Текст книги "Библия ядоносного дерева"

Пикап был оранжевым. Это я помню. Мы с Анатолем добрались с ними до реки, чтобы там попрощаться. Я смутно слышала, как Анатоль обещал маме позаботиться обо мне и отправить меня домой, когда я буду в состоянии ехать. Казалось, он говорил о ком-то другом, так же как человек с рогами улетел отсюда не с Рахилью, а с кем-то еще. Пока мы опасно подпрыгивали на горе́ бананов, я не сводила глаз с мамы и Ады, стараясь сохранить в памяти то, что осталось от моей семьи.

Прибыв на раскисший берег Куенге, мы сразу столкнулись с проблемой. Старый безбортовой паром был на ходу еще накануне, утверждал коммерсант, однако теперь вяло покачивался у противоположного берега, несмотря на свист и размахивание руками с нашей стороны. Двое рыбаков, проплывавших мимо в выдолбленном из дерева каноэ, сообщили, что паром застрял из-за отсутствия электричества. Это было похоже на правду. Во всяком случае, двигаться он не мог. Был поднят капот нашего пикапа и извлечен аккумулятор, который рыбаки должны были доставить на паром – за деньги, разумеется. Коммерсант заплатил, бормоча проклятия, слишком крепкие, пожалуй, для раннего утра, – наверняка предвидел, что это лишь первая неприятность на весьма долгом пути. (Или третья, если считать маму и Аду первыми двумя.) Нам объяснили, что паромщик как-нибудь приспособит аккумулятор, чтобы завести мотор, и переплывет на наш берег. Потом мы затолкаем пикап на паром, а аккумулятор переставят обратно в машину, когда паром снова достигнет противоположного берега.

Однако сразу возникла новая проблема. Огромный допотопный аккумулятор был слишком велик для крохотного каноэ. После долгих дискуссий рыбаки нашли выход: две широкие доски уложили поперек лодки, чтобы можно было поместить аккумулятор на один ее конец, а на другой – противовес. Поскольку больших камней поблизости не нашлось, рыбаки посмотрели на меня и Аду и решили, что одна из нас послужит балластом, но побоялись, что Ада из-за своего увечья не сумеет удержаться на борту, а если упадет в реку, то бесценный аккумулятор тоже пропадет. Мама, глядя прямо перед собой, согласилась, что я – надежнее. Никто даже не упомянул о том, что у меня от малярии кружится голова. Анатоль хранил молчание из уважения к нашей семье. У нас уже было столько потерь, кто он такой, чтобы указывать нам, можно ли рисковать тем, что осталось?

Я вступила на каноэ. По вони от реки и бревнам, прибитым к берегу, можно было понять, что уровень воды по сравнению с сезоном дождей снизился. Я удивилась, сколько, оказывается, знаю теперь о конголезских реках, и вспомнила вечное мамино предостережение, когда мы садились в лодку: если она перевернется, держитесь за нее изо всех сил! Но конголезские пиро́ги сделаны из такой плотной древесины, что, перевернувшись, камнем идут ко дну. Эти мысли мелькали у меня в голове, пока рыбаки энергично гребли через бурную Куенге. Я вцепилась в грубо отесанную доску, простиравшуюся далеко за пределы лодки над водой, и старалась исполнять обязанности противовеса. По-моему, даже ни разу не выдохнула, пока мы не переплыли на противоположный берег.

Этот эпизод представлялся мне до невероятности странным. Когда позднее я рассказала о своих ощущениях Анатолю, он посмеялся над тем, что назвал реконструированной историей. Он утверждал, что я по собственной воле сидела внутри каноэ у одного его борта, потому что вес аккумулятора из-за необычайной формы опасно кренил лодку на другой бок. Тем не менее то приключение возвращается ко мне во сне именно так, как я описала, со всеми визуальными образами и запахами, которые я последовательно видела и ощущала, балансируя над водой. Мне трудно представить, что все это было как-то по-иному. Хотя и не отрицаю, что сознание у меня было затуманенным. Смутно помню, как махала рукой удалявшимся в облаке дизельного выхлопа и москитов маме и сестре, начинавшим свой медленный, неотвратимый исход из Конго. Как бы мне хотелось лучше помнить их лица, особенно Ады! Считает ли она, что я помогла спасти ее? Или это было просто дальнейшее разделение судеб, которое уже завело нас так далеко, в место, где наши дороги разошлись окончательно?

Я восполняю эту утрату, вспоминая все, что могу, об Анатоле в последовавшие за их отъездом дни. Вкус травяных отваров, которые он готовил, чтобы лечить меня; тепло его руки на моей щеке. Узоры света, прошивавшего соломенную крышу, когда утро проникало в темноту, где мы спали: я – у одной стены, он – у противоположной. Это было содружество сирот. Я ощущала это весьма остро, как организм чувствует критический недостаток белка, и меня приводило в отчаяние пространство земляного пола между Анатолем и мною. Я мысленно умоляла его: ближе, ближе, дюйм за дюймом, сжимала его руки, когда он подносил мне чашку. Горечь хинина и сладость поцелуя – эти два вкуса идеально сочетались на моем мягком нёбе. Прежде я не любила мужчину, физически, однако достаточно начиталась и про Джейн Эйр, и про Бренду Старр [110]110
  Героиня комикса Д. Мессика, а впоследствии одноименного фильма Р. Миллера.


[Закрыть], чтобы знать, как сильна первая любовь. Но когда она пришла ко мне, я была одурманена экзотической малярийной горячкой, и моя первая любовь оказалась всепоглощающей. Как я теперь смогу полюбить кого-нибудь, кроме Анатоля? От чьего еще прикосновения к моей руке она будет светиться всеми красками северного сияния? От чьего взгляда мозг мой с мелодичным звоном пронзят ледяные иголочки? Что еще, кроме этой лихорадки, обратит крик моего отца-призрака: «Распутница!» в колечко голубого дыма, уплывающего через маленькое светящееся отверстие в соломенной крыше? Анатоль выгнал из моей крови медовую боль малярии и вечное чувство вины. Встряхнул меня так, что я рассыпалась на части, и собрал заново; благодаря Анатолю я не была выкинута из жизни, а нашла в ней свой путь.

Любовь меняет все. Я никогда не представляла, что так будет. Вознагражденная любовь, я бы сказала, потому что я отчаянно любила папу всю свою жизнь, но это ничего в ней не меняло. Сейчас же изменилось все вокруг, огненные деревья [111]111
  Делоникс Королевский, на котором листва опадает до цветения дерева, а затем оно покрывается ярко-алыми цветами.


[Закрыть] очнулись от долгого сухого сна и превратились в стены алых цветов. Анатоль двигается сквозь пятнистую тень где-то на краю моего зрения в шелковистой шкуре пантеры. Как мне хочется ощутить эту шкуру у себя на шее. Я жажду этого с нетерпением хищника, забывая о времени. Когда он уходит на одну-две ночи, жажда моя неутолима. Когда возвращается, я выпиваю каждый его поцелуй до самого дна и все равно чувствую, что рот мой пересох, как безводная пещера.

Не Анатоль взял меня, я его выбрала. Однажды, давным-давно, он запретил мне говорить, что я люблю его. Я придумала собственные способы сказать ему, чего я жажду и что могу дать сама. Я сжимала его руки и не отпускала их. И Анатоль оставался со мной, взращивая меня, как малое наследие земли, где находится его будущее.

Теперь мы спим вместе, под одной москитной сеткой, целомудренно. Я не стесняюсь говорить ему, что хочу большего, но Анатоль смеется, трется костяшками пальцев о мои волосы и шутливо выталкивает меня из постели. Повторяет, чтобы я взяла лук и поохотилась на бушбока, если мне так уж хочется что-нибудь подстрелить. Слово «бандика», убить стрелой, имеет и другое значение. Он считает, что сейчас неподходящее время, чтобы я стала его женой в том смысле, какой вкладывают в это конголезцы. Анатоль терпеливый земледелец. Напоминает мне, что в нашей ситуации нет ничего необычного, он знает многих мужчин, которые берут в дом даже десятилетних невест. В свои шестнадцать я, по меркам многих людей, уже опытная девица, и по всем меркам – преданная. Лихорадка исчезла из моих костей, и языки пламени больше не пляшут в воздухе у меня перед глазами, однако Анатоль по-прежнему приходит ко мне по ночам в шкуре пантеры.

Я достаточно окрепла, чтобы путешествовать. На самом деле уже давно, но мне хорошо здесь, в Бунгулу, с друзьями Анатоля, и нам тяжело говорить о том, что будет дальше. И все же сегодня вечером он наконец вынужден задать этот вопрос. По дороге к реке Анатоль держал меня за руку, что удивительно, ведь обычно он не позволяет себе демонстрировать свою привязанность на людях. Вообще-то людей там было не много – лишь рыбаки, чинившие сети на противоположном берегу. Мы остановились, наблюдая за ними и за тем, как закатное солнце раскрашивало реку широкими розовыми и оранжевыми мазками. Островки водяных гиацинтов проплывали мимо нас в сонном течении. Я думала о том, что никогда еще не была более умиротворена и не видела подобной красоты. И в этот момент Анатоль произнес:

– Беене, теперь ты здорова и можешь уехать. Я обещал твоей матери помочь тебе благополучно добраться до дома.

Сердце у меня замерло.

– А где, с ее точки зрения, мой дом?

– Там, где ты чувствуешь себя счастливее всего.

– И куда ты хочешь, чтобы я уехала?

– Туда, где будешь счастлива, – повторил он, и я сказала ему, где находится это место. Мне это не составило труда, потому что я долго и напряженно размышляла об этом и решила: если Анатоль готов терпеть меня такой, какая есть, то я не хочу уезжать, всем привычным удобствам предпочитаю жизнь с ним.

По меркам любой культуры это было необычное предложение. Стоя на берегу Куенге, мы перебирали все то, что придется бросить. Это было важно, ведь, от чего бы ни пришлось отказаться мне, он терял гораздо больше: возможность иметь несколько жен, например. И это только для начала. Я до сих пор думаю, что друзья Анатоля сомневаются в здравости его ума. Моя белая кожа могла здесь, в Конго, лишить его многих возможностей, и, не исключено, и жизни. Однако у Анатоля не было выбора. Я завладела им и не отпускала. Если говорить о характере, то мне досталось довольно много от отца, чтобы уметь настоять на своем.

Рахиль Прайс Аксельрут

Йоханнесбург, Южная Африка, 1962

Want so life het God die wêreld gehad, dat Hy sy eniggebore Seun gegee het, sodat elkeen wat in Hom glo, nie verlore mag gaan nie, maar die ewige lewe kan hê.

Как вам такое? Ха! Это Иоанн 3:16 на африкаанс [112]112
  «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную».


[Закрыть]. Весь последний год, надев свои белые перчаточки и шляпу-таблетку, я посещала Первую епископальную церковь Йоханнесбурга и повторяла это вместе с лучшими из них. А теперь одна из моих самых близких подруг, родом из Парижа, взяла меня под свое крыло, и я могу ходить с ней также на католические службы и повторять: «Car Dieu a tant aimé le monde qu’il a donné son Fils unique…» То есть то же самое по-французски. Я бегло говорю на трех языках. Я не сохранила близких отношений с сестрами, однако рискну предположить, что при всех их талантах они не сумели бы добиться большего, чем Иоанн 3:16 аж на трех языках.

Наверное, это не гарантирует мне места в первом ряду на небесах, но, учитывая то, с чем мне пришлось смириться, живя этот год с Ибеном Аксельрутом, по крайней мере через врата рая меня должны пропустить. Взять хотя бы то, как он таращится на других женщин, притом что я сама весьма молода и привлекательна и, должна добавить, что нервы у меня никуда после того, через что мне пришлось пройти. Я уж не говорю о том, что Анатоль оставляет меня одну, улетая во все эти свои рейсы, предполагающие разные бредовые схемы обогащения, которые никогда не срабатывают. Я мирюсь с ним в основном из благодарности. Думаю, продать расцвет своей жизни за то, чтобы тебя вытащили из той адовой дыры, – честная цена. Аксельрут действительно спас мне жизнь. Я пообещала, что засвидетельствую это именно такими словами: спас меня от неминуемой смерти. И засвидетельствовала, заполнив много документов, поэтому мы сумели получить деньги от посольства США. У них были средства на то, чтобы вызволять своих граждан после коммунистического кризиса с Лумумбой. За свою героическую службу Аксельрут даже получил почетную медальку. Он очень гордится ей и держит ее в спальне, в специальной коробочке. Именно по этой причине мы не могли сразу пожениться официально. Аксельрут объяснял это тем, что выглядело бы сомнительным, если бы он получил деньги за спасение собственной жены. Считается, что подобные поступки человек совершает, не ожидая денег и наград.

И я, черт меня подери, верила ему. Но выяснилось, что Аксельрут мог собрать огромную коллекцию медалей по части уклонения от законных браков. У него было сто причин не жениться на корове, если он мог получать молоко бесплатно.

В то время я об этом не думала, разумеется. Представьте, каково это было для впечатлительной юной девушки. Дрожать под дождем, со всех сторон быть окруженной грязью: лачуги из грязи, дорога из грязи, из грязи – все. Люди, сидящие на корточках в той же грязи и пытающиеся готовить еду на открытом огне под проливным дождем. Мы пешком прошли, казалось, чуть ли не половину Конго. Таков был мой избранный путь страданий, как выразился бы наш дорогой папочка, хотя выбора-то у меня и не было. Я крещена грязью. Ночами, лежа на грязных полах, я молила Господа, чтобы не проснуться от смертельного укуса змеи, как это трагически случилось с моей сестрой и могло – я отдавала себе в этом полный отчет – произойти со мной. Словами не описать моего психического состояния. Когда мы наконец добрались до той деревни и там оказался мистер Аксельрут в своих солнцезащитных очках, прислонившийся к аэроплану, ухмыляющийся, широкоплечий, в немнущейся защитной униформе, я сказала только одно: «Все, хватит. Вытащите меня отсюда!» Мне было безразлично, что подписывать. Я бы подписала договор с дьяволом в тот момент.

Вот так все и случилось: сегодня я стояла в грязи по самые секущиеся кончики своих волос, а завтра шагала по широким залитым солнцем улицам Йоханнесбурга, в Южной Африке, вдоль которых располагались дома с красивыми зелеными лужайками, бассейнами и изобилием чудесных цветов за высокими изящными заборами с электрическими воротами. Здесь были даже машины! Телефоны! И куда ни глянь – везде белые люди.

В то время Аксельрут еще только обустраивался в Йоханнесбурге. Он получил новую должность в службе безопасности золотодобывающей компании, располагавшейся ближе к северным предместьям, где, как предполагалось, вскоре мы должны были поселиться и зажить с шиком. Однако по прошествии года его обещания начали увядать. Не говоря уж о нашей мебели, каждая планка которой свидетельствовала о том, что она уже была в употреблении.

После приезда в Йоханнесбург недолгое время я прожила у очень славной американской пары Темплтонов. Миссис Темплтон держала отдельных служанок для готовки, стирки и уборки. Я вымыла голову, наверное, раз пятьдесят за десять дней, и постоянно вытирала волосы чистым полотенцем! Мне казалось, будто я умерла и попала на небеса. Чего стоило только то, что я находилась среди людей, говорящих на старом добром английском языке и знающих принцип действия сливного унитаза.

Наш с Ибеном дом далеко не такой великолепный, разумеется, но вполне благоустроенный, и я, конечно, приложила к нему свою женскую руку. Аксельрут неплохо зарабатывал как пилот в Конго, перевозя скоропортящиеся грузы из буша в города для розничной продажи, а также активно участвовал в торговле алмазами. Работал он и на правительство, выполняя какие-то секретные поручения, но, с тех пор как мы стали жить вместе, конечно, об этом не распространялся. Теперь, когда наши интимные отношения зависели только от нашего собственного желания, что, кстати, я не считаю худшим грехом в мире, где люди причиняют друг другу вред, обманывают или даже убивают, мистеру Аксельруту больше нет нужды открывать свои важные секреты Принцессе, чтобы добиться от нее поцелуя. Его главным секретом было: мне надо выпить еще пива! В общем, сами понимаете.

Я сразу решила наилучшим для себя образом использовать ситуацию, сложившуюся в моем новом доме в Йоханнесбурге. Я называла себя Рахилью Аксельрут, и никто ни о чем не догадывался, ходила в церковь со сливками общества, и нас приглашали на их вечеринки. Я настаивала на том, чтобы их посещать. Даже научилась играть в бридж! А мои подруги научили меня устраивать званые вечера дома, внимательно следить за прислугой и изящно совершать переходы от супружеской верности к одюльтеру. Этим я обязана приятельницам и подписке на «Женский домашний журнал». Наши журналы доходят сюда с таким опозданием, что мы всегда на месяц-другой отстаем от моды. Наверное, мы начали красить ногти в «бесстыдно-коралловый» цвет, когда здравомыслящие женщины уже перешли на гвоздичный, но, черт побери, по крайней мере, отставали мы все вместе. И все девушки, с кем я общалась, были весьма искушенными в том, чего не вычитаешь в журналах. Особенно Робин, француженка-католичка из Парижа, которая уж точно не стала бы есть десерт той же вилкой, что мясо. Ее муж – атташе в посольстве, уж ей ли не знать хорошие манеры! Когда нас приглашают на ужин в лучшие дома, я слежу за Робин и все делаю, как она, чтобы не попасть впросак.

Мы, девушки, держимся вместе, общей стайкой, и слава Богу, потому что мужчины вечно отсутствуют по каким-то своим делам. Дела Аксельрута, как я уже говорила, часто оказываются жульническими. Он летает куда-то спасать других «дев в беде» [113]113
  Архетипичный литературный образ молодой, привлекательной наивной девушки, терзаемой злодеем и ждущей героя, который ее спасет.


[Закрыть], обещая им жениться вскоре после того, как получит деньги! Было бы вполне в стиле Аксельрута явиться домой с еще одной женой или двумя и сослаться на то, что здесь так принято. Наверное, он так долго живет в Африке, что уже забыл о наших, христианских, представлениях о браке, которые называются как-то вроде монотомии.

Впрочем, я с ним мирюсь. По крайней мере, по утрам встаю с постели живая, в отличие от Руфи-Майи. Я поступила правильно. Бывают ситуации, когда надо спасать свою голову, а уж о деталях можно подумать позднее. Как сказано в той маленькой книжечке: упритесь локтями, оторвите ноги от земли и плывите вместе с толпой! Последнее, что вы должны позволить себе, это быть насмерть растоптанной.

Что касается того конкретного дня, когда Аксельрут вывез меня из Конго на своем самолете, то мне даже трудно вспомнить, что́ я тогда думала о будущем. Я была в таком восторге от того, что вырвалась из этой грязной дыры, что вообще плохо соображала. Наверняка попрощалась с мамой, Адой и Лией, хотя не помню, чтобы размышляла о том, когда увижу их снова, если вообще увижу. Вероятно, я пребывала в полной эйфурии.

Забавно, но помню лишь одно: когда самолет Аксельрута находился уже на высоте сотен футов, над облаками, я вдруг подумала о своем сундучке с приданым! Все эти красивые штучки, которые я сделала, – полотенца с вышитыми монограммами, скатерть и салфетки к ней… Как-то неправильно выходить замуж без них. Я взяла с Аксельрута обещание, что он когда-нибудь слетает в Килангу и заберет их из нашего дома. Разумеется, он этого не сделал. Теперь-то я понимаю, какой глупостью с моей стороны было надеяться на него.

Наверное, можно сказать, что мои мечты никогда не отрываются от земли.

Ада Прайс

Университет Эмори, Атланта, 1962

«Всю правду скажи, но скажи ее вкось», – говорит моя подруга Эмили Дикинсон. А какой еще у меня выбор? Я увечная маленькая личность, озабоченная сохранением равновесия.

Я решила начать говорить, так что есть возможность высказаться. Речь стала средством самозащиты, поскольку мама, судя по всему, онемела, и некому было засвидетельствовать мое место в этом мире. Я очутилась на том же обрыве, на краю которого балансировала, когда поступала в первый класс: одаренная – или тянущая себя за уши, как шестеро слабоумных Кроули? Нет, я не возражала против общества недоразвитых детей, но мне нужно было вырваться из Вифлеема, где стены сделаны из глаз, натыканных рядами, как кирпичи, и в воздухе витает кислый привкус недавних сплетен. Мы прибыли в город и были встречены с почестями, как особого сорта герои: город остро нуждался в хорошем поводе для злословия. Гип-гип ура, добро пожаловать домой, несчастные Прайсы! Невероятные, обездоленные, странные и бездомные (потому что, лишившись пастора, мы не могли жить в пасторском доме), тронутые душком самой что ни на есть черной Африки и, не исключено, язычества, Орлеанна и Ада, которые приползли обратно в город без своего мужчины, словно пара резвых далматинцев, вернувшихся с пожара без пожарной машины.

Нас держали за сумасшедших. Мама к диагнозу относилась спокойно. Она переправила наши вещи со склада в фанерную лачужку, которую сняла на поросшей соснами окраине благодаря весьма скромному наследству дедушки Уортона. Телефон устанавливать не стала. Вместо этого взяла в руки мотыгу и начала возделывать каждый квадратный дюйм своего песчаного участка площадью в два акра: арахис, батат и с полсотни разновидностей цветов. Мама вознамерилась изгнать из себя трагедию, вырастив огород, как отращивают волосы после неудачной стрижки. У соседа, жившего дальше по дороге и имевшего злобного гуся и свиней, она брала навоз и каждый день таскала его, как трудолюбивая африканка, в двух – для равновесия – ведрах по бушелю каждое. Я бы не удивилась, если бы мама поставила на голову и третье ведро. К середине лета мы уже не могли выглянуть из окон, поскольку они заросли наперстянками и амарантами. Мама объяснила, что собирается сколотить дощатый ларек у дороги и продавать букеты по три пятьдесят каждый. Я поинтересовалась, что на это скажут вифлеемцы: жена священника босиком торгует на обочине.

С той же серьезностью, с какой мама просматривала каталог семян, я изучала каталог университета Эмори и обдумывала свои возможности. Потом поехала на «Грейхаунде» в Атланту и прихромала в приемную комиссию. Мне разрешили пройти собеседование с джентльменом – доктором Холденом Ремайлом, чьей служебной обязанностью, полагаю, было обескураживать и отвращать таких, как я, от собеседований с такими, как он. У него был необъятных размеров стол.

Я открыла рот и ждала, пока из него не вылетела фраза: «Мне нужно поступить в ваш колледж, сэр. А по его окончании мне надо поступить в вашу медицинскую школу». Доктор Ремайл был совершенно потрясен не то моим уродством, не то дерзостью, но, вероятно, все же не так, как я – звуком собственного голоса. Он спросил, есть ли у меня средства на обучение, табель успеваемости средней школы, изучала ли я хотя бы в школе химию и расширенный курс алгебры. Ответ на все вопросы был один: «Нет, сэр». Но я не упомянула, что прочитала много книг.

– Вы хотя бы знаете, что такое дифференцирование, юная леди? – спросил он с видом человека, прячущего в руке нечто страшное. Выросшая вблизи рук преподобного Прайса, я обладала иммунитетом против подобного страха.

– Да, сэр, – ответила я. – Это способ измерения скорости любого процесса.

У него зазвонил телефон. Пока ждала, когда доктор Ремайл закончит разговор, я мысленно подсчитала сумму и произведение чисел на большой стопке пронумерованных папок у него на полке, которые были свалены кучей, составила формулу их упорядочения и записала это на бумажке. Правда, мне пришлось пользоваться алгебраическими приемами, а не началами матанализа. Я заметила также, что его фамилия, прочитанная задом наперед, представляет собой французский глагол, означающий «изнашивать, протирать», о чем тоже сообщила, не желая, разумеется, его обидеть, потому что одежда доктора Ремайла выглядела безупречно.

Неожиданно он вспомнил, что я имею право на государственное пособие как дочь ветерана, и включил меня в список абитуриентов. В общем, через месяц я вернулась в Атланту сдавать вступительные экзамены. Я выполнила все письменные задания по математике, но в устной части пропустила четыре – они были связаны с необходимостью в перечне слов выбрать те, которые не относятся к данному смысловому ряду. Этот тест всегда давался мне с трудом, потому что, учитывая мои обстоятельства, я могла почти любому слову придать любой смысл.

Я сказала чистую правду: мне было необходимо поступить в их колледж – чтобы вырваться из Вифлеема, из собственной кожи, из своего черепа и убежать от призрака моей семьи. Не потому, что мне было стыдно за маму, – как я, деревенская юродивая, могла ее стыдиться? В определенном смысле я даже получала удовольствие от общения с ее безумием и хорошо понимала его. Однако мама хотела поглощать меня, как еду. А мне нужна была отдельная комната. Мне требовались книги, и впервые в жизни я нуждалась в учителях, чтобы каждый день они подсказывали мне, о чем думать.

В органической химии, зоологии беспозвоночных и вдохновляющей гармонии генетики Менделя я обрела религию, которая «работает». Я декламирую периодическую систему элементов, как молитву; сдаю экзамены – словно принимаю святое причастие, а успешное окончание первого семестра стало для меня приобщением к святым тайнам. В голове у меня – джунгли знаний, где между деревьями простираются долины отчаяния. Их я обхожу, стараясь держаться в пределах леса.

Поскольку позвонить маме я не могу, езжу на выходные к ней на автобусе. Мы пьем чай, она показывает мне свои цветы. Странно, когда папа находился рядом, мама не занималась землей. Это была его прерогатива, и он руководил всеми нами в посадке полезных съедобных растений «во славу Божию». В моем детстве у нас во дворе не росло ни одного цветка. Лишь одуванчики. Теперь дом мамы – это крыша, торчащая над пламенем розовых, синих, оранжевых цветов. Проходя по дорожке, приходится наклоняться под арками буйных космей и ладонью отводить в сторону мальвы, чтобы добраться до входной двери. У мамы – незаурядный талант цветовода, и она носила в себе целый ботанический сад в ожидании, когда его можно будет воплотить в жизнь.

Когда я ее навещаю, мы мало разговариваем и, похоже, обе испытываем облегчение от молчания. Теперь нас только двое, и я обязана ей жизнью. Мама мне – ничем. Тем не менее я покинула ее, и она грустит. Я к этому не привыкла. Это я всегда была той, кто жертвовал жизнью, половиной туловища и мозга, чтобы спасти другую половину. У меня вошло в привычку надменно хромать по миру, который у меня в неоплатном долгу. Я долго полагалась на утешение, какое черпала в жертвенности.

Теперь у меня есть долг, и я не в состоянии его выплатить. Мама мертвой хваткой вцепилась в меня и выдернула оттуда. Она вознамерилась вытащить меня из Африки, даже если это было бы последним деянием в ее жизни, что недалеко от истины. Вот как это было: коммерсант, чей пикап появился в Булунгу, как ржавый ангел, пообещал довезти нас до Леопольдвиля со своими бананами, но вскоре передумал и заменил нас на дополнительный груз бананов. Поговорив с солдатами, встретившимися на дороге, он решил, что сейчас фрукты приносят в городе больший доход, нежели белые женщины. И нас высадили.

Два дня мы шли пешком, не имея крошки хлеба во рту. На ночь устраивались на краю леса, скорчившись и укрывшись пальмовыми листьями, чтобы солдаты нас не заметили. На второй день, поздно вечером, возле нас затормозил армейский грузовик, и какой-то мужчина резко забросил нас в кузов, где мы приземлились на чьи-то колени, каски и винтовки. Несомненно, солдаты собирались над нами надругаться. Я оцепенела от ужаса. Но взгляд маминых молочно-голубых глаз напугал их. В нее словно вселился свирепый злой дух, который мог перекинуться на этих мужчин, если бы они нас тронули. Особенно меня. В общем, они предпочли держаться от нас обеих подальше. Мы молча промчались в кузове грузовика через десятки блокпостов и были выкинуты у бельгийского посольства, которое приютило нас, пока решался вопрос, что с нами делать. Девятнадцать дней мы провели в лазарете, глотая какие-то особо ядовитые лекарства, поскольку были заражены кишечными паразитами, грибком, пышно расцветавшим у нас на ступнях и под мышками, а также страдали от малярии в более тяжелой, чем обычно, форме.

Вскоре на санитарном самолете, набитом работниками ООН и больными белыми пассажирами, нас везли через долгую гудевшую темноту, в которой мы спали, как убитые. Когда гул моторов стих, мы очнулись и сели, моргая. Через круглые иллюминаторы проникал свет. Чрево самолета с ревом раскрылось, и мы внезапно оказались в благословенном весеннем воздухе Форт-Беннинга, штат Джорджия.

Шок от возвращения невозможно описать. Помню, я бесконечно долго стояла, уставившись на старательно покрашенный желтой краской аккуратный дорожный бордюр. Зачем он там? Я этого не понимала. Чтобы машины не парковались? Неужели в Америке так много автомобилей, что ее нужно делить на места, где можно и нельзя их ставить? Всегда ли так было или за время нашего отсутствия количество машин настолько увеличилось вместе с количеством телефонов, новых туфель, транзисторных радиоприемников и упакованных в целлофан помидоров?

Потом я так же долго пялилась на светофор, тщательно подвешенный на проводах над перекрестком дорог. На автомобили я смотреть не могла. Мозг буквально кипел от обилия цветов и оркестра движущегося металла. Из открытой двери дома у меня за спиной вырывались поток нейтрально пахнувшего воздуха и гул флуоресцентных ламп. Даже находясь вне дома, я испытывала какое-то особое чувство замкнутости. На краю тротуара, невероятно чистого, ничем не запятнанного, лежал выброшенный кем-то журнал. Ветер листал для меня страницы с картинками: аккуратно причесанная белая мать возле белой сушильной машины, толстый белый ребенок и куча сверкающей чистотой одежды, которой хватило бы, чтобы одеть целую деревню. Мужчина и женщина, держащиеся за древко флага Конфедерации, на просторной лужайке, такой плоской и ровно подстриженной, что их тени тянулись за ними на длину упавшего дерева. Блондинка в черном платье с жемчужным ожерельем и длинными красными ногтями, тянущаяся над покрытым белой скатертью столом к бокалу вина. Девочках в новой одежде, прижимающая к себе куклу, такую чистую и немятую, что, казалось, никто ею никогда не играл. Женщина в пальто и шляпе, с охапкой вязанных разноцветными ромбиками носков в руках. Мир казался переполненным и пустым одновременно, лишенным запахов и чрезвычайно ярким. Я продолжала смотреть на светофор: на нем горел красный свет. Вдруг вспыхнула зеленая стрелка, указывавшая налево, и поток автомобилей, как стадо послушных животных, двинулся налево. Я громко рассмеялась.

Мама, как в трансе, целеустремленно, не останавливаясь, шла к телефону-автомату. Я поспешила и догнала ее, но немного оробела, когда она проследовала прямо в начало длинной вереницы парней в солдатской форме, ждавших своей очереди позвонить домой. Она потребовала, чтобы кто-нибудь дал нам нужные монеты для звонка в Миссисипи. Два парня выполнили ее распоряжение так поспешно, будто мама являлась их командиром. Незнакомые американские монеты были очень легкими. Я передала их маме, и она набрала номер каких-то троюродных родственников, которые пообещали приехать и забрать нас немедленно, несмотря на то, что мама с ними не общалась уже лет десять. Однако номер их телефона помнила наизусть.