Текст книги "Библия ядоносного дерева"

– О нем повсюду ходили слухи, что он обращается в крокодила и нападает на детей.

– Вот это я легко представляю, – рассмеялась я. – Африканцы очень суеверны. Один из моих служащих клянется, будто наш шеф-повар умеет превращаться в обезьяну и крадет вещи из комнат гостей. Я в это верю!

– Все еще пытался пригнать коней на водопой [132]132
  Первая часть поговорки: «Можно пригнать коня на водопой, но пить его не заставишь».


[Закрыть], – заметила Ада.

– Каких коней?

– На реке действительно произошел ужасный случай. Крокодил перевернул лодку, полную детей, и они либо утонули, либо были съедены или изувечены. Все повесили на папу, ну и его без суда…

– Господи! – Я прижала ладонь к горлу. – Прямо так и повесили?

– Нет, – раздраженно, но со слезами в глазах ответила Лия, – не повесили. Сожгли.

Я видела, как тяжело Лие, и коснулась ее руки.

– Милая, я понимаю, – сказала я. – Он был нашим папочкой. Ты всегда ладила с ним лучше, чем мы. Однако он был злой, как змея. Отец заслужил то, что получил.

Она отдернула руку, вытерла слезы и высморкалась.

– Да знаю я! Люди в той деревне много раз просили его уйти, перебраться в какое-нибудь другое место, но он всегда возвращался и заявлял, что не уйдет, пока всех деревенских детей не приведет к реке и не окунет под воду. Это пугало людей до смерти. После того, что случилось на реке, они решили, что с них хватит, схватили палки и погнались за ним. Наверное, просто хотели прогнать его. Но я представляю воинственный вид отца.

– Да уж, – кивнула я. – Вероятно, он и на бегу проповедовал, меча в них огонь и серу через плечо!

– Отца окружили на старой кофейной плантации, и он вскарабкался на шаткую сторожевую вышку, оставшуюся от колониальных времен. Их там называют tours de maître, хозяйскими башнями, в старые времена надсмотрщик-бельгиец стоял на ней и наблюдал сверху, кого из сборщиков кофе в конце дня следует отстегать кнутом.

– И его сожгли?

– Они подожгли вышку. Наверняка она вспыхнула, как спичечный коробок, – дерево двадцатилетней выдержки, оставшееся от бельгийцев.

– Уверена, что до последней минуты отец проповедовал Евангелие, – произнесла я.

– Говорят, он ждал, пока не загорелся сам, а потом спрыгнул. Никто не хотел к нему прикасаться, его просто оставили там на растерзание зверям.

Я подумала, что никто из нас еще долго не сможет пить кофе! Однако момент для шуток был неподходящим. Я заказала всем еще по кружке пива «Элефант», мы долго сидели, углубившись в свои мысли. Вскоре Ада странно так посмотрела и воскликнула:

– Он заслужил Стих!

– Какой? – удивилась Лия.

– Последний. Ветхий Завет. Вторая книга Маккавейская, тринадцать – четыре: «Но Царь царей воздвиг гнев Антиоха на преступника».

– Я его не знаю.

Ада закрыла глаза, немного помолчала, а потом процитировала полностью:

– «Но Царь царей воздвиг гнев Антиоха на преступника, и когда Лисий объяснил, что Менелай был виновником всех зол, то он приказал отвести его в Берию и по тамошнему обычаю умертвить. В том месте находится башня в пятьдесят локтей, наполненная пеплом; в ней было орудие, обращавшееся вокруг и спускавшееся в пепел. Там всегда низвергают на погибель виновного в святотатстве или превзошедшего меру других зол. Такою-то смертью пришлось умереть нечестивому Менелаю и не иметь погребения в земле».

– Чушь собачья! – заявила я.

– Откуда ты знаешь этот стих? – удивилась Лия.

– Мне его задавали раз пятьдесят. И это последний из моих Стихов. Сотый с конца, если включать Апокриф, который отец, конечно же, всегда включал.

– И чем он заканчивается? – спросила я. – Уроком для домашнего пользования?

– Заключительная фраза Второй книги Маккавейской звучит так: «Здесь да будет конец».

– Здесь да будет конец, – в изумлении повторили мы с Лией, после чего все молчали около часа, слышалось лишь бульканье в горле, когда мы глотали пиво. А Лия выкурила две последние сигареты в Западной Африке.

– Почему он задавал тебе этот стих так часто? – поинтересовалась она. – Мне – ни разу.

По мне, так какая разница?

Но Ада улыбнулась и ответила так, словно это было важно:

– А ты как считаешь, Лия? Потому что я была медленная.

Вскоре я почувствовала запах древесного дыма. Какие-то торговцы разожгли гриль на обочине улицы и начинали жарить мясо. Я подошла к ним и купила на свои деньги по шампуру каждой из нас, чтобы не слышать причитаний Лии, что это слишком дорого, или лекций Ады насчет того, какие именно паразиты в нем живут. Это была курица на деревянных вертелах, я принесла их к столу, завернутыми в вощеную бумагу.

– Ешьте и веселитесь! – воскликнула я. – Будем здоровы!

– Помянем папу, – произнесла Ада.

Сестры посмотрели на свои шиш-кебабы, переглянулись и захихикали чему-то, понятному лишь им двоим.

– Отец действительно был хозяином собственной судьбы, надо отдать ему должное, – сказала Лия, жуя. – У него был собственный учебник истории, только его. Когда он еще жил в Киланге, мы постоянно получали сведения о нем от папы Боанды и Фаулзов. Я даже могла, наверное, поехать навестить отца, но у меня не хватало духу.

– Почему? – удивилась я. – А я бы поехала, только для того, чтобы сказать ему, куда убраться.

– Я боялась увидеть отца безумным. С годами слухов становилось все больше. Например, говорили, будто у него было пять жен, которые его бросили.

– Неплохо! Баптист-многоженец.

– Пятидесятник пятиженец, – усмехнулась Ада.

– Знаете, это был для него лучший конец: в пламени славы, – произнесла Лия. – Уверена, отец до последнего вздоха считал, что делает правое дело. Он никогда не сдавался.

– Поразительно, что отец так долго протянул, – заметила Ада.

– Это да! Что не умер пятнадцать лет назад от тифа, или сонной болезни, или малярии. Думаю, после того как мама ушла от него, с гигиеной было покончено.

На это Ада ничего не сказала. Будучи врачом, она, конечно, все знала о тропических болезнях, и ей было неинтересно «экспертное» мнение Лии. Вот так с нами всегда: шажок в ту или иную сторону – и наступишь сестре на ногу.

– Черт возьми, – спохватилась я, – а маме-то ты написала?

– Нет. Решила, пусть лучше Ада расскажет ей лично.

– По-моему, мама давно считает, что он мертв, – тихо промолвила Ада.

Покончив со своими кебабами, мы заговорили о маме, у меня даже появилась возможность немного рассказать об «Экваториале», и я думала, что впервые в жизни мы были близки к тому, чтобы завершить день как добропорядочная семья. Но тут Лия, разумеется, снова завела речь о том, что Мобуту бросил ее мужа в тюрьму, армия состоит из одних террористов, о том, какой размах в последнее время получила крупция в Заире, благодаря которой, между нами говоря, я и имею постояльцев на своем берегу реки. А потом она перешла к тому, как португальцы, бельгийцы и американцы искалечили бедную Африку сверху донизу.

– Лия, меня уже воротит от твоих душещипательных историй, – поморщилась я.

Наверное, я немного перебрала, плюс сигареты закончились, и было жарко. Я такая светловолосая, что солнце проникает мне прямо в голову. Да еще после того, что мы увидели во дворце: женоубийство, кости рабов на стенах! Эти ужасные вещи не имели к нам никакого отношения, все это было сотни лет назад.

– Да эти туземцы были готовы и только ждали, когда явятся португальцы, чтобы покупать рабов, – заметила я. – Король Абомея был просто счастлив продать пятнадцать бывших соседей за одну добрую португальскую пушку.

Но у Лии всегда на все найдется ответ, с замысловатыми словами из словаря, естественно. Она заявила, что нам не дано понять, какова была здешняя социальная среда (milieu, как она выразилась) до прихода португальцев.

– Это рассеянный континент, – сказала она, – он никогда не мог поддерживать многочисленное население.

– Ну и? – Я осмотрела свои ногти, которые, честно признаться, были в плохом состоянии.

– Ну и то, что нам представляется массовыми убийствами, вероятно, в действительности – просто неправильно истолкованный ритуал. У них были свои способы поддерживать баланс населения во времена голода. Например, они считали, что рабов увозят в места, где жизнь лучше.

Тут вклинилась Ада:

– Чуть-чуть ритуальных убийств, чуть-чуть детской смертности – лишь несколько из многочисленных здоровых естественных процессов, о которых мы не даем себе труда задуматься. – Ее голос был удивительно похож на голос Лии. Хотя, думаю, Ада шутила, а Лия не шутит никогда.

Лия нахмурилась, посмотрела на Аду, потом на меня, пытаясь решить, которая из нас настоящий враг. Остановилась на мне.

– Ты просто не можешь осознать: то, что правильно или неправильно для нас, так же правильно или неправильно для них, – заявила она.

– Но ты не станешь убивать, – возразила я. – И это не только наш образ мышления. Так и в Библии написано.

Лия и Ада, переглянувшись, улыбнулись.

– Правильно. За Библию! – воскликнула Лия, чокаясь со мной бутылкой.

– Папа Иисус бангала! – провозгласила Ада, тоже поднимая свою бутылку. Они снова переглянулись и начали хохотать, как гиены.

– Иисус ядоносный! – сказала Лия. – За проповедника ядоносного дерева. И за пять его жен!

Ада оборвала смех.

– А ведь это были мы.

– Кто? – спросила я. – Что?

– Пять легендарных жен Натана. Наверное, они имели в виду нас.

Лия уставилась на нее.

– Ты права.

Как я и сказала: ночь, день и Четвертое июля. Я даже не пыталась ничего понять.

Ада Прайс

Атланта, январь, 1985

 
Глубо́ко там отец лежит,
Кости стали как кораллы,
Жемчуг вместо глаз блестит,
Но ничего не пропало.
По-морски лишь изменилось,
В чудо-клады превратилось.
 

Дело не в смерти. Этот человек владел всеми нами при жизни и до сих пор не отпускает. Теперь каждому из нас придется унести его «по-морски измененные части», роскошные и странные, в свои дома. Оторванные друг от друга, неприкаянные, мы будем проводить самые мрачные часы, вглядываясь в эти жемчужины-глаза, в эти коралловые кости. Неужели это то, из чего я вышла? Сколько из его грехов ложится и на меня? И какая часть кары?

Рахиль, судя по всему, не способна на угрызения совести. Носит на шее эти бледные глаза, которые смотрят одновременно во все стороны, предупреждая нападение. Лия из всего этого – костей, зубов, скальпа – соорудила себе нечто вроде власяницы. Мамино изделие столь замысловато, что я затрудняюсь описать его. Оно занимает так много места в ее доме, что ей приходится аккуратно обходить его в темноте.

Проработав достаточно долго в Атланте волонтером, мама переехала на побережье Джорджии, в селение, состоящее из старых кирпичных домов, на острове Сандерлинг. Но свои утонувшие сокровища привезла с собой, в маленький домик на берегу. Много времени мама проводит вне дома, думаю, чтобы не смотреть на них. Приезжая к ней, я всегда нахожу ее снаружи: в огороженном забором саду; запустив руки в перегной, она разминает корни камелий. А если мама не дома, я добираюсь до конца старинной мощеной улицы и вижу маму стоящей на волнорезе, в плаще и босиком, вперившей взгляд в океан. Орлеанна и Африка друг против друга. Дети, гоняющие на велосипедах, сторонятся этой босоногой старой женщины в непромокаемом плаще, но уверяю вас, она отнюдь не сумасшедшая. Весьма здравое убеждение моей мамы заключается в том, чтобы носить только необходимые предметы одежды, ничего лишнего. Обувь мешала бы, потому что она постоянно обращается к земле под ногами. Прося прощения. Чувствуя себя должницей, отрекаясь, каясь, снова и снова нанося на карту жизни ненавистный ход событий, чтобы постичь смысл своего соучастия в них. Мы все это делаем – пытаемся сочинить собственную версию нашей истории. Любая песнь человеческая сводится к одному: «Моя жизнь: что я украл у истории и как я с этим живу».

Лично я украла ногу и руку. Я – по-прежнему та же Ада, однако вы вряд ли узнаете меня теперь без моей кособокости. Хожу я без сколько-нибудь заметной хромоты. Странно, но мне понадобился не один год, чтобы привыкнуть к своему новому самоощущению, понять, что той Ады, таинственно появлявшейся и исчезавшей, больше нет. Вместе с раздвоенностью тела я утратила и способность читать по-старому. Когда открываю книгу, слова сами собой выстраиваются на странице в единичную цепочку; зеркально отраженные стихи стираются из памяти, так и не сложившись. Я скучаю по ним. Порой по ночам, когда никто не видит, я нарочно прохожусь по квартире, хромая, пытаясь, подобно мистеру Хайду, восстановить былой способ ви́дения и образ мыслей. Как Джекил, мечтаю вернуть ту особую тьму, которая клубилась во мне прежде. Иногда она почти возвращается. Книги на полках восстают твердыми рядами звучащих цветовых гамм, привычный мир исчезает, и его скрытые до поры призраки бросаются прямо мне в лицо. Однако эта тьма не задерживается. С рассветом книги уже теснятся на полках, прижимаясь друг к другу и развернувшись ко мне позвоночниками, окаменевшие, бездушные.

Кроме меня, никто по той Аде не скучает. Даже мама. Похоже, ей приятно видеть, как увечная птичка, которую она произвела на свет, наконец выпрямилась и научилась летать прямо.

– А мне нравится, какой я была, – говорю я.

– Ада, я любила тебя и такой. Я не чувствовала разочарования, думая о тебе, но мне всегда хотелось для тебя лучшего.

Разве не существует в нашей западной цивилизации простой бодрой морали: на Бога надейся, а сам не плошай? Ада-Бедолага, полупарализованная, вопиющая, не снимай с нас осаду. В последнее время общество неохотно признало, что темная кожа или хромота могут считаться не полностью собственной виной человека, но хорошие манеры требуют, чтобы он показывал, что ему стыдно. Когда Иисус исцелил тех нищих калек, разве не отбросили они свои костыли, не вскочили, не принялись плясать, качая высокими колпаками? Ура, вот теперь все хорошо, ура!

Здоровый от рождения возразит: почему же им не радоваться? Разве эти несчастные не хотят быть такими же, как я?

Нет, не обязательно. Гордыня здоровяков поразительна. Да, может, мы и хотим быстро занимать места, носить вещи в обеих руках, но это лишь потому, что нам приходится поспевать за остальными – чтобы не заработать Стих. Если бы это не считалось позором, мы предпочли бы оставаться такими, какие есть.

Как я могу объяснить, что две мои разные половины прежде составляли нечто большее, чем одно целое? В Конго я была наполовину бендука – хромоножка, а наполовину бёндука – шустрая птичка, клюющая зернышки с такой неуклюжестью, что дух захватывало. И у той, и у другой половины были свои преимущества. Здесь для моего дара нет даже подходящего названия, поэтому он канул в небытие без какой бы то ни было торжественной церемонии. Теперь я – доктор Прайс, рассуждающая здраво. Признающая себя абсолютно нормальной.

А как я могу сочинить собственную версию событий без своего кривого ви́дения? Какое право имею выскользнуть из старой кожи и покинуть место преступления? Мы приехали туда, мы видели, мы что-то оттуда унесли, а что-то оставили там, мы имеем право на свою боль и раскаяние. Мама хочет отмыться дочиста, но сама держится за ту глину и ту пыль. Мама не обрела покоя. Она говорит, что теперь я – ее младшая, однако крепко прижимает к себе свое маленькое дитя. Это бремя мама скинет, наверное, только в тот день, когда услышит слово прощения от самой Руфи-Майи.

Вернувшись из поездки, я сразу поехала проведать маму. Мы вместе сидели на ее кушетке с выпирающими пружинами и смотрели мои африканские фотографии, перебирая их и откладывая, они лежали как радужное, оставленное приливом озерцо посреди морских ракушек на кофейном столике.

– Лия худая, – рассказывала я, – но по-прежнему ходит слишком быстро.

– А как держится Рахиль?

Хороший вопрос.

– Несмотря на серьезные привходящие обстоятельства, – ответила я, – если Рахиль когда-нибудь прилетит в Вифлеем на встречу выпускников, то получит первый приз на конкурсе «Меньше всего изменившихся».

Мама перебирала фотографии без особого интереса – кроме тех, на которых были запечатлены мои сестры. На них она задерживалась подолгу, словно выслушивала молчаливые исповеди.

Наконец и я выступила со своей. Я сообщила ей, что отец умер. Ее удивительно мало интересовали подробности, тем не менее я ей их поведала.

Мама выглядела озадаченной.

– Мне нужно высадить анютины глазки, – сказала она и вышла на заднее крыльцо, хлопнув противомоскитной дверью.

Я двинулась следом и увидела маму в старой соломенной шляпе, с лопаткой в одной руке и лотком рассады в другой. Подныривая под сплетенные ветви жимолости, она шагала по садовой дорожке и, пользуясь лопаткой, как мачете, разрубала разросшиеся плети, подступавшие к маленькому крыльцу. Мы целенаправленно прошли по дорожке к грядке с салатом у ворот, там мама опустилась на колени в перегной из листьев и начала делать лунки в земле. Я наблюдала, присев рядом. Поля ее шляпы были широкими, а тулья раздулась так, будто то, что роилось у мамы в голове, не раз взрывалось.

– Лия говорит, что отец хотел пройти этот путь, – произнесла я. – К пламени славы.

– Мне безразлично, что́ он хотел.

От влажной земли джинсы у нее на коленях промокли, образовав темные заплатки, растекавшиеся вширь, как пятна крови.

– Тебе жаль, что он умер?

– Ада, какое это теперь имеет для меня значение?

– Тогда о чем же ты печалишься?

Мама брала из лотка кустики рассады, распутывая сплетенные белые ниточки корешков, и сажала их в землю, укутывая и лаская, словно укладывала спать бесконечную вереницу маленьких детишек. Тыльной стороной левой ладони стирала слезы с обеих щек, от чего на них оставались темные землистые дорожки. Жить – значит быть отмеченной, уловила я ее мысль. Жить – значит меняться, умирать сотнями смертей. Я мать. Ты – нет, и он не был.

– Ты хочешь забыть?

Мама оторвалась от работы, опустила лопатку на колено и посмотрела на меня.

– А нам позволено помнить?

– Кто может нам это запретить?

– Ни одна женщина в Вифлееме никогда не спросила меня, как умерла Руфь-Майя. Ты это знала?

– Догадывалась.

– И все те люди, с кем я работала в Атланте в организации по гражданским правам и помощи Африке, – тоже. Мы ни разу не говорили о моем безумном муже-миссионере, все еще бродившем где-то в Конго. Люди знали. Однако их это смущало. Наверное, они думали, будто это каким-то пагубным образом отразилось и на мне.

– Грехи отца, – произнесла я.

– Грехи отца не обсуждаются. Как есть, так есть.

Мама продолжила копать землю.

Я знаю, что она права. Даже Конго пыталось выскользнуть из своей старой плоти, притворившись, что на ней нем шрамов. Конго – это женщина с темным сердцем, двигающаяся в тени под звуки барабанов. Заир – высокий молодой человек, бросающий соль через плечо. Все старые раны переименованы: Киншаса, Кисангани. Никогда не было ни короля Леопольда, ни дерзкого Стэнли [133]133
  Стэнли, Генри Мортон – британский журналист, путешественник, исследователь Африки.


[Закрыть], похороните их и забудьте.

Но я с этим не согласна. Если прежде вы жили в кандалах, следы от них навсегда останутся на ваших руках. Что вам придется потерять, так это вашу историю, собственную кособокость. Вы либо будете смотреть на шрамы у себя на запястьях и видеть просто уродство, либо постараетесь отвернуться от них, чтобы ничего не замечать. В любом случае, у вас нет слов, чтобы рассказать историю о том, откуда вы пришли.

– А я буду обсуждать, – заявила я. – Я презирала отца. Он был отвратительным человеком.

– Ну, Ада, всегда можно назвать лопату лопатой.

– Знаешь, когда я ненавидела его сильнее всего? Когда он насмехался над моими книгами. Над тем, что я писала и читала. И когда отец бил кого-нибудь из нас. Особенно тебя. Я представляла, как беру керосин, обливаю его и сжигаю прямо в постели. И не сделала я этого лишь потому, что ты лежала рядом.

Мама посмотрела на меня из-под широкополой шляпы. Глаза ее были широко открытыми, гранитно-голубыми, взгляд тяжелым.

– Это правда, – добавила я.

Я действительно отчетливо это представляла, даже ощущала запах холодного керосина и чувствовала, как он пропитывает простыни. До сих пор чувствую.

Тогда почему ты не чувствуешь? Почему не чувствуем мы обе, вместе? Ты бы тоже могла.

Потому что тогда ты тоже освободилась бы. А я этого не желала. Я хотела, чтобы ты помнила, что́ отец с нами делал.

Может, теперь я выгляжу высокой и прямой, но я всегда буду оставаться той Адой внутри. Кособокой девочкой, пытавшейся говорить правду. Сила – в равновесии: мы – это наши раны настолько же, насколько мы – это наши успехи.

Лия Прайс Нгемба

Округ Кимвула, Заир, 1986

У меня четверо сыновей, все они носят имена людей, ставших жертвами войны: Паскаль, Патрис, Мартин-Лотэр и Натаниэль.

Натаниэль – наше чудо. Он родился в прошлом году, на месяц раньше срока – после долгого, ухабистого путешествия вверх тормашками в «лендровере», который перевозил нашу семью из Киншасы на ферму в округе Кимвула. Мы находились в десяти километрах от деревни, когда мои постоянные боли в спине распространились на нижнюю часть живота, сменились твердокаменными схватками, и я с ужасом поняла, что рожаю. Выйдя из машины, я обогнула кузов, надеясь унять панику. Анатоля мое странное поведение сильно напугало, но с роженицей спорить бесполезно, поэтому он тоже вылез из автомобиля и шагнул ко мне, а мальчики спорили, кто поведет машину дальше. Смутно помню красные габаритные огни, раздражающе нудно подпрыгивавшие впереди нас на лесной дороге, раскаты грома и безуспешно пытавшийся начаться дождь. Вскоре я молча сошла на обочину и легла на кучу влажных опавших листьев между высокими мощными корнями хлопкового дерева. Анатоль опустился на колени и гладил меня по волосам.

– Тебе лучше подняться. Тут мокро и темно, а наши шустрые сыновья укатили вперед, не заметив, что мы отстали.

Приподняв голову, я поискала автомобиль, его действительно не было. Я хотела кое-что объяснить Анатолю, но в разгар схваток было не до того. Прямо над нами вздымалось дерево, его руки-ветви раскинулись в стороны от могучего бледного ствола. Я пересчитывала их по кругу, как цифры на циферблате часов, медленно, один глубокий вдох – одна цифра. Очень долго, наверное, час. Схватки ослабели.

– Анатоль, – сказала я, – я собираюсь родить этого ребенка здесь и сейчас.

– Беене, у тебя никогда ни на что не хватало терпения!

Проехав довольно далеко вперед, мальчики наконец заметили наше отсутствие и повернули обратно, слава Богу и Мартину-Лотэру. Исчерпав аргументы в пользу того, что руль нужно доверить ему, он, надув губы, стал смотреть в заднее стекло, не увидев нас, сообразил, что́ случилось, и закричал брату:

– Стой, стой! Вероятно, мама рожает!

Анатоль быстро раскидал вещи в машине, нашел матрас, набитый слоновьей травой, и несколько простыней (хорошо, что у нас были с собой вещи, и они были чистыми). Посадив меня, он сумел протащить все это подо мной. Я этого не помню. Помню только, как напрягались мои бедра и вздымался аркой таз от спонтанных яростных позывов, гораздо более властных, чем любые иные позывы человеческого тела, – от желания вытолкнуть. Я услышала какой-то нечеловеческий рев, судя по всему, издала его я сама, а потом Натаниэль оказался уже тут, с нами, залив кровью белую простыню и мягкую кангу с желтыми птичками, подстеленные Анатолем.

Анатоль с радостным смехом исполнил танец-поздравление. Не прошло еще и года после его освобождения из лагеря «Арди», и он горячо разделял желание своего сына вырваться из одиночного заточения. Однако ребенок был слабым. Анатоль, невзирая на темноту, немедленно сел за руль, чтобы поскорее доставить нас до места, а я свернулась клубком вокруг нашего новенького младенца на заднем сиденье, встревоженная тем, что он не мог даже сосать. Когда мы добрались до Кимвулы, малыш уже горел, как в огне. С этого момента он начал стремительно слабеть и терять вес, превращаясь в летаргический сверток обтянутых кожей косточек с таким же обтянутым кожей черепом. Ребенок даже не плакал. Множество последующих дней и ночей слились для меня воедино, потому что я не могла положить его или заснуть с ним на руках, боясь, что он угаснет. Мы с Анатолем по очереди качали его обмякшее тельце, разговаривали с ним, старались умолить остаться в мире живых. Мартин настоял на том, чтобы тоже качать ребенка в очередь с нами, нашептывая ему свои мальчишечьи секреты в спрятанное под ярким одеяльцем ушко. Но Натаниэля никак не удавалось уговорить. Дважды он переставал дышать. Анатоль вдувал воздух ему в ротик и массировал грудку, пока тот не делал слабый вдох и не возвращался к нам.

Через неделю он начал есть, и теперь не выказывает никаких сожалений по поводу того, что решил остаться с нами. Однако в ту ужасную первую неделю его жизни я истерзалась страхами за слабое больное тельце и потерянную душу. Помнится, когда Анатоль находился в тюрьме, я не раз обещала каким угодно богам, что никогда ни о чем больше не попрошу их – только пусть его отпустят. И вот снова я – девочка, давным-давно забывшая о том, что по другую сторону небесных ворот что-то действительно существует, отчаянно колотила в них.

Однажды ночью, сидя на полу, измученная бессонницей до помутнения рассудка, нянча свое невинное больное дитя, я начала говорить вслух, обращаясь к огню: «Огонь, огонь, огонь, пожалуйста, согрей его, съешь сколько угодно дров, я дам тебе еще, только не гасни, не дай замерзнуть этому маленькому тельцу, которое я уже люблю!» Я говорила по-английски, совершенно уверенная в том, что сошла с ума. Обращалась к Луне на небе и деревьям, к спящим Анатолю, Патрису и Мартину и, наконец, к котлу кипящей стерилизованной воды и пипетке, с помощью которой спасала кроху от обезвоживания. Неожиданно всплыло отчетливое воспоминание: мама, стоя на коленях, молится флакону с антибиотиком; это было во время болезни Руфи-Майи. Я ясно слышала дыхание мамы и слова. Могла точно описать ее лицо и чувствовала руки, обнимающие меня. Мы с мамой молились вместе всему, что видели перед собой. Этого было достаточно.

Если Бог вообще помнит обо мне, то должен думать обо мне как о матери, раздирающей руки в кровь, добывая пропитание и крышу над головой, и жаждущей любви. Мои мальчики всегда кричали: «Сала мботе!», убегая из дома, подальше от меня и моих советов, но – никогда не от любви. Паскаль ушел дальше всех – уже два года он живет в Луанде, где изучает технологии нефтедобычи и, не сомневаюсь, бегает за девочками. Он так напоминает мне своего тезку, моего старого друга с такими же широко поставленными глазами, радостно врывавшегося в каждый новый день с вопросом: «Бето нки тутуасала? Что вы делаете?»

Патрис – полная ему противоположность: прилежный, серьезный и внешне – копия своего отца. Он хочет изучать системы государственного управления и стать министром юстиции в совершенно другой, отличной от нынешней Африке. У меня ноги подкашиваются от страха и восхищения, когда я вижу, как он целеустремленно идет к осуществлению своих целей. Но самый темный из моих сыновей – как по цвету кожи, так и по темпераменту – Мартин-Лотэр. В свои двенадцать лет он предается размышлениям и сочиняет стихи, как герой его отца Агостиньо Нето. Мартин-Лотэр напоминает мне свою тетю Аду.

Здесь, в округе Кимвула, мы работаем вместе с другими земледельцами по проекту выращивания сои, пытаемся создать кооператив – небольшой форпост разумного жизнеобеспечения в чреве мобутовского зверя. Наверное, наши труды напрасны. Если правительство учует хоть какие-то признаки успеха, министр сельского хозяйства оберет нас до нитки. Поэтому мы тихо сажаем наши надежды тут, в джунглях, в нескольких километрах от ангольской границы, в конце ужасной дороги, на которую редко рискуют заезжать мобутовские шпионы в роскошных автомобилях.

День за днем мы подсчитываем свои маленькие успехи. Анатоль реорганизовал среднюю школу, которая десять лет пребывала в полнейшем упадке, – почти никто из взрослых в Кимвуле не умеет читать. Я прикована к своему ненасытному Натаниэлю, он сосет днем и ночью, перекатываясь в слинге с одной стороны на другую, чтобы не делать паузу, пока я кипячу его подгузники. Патриса и Мартина отец подрядил обучать школьников французскому и математике соответственно, несмотря на то, что Мартину приходится иметь дело с детьми старше него самого. Что касается меня, то я счастлива жить среди фруктовых деревьев и снова готовить на дровяном огне; и я ничего не имею против приносящей удовлетворение усталости от ношения дров и воды. Ненавижу я иного рода усталость, усталость от бесконечных новостей о мобутовских излишествах и о том, какой ценой они оплачиваются, – ценой извечной обездоленности людей. Местные жители подсознательно более пугливы и менее щедры, чем те, каких мы знали двадцать лет назад в Киланге. Соседки приносят небольшие дары – гроздь бананов или апельсин ребенку, который сосет его и смешит нас, строя забавные рожицы. Но они смотрят на меня, прищурившись. Прежде не видев белого человека, соседки считают, будто я должна лично знать Мобуту и всех важных американцев. Несмотря на мои попытки разубедить их, они, похоже, беспокоятся, как бы я кому-нибудь не доложила, что у них есть лишний апельсин. Нет ничего хуже, чем жить изгоем в собственной стране, зажав щедрую душу в плотно сжатом кулаке. Заирцы устали до смерти, это видно везде и всюду.

Дом у нас глинобитный, под соломенной крышей, очень просторный, с двумя комнатами и кухней под навесом. Это гораздо более удобное жилье, чем бетонная коробка под жестяной крышей, в которой мы со своими горестями теснились в Киншасе. Там вечно неисправные водопровод и канализация внутри дома постоянно рычали на нас, как Господь на Ноя, грозя потопом, и Анатоль говорил: проживи он хоть десять тысяч лет в Киншасе, никогда не привыкнет к тому, что испражняться приходится посреди дома. Признаться честно, уборная во дворе кажется возвращением к цивилизации.

Однако наша жизнь в этой деревне временна. Одной ногой мы уже ступили то ли в Землю обетованную, то ли в могилу. В наших планах – снова загрузить «лендровер» и как можно скорее переехать в Санза-Помбо, в Анголу. Там мы получим возможность приложить свои силы на благо новой, независимой страны, чьи надежды совпадают с нашими. Мы склоняемся к Анголе уже десять лет – у Анатоля была возможность поработать в тамошнем новом правительстве еще в 1975 году, Агостиньо Нето пригласил его сразу после того, как в результате подписания договора с португальским правительством стал президентом. Но тогда Анатоль не был готов покинуть Конго. А потом Нето умер, совсем молодым. В 1982 году опять поступило приглашение, от второго президента, Жозе душ Сантуша. Принятию этого предложения воспрепятствовало то обстоятельство, что Анатоль был вынужден жить в комнате размером два на два метра на пару лишь с отхожим ведром в Тисвильской тюрьме.

Вряд ли Анатоль сожалеет об упущенных возможностях, но для него было бы честью поработать с Агостиньо Нето или душ Сантушем. Благодаря этим выдающимся людям и другим, погибшим в ходе борьбы, Ангола освободилась от Португалии и сама владеет своими алмазами и нефтяными скважинами. Ангольская промышленность не субсидирует иностранцев и не оплачивает за́мки с крепостными валами, а ангольские дети вакцинированы и учатся грамоте. Конечно, ангольцы по-прежнему бедны. Им удается сохранять контроль над алмазами и нефтью очень дорогой ценой. Никто из нас не мог предвидеть, что произойдет в этой стране. И меньше всего Нето, молодой врач-поэт, который хотел лишь избавить свой народ от рубцов, оставляемых оспой и унижением. Он ездил в США в поисках помощи, но там ему указали на дверь. Нето вернулся на родину, попытался покончить с португальским правлением самостоятельно и построить народную Анголу. Вот тогда-то американцы и обратили на него внимание, потому что теперь он стал для них коммунистическим дьяволом.