Текст книги "Библия ядоносного дерева"

Я очень сердилась на папу – прежде всего за то, что он нас сюда привез. Но было ясно, что папа и сам сильно расстроен. Когда он что-то вбивает себе в голову, готовьтесь к тому, что он это осуществит. Пикник был праздником, однако не таким, каким папа его задумал. С религиозной точки зрения он не имел никакого смысла.

Руфь-Майя

Если человек голодает, почему у него такой большой живот? Не понимаю.

Детей тут зовут Тумба, Бангва, Мазузи, Нсимба и другими подобными именами. Один из них чаще всего приходит к нам во двор, его имени я вообще не знаю. Он приблизительно того же возраста, что и мои сестры, но на нем нет ничегошеньки, кроме старой серой рубахи без пуговиц и висящих мешком серых подштанников. У него огромный круглый живот с пупком, торчащим, как черный стеклянный шарик. Я узнаю́ его по рубахе и подштанникам, а не по пупку. Пупки у них у всех одинаковые. Я думала, что они толстые, но папа сказал, что это не так. Они очень голодные и не получают витаминов. И все равно Бог сделал их такими, что они выглядят толстыми. Наверное, это им за то, что они – племя Хама.

Одна из них – девочка, потому что на ней платье. Оно ярко-красное в клетку и разорвано на груди так, что один сосок торчит наружу, но она так и бегает в нем, будто ничего не замечает. У нее и туфли есть. Раньше они были белыми, а сейчас стали цвета грязи. Здесь все белое перестает быть белым. Даже белый цветок на кусте какой-то тусклый.

Я привезла с собой только две игрушки: ершик для чистки трубки и плюшевого обезьяна. Обезьяна уже нет. Я оставила его на веранде, а когда вышла на следующее утро, его уже не было. Кто-то из детей украл его, это большой грех. Папа сказал, чтобы я простила их, поскольку они не ведают, что творят. А мама объяснила, что это и грехом-то назвать нельзя при такой нужде, как у них. В общем, я теперь не знаю, было это грехом или нет. Но я, конечно, разозлилась, и у меня случился приступ. И я нечаянно написала в штаны. Моего обезьяна звали святой Матфей.

Взрослых мужчин-конголезцев называют папа Такой-то. Тот, которого зовут папа Ундо, у них главный. Он одевается полностью: кошачьи шкуры, шляпа и все такое. Папе пришлось сходить к нему, чтобы заплатить долг дьяволу [16]16
  По-детски искаженное «give the devil his due» – отдать должное дьяволу (врагу).


[Закрыть]. А все женщины – мамы Такие-то, даже если у них нет детей. Как мама Татаба, наша кухарка. Рахиль называет ее мама Тейтер Тотс [17]17
  Название готовых гарниров из картофеля.


[Закрыть]. Только она их не готовит. Жаль.

Женщина, живущая в маленьком домике рядом с нами, это мама Мванза. Когда-то у нее загорелась крыша, упала и сожгла ей ноги, но остальное сохранилось. Это случилось много лет назад. Мама Татаба рассказывала про это нашей маме в кухне, а я услышала. Они не разговаривают о неприятных вещах в присутствии моих сестер, а я могу слушать долго-долго, пока беру банан и чищу его. Мама Татаба вешает огромную банановую семью высоко в углу, чтобы пауки-тарантулы, которые любят устраивать себе дом внутри, могли входить и выходить, когда им вздумается. Я сидела на полу тихо-тихо и чистила банан, как делал бы святой Матфей, если бы был настоящей обезьяной и его бы не украли, и слышала, как они разговаривали об этой женщине, которая загорелась. Крыши горят, потому что сделаны из палок и соломы, как у трех поросят. Волк может разозлиться, дунуть и свалить дом. Даже наш, хотя он надежнее других, однако все равно не кирпичный. Ноги у мамы Мванзы сгорели не совсем, но похоже, как будто она сидит на подушке или еще на чем-то, завернутом в мешок. А передвигаться ей приходится на руках. У нее внутренняя сторона ладони выглядит как пятка, только с пальцами. Я туда пошла и хорошенько рассмотрела ее и девочек, совсем без одежды. Она была очень добра и дала мне пососать кусочек апельсина. Мама не знает.

Мама Мванза едва не сгорела до смерти, но потом ей стало лучше. Моя мама говорит, что бедной женщине не повезло, поскольку теперь ей приходится заботиться о муже и семерых или восьмерых детях. Им безразлично, что у нее нет ног. Для них она просто мама и – где обед? И остальным конголезцам тоже наплевать. Они даже не притворяются, она для них – обычный человек. Они и глазом не моргнут, когда мама Мванза ковыляет мимо на руках, направляясь в поле или к реке постирать вместе с другими женщинами, работающими там каждый день. Все вещи она несет в корзине на голове. Корзина такая же большая, как мамин белый бак для грязного белья там, дома, и всегда кажется, будто там у нее тысяча вещей. Когда ковыляет по дороге, никто даже не расступается. Другие женщины тоже носят корзины на головах, так что на маму Мванзу никто не пялится.

На кого они пялятся, так это на нас. А больше всего на Рахиль. Сначала мама с папой считали, что Рахили пойдет на пользу, если ее щелкнуть по носу разок-другой. Папа сказал маме: «Девочка не должна думать, будто она лучше других, потому что у нее волосы светлые, как шерсть у белого кролика». Я передала это Лие, и она громко хохотала. Я тоже блондинка, но не как белый кролик. Мама называет меня «клубничной блондинкой». В общем, надеюсь, меня не будут щелкать по носу разок-другой, как Рахиль. Клубнику я люблю больше всего на свете. Кролика можно держать в доме как домашнее животное, а можно и съесть. Бедная Рахиль! Каждый раз, когда она выходит из дому, конголезские дети бегут за ней по дороге, догоняют и дергают за длинные белые волосы, желая посмотреть, не снимаются ли они. Порой так делают даже взрослые. Наверное, у них это нечто вроде охоты. Лия сказала мне, мол, они не верят, будто это настоящие волосы, и думают, что она что-то странное наматывает на голову вместо волос.

Еще Рахиль жутко обгорает. Я тоже обгораю, однако не так, как она. Любимый цвет у Рахили розовый, и это хорошо, ведь теперь она и сама розовая. Папа говорит, что каждой молодой женщине следует учиться смирению и Бог для каждой выбирает свой особый способ.

А мама возразила: «Неужели обязательно смотреть на нас как на ошибку природы?»

Рахиль всегда была принцессой, а теперь она – ошибка природы. Ада была единственной из нас, с кем что-то было не так. Но здесь никто не пялится на Аду, разве что совсем чуть-чуть, поскольку она белая. Всем безразлично, что у нее половина тела плохая, потому что у них есть свои дети-инвалиды, или безногая мама, или один слепой глаз. Выгляни за дверь и увидишь, что мимо проходит кто-нибудь, у кого чего-нибудь недостает, но их это ничуть не смущает. Они дружелюбно помашут тебе обрубком, если он у них есть.

Поначалу мама ругала нас, если мы глазели и показывали пальцами на людей, и постоянно шипела: «Девочки, неужели я должна каждую минуту напоминать вам, чтобы вы не пялились?» Теперь мама и сама смотрит на них. Порой она говорит нам или, может, себе: тетя Зинзана – это та, у кого нет пальцев. Или: маму Нгузу я узнаю́ по опухоли с гусиное яйцо под подбородком.

А папа замечает: «Они живут во тьме. С искалеченными телами и душами, не представляю, как их можно исцелить».

Мама отвечает: «Ну, вероятно, у них другой взгляд на свои тела?»

Папа считает, что тело – храм. У мамы иногда появляется этот особый голос: она не то чтобы огрызается, но почти. Вот она шьет занавески из платяной ткани, чтобы на нас не глазели в окна, и у нее во рту булавки. Мама вынимает их изо рта и произносит: «Здесь, в Африке, этот храм вынужден каждый день проделывать бог знает какую уйму работы, Натан. Тут им приходится пользоваться собственными телами так, как мы дома пользовались разными вещами, – например, одеждой или садовыми инструментами. Если вы, сэр, протираете ткань своих брюк на коленях, то они вынуждены протирать собственные колени! – Папа сурово смотрит на маму за то, что она ему возражает. – Вот так-то, сэр, мне это представляется. Таковы мои наблюдения. По-моему, их тела просто изнашиваются, как наши вещи».

На самом деле мама не огрызалась. Она называет отца «сэр», как называет нас «сладкая» или «милая», стараясь быть ласковой. И все же. Если бы я так ему ответила, он бы заявил: «По лезвию ходите, юная леди». Папа собирался и маме ответить нечто подобное. Он размышлял об этом, стоя в проеме входной двери, солнце с трудом пробивалось внутрь, обтекая его со всех сторон. Папа такой большой, что занимал почти весь проем, а голова почти касалась притолоки. Мама, сидевшая за столом, снова принялась за шитье.

Вскоре отец произнес:

– Орлеанна, человеческое тело гораздо более ценно, чем пара брюк из «Сирса и Робака». Надеюсь, ты понимаешь разницу. – Он взглянул на нее, и его зрячий глаз сделался злым. – Уж ты-то как никто другой.

Она покраснела и заметила:

– Даже ценная вещь со временем изнашивается. Учитывая, чему им тут приходится противостоять, вероятно, это и не такая плохая для них жизненная позиция. – Мама опять взяла в рот булавки, чтобы ничего больше не говорить.

Отец молча отвернулся и вышел. Не любит, когда ему перечат. А если бы это была я – о Боже! Этот ремень для правки бритвы так обжигает – ложишься в постель, а ноги исполосованы, как кожа у зебры.

Я вам скажу, что́ папа протер до крайности: свое старое зеленое кресло-качалку у нас в гостиной, когда мы жили в Вифлееме, штат Джорджия. На нем образовалась белая проплешина в форме его зада. И никто, кроме отца, в этом кресле не сидел. А он всегда сидел по вечерам и читал. Изредка он зачитывал нам вслух истории из Священного Писания. Я расчесывала свои ссадины и думала о комиксах, а не об Иисусе, и Он это видел. Но Иисус меня любит, и одно я знаю точно: никто не имеет права сидеть в кресле-качалке, кроме папы.

Мама сообщила, что в нашем доме в Вифлееме живет другой человек с женой и двумя маленькими дочерьми. На время нашего отъезда он будет священником вместо папы. Надеюсь, они помнят про папино кресло, потому что, если на нем кто-нибудь будет сидеть, тогда помилуй их Бог. Они свое получат.

Ада

В этом не было ничего ни дьявольского, ни божественного; просто оно распахнуло тюремные двери моего сознания, и то, что находилось за ними, вырвалось наружу, как пленники города Филиппы. Так я чувствую. Жизнь в Конго распахнула двери моего внутреннего самоощущения и выпустила наружу всех тамошних скверных испорченных Ад.

Чтобы позабавить мою порочную Аду, я, когда мы делали домашние задания, написала по памяти цитату на маленьком треугольном листке бумаги и передала его Лие с вопросом: «Из какой книги Библии?» Сестра мнит себя папиной первой ученицей в вопросах, касающихся Библии. Ученица-звезда. Мисс Учеда прочитала цитату, торжественно кивнула и написала внизу: «Евангелие от Луки. Какой стих – не помню».

Ха! Я умею хохотать, как сумасшедшая, внешне даже не улыбаясь.

Это цитата из «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда», которую я перечитывала много раз. Меня непреодолимо влекут темные желания доктора Джекила и скрюченное тело мистера Хайда.

До отъезда из Вифлеема я успела прочитать в его мрачных библиотеках «Путешествие пилигрима» Джона Баньяна, «Потерянный рай» Джона Милтона (там сюжетные линии слабее, чем в «Докторе Джекиле») и много других книг, о чем папа понятия не имел, включая стихи мисс Эмили Дикинсон, а также «Гротески и арабески» Эдгара Аллана По. Я обожаю мистера По и его Ворона-предсказателя: «Никогда!» – «Ад Гокин!»

Заметила мама, сказала, что это дурные книги, и начала нам с Лией вслух читать псалмы и разную «семейную классику». У мамы языческое отношение к Библии. Она любит повторять такие фразы, как «Окропи меня иссопом» [18]18
  Пс. 50:9.


[Закрыть], или «Множество тельцов обступили меня; тучные Васанские окружили меня» [19]19
  Пс. 21:13.


[Закрыть] или «…и ты снял с меня вретище и перепоясал меня веселием» [20]20
  Пс. 29:12.


[Закрыть]. Похоже, не будь она обременена высокой миссией материнства, бегала бы по полям во вретище, в поисках иссопа, среди тучных тельцов. Особенно мама была озабочена нашим с Лией статусом особых детей. Когда мы поступали в первый класс, нас экзаменовала старая дева директриса Вифлеемской начальной школы мисс Лип. Она объявила, что мы одаренные: Лия – поскольку легко набрала поразительное число баллов за тесты на чтение-понимание, а я – по ассоциации, ведь предполагалось, что у меня такой же мозг в той мере, в какой работают его неповрежденные части. Для мамы это стало шоком; до этого момента она не помышляла для нас об образовании, превышающем названия диких растений, растущих вдоль канав, по которым мы брели босиком (когда испепеляющий папин взгляд не был направлен на нас: «солнце да не зайдет во гневе вашем» [21]21
  Послание к Ефесянам 4:26.


[Закрыть]) из дома приходского священника в угловой магазинчик. Мое первое воспоминание о маме: она, синеглазая, сама еще девочка, хохоча, лежит в траве, перекатываясь с одного бока на другой, а Рахиль и Лия украшают ее драгоценностями из соцветий лилового клевера. Как только мы с Лией оказались одаренными, все переменилось. Данный вердикт наших учителей будто отрезвил ее, словно Бог назначил ей особую кару. Мама сделалась скрытной и деятельной. Прекратила наши прогулки на природе и взялась за дело, вооружившись читательским билетом в библиотеку.

О секретности она беспокоилась зря. Впервые услышав то, что сказала мисс Лип, папа лишь закатил глаза – будто ему сообщили, что во дворе две собаки насвистывают «Дикси» [22]22
  Американская народная песня; один из неофициальных гимнов южных штатов США.


[Закрыть], – и предупредил маму, чтобы она не пренебрегала Божьей волей, ожидая для нас слишком многого.

– Посылать девочку в колледж – все равно что лить воду себе в туфли, – все еще любит он вставить при каждом удобном случае. – Трудно понять, что хуже: видеть, как она вытекает и вода пропадает зря, или как она остается внутри и портит туфли.

В общем, у меня не будет возможности испортить свою кожу колледжем, но я всегда буду обязана мисс Лип тем, что она избавила меня от кучи отбросов, которую представляет собой наша начальная школа. Менее наблюдательный педагог поместил бы Лию в разряд одаренных, а Аду – в спецшколу для монголоидов и всех шестерых сосущих палец и оттягивающих уши детей вифлеемских Кроули, и проторчала бы я там, научившись только оттягивать собственные уши. Быдлоид-гориллоид-монголоид. У меня даже сохранилось дружеское расположение к этому миру с привкусом миндаля.

Сильно расстраивались вифлеемские матроны, наблюдая, как несчастное существо ковыляет в класс впереди их собственных детей, а там великолепно-быстро-ловко решает задачи по математике. В третьем классе я начала в уме подводить итог наших счетов в продуктовом магазине, молча записывать результат на бумажке и вручать его Делме Ройс быстрее, чем она успевала подсчитать общую сумму на кассовом аппарате. Это стало знаменитым аттракционом и всегда собирало множество зрителей. Меня просто притягивали эти звонкие свободные числа, которые следовало призвать к порядку. Никто, похоже, не понимал, что подсчет сумм требует лишь элементарных, основных навыков и концентрации внимания. Поэзия – это сложнее. И палиндромы с их совершенным, доставляющим удовольствие стилем: Аргентина манит негра! Ну и пусть впечатление производят унылые магазинные счета.

Мое хобби – игнорировать награды и собственное превосходство. Я могу читать и писать на французском языке, на котором в Киланге говорят все, прошедшие через школу Андердаунов. Моим сестрам не следует долго тянуть с изучением французского. Способность говорить, как я уже сказала, наряду с остальной жизненной акробатикой можно рассматривать в определенном свете как развлечение.

Когда я заканчиваю читать книгу от начала до конца, я читаю ее снова, от конца до начала. И это получается иная книга, задом наперед, и, читая ее, можно научиться чему-то новому.

Можете соглашаться или нет – ваше дело. Таков другой способ читать книгу, хотя мне говорят, что нормальному мозгу подобное недоступно: онпутсоден отэ угзом умоньламрон отч тяровог емн ятох угинк татич босопс йогурд вокат. Нормальный, как я понимаю, может видеть слова так, как я, только если они достаточно поэтичны: «Но ты тонка, как ноты тон».

Мое собственное имя, как я привыкла думать, Сйарп Нелле Ада. Порой я его так и пишу, не задумываясь, а люди недоумевают. Для них я просто Ада или иногда для моих сестер – жуткая односложная А-и-да [23]23
  Аид (или Гадес) – в древнегреческой мифологии бог подземного царства мертвых и название самого́ царства мертвых.


[Закрыть] – аскар-ида, гн-ида, паних-ида, хлам-ида, об-ида.

Я предпочитаю – Ада, читается туда и обратно, как я люблю. Я – идеальный палиндром. Саван на вас! На обложке блокнота наискосок написала в качестве предупреждения: «Болвана – в лоб!»

Свою сестрицу-близняшку я предпочитаю называть Спящая Лия, потому что с моей половины игрового поля, откуда обычно наблюдаю за ней, она напоминает сонную массу мышц, какой в сущности и является.

Конго – отличное место, чтобы научиться читать одну и ту же книгу много раз. Когда льет сильный дождь и мы на много часов оказываемся пленниками в собственном доме, мои сестры жутко скучают. Однако есть же книги! Звенящие слова на бумажной странице призывают мои глаза потанцевать вместе с ними. Любой другой продерется раз через книгу и тем ограничится, но Ада способна сделать в ней новые открытия, читая туда-сюда.

Когда сезон дождей настиг нас в Киланге, это стало настоящим бедствием. Нас предупреждали, что в октябре следует ждать дождей, однако в конце июля – что не удивило в Киланге никого, кроме нас, – безмятежное небо вдруг разверзлось, обрушив на нас хляби свои. «Льет как из ведра», – говорила мама. Действительно, лило как из ведра, из бадьи, из цистерны. Такой дождевой чумы прежде мы не видели и даже не представляли у нас в Джорджии.

Сидя под карнизом крыльца, наш питомец Мафусаил-Метусела визжал, как человек, тонущий в клетке. Метусела – африканский серый попугай с изящной «чешуйчатой» головой, острым скептическим, как у мисс Лип, взглядом и алым хвостом. Живет во внушительной бамбуковой клетке высотой с Руфь-Майю. Его жилище представляет собой огороженное крепкими рейками треугольное пространство. Давным-давно кто-то выделил ему эти девятнадцать на тридцать шесть дюймов и предоставил в полное распоряжение.

Попугаи славятся своим долголетием, а африканские серые попугаи среди всех на свете птиц – лучшие мастера подражать человеческой речи. Слышал об этом Метусела или нет, но он говорит плохо. Целый день бормочет что-то себе под нос, как дедушка Уортон. В основном произносит что-то невнятное на киконго, но порой выкрикивает нечто бессвязное, как Ворон мистера По, по-английски. В первый дождливый день попугай поднял голову и пронзительно прокричал сквозь рев бури две свои лучшие фразы на нашем языке. Первую голосом мамы Татабы, с повелительной интонацией: «Вставайте, брат Фаулз! Вставайте, брат Фаулз!» А потом низким рокочущим голосом: «Отвали к свиньям, Метусела!»

Преподобный Прайс в свою очередь поднял голову от стола, стоявшего у окна, и отметил слова «отвали к свиньям». Нравственно сомнительный призрак брата Фаулза навис над нами.

– Это, – заявил преподобный, – католическая птица.

Мама оторвала взгляд от шитья. Мы с сестрами заерзали на стульях, ожидая, что сейчас папа назначит Метуселе наказание в виде Стиха.

«Стих» – наше семейное проклятие. Других, счастливых детей могли просто выпороть за их прегрешения, однако нас, девочек Прайс, карали с помощью Библии. Преподобный смотрел на тебя пронзительно и объявлял: «Стих!» Затем медленно, пока ты извивался у него на крючке, писал на листке бумаги, например: «Иеремия 48:18». И тогда прощай на сегодняшний день солнечный свет или Братья Харди [24]24
  Главные герои серии книг для детей и юношества «Тайны отважных ребят».


[Закрыть], потому что ты, бедная грешница, будешь до одурения переписывать своей левой, здоровой рукой Иеремию 48:18 – «Сойди с высоты величия и сиди в жажде, дочь – обитательница Дивона, ибо опустошитель Моава придет к тебе и разорит укрепления твои» – и еще тридцать девять последующих стихов. Сто полных строк будет переписано от руки, поскольку вину твою обличает только последний. В случае с Иеремией 48:18 это стих 50:31 – «Вот. Я – на тебя, гордыня, говорит Господь Бог Саваоф; ибо пришел день твой, время посещения твоего». Только дойдя до этой, сотой строки, ты поймешь наконец, что наказана за грех гордыни. Хотя могла об этом догадаться и раньше.

Порой отец заставляет нас переписывать из Библии «короля Якова», но предпочитает пользоваться американским переводом, куда входят его любимые Апокрифы. Заветное желание преподобного – чтобы все баптисты усвоили Апокрифы.

Кстати, интересно, неужели наш отец настолько хорошо помнит всю Библию, что может с ходу выбрать нужный назидательный стих и сделать обратный отсчет на сто предыдущих? Или просиживает ночи напролет, подбирая стих для каждого вероятного проступка, и складирует эти боеприпасы впрок для своих дочерей? В общем, это впечатляет не меньше, чем устный подсчет итоговой суммы в «Пигли-Вигли». Мы все, особенно Рахиль, живем в страхе перед проклятым Стихом.

Но что касается сквернословия Метуселы в тот первый дождливый день, то, повторю, птицу нельзя было заставить переписывать Библию. Забавно, Метусела был таким же исключением из правил преподобного, как те конголезцы, которых наш папа не мог подчинить себе. Метусела был хитрым маленьким представителем самой Африки, открыто жившим в нашем доме. Более того, он в нем поселился первым.

Мы слушали болтовню попугая, сидя невольными затворницами в доме, неуютно близко к папе. Пять часов наблюдали сквозь ливень за маленькими красными лягушками с длиннющими, как у персонажей комиксов, пальцами на лапах, которые облепляли окна и постоянно прыгали вверх по стенам. Наши всепогодные плащи висели на шести своих крючках; вероятно, они были рассчитаны на любую погоду, кроме этой.

Дом состоит из глинобитных стен и пальмовой соломенной крыши, но отличается от остальных домов в Киланге. Прежде всего, он больше, имеет просторную переднюю комнату и две спальни в глубине, одна из них напоминает больничную палату времен Флоренс Найтингейл, потому что заполнена койками под москитными сетками – для избыточного количества девочек в семье. Кухня – в отдельной хижинке позади главного дома. На расчищенной площадке за нею – уборная, торчит совершенно бесстыдно, несмотря на жуткие проклятия, которыми Рахиль осыпает ее каждый день. Там же неподалеку – курятник. Окна в нашем застеклены, сам он стоит на цементном фундаменте и имеет цементный пол. В остальных домах полы земляные. Мы видим, как женщины часто метут хижины и голые площадки перед ними метлами из пальмовых листьев, и Рахиль со своей обычной злобностью замечает, что подобный пол можно мести хоть до второго пришествия, он все равно никогда не будет чистым. Благодарение Богу и цементу, наша семья от такой безысходности избавлена.

Стол в нашей передней комнате выглядит так, словно найден среди обломков кораблекрушения; и еще есть секретер с убирающейся крышкой (наверное, с того же потерпевшего крушение корабля), за которым папа сочиняет свои проповеди. У секретера деревянные ножки с чугунными «ступнями» в виде куриных лап, в каждой зажат стеклянный шарик, хотя три из них с трещинами, а один вообще потерялся и заменен осколком кокосовой скорлупы, чтобы поддерживать равновесие столешницы. В комнате наших родителей есть и другая мебель: деревянное бюро и старый кабинетный граммофон с неработающими внутренностями. Все это было привезено другими бесстрашными баптистами, побывавшими здесь до нас, правда, трудно понять – как; разве что вообразить некие иные средства передвижения, позволяющие пассажирам иметь при себе более сорока четырех фунтов багажа. Есть у нас обеденный стол и грубо сколоченный кухонный шкаф, набитый купленной на барахолке разномастной коллекцией стеклянных и пластмассовых тарелок и чашек, а также приборов, которых все равно на всех не хватает, поэтому мы, девочки, в процессе еды меняем друг у друга ножи на вилки. В шкафу еще есть старое треснутое блюдо – память о Международной ярмарке в Сент-Луисе, Миссури, и пластмассовая кружка с мышиными носом и ушками. И среди всего этого хлама – безмятежная, как Богородица в хлеву, полном пастухов и покрытого струпьями скота, одна удивительно красивая вещь: большое овальное белое, расписанное нежно-голубыми незабудками блюдо из тонкого фарфора, такого тонкого, что сквозь него просвечивает солнце. Происхождение блюда неизвестно. Если бы это не было кощунством, мы бы ему поклонялись.

Снаружи к дому пристроено длинное тенистое крыльцо, наша мама на свой миссисипский манер называет его верандой. Мы с сестрами обожаем нежиться на нем в гамаках и даже в первый день ливня прятались там. Но ветер гнал косые струи дождя и туда, они поливали стены и бедного Метуселу. Когда его вопли сделались совсем уж невыносимо жалобными, мама с суровым выражением лица внесла клетку в дом и поставила на пол под окном, где попугай продолжил громко выкрикивать свои бессвязные комментарии. В добавку к папизму преподобный, вероятно, заподозрил это шумное существо еще и в скрытой женоподобности.

Перед закатом ливень наконец прекратился. Мир выглядел растоптанным и насквозь промокшим, но мои сестры вырвались из дому, чтобы посмотреть, что оставил нам потоп, визжа, как первые поросята, сбежавшие с ковчега. Низкое облако, висевшее в воздухе, было скоплением миллионов маленьких муравьиноподобных существ. Оно висело прямо над землей, издавая протяжный низкий гул, который наверняка было слышно даже на краю света. Когда мы от них отмахивались, их тельца производили щелкающие звуки. Задержавшись на краю двора, там, где покрытая жидкой грязью прогалина сползала по длинному поросшему травой склону, мы ринулись вниз и бежали, пока дорогу нам не преградили тысячи сплетенных древесных ветвей на краю леса: авокадо, пальмы, высокие заросли дикого сахарного тростника. Этот лес заслоняет нам вид на реку и пространство на том берегу. Единственная проселочная дорога огибает наш двор и тянется дальше, на юг, к соседней деревне; северный ее конец теряется в лесу. Хоть мы постоянно наблюдаем, как мама Татаба исчезает там, а потом целая и невредимая возвращается с полными ведрами воды, наша мама боится, что эта дорога может проглотить ее детей и не отдать их. Поэтому мы повернули обратно и потопали вверх по склону к двум цветущим кустам гибискуса, которые растут по обе стороны нашего крыльца.

Наша процессия выглядела как забавный десантный отряд одинаково одетых – в комбинированные кожаные полуботинки, рубашки с длинными по́лами и хлопчатобумажные брюки пастельных тонов, – но таких разных девочек. Лия шла первой, как всегда; наша богиня охоты – волосы цвета горностая, модная стрижка пикси, бьющая через край энергия, мышцы работают слаженно, как часовой механизм. За ней – остальные: Руфь-Майя с подпрыгивающими «хвостиками» волос, поспешающая изо всех сил, поскольку она самая младшая и верит, что последний станет первым. За ней Рахиль, царица Савская нашего семейства, моргающая своими длинными ресницами, встряхивающая длинными белыми волосами, словно соловая лошадь с белой гривой, какую она когда-то мечтала иметь. Царица Рахиль будто бы плыла по течению, витая мыслями где-то в другом месте. Почти шестнадцатилетняя, она была выше всего этого, однако не хотела, чтобы мы что-то открыли без нее. Последней плелась Ада-уродка, Квазимодо, волочившая правую половину тела позади левой под нескончаемый ритм шагов: левой… подтянуть, левой… подтянуть…

Таков наш обычный строй – Лия, Руфь-Майя, Рахиль, Ада, – не основанный ни на возрастном, ни на алфавитном порядке, однако сохраняющийся почти всегда, если только Руфь-Майя не отвлечется на что-нибудь и не выпадет из него.

Под кустом гибискуса мы обнаружили упавшее гнездо с утонувшими птенцами. Мои сестры разволновались при виде крохотных голеньких телец с крылышками, похожих на сказочных грифонов, и были потрясены фактом, что они мертвы. Потом мы увидели огород. Рахиль победно возопила, что он разрушен навсегда. Лия упала на колени, от имени нашего отца демонстрируя горе. Поток воды размыл плоские грядки, и семена плавали по поверхности, как сорвавшиеся с привязи лодочки. Мы находили их скопившимися в высокой траве у края дороги. Большинство из них успели прорасти за минувшие недели, но коротенькие корешки не сумели удержать их на плоском, как канзасская равнина, огороде преподобного. Лия поползла на коленях, собирая ростки в подол рубашки, – вероятно, воображала, что так же делала в аналогичной ситуации Сакагавея [25]25
  Единственная женщина в экспедиции Льюиса и Кларка. В дороге несколько раз болела, и Льюису с Кларком приходилось лечить ее, однако стойко перенесла все трудности, с грудным ребенком прошла с экспедицией весь путь до Тихого океана и вернулась назад.


[Закрыть].

Позднее папа вышел оценить ущерб, и Лия помогала ему рассортировывать спасенные семена. Он заявил, что заставит их расти во имя Господа или посеет новые (преподобный, как всякий уважающий себя пророк, всегда имел какое-то количество их про запас), если только солнце когда-нибудь выйдет и высушит эту окаянную трясину.

Эта парочка даже на заходе солнца не явилась в дом ужинать. Мама Татаба в мамином большом белом фартуке, который придавал ей неестественный и комичный вид, словно она исполняла роль горничной в пьесе, наклонившись над столом у окна, неотрывно наблюдала за их трудами, улыбаясь своей особой улыбкой – с опущенными уголками губ, и самодовольно поцокивала языком. Мы принялись за ее стряпню – жареные бананы с такой роскошью, как консервированное мясо.

Вскоре папа отправил Лию домой, но еще долго после ужина мы слышали, как преподобный бил землю мотыгой, обрабатывая ее на новый лад. Было очевидно, что отец усвоил урок, хотя для этого потребовался потоп, и он никогда в жизни не признал бы, что это не его собственная идея. В общем, Африка оказывала влияние на нашего отца. Он уже обустраивал огород высокими прямоугольными, защищенными от наводнения насыпями длиной и шириной с надгробный холм.

Лия

В жаркую погоду требуется всего пять дней, чтобы бобы «Кентуккское чудо» набрались вегетативной силы и проросли. Мы считали, будто это все, что требуется. Как только дожди ослабели, огород пышно разросся. Папа говорил, что любит просто стоять и наблюдать, как все растет, и я его понимала. Бобовые стебли вились вокруг вигвамов из веток, которые он для них соорудил, а потом колебались над ними выше и выше, как женские голоса в хоре, каждый из которых, соревнуясь с другими, стремится всех превзойти. Они доросли до ветвей ближних деревьев и вплелись в их кроны.

Тыквенные плети тоже приняли вид тропических растений. Листья на них выросли такими странно огромными, что Руфь-Майя, играя в прятки, могла сидеть под ними очень долго незамеченной, пока мы не сдавались и не прекращали поиски. Заглянув под них, рядом с широко раскрытыми голубыми глазами Руфи-Майи мы видели желтые цветки огурцов и кабачков в темноте густой листвы.

Мой папа следил за ростом каждого нового листочка и упитанного бутона. Я шла за ним следом осторожно, чтобы не затоптать ни одного ростка, и помогала ему строить крепкую баррикаду из жердей по периметру, чтобы животные из джунглей и деревенские козы не забрели в огород и не загубили нежные плоды, когда те появятся. Мама утверждает, что я сама веду себя как дикое животное, поскольку я девчонка-сорванец, однако по отношению к огороду всегда держусь уважительно. Папина преданность ему, наряду с его преданностью церкви, все прошлое лето служила якорем в моей жизни. Я видела, что он пробует на вкус «Кентуккское чудо» с тем же чувством, с каким чистая душа вкушает райские плоды.