Текст книги "Библия ядоносного дерева"

Я пыталась объяснить, что нам повезло, верила, будто война нанесла нашим планам лишь самую малую вмятину. Натан изменился, я это видела, но он казался лишь более набожным, а подобную перемену трудно истолковать как пагубную. Вскоре я действительно получила возможность пересечь границы своего округа, о чем мечтала, – стала путешествовать как жена священника.

Господи, помилуй, сколько мы проехали – Миссисипи, Алабама, Джорджия. Пересекали границы через утопающие в песках заросли карликовых пальм, границы, тянущиеся вдоль шоссе, границы благотворительных столовых, границы тревог, очерченные шеренгами душ, ожидающих пламенного слова спасения. Натан стремился прожечь свою дорогу, не у́же шермановской [63]63
  Уильям Текумсе Шерман – американский политик, полководец и писатель. Прославился как один из наиболее талантливых генералов Гражданской войны, где воевал на стороне Севера. Приобрел печальную славу своей тактикой «выжженной земли».


[Закрыть]. Не имея ни денег, ни времени на обустройство, каждый сезон мы переезжали из одного дряхлого съемного коттеджа или пансиона в другой, пока моя беременность Рахилью не стала заметна настолько, что вести кочевой образ жизни сделалось неприлично. Однажды вечером мы просто ткнули пальцем в карту и попали в Вифлеем, штат Джорджия. Волей случая или провидения наш фургон сумел до него доехать, а Вифлеем оказался вольным рынком евангельских христиан-баптистов. Я попыталась пошутить на эту тему: вот, мол, мужчина, его раздувшаяся жена – и ни одного места в гостинице [64]64
  Аллюзия на путешествие Иосифа и Марии.


[Закрыть].

Натана не развеселило это оптимистичное сравнение. Кстати, тогда он впервые поднял на меня руку. Помню, я сидела на краешке стула в нашей еще не разобранной кухне, держа обеими руками свой огромный живот, и мы слушали радио. Какой-то мужчина, как это было принято, читал военную историю: свидетельство очевидца о лагере военнопленных и жутком марше, во время которого изнуренные солдаты безнадежно боролись за жизнь, отставали и погибали в коротких оранжевых вспышках пистолетных выстрелов в темноте. Я слушала вполуха, пока Натан не привлек мое внимание.

«Ни одному из этих мужчин не доведется увидеть своего сына, появившегося на свет, чтобы продолжить его род. И вы еще смеете ликовать перед Богом по поводу незаслуженно выпавшей вам милости?»

До того вечера я не знала никаких подробностей ни того, где находился Натан во время военной службы, ни в полной мере того, от чего он до сих пор пытался бежать.

Натан испытывал неловкость из-за моих беременностей. По его представлениям, они были незаслуженным благословением; более того, каждая из них якобы снова и снова напоминала Богу о том, что у меня есть вагина, а у него пенис, и мы слишком часто соединяем их, чтобы зачать ребенка. Но, видит Бог, это всегда происходило случайно. Секс у Натана был лихорадочным, и после него он дрожал, молился вслух и винил меня за мое распутство. Если чувство вины сделало его тираном в отношении людей, то перед Богом он был все равно что ребенок. Не беспомощный или просящий, а обидчивый, словно трудный мальчишка, не избалованный любовью и готовый винить других за свои ошибки. Из тех, кто растет с твердым намерением показать всем, на что он способен. Думаю, Натан хотел лично спасти больше душ, чем погибло на пути из Батаана и на всех других дорогах деградации человечества.

А где находилась я – девушка или женщина по имени Орлеанна, когда мы скитались по тем дорогам и пересекали границы? Мои тело и душа были поглощены миссией Натана. Словно бы оккупированы иностранными войсками. Внешне я вроде бы оставалась собой, как и он выглядел тем самым парнем, который отправился на войну. Но теперь каждая клеточка во мне была замужем за планом Натана. Его грандиозным устремлением. Так и происходят завоевания: один план всегда превосходит другой. Я изо всех сил старалась делать то, что, по моим представлениям, должна выполнять жена, – стирала белые рубашки и черные носки Натана отдельно в умывальниках меблированных комнат. Готовила еду из обжаренной кукурузной крупы. В городах, где мы проповедовали, почти не осталось молодых мужчин, поскольку еще шла война, и это раздувало огонь личных мук Натана. Вероятно, глядя на свою паству, среди которой не было солдат, он видел перед собой призраков, марширующих на север. Я, со своей стороны, наблюдала молодых обездоленных женщин, взволнованно дышавших при виде моего красивого мужа – солдата Господа. (Мне хотелось крикнуть: «Ну, девушки, вперед, попробуйте испытать его, я слишком устала!») Или оставалась дома, ждала Натана и выпивала четыре стакана воды перед его возвращением, чтобы у меня не урчало в животе, когда буду сидеть и смотреть, как он ест что бог послал. Когда носила близнецов, порой испытывала такое страстное желание, что среди ночи выползала на четвереньках из дома во двор и ела землю. Менее чем за два года я родила троих детей. Ни за что не поверю, что какая-нибудь женщина на земле родила больше при таком малом количестве соитий.

Трое детей – слишком много, я чувствовала это нутром. Третья, родившись, не могла ни повернуть головку, ни даже сосать грудь как следует. Это была Ада. Я плакала дни напролет, узнав, что жду двойню, и даже теперь, лежа в кровати бессонными ночами, задаюсь вопросом: не отравило ли ее мое отчаяние? Одержимость Натана чувством вины и Божией укоризны начала заражать и меня. Ада была тем, что Бог послал мне то ли в наказание, то ли в награду. У всех имелось единое мнение на сей счет, а у меня – свое. Врачи не питали относительно нее надежд, хотя одна медсестра оказалась доброй, она нашла самую лучшую формулировку: современное чудо, но его не хватило на двоих. Закончилось тем, что жадно сосавшую Лию я кормила грудью, а Аду одновременно – из дорогостоящих бутылочек; имея близнецов, быстро учишься все делать особым способом. Притом, заметьте, у меня были не только двойняшки, но еще и светловолосая малышка с тонкой кожей, потому что она громко плакала при малейшем неудобстве. Рахиль завывала, когда намачивала подгузник, а две другие тут же подключались к ней, как аварийные сирены. А уж если у нее резались зубы, то она вопила без передышки. Ада – выла от отчаяния, Лия – от ночных кошмаров. Шесть лет, с девятнадцати до двадцати пяти, я не проспала без перерывов ни одной ночи. Вот так. Вы спросите, почему я не восстала против Натана? Я считала: мне повезло, что не случилось худшего. Двигалась только вперед, каждое утро напоминая себе, что самое плохое у нас уже позади.

Натан верил, что Бог видит праведность и вознаграждает за нее. Он не принял бы никакой альтернативы. Раз мы страдали в нашем маленьком домике посреди арахисовой долины Вифлеема, значит, один из нас согрешил против добродетели. Я понимала, что грех на мне. Моя миловидность вызывала у Натана негодование, будто я сама выбрала стройные бедра и большие голубые глаза, чтобы привлекать к себе внимание. Он намекал: Божье око видит все. Если, развешивая простыни на заднем дворе, я останавливалась на секунду посмотреть на мокрую траву, коловшую ноги, Его око отмечало мою праздность. Бог слышал, если у меня с губ слетало одно из папиных ругательств, Он наблюдал за мной, когда, принимая ванну, я позволяла себе понежиться в теплой воде. Я даже высморкаться не могла без того, чтобы не почувствовать Его взгляд. И словно в противовес этому постоянному надзору Натан привычно игнорировал меня. Если я жаловалась на жизненные трудности, то он жевал свой обед, тактично глядя в сторону, – так не обращают внимания на ребенка, нарочно сломавшего куклу, а потом поднявшего вой из-за того, что ему не с чем играть. Чтобы не сойти с ума, я научилась обходить трудности в мягких тапочках и сосредоточиваться на чем-нибудь хорошем.

Если во мне еще сохранялась какая-то частичка той прелестной язычницы, девушки, к которой с восхищением тянулись все, как мотыльки на лунный свет, и если ее сердце колотилось джорджийскими ночами, когда лягушки призывно квакали из канав вдоль дороги, то она была слишком ошеломлена, чтобы поднять голос в свою защиту. Когда Натан уезжал на бдения, я могла, заперев дверь, встать перед зеркалом, накрасить губы яркой помадой и в таком виде заниматься хозяйством. Однако это случалось редко. Духу во мне оставалось все меньше и меньше. Когда родилась Руфь-Майя, я переехала в пасторский дом на Хейл-стрит, и Натан полностью овладел страной, когда-то известной под именем Орлеанна Уортон. Я приняла Бога как своего личного Спасителя, потому что Он наконец-то купил мне стиральную машину «Майтаг». Я освоилась в этом мире и называла его счастьем. Ведь такая жизнь, как моя, считалась счастливой.

Мне понадобилось много времени, чтобы понять, какую чудовищную цену я заплатила, и даже Бог должен признавать ценность свободы. «…как же вы говорите душе моей: «улетай на гору вашу, как птица»?» Я свила себе гнездо в сердце тьмы, так мирно уложившись в форму брака, что едва ли видела иные способы существования. Как Метусела, трусливо пряталась вблизи своей клетки, и хотя душа моя рвалась к горе, выяснилось, что у меня, как и у него, уже нет крыльев.

Вот почему, мой зверек, я потеряла крылья. Не спрашивай, как обрела их вновь, – эта история и вовсе невыносима. Слишком долго я уповала на ложные утешения; когда мужчины толковали о национальных интересах, верила, как все мы, что эти интересы и наши тоже. Вскоре мне выпал жребий в виде Конго. Бедная страна, босоногая невеста мужей, которые присвоили ее драгоценности, пообещав Царство Небесное.

То, чего мы не знали

Киланга, сентябрь 1960

Лия

Во второй раз мы летели из Леопольдвиля над джунглями и приземлились на крохотном расчищенном клочке земли под названием Киланга. Теперь в самолете были только мы с папой, мистер Аксельрут и двадцать фунтов галантереи, тканей и консервированных цельных слив, которые Андердауны не смогли забрать с собой, покидая Конго. Но второе ухабистое приземление не произвело такого же впечатления, как в первый раз. Вместо волнения я испытала укол страха. Ни одной живой души не было на кромке поля, никто не вышел нас поприветствовать, даже мама с сестрами. И уж точно никто не бил в барабаны и не жарил для нас козу. Пока мы с папой направлялись к дому через пустое поле, я вспоминала тот вечер праздничной встречи со всеми его звуками и вкусами. Каким странным и ничтожным казалось это тогда, и как теперь, оглядываясь назад, я понимаю, какое изобилие полезного белка было пожертвовано в нашу честь. Даже стыдно становится. У меня урчало в животе. Я мысленно дала обет Богу, что буду по-настоящему благодарна за такой праздник, если он когда-нибудь повторится. Несмотря на мнение Рахили о козьем мясе, мы, конечно же, извлекли бы пользу из старого доброго праздника, потому что где еще мы могли поесть? Теперь у нас оставались лишь консервированные цельные сливы Андердаунов.

По случаю праздника Независимости я думала о деньгах больше, чем о чем бы то ни было в жизни, если не считать задач по математике за шестой класс. Ежемесячные пятьдесят долларов в бельгийских франках – это, может, и немного, но в Киланге они делали нас богаче всех. Теперь мы должны будем обходиться без бельгийских франков, и нет нужды в долгих подсчетах, чтобы найти ответ на эту задачу.

Естественно, через несколько недель после нашего с папой возвращения с пустыми руками деревенские женщины сообразили, что денег у нас нет, и перестали приносить нам на продажу мясо и рыбу, добытые их мужчинами. Понимание, разумеется, приходило постепенно. Поначалу у них просто вызывали недоумение наши снизившиеся потребности. Мы объясняли им наше положение: фьата – денег нет! Это было правдой. Все до последнего сэкономленного франка ушло Ибену Аксельруту, поскольку папе пришлось подкупить его, чтобы он доставил нас из Леопольдвиля обратно в Килангу. Однако наши соседи, судя по всему, думали: как такое может быть, чтобы у белого человека была фьата? Они подолгу стояли возле нашего дома, пялясь на нас, а корзины, ломившиеся от всяческого изобилия, покоились у них на головах. Вероятно, они считали, что наше благосостояние бесконечно. Нельсон объяснял им снова и снова – Рахиль, Ада и я стояли у него за спиной, – что теперь, когда наступила независимость, нашей семье больше не платят за то, что мы – белые христиане. Женщины даже сочувственно охали, слыша это. Поудобнее усаживали младенцев у себя на бедрах и говорили: «А бу, ну да, айи, независимость», но все равно не верили. А вы везде посмотрели? – хотели они узнать. Может, есть еще немного денег где-нибудь под вашими странными высокими кроватями или в ящиках стола? А мальчишки, словно добродушные бандиты, по-прежнему атаковали нас, когда мы выходили из дома: «Cadeau! Cadeau!», требуя сухого молока или пары штанов, утверждая, что у нас еще залежи всего этого рассованы по дому.

Мама Мванза, ближайшая соседка, жалела нас. Независимость, не независимость – она приходила к нам, отталкиваясь от земли ладонями, и приносила немного апельсинов. Мы говорили, что нам нечего дать ей взамен, но она лишь отмахивалась обеими руками. «А бу» – неважно. Ее сыновья, мол, отлично собирают апельсины, а у нее дома еще есть бакала мпанди – добрый сильный мужчина. В конце недели он собирается расставить сети и, если улов будет хорошим, позволит ей принести им немного рыбы. Когда у тебя чего-то много, ты должен делиться с теми, у кого фьята. (А ведь мама Мванза даже не христианка!) По-настоящему понимаешь, что дела плохи, когда тебя жалеет безногая женщина, недавно потерявшая двоих детей.

Мама тяжело переживала последние события. Когда мы с папой улетали в Леопольдвиль, она еще старалась держаться, но вскоре после нашего отъезда совсем опустила руки. Растерянно слонялась по дому в ночной рубашке, растоптанных старых мокасинах, без носок и в не застегнутой розовой блузе; так, полуодетой, мама проводила и дни, и ночи. Много лежала, свернувшись клубком на кровати с Руфью-Майей. Та не хотела есть и говорила, что не может стоять прямо, потому что сильно потеет. На самом деле ни ту, ни другую не интересовало собственное здоровье.

Нельсон сообщил мне по секрету, что у мамы и Руфи-Майи – кибаазу, это значит, что кто-то их сглазил. Более того, он утверждал, будто знает, кто именно, и рано или поздно кибаазу падет на всех женщин в нашем доме. Я вспомнила куриные косточки в калебасе, оставленной у порога папой Кувудунду несколько недель назад, и у меня мурашки побежали по телу. Я объяснила Нельсону, что его вуду – абсолютная чушь. Мы не верим в злого бога, которого можно уговорить навести на кого-то порчу.

– Не верите? – воскликнул он. – А ваш бог разве не наслал проклятие на папу Чобе?

Беседа происходила знойным днем, когда мы с Нельсоном кололи щепки для растопки кухонного очага. Чтобы растопить нашу чугунную плиту хотя бы для кипячения воды – не говоря уж о приготовлении еды, – нужно было проделать бесконечно долгую работу.

– Папу Чобе?

Я устала, но мне было любопытно проверить, насколько хорошо Нельсон усвоил уроки Библии. Сквозь большие дыры на его красной футболке я заметила напрягшиеся на спине жгуты мускулов, когда он взмахнул своим мачете и расколол темно-красную сердцевину небольшого бревна. Нельсон пользовался мачете для всего на свете – от расщепления дров до бритья (не то чтобы это было ему уже нужно в тринадцать лет) и чистки плиты. Он держал его остро наточенным и начищенным.

Нельсон распрямился, перевел дыхание, аккуратно положил нож на землю и сделал несколько широких круговых движений руками, чтобы расслабиться.

– Ваш бог наслал кибаазу на папу Чобе. Он наслал на него оспу, чесотку и убил всех его семерых детей под одной крышей.

– Господи! – воскликнула я. – Это не было проклятием. Бог испытывал веру Иова.

– А бу, – ответил Нельсон (нечто вроде «ну хорошо, пусть»), после чего снова взялся за свое орудие и расщепил еще три или четыре полена с красной сердцевиной. – Значит, кто-то испытывает веру твоей мамы и маленькой сестры. Следующий, кого он будет испытывать, – Мвула.

Мвула – бесцветно-белый термит, выползающий после дождя; так здесь называли Рахиль, потому что она была очень бледной. Они считали, что Рахиль такая потому, что много времени проводит в доме и боится жизни вообще. Излишне говорить, что Рахиль была невысокого мнения о термитах и утверждала, будто это слово имеет иное, более важное значение. Меня в основном называли Либа, это приятное слово, означающее смоковницу. Сначала мы думали, что им просто трудно произносить «Лия», однако выяснилось, что они прекрасно могут это произнести, просто по доброте своей не делают этого, поскольку «лия» на киконго – «ничего особенного».

Я повторила Нельсону, что, как бы он ни истолковывал притчу об Иове, наша семья не верит в колдунов-нганга, фетиши от сглаза, нкизи, гри-гри, которые люди носят на шее как обереги.

– Прости, Нельсон, но мы вашим богам поклоняться не станем. – И чтобы лучше прояснить свою позицию, добавила: – Бака ве. – Это означает «ни за какие деньги».

Он аккуратно сложил наколотые щепы в мои протянутые руки и печально вздохнул:

– А бу.

У меня не было выхода, кроме как смотреть прямо в блестевшее от пота лицо Нельсона, пока он укладывал деревяшки в мои неловкие руки, – приходилось стоять очень близко друг против друга. Я видела, что Нельсон искренне огорчен за нас. Цокнув языком, как делала мама Татаба, он сказал:

– Либа, боги, которых вы ни во что не ставите, могут проклясть страшнее всех.

Ада

Меа нзе ным.

То, чего мы, каждый в отдельности и всей семьей вместе, не знаем, могло бы заполнить две огромные корзины с большими дырками в дне.

«Мунту» по-конголезски означает «мужчина». Или «люди». Но не только это. С удовольствием сообщаю, что здесь, в Конго, нет особой разницы между живыми людьми, мертвыми, еще не рожденными детьми и богами, все они – мунту. Так утверждает Нельсон. Остальное – кинту: животные, камни, бутылки… Место или время – ханту, а качество какой-то вещи или существа – кунту: красивый, отвратительный или, например, хромой. Данные определения имеют общий корень «нту».

– Все, что здесь, – это «нту», – объяснил Нельсон, пожимая плечами, будто хотел сказать: неужели так трудно понять?

И это действительно было бы легко понять, если бы «быть здесь» означало то же самое что «существовать». Основа «нту» спит, пока ее не коснется номмо. Номмо – сила, которая оживляет вещи, превращая их в то, что они есть – в человека, или дерево, или животное. «Номмо» означает «слово». У кролика своя особая жизнь, не такая, как у крысы или мангуста, потому что он называется «мвундла», кролик. Ребенок не живет, считает Нельсон, пока не получит имени. Я сказала ему, что это помогло мне объяснить одну тайну. Мы с сестрой однояйцевые близнецы, так как же получилось, что из одного семени вышло две столь разные жизни? А теперь я поняла: все потому, что меня назвали Адой, а ее – Лией.

«Номмо», – написала я в блокноте, лежавшем открытым на столе. Номмо, оммон, НоМмо, написала я, желая заучить это слово и правильно, и задом наперед, и по-всякому. Теоретически в тот момент я учила Нельсона, по его собственной просьбе, как писать письмо (игнорируя факт, что у него все равно не будет возможности отослать его). Ему нравится мое молчаливое обучение, и он часто просит меня о нем. Однако Нельсон из тех учеников, кто склонен при малейшей возможности превращаться в учителей. И он уверен, что его болтовня помогает нашему общению, поскольку я только пишу на бумаге.

«МОЯ СЕСТРА РАХИЛЬ – НОММО МВУЛА?» – интересуюсь я.

Нельсон кивает.

Тогда Руфь-Майя – Номмо Банду, а Лия – Номмо Либа. А откуда берется «номмо»?

Он показал на свой рот. Номмо выходит изо рта, как водяной пар. Песня, стихотворение, крик, молитва, имя – все это номмо. Сама вода – номмо, причем самого важного свойства, как выясняется. «Вода» – это слово, данное или утаенное от нас предками, – в зависимости от того, насколько хорошо мы с ними обращаемся. Слово предков вселяется в деревья или людей, пояснил Нельсон, и это позволяет им жить как мунту.

«ДЕРЕВО ТОЖЕ МУНТУ?» – написала я и быстро черточками набросала человечка и дерево рядом.

Мы часто разговариваем в основном с помощью рисунков и жестов.

«Дерево – разновидность живого существа?»

– Конечно, – ответил Нельсон. – Ты посмотри на них: у обоих есть корни и голова.

Его озадачивала моя неспособность понимать простые вещи.

Потом он спросил:

– Как думаешь, каким образом ты и твоя сестра Либа выросли из одного семени?

Я написала: «Близнецы». Нельсон не знал этого слова. Я нарисовала рядышком двух одинаковых девочек, что привело его в еще большее замешательство, учитывая факт, что речь шла о Лие и обо мне – о красавице и чудовище. Тогда – поскольку вокруг никого не наблюдалось, а смутить Нельсона было трудно – я бесстыдно изобразила пантомиму: как некая мать рожает одного ребенка и сразу же – оп ля! – второго. Близнецы.

Нельсон вытаращил глаза:

– База!

Я кивнула, он был не первым человеком, потрясенным тем, что мы с Лией близнецы. Но дело явно было не только в этом, потому что Нельсон отскочил от меня с такой прытью, что перевернул стул, на котором сидел.

– База? – повторил он, указывая на меня, а затем осторожно прикоснулся к моему лбу и отдернул руку, словно обжегшись.

Я с обидой написала: «Ты никогда не видел близнецов?»

Нельсон покачал головой.

– Если у женщины рождаются близнецы, она должна отнести их в лес и оставить там. Сразу после рождения, как можно быстрее. Это очень-очень важно.

«Почему?»

– Предки и боги… – Он запнулся. – Боги обрушат свой гнев на мать, которая этого не сделает. Думаю, деревня может оказаться затопленной или почти все умрут, если мать оставит при себе своих база.

Я оглядела комнату, дала понять, что не заметила признаков приближающейся катастрофы, и пожала плечами. После чего сочла практическую часть урока законченной и начала тщательно рисовать в блокноте Ноев ковчег. Вскоре Нельсон поднял стул и, поставив его футах в четырех от меня, сел. Ему приходилось вытягивать шею, чтобы рассмотреть мой рисунок.

«ЭТО НЕ О БЛИЗНЕЦАХ», – написала я над рисунком, однако подумала: «Кто знает, может, и о них – все эти пары кроликов и слонов…»

– Что случилось с деревней, когда ваша мама не отнесла вас в лес?

Я припомнила год нашего рождения, написала: «МЫ ПОБЕДИЛИ В ВОЙНЕ» и продолжила вырисовывать исключительно изящного жирафа. Но Нельсон смотрел по-прежнему сердито, ожидая доказательств того, что мое рождение не навлекло чуму на наш дом. «НИ НАВОДНЕНИЙ, НИ ЭПИДЕМИЙ, – написала я, – ВСЕ ОСТАЛОСЬ ХОРОШО В США, ГДЕ МАТЕРИ ДЕРЖАТ СВОИХ БАЗА ПРИ СЕБЕ».

Нельсон смотрел на меня с таким скептическим раздражением, что я испытала искушение усомниться в собственных словах. А не было ли, например, ураганов в тот месяц, когда родились мы с Лией? Или повальной эпидемии гриппа по своей стране? Я пожала плечами и нарисовала второго жирафа, с эффектно изогнутой в виде буквы Z шеей. Жираф бендука.

Нельсон не был готов сменить тему. Моя принадлежность к близнецам представляла собой угрозу обществу.

– Папа Иисус, что он об этом говорит?

«ОБЫЧНО: «СЛИШКОМ МНОГО».

– Что велит делать, когда женщина рожает… – Он смущался произнести это слово даже по-английски.

Я пожала плечами, однако Нельсон не отставал. Он не верил, что Библия Иисуса, при таком колоссальном обилии слов, не дает особых указаний матерям новорожденных близнецов. Я написала: «ИИСУС ВЕЛИТ СОХРАНЯТЬ ИХ».

Нельсон снова пришел в сильное возбуждение.

– Значит, вот почему обе жены папы Боанды ходят в церковь Иисуса! И мама Лаканга! И все эти женщины с их друзьями и мужьями! Они думают, что у них снова родятся близнецы и папа Иисус не заставит их отнести их в лес.

Это была удивительная догадка, и я поинтересовалась подробностями. Согласно предположению Нельсона, почти половина паствы моего отца являлись родственниками мертвых близнецов. Любопытная заповедь, на ней можно построить пастырство: Первая евангелическая баптистская церковь приверженцев близнецов. От Нельсона я также узнала, что каждое воскресенье мы оказываем гостеприимство семерым прокаженным и двоим мужчинам, наказанным местными богами изгнанием за то, что они случайно убили соплеменника или ребенка. Похоже, мы становимся церковью пропащих, что не так уж далеко от деятельности самого Иисуса в свое время.

Это не должно было бы стать неожиданностью. Анатоль пытался объяснить нам социальную функцию нашей церкви во время того рокового застолья, которое окончилось разбитым блюдом. Однако преподобный считал, будто выполняет такую чрезвычайно важную миссию по разъяснению тонкостей Писания язычникам, что не мог представить, что в действительности он просто человек, выметающий сор с улиц: устраняет неблагонадежные элементы из церемониальной жизни Киланги. Он даже не заметил, что большинство семей прихожан, потерявших детей во время эпидемии какакака, вернулись к поклонению предкам, и лишь немногие убитые горем семьи язычников так же тихо пришли попробовать на зуб, что такое христианство. Хотя мне это кажется совершенно понятным, преподобный не способен постичь практический взгляд на религию. Сто́ит во время воскресной проповеди какому-нибудь новообращенному приковылять в церковь, и папа за обедом будет хвастать, будто «люди обретают дом в его церкви, и в конце концов это привлечет внимание каких-нибудь местных шишек».

И отец продолжает проповедовать перед прокаженными и изгоями. Сугубо по ошибке результаты его деятельности порой бывают чище намерений. Но чаще – наоборот. Он кричит: «Хвала!», одновременно тыльной стороной ладони сбивая тебя с ног.

Как же он получился таким, этот номмо Натан Прайс? Хотела бы я знать. В начале было слово, война, то, что суждено всякой плоти. Мать, отец, сын, которого не было, дочери, каких было слишком много. Близнецы, перевернувшие все вверх дном. В начале было Слово-стадо-туман-какашки-долги, все это производило эффект театрального абсурда. У папы свои счеты с жизнью, и он болезненно сводит их. С помощью Слова. Его наказание – это Слово, и неудачи – из-за недостатка слов, когда он теряет терпение, не дождавшись конца перевода, самостоятельно совершает опасные вылазки и изъясняется притчами на своем диком недоделанном киконго. Я теперь понимаю, что это очень опасно – совершать ошибки в обращении со словом в Конго. Если ты неправильно называешь вещи, то можешь заставить курицу говорить по-человечески. Или заставить мачете подняться и заплясать.

Мы, его дочери, и мама тоже небезвинны. Актеры в театре отца. Нас, Прайсов, считают по-своему благонамеренными, но глупыми. Нельсон никогда открыто не скажет этого. Но он всегда, если я спрашиваю, объясняет мне слова, которые мы понимаем неправильно. Остальное я домысливаю. Папа – особый тип человека, он собирает паству, встает перед ней с гордым видом и чистым голосом вещает, неверно употребляя слова; и так неделя за неделей. Например, бандика – убить кого-то. Если ты выпаливаешь это слово слишком быстро, как делает преподобный, оно означает прищипывать растение или лишать невинности девственницу. Представляю, как удивляется конголезец, услышав, что отважный Давид, который хотел сокрушить могучего Голиафа, скакал вокруг, прищипывая растения, или того хуже.

Возьмем слово «батиза» – постоянная страсть нашего отца. Произнесенное с поднятым кончиком языка, оно означает «баптизм». А в других случаях – «запугивать». Нельсон полдня демонстрировал мне эту лингвистическую тонкость, пока мы отскребали куриный помет в курятнике. Никто пока не объяснил этой разницы преподобному. Он не любит, когда ему объясняют то, чего он знать не желает. Может, ему следовало бы почистить несколько курятников.

Руфь-Майя

Порой хочется просто лежать и смотреть на весь мир со стороны. Мы с мамой так и делаем. Это приятно. Если я кладу голову на маму, мир двигается вверх-вниз, потому что она дышит: ххх-уф, ххх-уф. Там, где у нее животик и грудка, она мягкая. Когда папа с Лией улетели на самолете, нам нужно было немного полежать.

Иногда я произношу: «Мамочка Мамочка». И больше ничего не говорю. Папа этого не слышит. При нем ее можно называть только «мама» и «мизус Прайс», но ее секретное имя для меня – Мамочка Мамочка. Поскольку он улетел на самолете, я сказала: «Мамочка, я надеюсь, что папа никогда не прилетит обратно». И мы обе заплакали.

Но мне было грустно, потому что я хотела, чтобы вернулась Лия: когда не кричит, что я надоеда, она носит меня на спине. Все порой бывают приятными, и младенец Иисус велит любить всех, независимо от того, что ты чувствуешь. Младенец Иисус знает, что я сказала про папу – чтобы он никогда больше не возвращался, а ведь он священник, поэтому Бог и остальные любят его больше всех.

Я мечтаю забраться на самый верх авокадового дерева и смотреть сверху на крошечных детей с кривыми, как у ковбоев, ногами и большущими глазами; на крошечных завернутых в тряпки младенцев с маленькими ручками и личиками, которые остаются светлыми, пока детишки не подрастут, только потом они чернеют, потому, наверное, что Богу нужно время, чтобы заметить: они – из племени Хама; на дома такого же цвета, как земля, на которой они стоят. Мама говорит, что во всей деревне нет ничего, что не размылось бы, если начнется достаточно сильный дождь. И Мамочку Мамочку я вижу – ее макушку. И знаю все, о чем она думает, так же, как Иисус. Она думает о животных.

Часто, когда просыпаешься, не можешь понять, было это на самом деле или приснилось.

Ада

Как известно, пути Господни неисповедимы. Нет ничего такого, чего бы Он не смог сделать. Сначала Он нашлет такой ливень на свой маленький народец, что людям придется пить из друг дружкиной сточной канавы и умирать от какакака. Потом устроит потоп, размоющий ямсовые и маниоковые поля, чтобы те, кто не умер от лихорадки, загнулись от голода. Вы спросите, что дальше? Тайна, вот что!

После того как Независимость лишила нас пособия и связей с внешним миром, похоже, Бог решил, что мама и Руфь-Майя должны чуть ли не смертельно заболеть. Кожа у них покраснела и покрылась сыпью, языки распухли, и они обессилели настолько, что еле двигались, – на нижнем пределе того, что принято называть жизненной энергией.

Преподобному это, судя по всему, было безразлично. Он настойчиво двигался вперед в своей миссионерской деятельности, на веки вечные возложив на трех старших дочерей заботы о семейном очаге, между тем как сам навещал пока не спасенных или встречался с Анатолем, чтобы обсудить вопрос об обязательном изучении Библии мальчиками, начиная с самого нежного возраста. Ох уж эта Библия, в которой любой осел под палкой обязан обрести счастье! (Анатоля план, похоже, не слишком воодушевил.) Часто преподобный просто выходил из дома и часами шагал вдоль реки, один, репетируя проповеди перед теми самыми полевыми лилиями, которые понимали его не больше, чем паства, но, честно признаться, слушали внимательнее. В общем, оставаясь единственным, покинутым посланником Бога в Киланге, наш отец был очень занят. Если мы досаждали ему своими тревогами о маме, он просто рявкал, что скоро она прислушается к зову Господа, оденется как положено и примется за дело. По ночам звучали странные споры: мама говорила плачущим, тихим, невнятным замедленным тоном, как фонограф, запущенный не на той скорости, она описывала перспективу неминуемой гибели нашей семьи и переходила к мольбам, на которые наш отец раздраженно отвечал: неисповедимы пути Господни. Как будто мама сама этого не знала.