Текст книги "Библия ядоносного дерева"

Вот такие дела.

Лумумба со спутниками прождали бо́льшую часть дня, пока их не обнаружил и не подобрал региональный уполномоченный и отвез в Булунгу. Там они задержались, поскольку жена и сын Лумумбы были голодны, им надо было поесть. Он ждал их под деревом в тени, отряхивая высохшую грязь с брюк, и его узнал один из жителей деревни. Вскоре вокруг собралась взволнованная толпа. Лумумба произнес перед нею импровизированную речь о неутолимой африканской жажде свободы. В толпе оказался южноафриканский пилот-контрактник, у которого имелась рация. Скоро шеф местного отделения ЦРУ уже знал, что Лумумба на свободе. Через все Конго по невидимым радиоволнам понеслось зашифрованное сообщение: Кролик сбежал.

Военные снова схватили Лумумбу менее чем в пятидесяти милях от нашей деревни. Люди сбегались к дорогам, колотя палками и ритуальными жезлами по капотам конвойных автомобилей, увозивших его. Барабаны мгновенно разнесли весть по провинции и за ее пределы, и наши соседи даже побежали туда, чтобы попытаться спасти своего плененного лидера. Но во всем этом грохоте мы не разобрали ни слова. Лумумбу отвезли в тисвильскую тюрьму, а потом на самолете переправили в провинцию Катанга и расправились с ним так жестоко, что невозможно было даже выдать тело вдове, чтобы не навлечь международного осуждения.

Полин и дети скорбели и оплакивали утрату, но самое большое горе для конголезца – не иметь возможности достойно похоронить тело. Непогребенный усопший не будет упокоен. Дух его будет летать вокруг по ночам. В те дни Полин наверняка ложилась спать, моля дух мужа не терзать своим клювом живых. Так я, по крайней мере, думаю. И еще полагаю, что она просила его не забирать души тех, кто займет его место. Невзирая на ее мольбы, Конго перешло в руки людей бездушных и пустых.

Через пятнадцать лет после этих событий я сидела у радиоприемника в Атланте, следя за слушаниями специальной комиссии сенатора Чёрча по Конго. Я впивалась ногтями в ладони, пока не протыкала их до крови. Где я тогда находилась? В каком-то ином месте? Мы ничего не поняли в августовском перевороте. А что я помню из последующих пяти месяцев заключения Лумумбы, его побега и повторного ареста? Как трудно было готовить еду и стирать во время засухи. Помню унизительное происшествие в церкви, усугублявшиеся раздоры в деревне. Конечно, болезнь Руфи-Майи. И чудовищную ссору с Лией, пожелавшей отправиться на охоту с мужчинами. Я была так загружена повседневными заботами, что отрешилась от всего, что было за пределами текущего месяца. История не занимала никакого места у меня в мыслях. А теперь занимает. Я знаю: каковы бы ни были твои заботы, попытка удержаться в стороне от судеб могущественных мужчин – иллюзия. В тот ужасный день января 1961 года Лумумба заплатил жизнью, и я тоже. На крыльях совы павшее Конго вторглось даже в нашу маленькую семью посланцев доброй воли, дрейфовавших по морю ошибочных намерений.

Странно, но, когда это случилось, мне показалось, будто я ждала этого всю свою замужнюю жизнь. Ждала, что топор упадет, и я сумею уйти без прощения в сердце. Наверное, трагедия началась в день моей свадьбы. Или даже раньше, когда я впервые увидела Натана в молельном шатре. Случайная встреча незнакомцев – и конец света стал развертываться. С чего он начинается? Я потратила слишком много лет, оглядываясь на ту проселочную дорогу. Если бы только в то утро я не выпустила детей из поля зрения. А прежде всего – если бы я не позволила Натану увезти нас в Килангу. Если бы баптисты не взяли на себя религиозное обращение конголезцев. А если бы американцы, а до них бельгийцы не почувствовали вкус крови и денег в Африке? Если бы мир белых людей вообще никогда не коснулся Конго?

Прекрасное и бесполезное занятие пытаться исправить судьбу! След ведет обратно, к временам задолго до нашей жизни, в глубокий колодец, куда легко, как камни, бросать проклятия в адрес предков. Это все равно что проклинать самих себя и то, что совершили мы сами. Если бы я не вышла замуж за проповедника по имени Натан Прайс, мои дети никогда бы не появились на свет. Я бы просто прошла долиной своей судьбы и научилась любить то, что могла потерять.

Можно проклинать мертвых или молиться за них, но не ждите, что они хоть что-то сделают для вас. Им просто интересно наблюдать за нами и ждать: как, черт возьми, мы поступим дальше.

Что мы потеряли

Киланга, 17 января 1961 года

Лия

Нельзя выделить какое-то отдельное трагическое событие и пытаться понять, почему оно произошло. Это было кошмарное время: с начала засухи, оставившей без еды столько людей, до ночи муравьев и дальше до худшей из всех трагедий. Каждое дурное событие влечет за собой еще более ужасные. Как говорит Анатоль, если пристально всматриваться, всегда можно увидеть причины, но ты сойдешь с ума, если будешь думать, что это наказание за твои грехи. Я отлично понимаю это, глядя на своих родителей. Богу нет нужды нас наказывать. Он лишь ниспослал нам достаточно долгую жизнь, чтобы мы могли наказать себя сами.

Вспоминая месяцы, предшествовавшие нынешнему дню, я считаю, что крушение началось в октябре, когда в церкви устроили голосование. Нам бы тогда ума побольше да бежать из Конго без оглядки. Как папа мог не понимать, что совершает ошибку? Паства его церкви прервала проповедь, чтобы провести голосование: принимать или не принимать Иисуса Христа как спасителя Киланги.

Тогда был жаркий день такого сухого сезона, что, когда мы ложились спать, на языке ощущался вкус пыли, а когда просыпались, вообще не чувствовали своего языка. Наши любимые речные бухточки для плавания, где в это время года обычно бурлила быстрая коричневая вода, превратились в сухие русла, вымощенные белыми камнями. Жителям приходилось набирать воду прямо из самой реки, и они, цокая языками, рассказывали истории, как в похожие сухие годы – хотя такого сухого, как этот, они и не припомнят, – женщины становились добычей крокодилов. Маниоковые поля стояли пустыми, умерли. Фруктовые деревья остались бесплодными. Желтые листья устилали землю, как ковер, расстеленный для приближающегося грозной поступью конца света. Гигантские сейбы и баобабы, дававшие тень нашей деревне, иссохли от жажды и стонали ветвями. Они больше напоминали стариков, чем растения.

До нас долетали слухи о дождях, льющих в речных долинах, и они заставляли испытывать такую жажду, какой невозможно представить, – наверное, от такой жажды умирают поля и животные. Мертвая трава на дальних склонах была желто-красной, как марево, висевшее в воздухе. На закате обезьяны собирались на голых верхних ветвях деревьев и скулили, жалуясь друг другу и взывая к небесам. Все живое, что могло покинуть дом, в том числе наши соседи, мигрировало на запад, туда, откуда до нас каждую ночь доносились звуки барабанов. Папа Кувудунду раскидывал кости для гадания, а деревенские девушки танцевали ритуальный танец с курицей на голове, призывая дождь. Посещаемость церкви то росла, то падала; поначалу Иисус, наверное, и воспринимался как Бог, готовый помочь, однако не выдержал испытания.

Тем утром сам папа Нду сидел на передней скамье. Он редко заслонял своей фигурой вход в церковь, так что это явно было зна́ком, хотя кто мог знать – хорошим или плохим. Папа Нду явился не для того, чтобы внимать проповеди. Да и никто не пришел сюда за этим, поскольку проповедь не имела никакого отношения к дождю. Месяцем раньше, когда грозы представлялись неизбежными, отец призвал свою паству покаяться в грехах и пообещал, что Бог вознаградит их за это дождем. Но несмотря на все покаяния, дождь не пролился, и теперь преподобный заявлял нам, что не желает участвовать в идолопоклонстве. В то утро он рассуждал о Виле в храме, из Апокрифов. Отец всегда твердо стоял за Апокрифы, хотя многие священнослужители осуждали его за это. Они считали, что эти книги были делом рук паникеров, которые присоединили их к Ветхому Завету, чтобы пугать людей. Однако отец возражал: если Господь не может сподвигнуть вас покончить с грехами, в Его власти изгнать из вас дьявола страхом.

История Вила и Змия была не такой уж страшной по сравнению с другими, которые в основном хитроумно сочинял Даниил. На сей раз он собирался доказать вавилонянам, что они поклоняются ложным идолам, но даже мне не удавалось должным образом сосредоточить внимание. В последнее время меня редко трогал энтузиазм отца, а Бог и вовсе не волновал.

– У вавилонян был бог, они называли его Вил, – провозгласил папа; его голос был единственным, что можно было назвать чистым и ясным в мареве, накрывавшем нас. Люди обмахивались пальмовыми листьями. – Каждый день они оставляли у подножья его статуи двадцать бушелей муки, сорок овец и пятьдесят галлонов вина.

Анатоль перевел это, заменив муку на фуфу, овец на коз и вино – на пальмовое вино. Несколько человек стали обмахиваться энергичнее, представив все это изобилие, идущее на потребу одного голодного бога. Большинство же клевали носами.

– Каждый день люди приходили и поклонялись статуе Вила, но Даниил поклонялся только Господу нашему Спасителю. И царь спросил: «Почему ты не поклоняешься Вилу?» Даниил ответил: «Я поклоняюсь не ложным идолам, а Богу живому, властителю всех людей». И вавилоняне сказали. – Отец заговорил не так пафосно: – Разве ты не видишь, что Вил живой бог? Разве не видишь, сколько он съедает и выпивает каждый день? Даниил рассмеялся и воскликнул: не будьте глупцами! Это лишь статуя из камня и бронзы.

Папа сделал паузу, чтобы Анатоль перевел его слова.

Лично мне нравится история про Вила и храм, но со всеми этими остановками для перевода она развивается слишком медленно, чтобы держать внимание слушателей. Это почти детективная история. Вот как бы я ее рассказала, будь моя воля: Даниил хорошо знал, что верховные жрецы царя проникали ночью в храм и забирали всю еду. Поэтому он придумал такой трюк. После того как все оставили свои подношения в храме, он вошел и посыпал пол золой. Ночью жрецы, как обычно, прокрались в храм через тайный ход под алтарем. Золы они не заметили, а поэтому повсюду оставили свои следы. Каждую ночь они устраивали там загул – в честь своего приятеля Вила. Благодаря этим следам Даниил и поймал их с поличным.

Отец был готов продолжить историю, когда папа Нду неожиданно встал, прервав его в разгар проповеди, чтобы довести до присутствующих свое сообщение. Мы насторожились. Папа Нду воздел вверх руку и объявил низким важным голосом, придавая каждому слогу одинаковые длительность и вес:

– Настало время провести выборы.

– Что? – громко вырвалось у меня.

Отец, привыкший знать наперед, что сейчас случится, с ходу все якобы понял и терпеливо произнес:

– Что ж, это хорошо. Выборы – прекрасный, цивилизованный образ действия. В Америке мы проводим выборы каждые четыре года, чтобы решить, кто будет нашим лидером.

Он дал возможность Анатолю перевести это. Вероятно, намекал на то, что пришло время жителям деревни пересмотреть верховенство папы Нду.

Папа Нду ответил ему так же терпеливо:

– А йи банду, если не возражаете, папа Прайс, мы проведем свои выборы сейчас. Ici, maintenent [91]91
  Здесь, сейчас (фр.).


[Закрыть]. – Он говорил, тщательно подбирая слова из разных языков, чтобы его поняли все присутствовавшие. Это какая-то шутка, решила я. Обычно папа Нду видел в выборах по нашему образцу не больше пользы, чем Анатоль.

– При всем моем уважении, – сказал папа, – здесь не место и не время для такого дела. Почему бы вам сейчас не сесть на место, а о своих планах не объявить после того, как я закончу проповедь? Церковь – не место для голосования «за» или «против» некого должностного лица.

– Церковь – самое подходящее место для того, что я собираюсь сделать, – возразил папа Нду. – Ici, maintenant мы проголосуем «за» или «против» того, чтобы Иисус Христос занимал должность персонального Бога Киланги.

На несколько секунд отец замер, лишившись дара речи. Папа Нду насмешливо посмотрел на него.

– Прошу прощения, если нагнал на вас паралич.

Дар речи наконец вернулся к отцу, и он произнес:

– Нет-нет, все в порядке.

– А бу, мы начинаем. Бето тутакве кусала.

В церкви вдруг возник цветной круговорот: это задвигались женщины в своих ярких юбках. Я почувствовала, как по спине у меня пробежал холодок. Значит, все было спланировано заранее. Женщины вытряхнули камешки из калебас в подолы юбок и пошли вдоль скамей, кладя по одному камешку в каждую протянутую руку. Очевидно, на сей раз женщинам и детям тоже было дано право проголосовать. Отец папы Мванзы шагнул вперед и поставил два глиняных сосуда перед алтарем. Один сосуд был за Иисуса, другой – против. Эмблемами служили крест и бутылка нсамбы, молодого пальмового вина. Всем должно было быть ясно, что противники не равны.

Отец попытался прекратить приготовления, громко объясняя, что Иисус не подлежит всенародным выборам. Но люди, только недавно освоившиеся с этой демократической процедурой, были возбуждены. Жители Киланги уже приготовились бросать камешки. Шаркая, они цепочкой потянулись к алтарю, словно то была очередь на спасение. Отец встал у них на пути, будто тоже поверил, что предстоит небесная перекличка. Однако цепочка просто разделилась надвое, обтекая его, как вода обтекает валун, и продолжила движение вперед, чтобы отдать свои голоса. Сцена получилась не слишком достойной, поэтому отец отступил за свою кафедру, сделанную из связанных вместе пальмовых ветвей, и поднял руку – я уж подумала: для благословения. Но голосование окончилось прежде, чем он успел произнести хотя бы слово. Помощники папы Нду немедленно начали подсчитывать камешки. Они выкладывали их кучками по пять штук на полу, рядами, расположенными друг против друга, для наглядности.

– C’est juste [92]92
  Это справедливо (фр.).


[Закрыть], – сказал папа Нду, пока они считали. – Мы собственными глазами видели, что все было справедливо.

Лицо у отца побагровело.

– Это богохульство! – Он широко раскинул руки, словно изгонял одному ему видимых демонов, и закричал: – В этом нет никакой справедливости!

Папа Нду повернулся, посмотрел на него и произнес на удивительно правильном английском языке, перекатывая «р» и чеканя каждый слог, словно выкладывал камешки:

– Папа Прайс, белые люди принесли нам много программ – как усовершенствовать наше мышление. Программу Иисуса и программу выборов. Вы одобряете это. Значит, вы не можете сказать, что мы совершили нечто плохое.

Присутствующие стали кричать, противореча друг другу; тех, кто кричал за папу Нду, было больше. Почти одновременно двое мужчин громко воскликнули:

– Ку ньянга, нгейе уйеле кутала!

Анатоль, сидевший на стуле чуть поодаль от кафедры, наклонился к отцу и тихо перевел:

– Они говорят: покрыв крышу соломой, не выбегай из дома, когда идет дождь.

Папа проигнорировал аллегорию.

– Проблемы духа не решаются на базаре! – свирепо выпалил он.

Анатоль перевел.

– А бу кве – где же тогда? – дерзко спросил папа Нгуза, вставая. По его мнению, сказал он, белый человек, который не убил даже самой маленькой антилопы для своей семьи, не имеет права рассуждать о том, какой бог может защитить нашу деревню.

Когда Анатоль перевел это, отец опешил. Там, откуда мы приехали, между этими действиями не было никакой связи.

Отец заговорил медленно, как со слабоумным:

– Выборы – это хорошо. И христианство – хорошо. Хорошо и то, и другое. – Мы, члены его семьи, в этом нарочито спокойном голосе и в том, как его лицо покраснело до самых корней волос, уловили опасность. – Вы правы. Мы, в Америке, чтим обе эти традиции. Однако решения по ним мы принимаем в разных местах.

– В Америке вы можете поступать, как пожелаете, – заявил папа Нду. – Я не стану учить вас и говорить, что это неразумно. Но в Киланге мы используем одно и то же место для многих целей.

– Вы ничего не понимаете! – закричал отец. – Вы оперируете детской логикой и демонстрируете полное невежество. – Он шарахнул кулаком по кафедре, от чего пальмовые листья сместились и стали падать на пол.

Отец сердито смел их в сторону и зашагал к папе Нду, но неожиданно остановился. Папа Нду гораздо тяжелее моего отца, у него крупные руки, и в тот момент он вообще выглядел гораздо внушительнее. Отец наставил на него палец, как пистолет, потом осуждающе обвел им присутствовавших.

– Вы не научились управлять даже своей жалкой страной! Ваши дети умирают от сотни разных болезней! У вас нет ночного горшка! И вы претендуете на то, чтобы принимать или не принимать милость Господа нашего Иисуса Христа?!

Если бы кто-нибудь оказался в то мгновение в пределах его досягаемости, отец вполне мог продемонстрировать нехристианское поведение и ударить. Я вспомнила, как мне когда-то хотелось находиться ближе к нему. Если во мне еще осталась способность о чем-то молиться, то я молилась, чтобы этот побагровевший человек, трясущийся от ярости, никогда больше не поднял на меня руку.

Папа Нду выглядел спокойным.

– Папа Прайс, вы верите, что мы мвана – ваши дети, которые ничего не знали, пока вы сюда не прибыли. Я могу назвать вам имя великого вождя, который наставлял моего отца, и тех, кто были до него, но вам пришлось бы долго сидеть и слушать. Их сто двадцать два. Со времен нашего манкулу мы устанавливали свои законы без помощи белых людей. – Он повернулся к собранию, сам приняв вид проповедника. Больше никто не клевал носом. – У нас было принято делиться огнем, пока он не погаснет, айи? Договариваться друг с другом до тех пор, пока все не будут довольны. Молодые слушались старших. А теперь белези говорят нам, что голос молодого беспечного мальчика весит столько же, сколько голос старейшины.

Воздух от зноя был мутным. Папа Нду сделал паузу, снял шляпу, повертел ее в руках, а потом снова надел на свой куполообразный череп.

– Белые люди твердят нам: голосуйте, банту! Они нас уверяют: вам не обязательно соглашаться друг с другом, ce n’est pas nécessaire [93]93
  Это не требуется (фр.).


[Закрыть]. Если двое говорят «да», а один – «нет», все решено. А бу, даже ребенок понимает, чем это закончится. Чтобы держать котел над огнем, нужно три камня. Убери один – и что получится? Котел перевернется и зальет огонь.

Мы поняли аллегорию папы Нду. Его очки и высокая шляпа не казались уже смешными. Теперь это были аксессуары вождя.

– Но таков закон белого человека, n’est pas [94]94
  Не так ли? (фр.)


[Закрыть]? – спросил он. – Двух камней достаточно. Il nous faut seulement la majorité[95]95
  Нам нужно лишь большинство (фр.).


[Закрыть].

Это правда, именно так мы считали: большинство правит. Как мы могли с ним спорить? Я посмотрела на свой кулак, в котором все еще был зажат камешек. Я не голосовала, как и мама. Как мы могли, под взглядом отца? Единственной из нас, кому хватило духу, была Руфь-Майя, она прошагала прямо к сосудам и проголосовала за Иисуса так решительно, что ее камешек ударился об крест и отскочил. Но, уверена, все мы сделали свой выбор, так или иначе.

Папа Нду снова повернулся к отцу и произнес почти любезно:

– Иисус – белый человек, он поймет закон большинства, папа Прайс. Венда мботе.

Иисус Христос проиграл со счетом одиннадцать к пятидесяти шести.

Рахиль

Может, я не должна так говорить, но это правда: Лия – причина всех наших проблем. Это началось, когда они с папой развязали Третью мировую войну в пределах нашего дома. Ну и безумная же была сцена! Лия взбесилась и огрызалась отцу в лицо, а потом – Господи!.. Мы спрятались, будто на нас сбросили атомную бомбу. Лия всегда относилась к папе с величайшей почтительностью, но после сумасшедшего дома, устроенного в церкви, когда отца прогнали голосованием, она забыла даже о простой вежливости.

Началось все с ее заявления, что она собирается на охоту со своим маленьким луком и стрелами. Моя сестренка, мисс Господь-мой-пастырь, теперь возомнила себя Робин Гудом. Удивительно, что она не пожелала сбить стрелой яблоко с моей головы, – если бы у нас, конечно, были яблоки. У нас вообще нет ни крошки еды. Муравьи сожрали все, что было припасено у людей, хотя и припасено из-за засухи было мало. Каждое утро сгущаются облака, и становится удушливо-влажно, но потом солнце снова начинает жарить и высушивает все. Базарный день выглядит так, будто ты только что вышел из бомбоубежища после атомной атаки: на площади никого, кроме нескольких стариков с автомобильными деталями, ножами и кастрюлями. Они надеются выменять их на еду. Держи карман шире! Мы до сих пор перебиваемся последними крохами того, что оставила нам миссис Фаулз, плюс несколько яиц – спасибо маме Мванзе, которая принесла нам двух несушек после того, как муравьи сожрали наших кур. Она-то позволяет своим курам бегать где угодно, поэтому им и удалось избежать неминуемой смерти, взлетев на верхушки деревьев. Честно признаться, я надеялась, что Аксельрут тоже достанет нам хоть какую-нибудь еду, если постарается, однако теперь он месяцами отсутствовал – наверное, выполнял сверхсекретные задания. Аксельрут обещал привезти мне сигарет и шоколада «Херши», и поначалу я ждала с нетерпением, но – увы и ах! Теперь я была бы рада и доброму куску старомодного «Уондербреда» [96]96
  Товарный знак белого хлеба.


[Закрыть]. Всего этого уже достаточно, чтобы свести человека с ума.

Но вскоре мы узнали, что папа Нду призвал деревню на большую охоту, это якобы должно было всех спасти. Всех нас вместе! Весьма увлекательно. План, по словам Нельсона, заключался в том, чтобы развести костры по широкому кругу, опоясывающему большой холм за деревней. Холм покрыт в основном высокой мертвой травой, не джунглями, так что вспыхнет мгновенно. Женщины должны были махать пальмовыми ветвями и направлять огонь внутрь круга, пока у находящихся внутри животных не сдадут нервы и они не начнут выпрыгивать прямо через огонь. Тут-то мужчины и будут убивать их. Детям и старикам достается чудесная работа: идти сзади и подбирать обгоревших до черноты божьих тварей. Нельсон говорит, что там должны быть все жители деревни поголовно.

Что ж, я готова прошвырнуться по горящему полю и покрыться сажей с головы до ног. Я уже давно не пытаюсь пройти тест на чистоту. Но Лия задумала идти с мужчинами в передних рядах и стрелять из лука. Ее нынешний лучший друг Анатоль, похоже, поддерживает ее в этом. На собрании, где обсуждался данный вопрос, он постоянно отпускал замечания насчет того, как она прекрасно стреляет и если, мол, мы умираем с голоду, то какая разница, кто подстрелит антилопу – важно, чтобы та была убита. Нельсон встрял в разговор, поддержав Анатоля, он сказал: мы должны радоваться каждой стреле, летящей в цель, пусть даже и послана она девочкой. Нельсон просто гордится тем, что это он научил Лию стрелять. А Лие главное – покрасоваться.

Папа Нду и старейшины на собрании выступили против. Особенно папа Кувудунду. Пока не наступала его очередь говорить, он сидел, поджав губы. Потом вставал, обмотанный белой тряпкой, и рассказывал страшные сказки об ужасах, происходивших в былые времена: об отравленной воде, выступившей из-под земли, о взбесившихся слонах и бог знает еще о чем, что случалось, когда люди не слушались его и поступали не по обычаям. И присутствующие подхватывали: «О да, помню-помню». Старики сидели, выпрямив спины, прижав локти к бокам, положив ладони на колени, упершись чуть косолапыми ступнями в землю, и постоянно кивали. Молодые мужчины сидели, откинувшись на спинки стульев, широко раздвинув колени, занимая столько места, сколько им требовалось, и, недолго думая, выпаливали то, что приходило им в головы. В основном разговор велся по-французски и на местном языке, но Ада в свой блокнот записывала все по-английски и держала его так, чтобы я могла читать. В общем, в кои-то веки истуканша оказалась полезной.

Естественно, у отца были свои дополнения к тому, что обсуждалось на собрании. Когда получил единственную возможность высказаться, он попытался эту охоту представить как нечто вроде новой, усовершенствованной молитвы, сочетавшейся в конце с охотой на животных. Никто его не слушал, все пребывали в возбуждении от того, что девушка решила отправиться на охоту с мужчинами. Не сомневаюсь, отца бесило, что причиной подобного волнения была его дочь. Ему повезло, что у него не было сыновей. Не исключено, что они бы заставили его себя уважать.

В заключение должны были высказаться папа Нду, папа Кувудунду и Анатоль. На папе Нду было одеяние из перекинутого через плечо полотна в оранжево-белую полосу. Его вид словно бы говорил: «Я – вождь, не забывайте!», а папа Кувудунду – вудуистский доктор-колдун, об этом тоже не следовало забывать, даром что у него шесть пальцев на одной ноге и он скашивает глаза посередине фразы для устрашения. Но Анатоль, в конце концов, – школьный учитель, и множество девятнадцатилетних молодых людей, которые уже вступили в зрелый возраст и обзавелись женами и детьми, когда-то научил складывать два и два именно он. Они до сих пор называли его «мсье Анатоль», а не привычно – «папой», поскольку он был их учителем. Молодые и старые разделились, и на молодых Анатоль оказывал большое влияние. А в нашей деревне, поверьте, люди умирают по малейшему поводу, и стариков в ней не так уж много.

Целый вечер Лие пришлось просидеть в переднем ряду, не издав ни звука. Она не сводила глаз с Анатоля, но вскоре уже трудно было определить, на ее ли он стороне. Анатоль перестал повторять, какой она хороший стрелок, и перешел к другой теме: что позволительнее – убивать крысу ради ее шкурки или просто потому, что она крыса? Не знаю, что уж он там имел в виду. Папа Нду сказал: если речь идет о крысиной шкуре, то и о крысе. Присутствующие стали кричать насчет иностранцев, военного переворота, о том, что кого-то бросили в тюрьму, и по мне, так это была более приемлемая тема, чем крысы.

В конце все обернулось еще одной стычкой: будем ли мы всю ночь болтать или пора приступить к голосованию? Анатоль решительно возражал против голосования. Он сказал, что это такой вопрос, который следует тщательно обсудить и должным образом прийти к общему мнению. Если Киланга прогонит одну белую семью, то в мире – миллионы других белых, и если ты не можешь отличить хорошую крысу от плохой, то скоро у тебя в доме поселятся и те и другие. И еще, добавил Анатоль, не удивляйтесь, если ваша дочь или жена захочет стрелять из лука у вас за спиной. Ну, тут все рассмеялись, хотя я юмора не поняла. Он что, назвал нас крысами?

Папе Нду это начинало надоедать. Он шагнул вперед и поставил два больших глиняных сосуда для голосования напротив Лии. Это страшно обозлило многих. Видно было, что они на стороне Анатоля: нужно еще поговорить. Но нет, время истекло. Что касается Лии, то она была похожа на курицу, которую вот-вот бросят в кастрюлю. И что мне было, жалеть ее? Сама напросилась! Нечего привлекать к себе внимание. Кое-кому из мужчин это по-прежнему казалось забавным, может, они думали, будто она прострелит себе ногу? Однако когда дело дошло до того, что каждый должен был подойти к сосуду и бросить свой камешек, пятьдесят один человек проголосовал за лук Лии со стрелами, сорок пять – за кастрюлю с кипящей водой.

Господь милосердный, как папе Кувудунду это не понравилось! Он встал и громко предупредил, что это перевернет естественный порядок вещей и мы об этом пожалеем. Он выразительно смотрел на Анатоля, однако был недоволен и папой Нду, запустившим голосование, которое дало неприятные для него результаты. Папа Нду ничего не сказал, но нахмурился, и большой лоб сморщился, как тесто, если его проткнуть. Он стоял, сложив на груди крупные мускулистые руки, и, хотя был уже пожилым человеком лет пятидесяти, выглядел так, словно еще мог кого угодно здесь заткнуть за пояс.

– Животные слышат нас! – взвыл папа Кувудунду и, закрыв глаза, принялся что-то петь. Потом замолчал. Стало очень тихо. Он обвел взглядом присутствовавших. – Леопарды выйдут на нашу тропу на задних лапах, как люди. Змеи выползут из земли и устремятся в наши дома вместо того, чтобы прятаться в своих. Вы сами это сделали! Решили, будто старые порядки плохи. Не вините же животных, это было ваше решение. Вы хотите все изменить и надеетесь после этого спать спокойно?

Никто не произнес ни слова, однако вид у всех был испуганный. Папа Нду сел, откинул назад голову и, сощурившись, наблюдал.

– Никто не заснет! – вдруг возопил папа Кувудунду, снова вскакивая и размахивая руками.

Присутствующие тоже повскакали, но Лия сидела, не шелохнувшись. Я же говорю: выдрючивается. Она даже не моргала. А потом мы тоже встали и вышли, и она последовала за нами, и до самого дома никто из нас не пикнул. Когда мы приблизились к двери, отец остановился, загородив проход. Господи! Значит, придется стоять здесь, на крыльце, и выслушивать «мораль этой истории».

– Лия, – произнес он, – кто хозяин в этом доме?

Она опустила голову и долго молчала, а затем тихо ответила:

– Ты.

– Прости, я не расслышал.

– Ты! – завопила Лия.

Мы с мамой аж подпрыгнули, а папа спокойно промолвил:

– То, что случилось сегодня вечером, может иметь последствия для деревни, но не для тебя. Бог предписывает тебе чтить отца своего и подчиняться правилам этого дома.

Лия даже не шелохнулась. Голова ее была по-прежнему опущена, однако глазами она сверлила отца.

– Значит, ты согласен с папой Нду и колдуном? – спросила она.

Он с шумом втянул воздух.

– Это они со мной согласны. Не пристало тебе охотиться с мужчинами. Ты будешь только мешать, и я запрещаю тебе это.

Лия вскинула лук на плечо:

– Я пойду на охоту, разговор окончен!

Она спустилась с крыльца и зашагала в мертвую тишину ночи, где, как предполагалось, все животные бодрствовали, бродя вокруг на задних лапах, как люди. Мама, Ада и я остались стоять с отвисшими челюстями, ошарашенные.

Отец озверел. Нам всегда было интересно, что случится, если мы вдруг откажемся повиноваться ему. Теперь нам предстояло это узнать. Он рванул за ней, на ходу вынимая широкий кожаный ремень из брюк, но к тому времени, когда дотопал до конца двора, Лии уже и след простыл. Она скрылась в высокой траве и направилась в джунгли, где отец, конечно, никогда бы ее не нашел. Лия лазает по деревьям, как шимпанзе, даже если за ней никто не гонится.

Вместо того чтобы вернуться домой, папа двинулся дальше, будто решил взамен Лии выпороть деревья, и – черт возьми! – так он и поступил. Примерно час мы слышали, как отец этим занимался. Выглянув из окна, увидели, что он снес своим ремнем целый ряд сахарного тростника. Нам стало страшно: что отец может сделать, когда наконец вернется, никто не взялся бы предсказать. Дверь у нас в комнате не запирается. Мама пошла с нами и помогла нам сдвинуть кровати так, чтобы ее забаррикадировать. Мы рано легли спать, держа наготове возле кроватей металлические крышки от кастрюль, ножи и прочие кухонные принадлежности для защиты. Это было нашей муницией, как у лыцарей из прежних времен. Руфь-Майя надела на голову алюминиевую кастрюлю и засунула сзади в джинсы две книжки комиксов – на случай порки. Мама спала в кровати Лии. Вернее, тихо лежала в ней, потому что никто из нас глаз не сомкнул. Лия вернулась через окно на рассвете и потом шепталась с мамой, но вряд ли и ей удалось заснуть.