Текст книги "Библия ядоносного дерева"

После полуночи я заснула на кушетке в комнате интернов, и на меня нахлынули сны. Интубированные, неполноценные дети всех цветов плясали у меня на голове, на плечах, на руках. «Жить или умереть, жить или умереть? – пели они хором. – Мама, можно?»

Африка выбила почву из-под основания моего благочестивого дома, из-под морального кодекса Ады. Какой уверенной чувствовала я себя раньше, какой самодовольной, двигаясь через мир, желавший закинуть меня в берлогу сосущих палец Кроули. Ада важничающая, присвоившая себе право презирать всех и каждого. Теперь она должна согласиться с теми, кто, вероятно, считал, что ее следовало оставить в джунглях сразу после рождения: что ж, в чем-то они правы. Что я вынесла из Конго на своей скрюченной маленькой спине, так это неуверенность в ценности жизни. И вот теперь я готовлюсь стать врачом. Какое здравомыслие!

Я боролась на грани дремоты и яви, а потом вдруг вынырнула из своего лихорадочного бессвязного сна, дрожа от страха. Я лежала на боку с открытыми глазами. Руки у меня были ледяными. Меня охватил ужас. Это новое чудовищное чувство, непереносимое. Страх. «Это – письмо мое миру, Ему, от кого – ни письма. Эти вести простые с такой добротой подсказала природа сама. Рукам – невидимым – отдаю реестр ее каждого дня. Из любви к ней – милые земляки – Судите нежно меня!» [121]121
  Э. Дикинсон.


[Закрыть]

Наперекор себе я все же немного любила этот мир, однако могла его потерять.

Я резко села на кушетке, провела пальцами по влажным спутавшимся волосам, ощутила синяки в виде маленьких детских ступней на руках. Секундная стрелка на стенных часах совершала свой монотонный абсурдный марш: плям-плям-плям…

Чего я боюсь конкретно?

Суицидальная братоубийственная идиллия. Страх. Того. Что. Мама. Выберет. Лию.

Безупречную Лию с ее очаровательным малышом и мужем. Через несколько часов наступит утро, они будут водить хороводы вокруг елки, под которой лежат маленькие подарки от мамы, и они останутся, останутся в конце концов. Соблазн иметь внуков будет слишком силен, чтобы сопротивляться ему, и мама станет принадлежать им. А потом мне придется заснуть. «Приди, о Сон, забвение забот…» [122]122
  Ф. Сидни. Сонет 39.


[Закрыть]

Несколько уныло тянувшихся минут я просидела на краю кушетки, глотая слезы. Вскоре встала, вытерла лицо рукавом больничного халата, прошла в ординаторскую и набрала номер, который помнила наизусть. Я позвонила ей. Была глубокая ночь. Ночь накануне Рождества, и во всем доме я находилась одна – Ада, не ждущая подарков, Ада, которой безразлично, что скажут другие. Тем не менее я разбудила маму и спросила, почему она выбрала меня в тот день на берегу реки Куенге.

Мама колебалась, понимая, что существует много неверных ответов. Мне не хотелось услышать, что у нее не было выбора, поскольку остальные могли позаботиться о себе сами.

Наконец она произнесла:

– После Руфи-Майи ты была моей младшей, Ада. В критические моменты мать заботится о своих детях по очереди, начиная с младших.

Вот такую сказку мама придумала для меня. Дело было, оказывается, не в моей ценности. Никакой ценности нет. Дело – в очередности и материнском долге. После Руфи-Майи настала моя очередь.

Мне это показалось утешительным. И я решила жить с этим дальше.

Лия Прайс Нгемба

Киншаса, 1974

Сейчас нельзя поехать в Леопольдвиль, Стэнливиль, Кокилхатвиль или Элизабетвиль. Имена всех былых завоевателей (и их жен) стерты с карты. Собственно, нельзя вообще поехать в Конго, теперь это Заир. Мы повторяем эти слова, словно пытаемся запомнить чужие имена: я живу в Киншасе, Заир. Места – города́, деревни, даже реки, – названия которых мы всегда употребляли, чтобы обозначить свое местоположение, вдруг стали незнакомыми. Элизабет тревожится, несмотря на наши попытки успокоить ее, не надо ли им с Анатолем сменить имена, поскольку те звучат по-европейски, как «колониалистские». В сущности, меня это не удивляет. Мобутовские указы простираются во все сферы жизни. Пожилая чета наших соседей, похоже, разделяет ее страх, они по забывчивости говорят «Леопольдвиль», но сразу в страхе прикрывают рот ладонью, будто выдали государственную тайну.

По вечерам мы проверяем друг друга, отыскивая на карте новые непонятные названия и стараясь подловить друг друга на ошибке: Чарлсвиль? Баннингвиль? Джокупунда! Бандунду! Мальчики угадывают новые названия гораздо чаще, чем я, главным образом желая покрасоваться. Анатоль не делает ни одной ошибки, поскольку у него цепкий ум и еще, думаю, потому, что коренные названия ему говорят больше, чем мне. Для меня они чужие, разумеется. После того как мальчики уходят спать, я сижу за столом при колеблющемся свете керосиновой лампы и медленно прокладываю путь по новой карте, чувствуя себя так, будто папа нашел меня здесь и задал Стих. Мы перестраиваем свой язык под грандиозную мобутовскую программу возвращения аутентичности.

Но что в этом аутентичного? – постоянно спрашиваю я Анатоля. Главная улица Киншасы – Бульвар 30 июня – назван в память о великом Дне независимости, предусмотрительно купленной на тысячи камешков, опущенных в большие сосуды и перевезенных вверх по реке. Насколько это «аутентично»? В действительности то, что получилось из этого голосования, – совсем другое дело, ни в каких памятных знаках не запечатленное. Нет нигде Бульвара 17 января, дня смерти Лумумбы.

Анатоль указывает на земляную дорожку между нашим домом и домом соседей, тянувшуюся через сточную канаву, которую, чтобы выйти на главную дорогу, приходится преодолевать по пустым металлическим канистрам, подняв юбку.

– Этот бульвар тоже нуждается в названии, Беене. Поставь знак здесь.

Он мудрый. Ждет не дождется, когда я это сделаю.

Дом у нас приземистый, с цементным полом и жестяной крышей. Мы живем в районе, какие в Америке называют трущобами, но тут это островок относительной роскоши на окраине города, в котором большинство людей имеют гораздо меньше, если говорить о крыше над головой. Мы под нашей крышей живем вшестером: я, Анатоль, наши мальчики Паскаль, Патрис, малыш Мартин-Лотэр и тетя Элизабет. Порой наезжает ее дочь Кристиана. После возвращения из Атланты мы перевезли Элизабет сюда из Бикоки, где положение стало совсем отчаянным. Я бы не сказала, что здесь оно менее отчаянное, однако с ней жить в одном доме хорошо. Я считала, что достигла высот хозяйственной находчивости, но Элизабет преподала мне урок из сферы высшего образования – как приготовить суп из камней. Монделе – белая дочь – так она меня называет. Хотя она не намного старше Анатоля и похожа на него, если исключить широкие плечи и тонкую талию. (Ее фигура имеет обратные пропорции.) С таким же, как у него, ласковым терпением Элизабет трудится в нашем однокомнатном доме, напевая что-то на лингала и скромно придерживая левой рукой распашную юбку, между тем как одной правой делает столько, сколько я не смогла бы, даже имей три руки. Она рассказала мне все, что помнила, о своей старшей сестре, матери Анатоля, и я, как ребенок, заставляю ее повторять эти истории. Я страстно желаю иметь большую семью и бываю счастлива, дважды в год получая весточки от мамы и Ады. Не их вина, что письма приходят так редко. Я знаю, что они посылают бессчетное количество посылок, подавляющее большинство которых валяется где-то на огромных забитых складах почтового ведомства в центре города. Полагаю, министр почт мог бы построить себе уже второй или третий дом из наших не доставленных ящиков.

Каким-то чудом мы получили одну посылку на Пасху. Мальчишки с гиканьем носились по всему нашему «бульвару 17 января», размахивая драгоценными батончиками «Марс» (которые, как Паскаль хвастался друзьям, сделаны на Марсе). У меня возникло искушение так же поступить со своими подарками – пятью книгами на английском языке! А еще одеждой, аспирином, антибиотиками, лосьоном для рук, толстыми хлопчатобумажными подгузниками, батарейками для радиоприемника и длинными письмами. Я зарылась лицом в одежду, желая ощутить мамин запах, но, конечно, эти вещи достались нам от американских детей, не состоящих с нами в родстве. Мама работает волонтером в организации помощи Африке. Можно сказать, что мы – ее любимый проект.

В каждую посылку вложена какая-нибудь оригинальная вещица от Ады – ее тайное послание, как я понимаю. На сей раз это был старый выпуск «Санди ивнинг пост», который она нашла на дне маминого гардероба. Я пролистала его, недоумевая: Ада хочет, чтобы я прочитала о начале блестящей карьеры актера Джимми Стюарта или узнала о том, что «когда «Филко» въезжает в ваш дом, все проблемы с телевизором исчезают»? А потом я нашла статью под заголовком «Станет ли Африка коммунистической?». У Ады острый глаз на забавное. В статье говорилось, что США должны решительнее взять на себя ответственность за судьбу независимого Конго. От двух фотографий у меня замерло сердце. На одной молодой Жозеф Мобуту с мольбой смотрит поверх подписи, предупреждающей об опасности. А рядом – коварно улыбающийся Патрис Лумумба, подпись под снимком гласит: «Вероятно, он уже возвращается!» Журнал датирован 18 февраля 1961 года. Лумумба был уже месяц как убит, и тело его погребено под курятником в провинции Шаба. А Мобуту прочно сидел на троне. Представляю джорджийских домохозяек, дрожавших при упоминании коммунистической угрозы и быстро переворачивавших страницу с фотографией этого черного дьявола с острой бородкой – Лумумбы. Но и я пребывала тогда в потемках, хотя и находилась в Булунгу, той самой деревне, возле какой Лумумбу схватили. Моя сестра вышла замуж за человека, который, вероятно, помогал перевезти его на смерть в Шабу, хотя точно этого никогда не узнает даже Рахиль. В данной истории есть несведущие, но нет по-настоящему невинных.

Внизу страницы Ада приписала: «Помнишь «Дьявола номер один» и «У. Ибена Мошенника»? Наши секретики?» Она говорит, будто ходят слухи о готовящемся расследовании, что конгресс может вернуться к неправомочным действиям в Конго или выяснению «любых связей между ЦРУ, смертью Лумумбы и военным переворотом, приведшем к власти Мобуту». Они шутят? Ада считает, что там никто в это не верит, а здесь никто в этом не сомневается. Как если бы история была не более чем зеркалом, повернутым так, чтобы мы видели лишь то, что уже знаем. Теперь все притворяются, будто хотят восстановить истинное положение вещей: устраивают слушания, между тем как Мобуту демонстративно меняет звучащие по-европейски географические названия на местные, чтобы заглушить в нас даже отголоски иностранного господства. А что от этого изменится? Он по-прежнему будет пресмыкаться, чтобы заключать сделки с американцами, которые контролируют наши кобальтовые и алмазные рудники. Взамен иностранная финансовая помощь идет прямо в карманы Мобуту. Мы читали, что он строит настоящий за́мок со шпилями и заградительным рвом неподалеку от Брюсселя, – судя по всему, чтобы обеспечить себе место отдыха от вилл в Париже, Испании и Италии. Когда открываю дверь и выглядываю из дома, я вижу тысячи маленьких фанерно-картонных лачуг, накренившихся под всеми возможными углами к бескрайнему океану пыли. У нас нет ни одной нормально действующей больницы, ни одной приличной дороги, ведущей из Киншасы. Как можно строить за́мки со шпилями и рвами? Почему мир только разжимает челюсти, словно кит, и заглатывает подобную наглость? – спросила бы я сегодня у отца. «Кто, кроме Его, помышляет о земле?.. Если ты имеешь разум, то слушай это и внимай словам моим. Ненавидящий правду может ли владычествовать?» Иов, 34:13, 16–17. Благодарю за внимание.

Последняя новость от Мобуту: он приглашает двух известных американских боксеров, Мухаммеда Али и Джорджа Формана, выступить на стадионе в Киншасе. Сообщение передано по радио сегодня днем. Я слушала вполуха, потому что в нашей кухне разыгрывалась более серьезная драма. Уложив Мартина поспать, я кипятила подгузники, а Элизабет толкла в миске горячий пили-пили с луком. Она обжаривает это пюре с томатной пастой и готовит жидкий красный соус для маниока. Таков главный фокус конголезской кухни: растереть вместе два листочка для придания цвета и вкуса вчерашнему прозрачному, не имеющему никакой питательной ценности шарику маниока. Горшок для варки фуфу ждал очереди на плиту после кипячения подгузников, а дальше – большая лохань для стирки мальчишечьих рубашек и наших трех простыней и двух полотенец. Здесь, в Киншасе, у нас была «городская кухня», с плитой, находившейся внутри дома, но эта плита – лишь с одной горелкой, работающей от газового баллона, – казалась мне, привыкшей за много лет готовить на ревущем огне дровяной печи, очень медленной. Многие люди и в городе готовят на дровах, ночью они втихаря воруют их друг у друга.

В тот день у Анатоля предполагалась выдача зарплаты, и в школе ходили слухи о прибавках, то есть о возможном начале возмещения за тот год, в течение которого правительство вообще не платило учителям государственных учебных заведений. Предполагалось, что эти прибавки станут жестом доброй воли, призванным предотвратить общенациональную забастовку студентов университета, однако студенты все равно вышли на демонстрации, а жест «доброй воли» Мобуту осуществлял с помощью полицейских дубинок. Я постоянно тревожилась за Анатоля, хотя знала, что он обладает сверхъестественной способностью сдерживать себя в опасных ситуациях.

Мы с Элизабет прекрасно понимали, что никакой прибавки не будет, однако продолжали радостно строить планы, как истратим ее завтра на базаре.

– Килограмм свежих угрей и две дюжины яиц! – воскликнула я, и она рассмеялась. Мои страстные мечты о белке приобретают характер одержимости, которую Элизабет называет «голодом Монделе».

– Лучше десять килограммов риса и два куска мыла, – возразила она, назвав то, в чем мы действительно остро нуждались, но я так мечтала о воображаемом роге изобилия, из которого на самом деле ничего, кроме все того же белого крахмала, на наш дом не просыплется!

– Ничего белого! – заявила я.

– Тогда коричневое мыло, – предложила Элизабет. – И немного чудесной розовой туалетной бумаги! – пылко добавила она, и мы обе снова расхохотались. Последний рулон туалетной бумаги какого бы то ни было цвета, какой мы видели, был прислан из Атланты.

– Ну, хотя бы немного бобов, Элизабет, – взмолилась я. – Свежих, зеленых. Мангванси, например, которые мы ели в деревне.

Лучшая подруга Паскаля, приветливая девочка по имени Элеве́, зашла в дом и уселась на стул напротив Элизабет, но была необычно тиха.

– О чем задумалась? – Элизабет ткнула ее ручкой ножа. – Скажи мадам Нгемба, что ей нужна новая канга, на которой сохранились бы хоть какие-нибудь краски. Объясни ей, что она позорит сыновей, когда ходит на базар в своей половой тряпке.

Видимо, не желая поддерживать разговор о манере одеваться, Элеве теребила короткий рукав школьной формы. По пепельному оттенку ее очень темной кожи и устало опущенным плечам я догадалась, что у нее глисты, – так же выглядели мои мальчики, когда заражались. Я сняла с плиты кастрюлю с подгузниками, тщательно вымыла руки с мылом, которое мы ценили на вес золота, и прервала очередь емкостей на кипячение, чтобы сделать для Элеве чашку чая.

Неожиданно она сообщила, что уходит из школы.

– Ох, Элеве, не может быть! – воскликнула я. Она была умной девочкой, хотя, разумеется, это ничего не гарантировало.

– Почему? – спросила Элизабет.

– Чтобы работать с мамой по ночам, – уныло ответила она. Это означало работать проституткой.

– Сколько тебе лет? – поинтересовалась я. – Одиннадцать? Десять? Это преступление, Элеве, ты еще ребенок! Существуют законы, запрещающие детям подобные занятия. Ты даже не представляешь, как это ужасно. Тебе будет страшно, больно, ты можешь подхватить заразу.

Элизабет испуганно посмотрела на меня:

– Монделе, не пугай ее. Нужно же им как-то зарабатывать на жизнь.

Конечно, это правда. И здесь не существует никаких законов, ограждающих детей от проституции. Дочери Элизабет, Кристиане, семнадцать лет, и она, как я догадываюсь, работает в городе, хотя мы об этом никогда не говорим. Каждый раз, когда мы достигаем дна, Элизабет открывает свой тощий кошелек. Лучше бы она этого не делала. Я неотрывно смотрела на Элеве, маленькую подружку моего сына, девочку с костлявыми коленками и двумя косичками, торчавшими в стороны, как ручки велосипеда. Проститутка?! Наверное, ее детский вид будет увеличивать спрос на нее, поначалу, по крайней мере. От этого мне захотелось взвыть. Я плюхнула кастрюлю с маниоком на плиту, расплескав воду.

Я выживаю тут на своей ярости. А что еще остается? Я выросла с зубами, стиснутыми на вере в большого белого человека, облеченного властью, – Бога, президента, все равно кого, просто того, кто служил справедливости! Здесь же ни у кого никогда не было ни малейшего повода предаваться подобному обману. Порой я кажусь себе единственным человеком на много миль вокруг, кто еще не сдался. У меня это проявляется по-другому, чем у Анатоля, выражающего свой гнев более продуктивными способами.

После сообщения Элеве мы сидели молча. По радио сообщили, что за приезд сюда американские боксеры получат по пять миллионов американских долларов каждый из нашей казны. И столько же будет стоить обеспечение чрезвычайных мер безопасности и создание праздничной атмосферы во время матча.

«Весь мир будет с уважением произносить название нашей страны – Заир», – заявил Мобуту в коротком записанном на пленку интервью в конце передачи.

– С уважением! – Я будто сплюнула это слово на пол, что ужаснуло Элизабет едва ли не больше, чем сумма в двадцать миллионов долларов.

– Ты знаешь, что находится под этим стадионом? – спросила я.

– Нет, – твердо ответила Элизабет, хотя я уверена в обратном.

Сотни политзаключенных, закованных в кандалы. Это одна из мобутовских отвратительных подземных тюрем, и все мы отдавали себе отчет в том, что Анатоль может в любой день оказаться там – за то, чему учит, за его веру в подлинную независимость, за преданность нелегальной Объединенной лумумбистской партии – лишь по доносу одного хорошо оплаченного осведомителя.

– Заключенные могут поднять шум во время боксерского матча, – предположила Элеве.

– Что не будет способствовать повышению уважения к Заиру, – добавила я.

– Ликамбо те. – Элизабет пожала плечами. – Паскаль и Патрис будут в восторге. Монделе, только подумай: Мухаммед Али. Он же герой! Мальчишки выбегут на улицы приветствовать его.

– Не сомневаюсь, – кивнула я. – Со всего мира соберутся люди, чтобы посмотреть на это великое событие: два чернокожих, молотящих друг друга до бесчувствия за пять миллионов долларов каждый. И они уедут отсюда, так и не узнав, что во всем проклятом Заире ни один государственный служащий, не считая, разумеется, чертовой армии, за последние два года не получил денег.

Для женщины ругаться на лингала – совершенно недопустимо. Элизабет приходится мириться с тем, что я часто ругаюсь.

– Стэнливиль! – восклицает она, чтобы сменить тему.

– Кисангани, – отвечаю без энтузиазма. Элеве убегает поиграть с Паскалем, чтобы не участвовать в этом жутком испытании.

– Национальный Альберт-парк?

– Парк де ла Маико.

Ни одна из нас не знает, правильны ли мои ответы, да нам это безразлично.

Я понимаю, что Элизабет внезапно меняет тему разговора из добрых побуждений, – обычно ради чьей-нибудь безопасности, в данном случае моей. Я также наблюдаю за ней на базаре, отдавая себе отчет в том, что никакая школа не научит меня большему, чем она. Конголезцы обладают сверхчутьем. Общественным чутьем. Они распознают человека с первого взгляда, оценивая возможности взаимодействия, и это необходимо здесь, как воздух. Выживание – это непрерывный торг, поскольку приходится совершать негласный бартер на каждую услугу, которую правительство якобы предоставляет, а на самом деле – не тут-то было. С чего начать описание трудностей жизни в стране, где руководство установило стандарты для процветания тотальной коррупции? В Киншасе нельзя даже завести почтовый ящик; на следующий день после того как ты его арендовал, начальник почтового отделения может продать его другому за более высокую цену, а тот выкинет твою корреспонденцию, едва выйдя за дверь, прямо на улицу. Начальник отделения будет оправдываться – небезосновательно, – мол, ему надо кормить семью. Он тоже каждую неделю получает пустой конверт с извещением о чрезвычайных экономических мерах. Аналогичный аргумент приведет телефонный оператор, который соединит тебя с абонентом за пределами страны только после того, как ты укажешь место в Киншасе, где будет оставлен конверт со взяткой. Так же действуют сотрудники визовых и паспортных служб. Для постороннего это выглядит сплошным хаосом. Однако это не так. Это торг, строго упорядоченный и бесконечный.

Как белая женщина, я представляю собой в Киншасе массу возможностей, но даже и к черной женщине с такими же, как у меня, кошельком и кожаными туфлями могут подойти на улице. Я к этому никогда не привыкну. На прошлой неделе ко мне приблизился молодой человек и попросил три тысячи заиров; у меня в который уж раз отвисла челюсть.

– Монделе, он не просил у тебя три тысячи заиров просто так, – тихо произнесла Элизабет, когда мы двинулись дальше. – Он открывал для тебя дверь к обмену, – объяснила она. – У него было что тебе предложить, может, какая-то внутренняя информация насчет черного рынка или имя телефонного оператора с неавторизованным (и следовательно, дешевым) доступом к международной связи.

Элизабет растолковывала мне это уже десятки раз, но я все равно теряюсь, сталкиваясь с подобным. Любой, кому что-нибудь требуется – операция по удалению почечных камней или почтовая марка, – вынужден отчаянно торговаться, чтобы получить это в Киншасе. Конголезцы к этому привыкли и выработали тысячу всяких способов сократить путь. Они оценивают перспективы, изучая одежду и настроение партнера, так что процесс идет вовсю, прежде чем кто-либо из двоих успеет открыть рот. Если вы глухи к этому предварительному, бессловесному разговору, первая же фраза окажется шоком: «Мадам, я прошу три тысячи заиров». Я слышала, как иностранцы жаловались, будто конголезцы жадные, наивные и вообще никудышные люди. Иностранцы ничего не понимают. Конголезцы – либо мастера выживания, обладающие невероятной проницательностью, либо покойники уже в раннем возрасте. Таков у них выбор.

Какие-то намеки на это я заметила у Анатоля давно, когда он объяснял мне, почему переводит проповеди отца. Это было не проповедью Евангелия, а разоблачением. Приглашением за стол переговоров предполагаемых будущих прихожан. Я умножила свою оценку ума Анатоля на десять, теперь, оглядываясь назад, вынуждена применить тот же счет ко всем, кого мы тут узнали. Дети, допекавшие нас каждый день, прося денег и еды, не были попрошайками, они привыкли к распределению излишков и не понимали, почему мы не делимся своими. Вождь, который предложил взять в жены мою сестру, разумеется, не жаждал, чтобы отец отдал ему свою вечно ноющую «муравьиху»! Догадываюсь, папа Нду деликатно намекал, что мы стали обузой для деревни во времена голода, что в здешних местах люди справляются с подобными обузами, перераспределяя семьи, и если такая идея нам представляется невозможной, то не лучше ли нам куда-нибудь переехать. Папе Нду, конечно, было свойственно начальственное высокомерие – вспомнить хотя бы тот случай, когда он устроил выборы в церкви, желая унизить отца, – но, как я теперь понимаю, в вопросах, касающихся жизни и смерти, он был почти великодушен.

Печально видеть, что лучшие способности и дипломатичность заирцев вынужденно тратятся лишь на поиски способов выживания, притом что несметные сокровища алмазов и кобальта ежедневно уплывают у нас из-под ног. «Это не бедная страна, – не устаю втолковывать я своим сыновьям так, что они, наверное, слышат это даже во сне, – а страна бедных».

Вечером выясняется, что никакой зарплаты, не говоря уж о прибавке, нет. Однако Анатоль возвращается с работы в приподнятом настроении из-за всеобщей забастовки, о которой тихо рассказывает за ужином, тщательно, как всегда, пользуясь эвфемизмами и вымышленными именами – опасаясь поставить под угрозу мальчиков. Хотя наверняка даже Перл-Харбор ускользнул бы сегодня от их внимания, так сосредоточены они были на поглощении маниока. Чтобы «растянуть» еду, я отщипываю левой рукой маленькие щепотки со своей тарелки, качая на правой Мартина. И с каждым проглоченным им кусочком чувствую себя более голодной.

– В один из ближайших дней я собираюсь взять лук и прокрасться сквозь прутья забора резиденции, – объявила я.

Резиденция Мобуту в Киншасе была окружена парком, в котором разгуливало несколько зебр и один жалкий слон.

Паскалю идея понравилась.

– Мама! Abattons l’éléphant! [123]123
  Давай завалим слона (фр.).


[Закрыть]

Патрис заметил, что стрела не пробьет слоновью кожу. Паскаля это не обескуражило.

– А ты видел мамину стрелу? Она пробьет ее насквозь – паф! Куфва!

Элизабет задумчиво спросила:

– Монделе, а как ты собираешься готовить слона?

Маниок, маниок, маниок, лишь его мы и едим. Подкрашен ли он помидорной шкуркой или зеленым листом кресс-салата, он все равно остается маниоком. Рис и соя, если удается раздобыть их, помогают поддерживать баланс аминокислот и отсрочивают момент, когда наши мышцы начнут пожирать сами себя в процессе, красиво названном квашиоркором [124]124
  Вид тяжелой дистрофии на фоне недостатка белков в пищевом рационе.


[Закрыть]. Помню, когда мы только приехали в Килангу, я думала, что тамошние дети слишком много едят, потому что у всех у них были огромные животы. Теперь знаю, что мышцы живота были у них слишком слабыми, чтобы удерживать на месте печень и кишки. Я замечаю признаки такой слабости у Патриса. Любые съестные продукты, доходящие до Киншасы, проделывают долгий путь из глубинки по чудовищным дорогам в полуразваливающихся грузовиках, поэтому сто́ят слишком дорого, даже если удается найти их. Порой Анатоль напоминает мне о нашем давнем разговоре, когда я пыталась объяснить ему, как у меня дома выращивают еду на обширных полях вдали от людей, для которых она предназначена. Теперь я понимаю его недоумение. Это плохая идея, по крайней мере, для Африки. Наш город – это представление иностранцев об эффективности, перенесенное на местную почву. Никто из живущих в нем не может думать иначе. Это огромное скопление голода, инфекционных заболеваний и отчаяния, маскирующееся под большие возможности.

Мы даже не можем выращивать что-либо для самих себя. Я попыталась, прямо за задней дверью нашего дома, под бельевой веревкой. Паскаль и Патрис помогли мне расчистить небольшой клочок земли, но на нем выросло несколько тусклых пыльных пучков шпината и хилых бобовых плетей, которые в одну ночь обглодала соседская коза. Дети этих соседей, как и коза, выглядели такими истощенными, что я даже не жалела об этой потере.

У нас, по крайней мере, была жизненная альтернатива. В глубине души я всегда надеялась еще раз попробовать обосноваться в Атланте. И даже пока остаемся здесь ради просветительской и организаторской деятельности Анатоля, которая не приносит практически никакого заработка, мы имеем преимущества перед соседями. Например, я свозила детей в Америку, где им сделали прививки, что в Заире невозможно. Мои дети все родились живыми, и ни один не умер впоследствии от оспы или туберкулеза. Нам повезло больше, чем многим людям. Что тяжелее всего выносить, так это вид из окна. Город предстает мрачным нагромождением домов цвета пыли, и я тоскую по нашей жизни в глубинке. В Бикоки и Киланге, по крайней мере, всегда можно было что-нибудь сорвать с дерева. Там не было дня, чтобы я не видела цветов. Эпидемии опустошали деревни, однако заканчивались вскоре после того, как начинались.

Теперь я могу от души посмеяться над собой тогдашней, вспоминая, как мы с сестрами нервно составляли список того, чем располагаем: апельсины, мука, даже яйца! При нашем нищенском миссионерском существовании мы, тем не менее, были сказочно богаты по масштабам Киланги. Немудрено, что любая хозяйственная принадлежность, беспечно оставленная на веранде, быстро, в ту же ночь, обретала нового хозяина. Неудивительно, что соседки, подходившие к нашему дому, хмурились, когда мы выворачивали карманы, демонстрируя свою бедность. В деревне и карманы-то были у очень немногих. Вероятно, они чувствовали то же самое, что ощущаю я, глядя на фотографии Мобуту, позирующего на порогах своих сказочных дворцов, и представляя, как он глубоко запускает руки в груды сверкающего награбленного добра.

– Помнится, ты говорил, что конголезцы не копят богатства только для себя, – однажды сказала я, явно нарываясь на ссору.

Но Анатоль лишь рассмеялся:

– Ты про Мобуту? Так он теперь даже не африканец.

– А кто же он тогда?

– Он – жена, принадлежащая многим белым мужчинам.

Анатоль объяснил мне это так: как сказочная принцесса, Конго родилось слишком богатым и привлекло внимание мужчин со всего света, которые желали обобрать принцессу до нитки. Теперь Соединенные Штаты женились на заирской экономике и стали ей не самым добрым мужем – безжалостно и высокомерно эксплуатирующим ее якобы во имя спасения от морального упадка, свойственного ее природе.

– Подобного рода брак мне хорошо знаком, – усмехнулась я. – Я выросла, наблюдая именно такой.

Меня осенило: в конце мама вынесла все наше имущество до последней вещички из дома в качестве прощального дара Киланге. Бывают жены – и жены. Моя неверующая мать, единственная среди нас, поняла тогда смысл искупления.

Остальным понадобилось время, чтобы дозреть до этого. Бог даровал нам довольно долгую жизнь, чтобы мы смогли сами себя наказать. 17 января, день смерти Лумумбы и Руфи-Майи, по-прежнему черный день в нашем доме. Анатоль и я в этот день молчим, вглядываясь каждый в свои горести, а они уже не так далеки друг от друга. Январскими ночами меня посещают безысходные сны: я балансирую на доске, простершейся над водой. Оглядываюсь на берег. Выложенные там в ряд яйца превращаются в лица голодных детей, а потом глаза застилает беспросветное отчаяние, я карабкаюсь на гору, которая крошится подо мной. Просыпаюсь в холодном поту. Большое облегчение увидеть рядом Анатоля. Но даже его преданность не снимает этот груз с моих плеч. Я ловлю себя на том, что мысленно молюсь: «Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих», прежде чем проснуться окончательно и осознать себя в мире, где у меня нет отца и где я не могу рассчитывать ни на какие щедроты.

Анатоль читает, что навязчивые сны часто бывают у людей, тяжело переболевших малярией. Еще, когда я нервничаю или печалюсь, меня мучает страшный зуд от филярий – тонких червей-паразитов, которые проползают сквозь поры и вызывают лихорадку во всем теле. У Африки – тысяча способов пролезть тебе под кожу.