Текст книги "Библия ядоносного дерева"

– Беене, где твоя семья?

Я подпрыгнула. Рядом со мной стоял Анатоль.

– Не знаю. Я понятия не имею, где все они, я просто бежала. – Я еще не до конца проснулась и лишь сейчас внезапно осознала, что мне следовало поискать своих. Я подумала о маме Мванзе, а не о своей хромой сестре. – Боже!

– Что?

– Неизвестно, где они. Господь милосердный! Аду муравьи сожрут заживо. Аду и Руфь-Майю.

В темноте его рука коснулась моей.

– Я их найду. Стой здесь, пока я не вернусь за тобой.

Анатоль тихо поговорил с кем-то, а потом исчез. Казалось невозможным стоять неподвижно на земле, черной от муравьев, однако идти было некуда. Как я могла опять бросить Аду? Первый раз в мамином чреве, затем на съедение льву, и вот теперь я, как Симон-Петр, в третий раз отреклась от нее. Я огляделась в поисках Ады, мамы или хотя бы кого-нибудь, но увидела лишь других матерей, бежавших в воду со своими маленькими плачущими детьми, старавшимися скинуть муравьев со своих рук, ног и лиц. Несколько стариков брели по горло в воде. Далеко в реке виднелась наполовину белая, наполовину черная голова мамы Лалабы. Наверное, она решила: лучше крокодилы, чем смерть от нсонгонии. Остальные, как и я, ждали на мелководье, где вода была подернута темной кружевной пеленой плавающих на поверхности муравьев. Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих. Я наделала столько ошибок, и теперь никто из нас не спасется. Огромная Луна дрожала на темном лике реки Куилу. Я до рези в глазах вглядывалась в раздувающееся розовое отражение, думая, что, может, это последнее, что вижу перед тем, как глаза мои будут выедены из черепа. Хотя не заслуживала этого, я хотела вознестись на небо, унеся с собой из Конго эту частичку красоты.

Рахиль

Я думала, что умерла и попала в ад. Но оказалось еще хуже: я попала в ад живьем.

Пока все мчались к реке, я лихорадочно металась по дому, соображая, что спасать. Было так темно, что я почти ничего не видела, однако не потеряла присутствия духа. Спасти успела только одну вещь. Привезенную из дома. Не одежду, на это не было времени, не Библию – в тот момент я считала, что она не заслуживает спасения, прости, Господи. Это было мое зеркало. Мама громко кричала, чтобы мы бежали из дома, но я развернулась и пронеслась мимо нее назад, твердо зная, что́ должна сделать. Я сорвала зеркало со стены, разломала рамку Нельсона, а потом побежала очень быстро. На дороге было столпотворение, незнакомые люди касались и толкали меня. Ночь десяти тысяч запахов. Я была облеплена насекомыми, они ели мою кожу, начиная со щиколоток и проползая под пижамой наверх, пока не забирались бог знает куда. Папа находился где-то поблизости, я слышала, как он вопил что-то насчет Моисея, египтян, рек крови и чего-то там еще. Я прижала зеркало к груди, чтобы оно не разбилось и не потерялось.

Мы мчались к реке. Сначала я не знала, зачем и куда, но это было неважно. Когда засасывает толпа, ты не выбираешь, куда бежать. Это заставило меня вспомнить то, о чем я раньше читала: если вы очутились в переполненном театре и там вспыхнул пожар, выставьте локти и выше поднимайте ноги. Книга называлась «Как выжить в 101 катастрофе», и в ней рассказывалось, что следует делать в разных ужасных ситуациях: если обрывается эскалатор, сходит с рельсов поезд, вспыхивает пожар в театре и так далее. И слава Богу, что я ее прочитала, потому что сейчас очутилась в давке и знала, что делать! Выставила локти в стороны, жестко тыкала ими в ребра тех, кто наседал отовсюду, и понемногу прокладывала себе дорогу. Затем я оттолкнулась от земли ногами, и это сработало, как волшебство. Вместо того, чтобы быть растоптанной, я поплыла, будто щепка по реке, меня несла сила толпы.

Но как только мы добрались до реки, волшебство закончилось. Стремительное движение оборвалось, хотя муравьи продолжали кишеть повсюду. Ноги мои коснулись берега, и я оказалась снова покрыта ими. У меня не было сил терпеть их ни секунды, лучше умереть. Они пробрались мне даже в волосы. Могла ли я в своем невинном детстве представить, что однажды темной ночью в Конго муравьи будут рвать мне кожу на голове? С таким же успехом я могла вообразить, как ганнибалы варят меня в котле. Вот куда завела меня жизнь.

Неожиданно я сообразила, что люди, надеясь спастись, забираются в лодки, и закричала, чтобы меня тоже посадили в лодку. Но никто не обращал на меня внимания, как бы громко я ни вопила. Папа находился где-то там, старался уговорить людей молиться о спасении, однако его тоже не слушали. Я заметила маму Мванзу, муж нес ее к лодкам на спине. Они прошли мимо меня. Она, бедняга, конечно, заслуживала помощи, но и я ведь такая хрупкая.

Я ринулась за ними и попыталась влезть в их семейную лодку. Дети Мванзы продолжали карабкаться в нее, а поскольку я была их соседкой, то подумала, что они возьмут меня с собой, но вдруг чья-то ладонь уперлась мне в лицо и отбросила назад. Шарах! Ну, спасибо вам большое! Я плюхнулась прямо в грязь. И прежде чем я успела сообразить, что произошло, мое драгоценное зеркало выскользнуло у меня из рук и разбилось о борт лодки. Я быстро сгребла осколки подальше от воды, но когда встала, они уже разлетелись и, как ножи, вошли в мокрую землю. В шоке я стояла и смотрела, как лодка, хлюпая, отплывает от берега. Они бросили меня. А осколки зеркала, разбросанные вокруг, отражали лунный свет какими-то безумными бликами. Я осталась одна, посреди этого несчастья, под плывущими по небу редкими облаками.

Руфь-Майя

Все кричали и завывали, а я дрыгала ногами, чтобы меня спустили на землю, но мама держала меня крепко, и было больно. Тише, детка! Тише! Мама бежала так быстро, что слова будто отскакивали от нее, когда она их произносила. Раньше мама мне пела: «Тише, деточка моя. Мама купит тебе зеркальце».

Она обещала купить мне все что угодно, даже если все оно разобьется или окажется неправильным.

Когда мы добежали туда, где все уже собрались, мама перекинула меня через плечо и боком переступила в лодку, чьи-то руки подхватили меня, и лодка закачалась. Мы сели. Было больно, муравьи нас искусали, и кожа горела. Тогда Лия скормила одного из них муравьиному льву, Бог это видел. А теперь друзья того муравья пришли, чтобы съесть нас.

Вскоре мы увидели Аду. Мама протянула к ней руки и стала кричать и громко что-то говорить, а потом кто-то другой взял меня на руки. Это уже была не мама, а кто-то из конголезцев, и я заплакала. Кто купит мне зеркальце, которое разобьется, и пересмешника, не умеющего петь? Я брыкалась, но этот человек не ставил меня на ноги. Я слышала, как плакали малыши и женщины, и не могла повернуть голову, чтобы посмотреть. Я только знала, что меня забрали у мамы.

Нельсон говорил: нужно думать о хорошем месте, куда можно пойти, чтобы, когда настанет время умереть, исчезнуть и появиться там. Он велел думать об этом месте каждый день и каждую ночь, чтобы мой дух запомнил туда дорогу. Я знала, где такое безопасное место, но, когда мне стало лучше, забыла о нем. А когда мама бежала со мной на руках по дороге, поняла, что скоро все умрут. Целый мир плакал и кричал. Стоял такой шум! Я заткнула уши пальцами и попыталась думать о самом безопасном месте.

Я знала, где оно: там, где высоко на дереве живет зеленая змея мамба. И бояться ее больше не надо, потому что теперь я – одна из них. Они так неподвижно лежат на ветках дерева, что сливаются с ними. Можно находиться совсем рядом и даже не знать этого. Там очень тихо. Вот именно там я хочу оказаться, когда придется исчезнуть. Глаза у меня будут маленькими и круглыми, но я буду так высоко, что увижу целый мир внизу, маму и других. Племена Хама, Сима и Иафета, все сразу. Я же буду выше всех.

Ада

Жива я была, пока не увидела зла.

Теперь я по другую сторону той ночи и могу рассказать эту историю, так что, наверное, я жива, хотя никаких признаков жизни не чувствую. Вероятно, то, что я видела, было не злом, а обычной реакцией любого сердца на страх, который сдирает с него оболочку добрых намерений. Зло ли это: смотреть на своего ребенка, потом что-то мысленно взвесить и отвернуться от него?

А вода течет адова.

Мама, вот так же я могу читать и тебя, слева направо и справа налево.

Жива я была, пока не увидела зла.

Они могли сожрать меня прямо в постели, наверное, только этого я и заслуживаю. Вот я жива – а в следующий момент меня бросили. Выдернутые из своих постелей чем-то или кем-то, поднявшим жуткий гвалт, крик и треск снаружи, мои сестры с визгом повскакали и убежали. Я не могла издать ни звука, поскольку муравьи облепили меня до самого горла. Я с трудом выкарабкалась на улицу, под лунный свет и увидела сущий кошмар: темно-красную кипящую, бурлящую землю. Ничто не оставалось неподвижным, ни люди, ни звери, ни даже трава, которая корчилась под алчно заглатывавшей ее сплошной темной тенью. Это была уже даже не перепуганная трава.

Только моя мать стояла неподвижно передо мной, словно вросшая в неустойчивую, пожираемую землю тонкими ногами, и держала перед собой прижатую к груди, как связку хвороста, Руфь-Майю.

Я громко произнесла: помоги мне.

– Твой отец… – сказала она. – Вероятно, он ушел вперед с Рахилью. Я хотела, чтобы он подождал, милая, и перенес тебя, но Рахиль… Я не знаю, как она выберется из всего этого. Лия выберется, Лия может за себя постоять.

Она может, а ты нет, ты нет!

Я еще раз сказала: пожалуйста.

Мама секунду пристально смотрела на меня, взвешивая мою жизнь, потом кивнула, поудобнее приладила свой груз и развернулась.

– Идем! – скомандовала она через плечо.

Я старалась держаться поближе к ней, но даже под тяжестью Руфи-Майи мама слишком быстро лавировала, пробиваясь сквозь толпу. Сзади мне наступали на пятки. Я двигалась, хотя, искусанная муравьями, уже почти не чувствовала тела. Помню, как я упала. Чья-то босая ступня ударила меня по лодыжке, затем толкнула в спину, и меня стали топтать. Множество ног растаптывало мне грудь. Я вертелась, вертелась, закрывая голову руками. Вскоре мне удалось приподняться, сначала на локтях, потом – хватаясь здоровой левой рукой за чьи-то ноги, которые тащили меня вперед. Муравьи на мочках ушей, на языке, на веках. Я будто со стороны слышала, как громко кричу – это был странный звук, он словно срывался с кончиков моих волос и ногтей, – и снова и снова пыталась встать. Ища взглядом маму, я увидела ее далеко впереди. Я потянулась за ней, в доступном мне ритме, конечно, скрючившись в неизменном танце своего тела: левая – подтянуть, левая – подтянуть…

Не знаю, кто это был, но кто-то поднял меня над толпой и усадил в каноэ, где уже находилась мама. Я быстро повернулась, чтобы посмотреть, кто был мой уже удалявшийся спаситель. Оказалось – Анатоль. Мы переплывали реку вместе, мать и дочь, сидя посередине лодки. Мама попыталась взять меня за руки, но не смогла. Пока не перебрались на противоположный берег, мы молча смотрели друг на друга.

Той ночью мне еще хотелось узнать, почему она мне не помогла. Жива я была, пока не увидела зла. Теперь мне это неинтересно. Та ночь – веха, отмечающая темную середину моей жизни, момент, когда закончилось взросление и начался длинный спуск по наклонной к смерти. Меня удивляет: почему я считала, будто заслуживаю спасения? Но я так думала. Думала так я но! Я тянулась и, словно когтем, цеплялась за жизнь здоровой левой рукой, хваталась за бегущие впереди чужие ноги, чтобы подняться с земли. Я отчаянно хотела спастись в потоке людей. Если бы кто-нибудь из них случайно посмотрел вниз и увидел меня, барахтающуюся под ними, то понял бы, что даже девушка-калека верит, что ее жизнь драгоценна. Вот что значит быть чудовищем в людском царстве.

Лия

Кто-то толкнул меня сзади, а чьи-то руки потащили в лодку, и мы очутились на реке, плывущими к спасению. Анатоль залез в лодку вслед за мной. Я с изумлением увидела, что он несет Руфь-Майю, перекинув ее через плечо, как убитую антилопу.

– С ней все хорошо?

– По-моему, она спит. Двадцать секунд назад еще кричала. Твоя мама и Ада уплыли раньше с папой Боандой, – сообщил он.

– Слава Богу! С Адой тоже все нормально?

– Она в безопасности. Рахиль – сущий дьявол. А твой отец читает проповедь про армию фараона и казни египетские. Все в порядке.

Присев на корточки и положив подбородок на колени, я наблюдала, как мои голые ступни медленно превращаются из темно-красных в крапчатые, а потом в белые – по мере того как муравьи расползались и скапливались на дне лодки. Теперь я почти не чувствовала боли – ноги были чужими. Испугавшись, что меня может стошнить или потеряю сознание, я ухватилась обеими руками за борта лодки. Когда мне снова удалось поднять голову, я тихо спросила у Анатоля:

– Вы думаете, это рука Господа?

Он молчал. Руфь-Майя захныкала во сне. Я так долго ждала ответа, что в конце концов решила: Анатоль меня не расслышал. И тут он вымолвил просто:

– Нет.

– Тогда почему?

– Жизнь всегда дает свои объяснения. Отсутствие дождей, недостаток пищи для муравьев. Нсонгония передвигается с места на место, это ее образ жизни. Нравится это Богу или нет. – В его голосе чувствовался упрек Богу. Обоснованный упрек.

Та ночь пронеслась мимо меня слишком быстро, как сон, как поток во время наводнения, и в этом неуправляемом сне Анатоль был единственным, кто позаботился обо мне и помог. Бог ничего не сделал. Сквозь густую тьму, накрывавшую реку, я вглядывалась в противоположный берег.

– Бог ненавидит нас, – вздохнула я.

– Не вини Бога за то, что делают муравьи. Все мы испытываем голод. Люди-конголезцы в этом не так уж отличаются от конголезских муравьев.

– И они нападают на соседнюю деревню, заживо съедая ее жителей?

– Когда их долго придавливают, они восстают. А кусают потому, что не знают иного способа исправить положение.

Лодка была набита битком, но в темноте, по согнутым спинам, я никого не могла узнать. Мы с Анатолем говорили по-английски, поэтому казалось, что, кроме нас, никого нет.

– Как это понимать? Вы оправдываете насилие над людьми?

– Мне нет нужды объяснять тебе, что я за человек.

Я помнила, что Анатоль помог нам гораздо больше, чем наша семья даже знала. Моя сестра спала сейчас на его плече.

– Однако вы с пониманием относитесь к тому, что они делают с белыми людьми, притом что сами никогда бы делать этого не стали. Вы называете себя революционером, как члены молодежной «Му Про».

Чьи-то темные сильные руки, правя веслами, несли нас вперед; я вздрогнула от ледяного ужаса, осознав, что боюсь гнева Анатоля.

– Все не так просто, как ты думаешь, – ответил он после долгого молчания. – Сейчас не время рассказывать об истории конголезских революционных движений.

– Ада говорит, что президент Эйзенхауэр приказал убить Лумумбу, – сообщила я. Много дней продержав эти слова в себе, я вдруг выпалила их здесь, в кишащей муравьями лодке. – Она слышала это по радио Аксельрута. Ада говорит, что он платный убийца, работающий на американцев.

Я ждала, что Анатоль что-нибудь ответит, но он молчал. У меня в животе плескался какой-то холод. Это не могло быть правдой, хотя Ада всегда каким-то образом выясняла то, чего не знала я. Она показала мне записанную ею беседу между Аксельрутом и одним человеком. С тех пор я беспокоилась. Где мирная земля мороженого в рожка́х, новых кедов, «я люблю Айка», страна, правила которой я, как мне представлялось, знаю? Где место, куда я могу приехать, как домой?

– Это правда, Анатоль?

Вода вырывалась из-под дна лодки холодными ритмичными всплесками.

– Сейчас не время обсуждать это.

– А мне плевать! Все равно мы умрем!

Если бы он еще слушал меня, наверняка счел бы капризным ребенком. Однако я испытывала такой страх, что не могла молчать. Мне так хотелось, чтобы Анатоль успокоил меня, просто велел быть хорошей девочкой.

– Я учусь быть справедливой, отличать хорошее от плохого. Мечтаю жить правильно и спастись. – Я так дрожала, что боялась, как бы у меня кости не переломились. И закричала, чтобы Анатоль услышал: – Вы мне не верите? Предполагается, что, когда я пойду Долиной смерти, Бог будет со мной, но он не будет! Вы видите Его здесь, в лодке?

Мужчина или крупная женщина, к чьей спине я прислонялась, слегка поерзала, устраиваясь поудобнее. Я поклялась, что не скажу больше ни слова.

Неожиданно Анатоль произнес:

– Не жди от Бога защиты в том, что за пределами Его власти. А то будешь чувствовать себя наказанной. Предупреждаю тебя. Когда все пойдет не так, будешь винить себя.

– Что вы имеете в виду?

– Не делай из жизни математическую задачку, где ты в центре и в конце все сходится. Какой бы хорошей ты ни была, плохое все равно может случиться. А плохому человеку порой везет.

Я понимала, что он хочет сказать: моя вера в справедливость – ребячество, от которого толку не больше, чем лошади – от колес. Я почувствовала холодное дыхание Бога на своей коже.

– Нам не следовало сюда прилетать, – заметила я. – Мы просто дураки, до сих пор выезжавшие на слепой удаче. Вы ведь так думаете, правда?

– Я не буду отвечать.

– Значит, вы согласны. Мы не должны были приезжать.

– Однако вы здесь, а поэтому – да, вы должны были тут оказаться. В мире существуют не только два слова – «да» и «нет».

– Анатоль, вы единственный человек, кто хотя бы разговаривает с нами. Никому до нас нет дела!

– Папа Боанда везет твою маму и сестру в своей лодке. Папа Лекулу гребет, заткнув листьями уши, потому что твой отец читает ему лекцию о любви к Богу. Тем не менее папа Лекулу везет его в безопасное место. А ты знаешь, что мама Мванза нередко подкладывает яйца от своих кур под ваших, когда вы не видите? Как ты можешь говорить, что никому нет до вас дела?

– Мама Мванза? Откуда вам известно?

Анатоль не ответил. Какая я дура, что сама не догадалась. Нельсон находит апельсины, маниок и даже мясо в нашей кухне, там, где накануне ничего не было. Наверное, мы так верили в Божье провидение, что принимали это за ниспосланное нам чудо.

– Вам не нужно было сюда приезжать, Беене, но вы уже здесь, и никто в Киланге не хочет, чтобы вы умерли с голоду. Они понимают, что из белых людей получаются беспокойные ду́хи.

Я представила себя духом: кости и зубы. Рахиль – дух с длинными белыми волосами; Ада – молчаливый, не отводящий взгляда дух. Руфь-Майя – дух, карабкающийся по деревьям, сжимающий твою руку маленькой ладошкой. А наш папа – не дух, он Бог на облаке, со сцепленными сзади руками и яростным взглядом. Бог, повернувшийся спиной и уходящий.

Я начала тихо плакать, и то, что кипело у меня внутри, стало вытекать вместе со слезами.

– Анатоль! Анатоль! – повторяла я. – Мне до смерти страшно из-за того, что тут происходит, и никто со мной не разговаривает. Только вы.

Я твердила его имя, как молитву. Оно привязывало меня к земле, к воде, помогало держаться в собственном теле, будто воде в кувшине. Я была джинном в бутылке. – Я люблю вас, Анатоль.

– Лия! Никогда больше не говори так.

Не скажу.

Мы доплыли до противоположного берега. Чья-то спасенная курица вспорхнула на нос нашей лодки и спокойно расхаживала по кромке борта, ее нежные сережки вздрагивали, когда она склевывала муравья. Впервые за эту ночь я вспомнила о наших бедных курах, запертых на ночь в курятнике. Я представила их обглоданные косточки, кучками лежащие поверх яиц.

Через два дня, когда повстанческая армия крохотных солдат прошла через Килангу и мы смогли вернуться домой, именно в таком виде мы и нашли наших кур. Удивительно, что их изломанные скелетики выглядели именно так, как я их воображала. Вот что я поняла в ту ночь, когда Бог повернулся ко мне спиной: как предсказывать будущее по куриным косточкам.

Книга четвертая. Вил и Змий

Царь сказал: не думаешь ли ты, что Вил неживой бог? не видишь ли, сколько он ест и пьет каждый день?

Книга пророка Даниила, 14:6

Орлеанна Прайс

Остров Сандерлинг

Конголезцы говорят: с укуса мухи может начаться конец света. Как просто!

Может, то была случайная встреча. Бельгиец и американец, например, два старых друга с общими интересами в алмазном бизнесе. Муха жужжит и нападает. Они отгоняют ее и входят в выдраенный до блеска кабинет бельгийца в Элизабетвиле. Вежливо, как и подобает, интересуются семьями друг друга, состоянием дел, тем, как им живется во времена больших перемен и возможностей. На столе красного дерева между ними расстелена карта Конго. Они говорят о рабочей силе и иностранной валюте, но вскоре их внимание привлекает карта, разложенная на столе. Они по очереди склоняются над ней, их ходы тщательно обдуманы, словно разыгрывают шахматную партию, позволяющую цивилизованным людям планировать воображаемое убийство. Между ходами приятели откидывают голову назад, взбалтывают кровавого цвета бренди в шарообразных бокалах и наблюдают, как густая жидкость струится по изогнутым стенкам текучими венами. Не торопясь, они приводят карту в нужный им порядок. Кто будут те ферзи, ладьи, слоны, которые нанесут удар издали? Какими пешками придется пожертвовать, сметя их с доски? Африканские имена – Нгома, Мукенге, Мулеле, Касавубу, Лумумба – крошатся, как головки засохших цветов между пальцами, и пылью оседают на ковер.

За их тщательно ухоженными парикмахером головами застыла по стойке «смирно» стена, обшитая темными панелями из красного дерева. Прежде обшивка этого кабинета дышала влажным воздухом конголезского леса, давала укрытие жизни, чувствовала на своих ветвях прикосновение чешуйчатых змеиных животов. Теперь же затаила дыхание. Как и висящие на стенах головы носорогов и гепардов – свидетельств охотничьего искусства бельгийцев. Отрезанные, теперь они – немые соглядатаи в доме, построенном иностранцами. За окном на поднимающемся ветру шелестят пальмовые ветви. Медленно проезжает мимо автомобиль. Обрывки газеты сдувает в вонючую воду открытой сточной канавы; ветер несет газету по улице, бросая ее страницы в воду, по которой они плывут, словно прозрачные квадраты кружева. Никто не скажет, хорошие или плохие новости в них содержатся. Вдоль канавы идет женщина с корзиной жареной кукурузы на голове. Когда бельгиец встает, чтобы закрыть окно, ему в лицо ударяют запахи снаружи: надвигающегося дождя, сточной канавы, женщины с кукурузой. Он закрывает окно и возвращается в свой рукотворный мир. В нем дамастовые шторы, турецкий ковер, немецкие настольные часы, старые, но идущие безукоризненно. Головы животных глядят со стен глазами из импортного стекла. Идеальный хронометр тикает, и в коротких промежутках между секундами фантазия обращается реальностью.

В назначенное время легионы мужчин – фигур как из эбенового дерева, так и из слоновой кости, – вступят в игру: шеф конголезского отделения ЦРУ, Совет национальной безопасности, даже президент Соединенных Штатов. И молодой конголезец Жозеф Мобуту босиком явился в редакцию газеты, чтобы пожаловаться на еду, какой его кормили в армии. Бельгийский газетчик распознал в нем хитроумие и откровенную алчность – полезное сочетание в любой игре. Он взял этого Мобуту под свое крыло и научил ориентироваться в воздушных высотах, где обитают иностранцы. Ладья, которой предстояло стать ферзем. А кому пасть? Патрису Лумумбе, почтовому служащему, избранному лидером нации. Бельгийцы и американцы согласились, что Лумумба неудобен: вдохновенный вожак для конголезцев, он в то же время не склонен позволять белым контролировать ситуацию и предпочитает советы и общество черных.

Игроки делают ходы быстро и тайно. Каждый размашистый маневр переносит их через реки, леса, континенты и океаны; свидетели тому – лишь глаза из импортного стекла да прежде могучие местные деревья, срубленные под корень.

Я вообразила данную сцену, сложив ее фрагмент за фрагментом из того, что прочитала за долгие годы с того момента, когда все стало выходить наружу. Пытаюсь представить этих людей и их игру, это помогает мне встроить свои прискорбные деяния в более широкий контекст, в котором они выглядят мельче. Какие банальные вещи делала я, пока они делили карту у меня под ногами? Кем была та женщина с корзиной жареной кукурузы на голове? Не дальняя ли она родственница кого-нибудь, с кем я торговалась по базарным дням? Как случилось, что никто из нас долго не понимал, как устроен мир?

Через пятнадцать лет после независимости, в 1975 году, группа сенаторов, так называемая комиссия Чёрча, взяла на себя труд исследовать секретные операции, которые были осуществлены в Конго. Мир был потрясен. Комиссия Чёрча обнаружила записи тайных встреч Совета национальной безопасности с президентом Эйзенхауэром. За закрытыми дверями эти люди, посовещавшись, объявили Патриса Лумумбу угрозой безопасности всего мира. Того самого Патриса Лумумбу, заметьте, который каждое утро умывался из погнутого жестяного таза, облегчался под тщательно выбранным кустом и выходил из дома, чтобы наблюдать и составлять портрет своего народа. Представьте, что было бы, если бы он услышал эти слова – угроза безопасности всего мира! – из зала, заполненного белыми людьми, державшими в наманикюренных пальцах контроль над армиями, атомными бомбами и власть уничтожить любую жизнь на Земле. Лязгнул бы Лумумба зубами, как гепард? Или просто снял бы очки, протер их носовым платком, покачал головой и улыбнулся?

В августе 1960 года Аллен Даллес, руководивший тогда ЦРУ, отправил телеграмму в свое конголезское отделение, в которой предписывалось сместить конголезское правительство при первой же возможности. Руководителю отделения Лоренсу Дэвлину надлежало предпринять самые решительны меры, чтобы сохранить это в тайне: переворот одобрялся. С этой целью были обещаны деньги для подкупа армии. Однако убийство могло обойтись дешевле. Группа мужчин, умеющих обращаться с оружием и не обремененных совестью, была в его распоряжении. Также, чтобы предусмотреть все, некий ученый доктор Готлиб был нанят изготовить яд, вызывающий эффект страшной болезни (добрый доктор впоследствии дал показания на слушаниях), которая если с ходу не убьет Лумумбу, то нанесет такой ущерб его физическому и психическому здоровью, что он больше не сможет руководить страной.

А я в тот августовский день знала лишь то, что боли, обрушившейся на наш дом, достаточно, чтобы заполонить целый мир. Руфь-Майя все глубже погружалась в лихорадку. Настал семнадцатый день рождения Рахили. Я завернула сережки из зеленого стекла в тряпочку, надеясь хоть как-то немного примириться со старшей дочерью, и одновременно пыталась мокрой губкой погасить пожар, пылавший в теле младшей. А президент Эйзенхауэр в этот момент отдавал приказ устроить переворот в Конго. Только представьте. Его домом был целый мир, и он все в нем решал сам. Считал, будто дал Лумумбе шанс. Конго оставалось независимым пятьдесят один день.

Мистер Дэвлин и его приятели посовещались с честолюбивым молодым Мобуту, которого к тому времени произвели в полковники. 10 сентября был переведен миллион долларов из денег ООН на покупку лояльности, и госдепартамент завершил разработку плана переворота, для чего Мобуту поставили во главе армии. Все было приведено в боевую готовность. 14 сентября армия взяла под свой контроль недолго остававшуюся независимой Республику Конго, а Лумумба посажен под домашний арест в Леопольдвиле под охраной подкупленных солдат Мобуту.

Все то время, пока мы едва наскребали на хлеб насущный, фотография президента Эйзенхауэра висела у меня в кухне. Я вырезала ее из журнала и прикрепила над деревянным столом, на котором месила тесто для хлеба. Она стала такой неотъемлемой частью моей жизни, что я помню каждую деталь: очки в бесцветной оправе и галстук в крапинку; широкая улыбка, лысая, как горячая яркая лампочка, голова доброго дедушки. Он выглядел добрым, внушал доверие. Сигнальный маячок из дома, напоминавший мне о нашей цели.

27 ноября ранним утром, вероятно, когда я разжигала печь, чтобы приготовить завтрак, Лумумба исчез. Его тайно вывезли благодаря широкой сети единомышленников по всему Конго – от Леопольдвиля до нашей деревни и гораздо дальше. Разумеется, мне никто об этом не рассказал. До нас долетели лишь смутные слухи о том, будто у Лумумбы неприятности. Честно говоря, тогда мы были гораздо больше озабочены новостью, что к западу от нас идут проливные дожди, которые вскоре могут накрыть и нашу иссушенную деревню. Выяснилось, что дождь обеспечил премьер-министру укрытие. Накануне ночью Леопольдвиль затопило. Ясно представляю шелковистую текстуру того холодного воздуха, запах конголезской земли, оживающей под сплошным покровом высохшей травы. В плотном тумане нервный красный огонек сигареты охранника, сидящего в полудреме и клянущего холод, однако, вероятно, радующегося дождю, – скорее всего он был крестьянским сыном. В любом случае, охранник один перед входом в дом, служащий Лумумбе тюрьмой в Леопольдвиле. Шины многоместного легкового автомобиля-универсала с шипением замирают в темноте. Охранник выпрямляется, одергивает форму, видит, что машина набита женщинами – наверняка домашней прислугой, возвращающейся с вечерней смены домой, на трущобную окраину города. Охранник принимает важный вид: он слишком занят делом государственной важности, чтобы его беспокоили какие-то горничные и шофер. Он щелкает пальцами, приказывая автомобилю проезжать дальше.

За задним сиденьем, прижавшись к обтянутым белыми чулками коленям горничных, под одеялом скрючился премьер-министр.

«Пежо» или «фиат» ждут по улице, чтобы пристроиться в «хвост» универсалу. Все три машины направляются из города на восток. После того как они пересекают на пароме реку Куанго, премьер-министр поднимается из-за заднего сиденья, распрямляется и присоединяется к жене Полин и маленькому сыну Роланду в автомобиле, принадлежащем гвинейскому посольству. Он едет дальше на восток, к Стэнливилю, где толпы преданных сторонников ждут, чтобы приветствовать своего лидера, и верят всем сердцем в то, что он возродит их мечты о свободном Конго.

Дороги ужасны. Слякоть, что хороша для маниока, для автомобиля – Ватерлоо. Они пробираются вперед всю ночь, до рассвета, но неожиданно их останавливает лопнувшая шина. Лумумба расхаживает по примятой траве вдоль канавы, на удивление чистой, пока водитель меняет колесо. От его усилий черная мокрая земля раскисает, превращаясь в болото, и когда он снова заводит машину, та вязнет, буксует и не двигается вперед. Лумумба опускается на колени прямо в грязь, подпирая плечом задний бампер. Бесполезно, они безнадежно застряли. Все еще опьяненные свободой, они не теряют надежды. Двое бывших министров кабинета Лумумбы следуют за ними из Леопольдвиля в другом автомобиле.

Невезения преследуют их. Достигнув переправы через Куанго, эти двое напрасно машут рукой удивленному рыбаку, чтобы тот разбудил паромщика. Паром, глубоко осев, находится у противоположного берега, где ночью высадил Лумумбу и его спутников. Эти беглые сановники, как и Лумумба, из племени батетела, французский они выучили в миссионерской школе, но понятия не имеют, на каком языке разговаривать с людьми племен, живущих вдоль Куанго, которые ловят рыбу в речках к востоку от Леопольдвиля. Раньше в этом не было необходимости, до независимости едва ли кто-нибудь придавал значение великой идее общей конголезской географии. Однако сейчас, утром 28 ноября, она значила все. Река не такая уж широкая. Они прекрасно видят паром и указывают на него. Но рыбак смотрит на их городские костюмы, чистые руки, на губы, с которых слетают непонятные, преувеличенно артикулируемые слоги, видит, что эти люди в отчаянии, и… предлагает им рыбу.