, «и стенали сыны Израилевы от работы». Гремели цепи, текли реки, животные разбегались в испуге, леса пробуждались и разрастались, младенцы с первым криком выходили из утроб, новые побеги вытягивали шеи и тянулись к свету. Даже язык не остается неизменным. Территории переходят из рук в руки. А они все ставят на данный момент, позируют фотографам, укрепляя флаг, отливают себя в бронзе. Вашингтон, переправляющийся через Делавэр. Захват Окинавы. Им до смерти хочется остаться, не двигаться.

Но это невозможно. Прежде чем древко флага начинает облезать и трескаться, земля под ним вздыбливается и скользит вперед, к своему новому пункту назначения. На ее спине могут остаться следы ботинок, но эти следы – уже собственность земли. Что помнит Окинава о своем падении? Японии запретили производить средства ведения войны – она научилась делать автомобили и завоевала мир. Все движется вперед. Великий Делавэр продолжает нести воды, между тем как от мистера Вашингтона не осталось даже того, что называют компостом. Река Конго, обладая другим темпераментом, поглотила большинство своих завоевателей. В Конго вырубленные джунгли быстро превращаются в цветочное поле, а шрамы оказываются декоративным орнаментом на лице. Называй это угнетением, соучастием, ступором – неважно. Африка присвоила музыку завоевателей и переделала ее в собственную, новую песню.

Если ты – глаза, глядящие из листвы деревьев на то, как мы уходим из Киланги, какое суждение ты нам вынесешь? Видит Бог, даже сейчас, через тридцать лет, я отчаянно хочу получить твое прощение. Но ты – это кто? Маленький погребальный холмик посредине огорода Натана, который давно зарос лианами и цветами на радость насекомым и детям? Это теперь ты? Или ты, как прежде, моя плоть и кровь, мой последыш? Или ты – плоть Африки? Как можно это различить, когда две реки слились в одну? Попробуй вообразить то, чего никогда не было: нашу семью без Африки или Африку без нас. Посмотри, что сталось с твоими сестрами. Каждая выбрала собственный, отличный от других путь проживания нашей истории. Кто-то его находит. Многие люди – нет. Но кто из нас без греха? Не думаю, что мне дано решать, куда кидать камни, я лишь продолжаю оплакивать свои утраты, стараясь нести следы подошв на спине с тем же достоинством, с каким Конго несет свои.

Мой маленький звереныш, мои глаза, мое любимое украденное яйцо. Послушай. Жить – значит быть отмеченным. Жить – значит меняться, обретать слова для повествования своей истории, и это единственное празднество, какое дано нам, смертным. В полнейшей тишине, честно говоря, я нашла только скорбь.

Что мы унесли с собой

Лия Прайс

Булунгу, конец сезона дождей, 1961

Мы взяли с собой лишь то, что могли унести на себе. Мама ни разу не оглянулась. Не знаю, что бы с нами было, если бы не дочери мамы Мванзы, которые догнали нас с апельсинами и оплетенной бутылью воды. Они понимали, что мы будем изнывать от жажды, даже притом что дождь колотил по нашим плечам и спинам, пробираясь холодом через кожу, и не хотели этого допустить. То ли такого дождя прежде не было, то ли мы забыли. Уже через несколько часов после того, как разразилась гроза, иссохшая дорога, тянувшаяся через нашу деревню, превратилась в стремительный поток грязи, кроваво-красный, пульсирующий, как артерия. О том, чтобы идти по нему, не могло быть и речи, да и на травяной обочине мы едва удерживались на ногах. Еще вчера мы последний зуб отдали бы за хороший дождь, а теперь возмущались, досадуя на этот потоп. Если бы у нас была лодка, мы смогли бы доплыть по волнам до самого Леопольдвиля. Вот вам Конго: либо голод, либо потоп. Дождь не прекращался на протяжении всего нашего пути.

К концу дня, продолжая устало тащиться вперед, мы заметили впереди светившееся сквозь пелену дождя яркое соцветие красок. Я разглядела огромное розовое скопление звезд на широкой попе мамы Боанды. Это мама Боанда, мама Ло и несколько других женщин сгрудились у дороги под гигантскими листьями бегонии, чтобы переждать яростный ливень. Они жестами поманили нас к себе, и мы, одуревшие от дождя, присоединились к ним. Трудно поверить, что вода на земле может быть такой непреклонной. Я выставила ладонь из-под укрытия и смотрела, как она исчезает в моей руке. Ровный непрерывный шум, стоявший в голове, сбивал нас в группу под маленьким укрытием из листьев. Вдыхая арахисово-маниоковый аромат «мам», я витала мыслями где-то далеко. С торчащих вверх кончиков волос мамы Боанды, как из крохотных протекающих шлангов, капала вода.

Когда потоп уменьшился до просто ливня, мы вместе продолжили путь. Женщины на головах несли в Булунгу обернутые листьями тюки с маниоком и чем-то еще – еду для мужей, как они объяснили. Там должен был состояться многолюдный политический митинг. Мама Ло прихватила и пальмовое масло на продажу. У нее на голове покачивалась огромная прямоугольная жестяная канистра, не мешавшая ей, однако, болтать со мной. Судя по всему, это не доставляло ей никаких неудобств, поэтому я тоже попробовала поставить на голову пластмассовую бутыль с водой. К удивлению, я обнаружила, что могу нести ее на голове, если придерживать одной рукой. В Конго я не уставала постоянно изумляться – чего только не носили местные женщины на головах, – но никогда не пробовала делать это сама. Неожиданное открытие: оказывается, я могу носить вещи так же, как здешние женщины! А через несколько миль пути я вообще перестала ощущать тяжесть у себя на голове.

В отсутствие мужчин все вели себя раскованно. И это было заразительно. Мы смеялись над тем, как утопаем в грязи неподобающим для приличных дам образом. Женщины запевали свои песни-переклички: вопрос – ответ. Если я узнавала мотив, то присоединялась к ним. Миссия отца была успешной по крайней мере в одном отношении: конголезцы полюбили нашу музыку. Они творили чудеса с «Воинами Христа» на собственном языке. Даже самая печальная христианская песнь «Никто не знает бед моих» звучала у них живо и оптимистично, в такт шагам: «Нани озе мпаси зазо! Нани озе мпаси!» Бед мы натерпелись свыше всякой меры, но сейчас, когда брели под проливным дождем, стекавшим с кончиков наших волос, создавалось ощущение, будто все вместе отправляемся туда, где нас ждет большое приключение. Горе нашей собственной семьи, семьи Прайсов, словно осталось в далеком прошлом, о котором нам больше не надо думать. Только один раз я поймала себя на том, что озираюсь в поисках Руфи-Майи, чтобы убедиться, что ей тепло и не нужно надеть на нее сверху еще и мою рубашку. И сразу с удивлением вспомнила: Руфи-Майи больше нет! Это было очень просто: мы идем по дороге, а ее с нами нет.

Мысли мои бродили по широкому кругу, пока не натолкнулись на Анатоля. Меня одолевали некие особые мысли, которыми очень хотелось поделиться именно с ним. Например, что пасть зеленой мамбы внутри небесно-голубая. И мы рассы́пали по полу золу, чтобы, как Даниил, найти на ней следы, которые в нашем случае оказались шестипалыми, – об этом я никому не рассказывала. Анатолю, так же, как и нам, было теперь небезопасно оставаться в Киланге. А может, и никому не было там безопасно теперь, когда многое перевернулось с ног на голову. С какой целью собирался митинг в Булунгу? Кем был тот таинственный человек, кого Ада видела в хибаре Аксельрута, когда тот высмеивал приказы президента Эйзенхауэра? Неужели они действительно задумали убить Лумумбу? Идя по лесу, мы слышали ружейные выстрелы где-то вдали, но никто из женщин не проронил об этом ни слова, поэтому мы тоже молчали.

Дорога тянулась вдоль реки Куилу, вверх по ее течению. За год, проведенный в Киланге, я привыкла считать, что цивилизация находится к югу от нас, поскольку именно туда плыли лодки, направлявшиеся в Баннингвиль. Но, пешком покидая деревню, мама расспросила соседей, какая дорога ведет в Леопольдвиль, и они ответили, что нужно двигаться вверх по течению. За два дня мы дойдем до Булунгу. Там тропа вольется в большую дорогу, ведущую по суше на запад, к столице. Соседки добавили, что по ней ездят грузовики и, наверное, кто-нибудь нас подвезет. Мама поинтересовалась у женщин, ходили ли они когда-нибудь по дороге в Леопольдвиль. Женщины переглянулись, удивившись такому странному вопросу. Нет. Им нет нужды ходить туда. Но они не сомневались, что путешествие доставит нам удовольствие.

На самом деле в обуви, набитой грязью, и одежде, превратившейся в слизь, никакого удовольствия не было. Москиты, впавшие в спячку во время засухи, теперь вылупились и взлетали с лесного настила такими плотными тучами, что забивали нам рты и носы. Я научилась втягивать губы и медленно вдыхать сквозь зубы, чтобы не задохнуться от них. Покрыв наши руки и лица красными рубцами, они забирались под рукава и жалили подмышки. Мы постоянно чесались. И как бы мы ни разгоняли москитов, с земли, словно столбы дыма, их поднималось еще больше, они постоянно летели впереди нас, внушая ужас. Так, шаг за шагом, мы продвинулись за один день дальше, чем могли бы представить.

Вскоре после наступления темноты мы пришли в маленькую деревню, называвшуюся Киала. Мама Боанда пригласила нас в дом, где жили ее родители с двумя незамужними дочерьми, выглядевшими лет на двадцать старше мамы Боанды. Мы так и не поняли, доводились ли они ей сестрами, тетками или кем-то еще. Но какое это было счастье войти в дом и спрятаться от дождя! Мы чувствовали себя, наверное, счастливее, чем коровы, спасшиеся от бойни. Рассевшись на корточках вокруг огромного семейного котла, руками ели фуфу и зелень нсаки. Старенькие родители мамы Боанды были похожи друг на друга – оба маленькие, лысые и совершенно беззубые. Отец безразлично смотрел в дверной проем, но мама проявляла неподдельный интерес к бесконечной истории, которую рассказывала мама Боанда, и серьезно кивала. Разговор, как мы догадались, шел о нас, поскольку в нем много раз проскальзывали слова «ньока» – змея – и Иисус. Когда мама Боанда закончила свой рассказ, старушка долго изучала мою мать, заматывая и перематывая свою выцветшую голубую кангу вокруг плоской груди. Вскоре она вздохнула и вышла под дождь, а потом вернулась со сваренным вкрутую яйцом. Она вручила его нашей маме и жестом пригласила нас съесть его. Мама очистила яйцо и разделила, крошки аккуратно собрала в ладонь и отправила в рот; остальные внимательно наблюдали за нами, словно ожидая немедленного результата. Я понятия не имела, было ли это бесценное яйцо особым средством облегчения горя или они просто считали, что нам необходим белок для поддержания сил в трудном путешествии.

Мы дрожали от изнеможения. Дождь и грязь каждую милю пути превращали в десять. Увечную сторону тела Ады сводили судороги, Рахиль, казалось, пребывала в трансе. Старая женщина, обращаясь к дочери, вслух выразила озабоченность тем, что гости могут умереть в ее доме, а это считалось плохим предзнаменованием. Однако она нас не выгнала, и мы были ей благодарны за это. Медленными привычными движениями костлявых рук старуха набрала щепок из сложенной у входа кучи и начала разводить огонь прямо внутри дома, чтобы согреть нас. От дыма стало тяжело дышать, зато он давал передышку от москитов. Мы завернулись в несколько канг, выданных нам в качестве одеял, и устроились на ночлег на полу, между незнакомцами.

Ночь была непроглядно-черной. Я лежала и слушала, как дождь молотит по соломенной крыше и тихо капает, просачиваясь внутрь, и вдруг вспомнила о папе. «Если покрыл крышу соломой, незачем выходить из дома под дождь». Отца с нами больше не было. Ни его, ни Руфи-Майи, вот так просто. Голова у меня раскалывалась от боли, когда я пыталась осмыслить свое новое положение. Я больше никогда не увижу маленькую сестренку, в этом я уже отдавала себе отчет. Но я еще не осознала потерю отца. Всю жизнь я ходила за ним по пятам, а теперь тело мое само собой, без предупреждения, двинулось в строй за мамой, женщиной, чей профиль сверкал, как соль, когда она стояла на коленях вместе с другими женщинами, собравшимися вокруг костра, и чьи бледно-голубые глаза были устремлены вдаль, куда отец не мог за ней последовать. Папа не оставил бы свой пост, чтобы пойти с нами. Он не был способен ни на какое действие, которое могло бы быть расценено его Богом как трусость. А ни один человек на земле не носил в сердце Бога, более бдительного и сурового в отношении человеческих слабостей, чем папин.

Из оглушающего дождя слова вливались мне в уши, произносимые особым, безмятежным голосом Анатоля: «…не нужно выходить из дома, когда идет дождь». Гнев деревни Анатоль выразил в одном простом предложении, но оно могло пригвоздить к земле и волевого человека. Удивительно, как по-разному отвердели мои мама и папа, когда превратились в камень.

Отца я представляла все еще стоявшим в нашем дворе под проливным дождем и крестившим бесконечный круг детей, которые выскальзывают оттуда и возвращаются в него с новыми лицами, нуждающимися в благословении. Я никогда не понимала масштаба миссии моего отца в мире. Масштаба или ее жуткой нелепости. Я то погружалась в странный сон, то выныривала из него: мне снилось нечто невероятно тяжелое, что я должна была отодвинуть, чтобы освободиться. Гора крутых яиц, превращающихся в детей, как только я касалась их рукой, детей с темными глазами, которые просили у меня горсточку сухого молока и что-нибудь из одежды. Но мы вам ничего не привезли, отвечала я, и на сердце, как свинцовая крышка, ложилась тяжесть, поскольку независимо от того, было это правдой или ложью, слова казались ужасными и неправильными. Каждый раз, задремывая, я снова и снова погружалась в промозглый лихорадочный дух и темно-синюю безнадежность этого страшного сна. В конце концов с содроганием скинула его с себя и лежала с открытыми глазами, обернув плечи тонкой хлопчатобумажной тряпкой, пропахшей по́том и табаком. Лишенная собеседника, я прислушивалась к барабанному бою дождя. Теперь мне не за кем ходить по пятам. Как я сумею выйти отсюда за мамой и убежать от того, что мы сделали?

Но после того, что мы совершили, как я могла остаться?

Мы не добрались до Булунгу на второй день, а когда пришли туда на третий, у всех была лихорадка. Наши организмы не устояли против сверхмощной атаки москитов. Предыдущие месяцы я воображала малярию как тайного, невидимого врага, но сейчас, когда напал на меня, он был таким же реальным, как все остальное. Я ощущала яд, текущий по моим жилам, как густой отравленный мед. Мне он представлялся желтым. Поначалу я пребывала в ужасе, трясясь от озноба и впадая в панику, когда казалось, будто сердце тонет в приливе яда, поднимающемся у меня в груди. Но если бы даже я и смогла выразить свой ужас словами, услышать их было некому. Оглушительный шум дождя вытеснил остальные звуки из наших ушей. Вперед, вперед шагали мы сквозь усталость далеко-далеко за ее пределы. Вскоре меня охватило странное безразличие. Попеременно то дрожа от холода, то изнывая от горячки, я представляла празднество этих медового цвета паразитов на моих золотистых внутренних органах. Когда лицо у меня становилось огненным, как печка, я грела об него заледеневшие пальцы. Касаясь моих рук, дождь превращался в лед. Вокруг деревьев образовались розоватые ореолы, успокаивающе действовавшие на глаза. Одну мою туфлю засосало в грязь, но мне было безразлично. Потом я потеряла и другую. У меня начали подкашиваться ноги. В какой-то момент я, не в силах больше сопротивляться, легла в ложбинку под деревом и сказала, чтобы мама и остальные шли дальше без меня.

Не помню, как мы добрались до Булунгу. Мне объяснили, что на соломенном тюфяке меня донесли повстречавшиеся нам мужчины из лагеря, где они в сухой сезон выжигали уголь. Я обязана им жизнью, жаль, что я не помню ни их лиц, ни голосов, ни даже ритма шагов. Меня тревожит мысль, что я могла неподобающе вести себя по отношению к ним, выкрикивая какие-нибудь оскорбления, как порой делала Руфь-Майя во время приступов малярии. Наверное, я этого никогда не узнаю.

Булунгу была в возбуждении, которое охватывало меня постепенно. Я полагала, что оно связано с нашим прибытием. То, что мы были неподходящим поводом для торжества, мне в голову не приходило, поскольку вокруг было столько невероятного: например, мужчины, бившие в барабаны и танцевавшие с коронами из пальмовых листьев, словно выросшими у них на головах. Женщины с радужными перьями в волосах, извивающиеся в танце, пригнувшись к земле. Самолет Ибена Аксельрута в венцах пламени вокруг крыльев, когда он приземлился на поле розовой травы. Позднее, в затемненном прибежище чьего-то дома, где нас приютили, я наблюдала за диковинным преображением человека по имени Аксельрут. Когда он сидел на стуле у окна лицом к моей маме, из его гладко зачесанных волос пробивались блестящие рога андервудовского дьявола. А на перекладинах спинки стула, как живая бархатная змея, тайно извивался хвост. Я не могла глаз отвести от его зловещих движений. Разговаривая, мужчина придерживал хвост левой рукой, стараясь успокоить его. Речь шла о Рахили. Профиль мамы на фоне окна превратился в соляной кристалл, отражающий свет.

Люди входили и выходили, проникая сквозь темноту, в которой я лежала под соломенной крышей своего убежища, сотканного из снов и дождя. Я даже видела около ложа дедушку Уортона, терпеливо ожидавшего моего очередного хода. Понимала, что мы играем в шахматы, но с чувством вины сознавала, что не могу следить за партией. Дедушка самым бесцеремонным образом сообщил мне, что мы оба умерли.

Папа пришел только однажды, вокруг его бровей и языка вихрились языки синего пламени. «Много скорбей у праведного, и от всех их избавит его Господь», – тонкая голубая ленточка слов поднималась прямо с его губ и змеилась в воздухе. Там, где соприкасалась с соломенной крышей, она превращалась в цепочку муравьев. С утра до вечера я наблюдала, как они выползают через отверстие в пике остроконечной соломенной крыши, унося на свет свои маленькие поклажи.

Ничто здесь меня не удивляло. И меньше всего – присутствие Анатоля Нгембы. Появившись утром, он день за днем подносил к моим губам жестяную кружку с дымящимся горьким чаем, повторяя мое имя: «Беене-Беене». Правдивая, как правда. За шестнадцать лет своей жизни я редко считала, что заслуживаю от Бога чего-нибудь большего, чем сокрушенное брюзжание. Но тут, в своем укрытии от всего, я качаюсь на волнах прощения, и сопротивляться этому бессмысленно. У меня нет нужной энергии для самосовершенствования. Если Анатоль может укутать мои ничтожные грехи в одеяло и называть меня само́й добротой, почему бы мне ему не верить?

Вот и все, что я могу предложить в качестве объяснения нашего удивительного романа. Очнувшись от месячного сна, я обнаружила, что дорога моей жизни сильно сузилась, и почувствовала, как устремляюсь по ней, словно поток густой красной грязи. Верю, что я очень счастливая.

Не помню, сколько недель мы провели здесь, перед тем как мама ушла, и сколько их миновало после этого. Мне повезло, что для меня нашлось пристанище; эта лачуга принадлежит родственникам Анатоля, тут жил его отец, но он уже умер. Анатоль покинул Килангу вскоре после нас и теперь проводит много времени в окрестных деревнях, беседуя с людьми и организуя нечто значительное. По-моему, количество его друзей в Булунгу неисчислимо, ресурсы неисчерпаемы, и я могу оставаться здесь столько, сколько нужно. Но мама – нет. Она едва удерживает себя на месте.

Ее отъезд сохранился в моей памяти как мокрое солнечное утро. Дождь заканчивался, и Анатоль решил, что мне уже можно на несколько часов выйти из своего противомоскитного шатра. Мы собирались проводить маму до Куенге и там попрощаться. Рахиль уже улетела со своим дьяволом-спасителем, а я была прикована к Булунгу, поскольку организм мой был еще настолько пропитан ядом, что не выдержал бы новых москитных укусов. Но мама и Ада уезжали. Какой-то коммерсант прибыл из Леопольдвиля на пикапе в сезон дождей, что само по себе было чудом, которым никак нельзя пренебречь. Он собирался обратно в город с грузом бананов и яростно отгонял палкой конголезских женщин, пытавшихся влезть в его перегруженную машину. Но, вероятно, осмотрев маму с головы до ног и избегая жесткого взгляда ее голубых глаз, коммерсант решил, что для белой женщины место в его грузовичке найдется. В огромной куче зеленых бананов он устроил гнездо для мамы и одной из ее дочерей. Я думала, что увечье Ады и мамино отчаяние пробудили в нем сочувствие, поскольку тогда еще не знала о слухах, будто назначены крупные вознаграждения за благополучную доставку белых женщин в посольство в Леопольдвиле.