Текст книги "Библия ядоносного дерева"

Вскоре все переключили внимание на Нельсона, вбежавшего в дом, чтобы найти здесь убежище. Это было связано со змеей. Он увидел дурной знак перед нашим курятником. Ну, это не было неожиданностью, поскольку в последнее время люди находили змей повсюду. Например, в собственном доме, в корзинке с бобами, крышка которой была плотно закрыта. В самых неестественных для змей местах. Все были так напуганы, сказал Нельсон, будто увидели сам Страх, бродивший вокруг на двух ногах. Найдя дурное предзнаменование на пороге курятника, он заливался, как кенарь, потому что спал в этом курятнике. Был уверен, что обречен, и никто не мог разубедить его. Мама попыталась, но Нельсон ничего не слушал. Рассказывал, что собирался спать, когда услышал какой-то звук, вышел посмотреть и, ступив за дверь, увидел, как две тени, образующие букву Х, упали на дорогу прямо перед ним. В последнее время Нельсон завязывал дверь курятника веревкой, возвращаясь туда на ночь, но теперь стало очевидно, что никакая веревка никого не удержит. Он не собирался больше ночевать в нашем курятнике – ни за что на свете!

Мама объяснила ему, мол, тень в виде буквы Х могла упасть от любых длинных прямых предметов, что чистая правда, особенно при взбудораженном воображении. Вероятно, какой-нибудь шутник, которому следует дать хорошего пинка под зад, пытался напугать его. Однако Нельсон утверждал, что это были не простые тени. Это были змеиные сновидения.

Папа заявил, что все это – дурное последствие веры в ложных идолов и он, мол, умывает руки. В тот вечер отец, похоже, умывал руки направо и налево. Не то чтобы мама не согласилась с ним, но я видела, что она не хочет, чтобы мы слонялись возле курятника, пытаясь что-нибудь там разнюхать. Папа процитировал стих из Библии о том, что единственное, чего следует бояться, это сам страх. Он заявил маме: если она позволит Нельсону ночевать у нас в доме, то сыграет на руку лишь тем, кто поклоняется ложным идолам, а если она сама одна из них, то может забирать детей и идти искать прибежище среди этих идолов. Потом, повернувшись к нам, отец объявил, что нам давно пора спать, и таким образом закрыл тему о нелепых конголезских суевериях.

Однако Нельсон выходил из дома в таком ужасе, что смешного в этом ничего не было. Даже Анатоль предупреждал, чтобы сейчас мы были осторожны, а у него, должна признать, голова трезвая и крепко сидит на плечах. Мы пытались приготовиться ко сну, но слух заполняли жалобные завывания Нельсона, просившего пустить его в дом, и мы испугались. Даже Лия. Мы не верили в вудуистских духов и горячо уверяли в этом друг друга. И все же было там, снаружи, нечто темное, что наблюдало за нами из леса, сворачивалось клубком у людей под кроватями по ночам, и как бы это ни называть – страхом, змеиными сновидениями или ложными идолами, – все же что-то такое существовало. И ему наплевать, какие молитвы мы произносим перед сном и верим в него или нет. Важно, что оно в нас верило.

Мы лежали в кроватях, прислушиваясь к монотонным жалобным стенаниям Нельсона. По стенам бегали ящерицы с присосками на лапках. Лунные тени падали на наши москитные сетки. Нельсон умолял: «Бакала мпуту Нельсон, бакала мпуту», это напоминало вой несчастного умирающего с голоду пса. Неожиданно мы услышали, как заскрипели пружины папиной кровати, и он, подойдя к окну, заорал, веля Нельсону заткнуться. Лия перевернулась на живот и накрыла голову подушкой. Меня стало тошнить. Нас всех тошнило. Злобность отца и молчаливый страх мамы были заразительны.

– Это неправильно, – произнесла Лия. – Я должна ему помочь. У кого хватит духу пойти со мной?

При мысли, чтобы выйти из дома, у меня волосы на голове зашевелились. Но если все пойдут, я не собиралась оставаться здесь одна в компании теней и ящериц. Больше всего волосы шевелились у меня как раз от нашего дома. В нем-то и была проблема, поскольку там обитала моя семья. Я давно уже не ощущала себя в безопасности под родительским крылышком. Наверное, когда мы только приехали в Конго, еще чувствовала, потому что мы были детьми. Однако теперь все изменилось; то, что мы американцы, не имело никакого значения, и никто не ставил нам это в заслугу. А сейчас мы и вовсе оказались в этой заварухе все вместе – черные и белые. И, конечно же, мы уже не дети. Лия говорит, что у конголезцев существует два возраста: младенцы, которых носят на спине, и люди, стоящие на ногах и сами о себе заботящиеся. Между тем и этим – ничего. Тут нет такого понятия, как детство. Наверное, она права.

– Я иду помочь Нельсону, а отец пусть катится к черту, – сказала Лия.

Хотя никто этого и не произнес вслух, все мы были согласны относительно того, куда следует катиться отцу.

К нашему удивлению, Ада тоже села в кровати и стала натягивать джинсы. Это был ее способ заявить: «Я с вами». Я пошарила вокруг в поисках своих пенни-лоферов [100]100
  Название «пенни-лоферы» появилось в 1950-е гг. среди американских студентов из университетов «Лиги плюща». Монетка вставлялась в ромбовидную прорезь туфель – то ли ради щегольства, чтобы та сверкала на солнце и обращала на себя внимание, то ли чтобы всегда иметь под рукой мелочь на телефонный звонок.


[Закрыть]. Лия натянула на Руфь-Майю рубашку и надела ей на ноги кеды. Тихо, как мышки, мы выбрались наружу через окно.

Мы собирались устроить ловушку, как Даниил в храме. Это Лия придумала. Нельсон выгреб из печи целую сковородку золы, и мы разбросали ее по утоптанной площадке перед курятником. И внутри тоже. Работали при свече. Нельсон стоял на страже, чтобы никто нас не увидел. Но Руфь-Майя была неосторожна, как и все мы в какой-то степени, – мы наступали на собственные следы. Потом две курицы всполошились из-за света, раньше они жили у мамы Мванзы и не привыкли к нашему курятнику, поэтому забегали по нему, оставляя следы. Пришлось подмести и рассыпа́ть золу заново. На сей раз мы действовали осторожнее. Руфи-Майе велели стоять на одном месте, а кур загнали в «скворечник» на насесте. Они смотрели на нас сверху глупыми глазами и тихо кудахтали себе в перья, чтобы успокоиться.

Когда все было сделано, мы заставили Нельсона пообещать, что на ночь он спрячется у Анатоля и вернется перед рассветом. Лия проводила его до половины пути, поскольку он был очень испуган, и вернулась одна. На цыпочках мы прокрались обратно к кроватям, оставив нетронутый, как только что выпавший снег, слой сажи в курятнике и перед ним. Когда кто-нибудь или что-нибудь хотя бы одной ногой – если, конечно, у него есть ноги – ступит в курятник, мы поймаем преступника с поличным.

Ада

Существуют семь шагов, семь вариантов того, как ступня касается земли в танце, у каждого шага – особый нажим. Знал ли он, что это в конце концов придет нам в голову? Должна ли я была догадаться? Ведь я наблюдала за ним задолго до этого. Смотрела, как он танцует, вдавливая ступню в землю, как раскидывает косточки. Поляна позади нашего дома – место, где он мутит воду. Отрубает головы мачете двум маленьким собакам и прижимает их носами к земле, произнося заклинания. Тайно, в лесу, я разомкнула уста и спела наперекор ему. Исполнила свой самый лучший гимн, мешая и переставляя слоги, потому что иной силой не обладаю.

 
Овиж олз,
Овиж олз.
Во́сло е́мо сел будазри́ло,
Ве́слов емо́м бете́ гоприво́р,
Ше́вча оя́тв де́туб огми́ла
Ра ми́от давли́ и ра́чмный втой звор
Ад я лишил яда,
Ад я лишил яда,
Ракзо́ет го́лоп вере́д гумо́чих,
Цак ке́пи ро́кни лоте́ уксю́т,
Пято́ут и́нвте отбо́л гяту́чей,
Хиу́ди са́ле бяте́ потою́т [101]101
  Сочиненный с помощью перестановки слогов и звуков стишок:
  Зло живо, Зло живо. Слово мое лес разбудило, В слове моем тебе приговор. В чаще твоя будет могила, От мира вдали, и твой взор Закроет полог дерев могучих, Как цепи корни тело скуют, Утопят в тине болот тягучей, И духи леса тебя отпоют.


[Закрыть].
Ад я лишил яда,
Ад я лишил яда,
Ада…
 

Утром, после того как рассыпали золу, мы проснулись до рассвета. Сгорая от нетерпения узнать, кто же попался в нашу западню, мы неподвижно лежали в кроватях, не смыкая глаз, пока в открытом окне не появилось лицо Нельсона. Наши родители еще спали, и мы на цыпочках выбрались из дому. Нельсон ждал нас с шестом, вдвое длиннее своего роста. Мы вошли в курятник.

Странно, но даже если ты называешь свое состояние разными словами, возбуждение и ужас ощущаются организмом одинаково. Крадясь мимо спальни родителей, мы испытывали те же чувства, что на Рождество или пасхальным утром, когда Христос вознесся, а мама припрятала в траве лужайки перед пасторским домом в Вифлееме, штат Джорджия, целое племя зефирных кроликов. Руфь-Майя, с глазами, исполненными ожидания чуда, прикрывшая рот собранной в горстку ладошкой… Я заставляла себя забыть, забыть, забыть и не могла, потому что этот взгляд проникал повсюду, даже в мои сны. Руфь-Майя с пасхально-утренними глазами.

Как и не сомневался Нельсон, оно было внутри курятника. Он остановил нас в дверях, мы замерли, всматриваясь туда, куда Нельсон протягивал руку, пока тоже не увидели в дальнем углу, в гнезде, их, двух наших драгоценных кур со всеми яйцами, обвитых плотным кольцом. Две несчастные взъерошенные бездыханные матери, прижатые к своему нерожденному потомству. Гнездо, яйца и куры в одной упаковке, обвязанные живой гибкой блестяще-зеленой лентой. Это было так красиво и напоминало изысканно сплетенную корзинку, что мы сначала даже не поняли, что это. «Трали-вали радужно-зеленая корзинка» [102]102
  Американская детская песенка.


[Закрыть], подарок? Нельсон поднял свой длинный шест и запустил его, как копье, в стену над гнездом так, что на темных неподвижных кур посыпалась пыль. По зеленой ленте-плети внезапно пробежала волна. Потом плеть замерла, и из клубка на дюйм высунулся ее конец. Маленькая тупая голова поднялась и, качаясь, уставилась на нас. Неожиданно голова широко расщепилась, и стала видна блестящая синяя внутренность пасти с двумя длинными клыками. Язык изящно лизал воздух.

Плеть молниеносно стрельнула в сторону шеста, дважды «клюнула» его и, стремительно вырвавшись из гнезда, просквозила мимо нас через открытую дверь на яркий свет. Исчезла.

Затаив дыхание, мы пялились на место, где только что находилась змея, и вспоминали то, что произошло перед нашими глазами. Зеленая мамба, мастерица маскировки, непревзойденная в ловкости, агрессивности и скорости. L’ingéniosité diabolique de la nature a attaint avec ce serpent le plus haut degree de perfection – так описывали ее эксперты в библиотечной книге о змеях: в этой змее дьявольский гений природы достиг высшей степени совершенства. То, что мы увидели, было взорвавшейся корзинкой смерти. Даром, предназначенным Нельсону. Мы трое выдохнули. Одновременно. И опустили головы к пепельно-серому полу.

На нем отпечатались танцевальные шаги всех семи разновидностей. Следы расходились веером тесно прижатыми друг к другу полукругами. Овиж олз. Зло живо. Это были не задние лапы вставшего на дыбы леопарда, непочтительно обратившегося против человека. Не ползучий след живота разгневанной змеи, вылезшей из земной норы, чтобы покарать нас. Это были следы человека, одного конкретного человека, который принес змею – заколдованную, обездвиженную – в корзинке или просто в руках. Танцора с шестью пальцами на левой ноге.

Лия

Помню только, что услышала вздох, всхлип и крик одновременно, странный крик – будто новорожденный сделал свой первый вдох. Мы не понимали, откуда он донесся, и посмотрели вверх, на верхушки деревьев. Нервный ветер качал ветви, но больше ничего. Только тишина.

Теперь, оглядываясь назад, я удивляюсь, что мы посмотрели вверх. Никто из нас не взглянул на Руфь-Майю. Я даже не отдавала себе отчета в том, с нами ли находилась Руфь-Майя в тот момент. На мгновение она словно исчезла, и ее голос взлетел на дерево. Потом она вернулась к нам, но единственным, что от нее осталось, была жуткая тишина. Лишенная голоса пустая оболочка моей маленькой сестренки, тихо сидевшей на земле, обхватив себя руками.

– Руфь-Майя, солнышко, все хорошо, – сказала я. – Плохая змея ушла. – Я опустилась перед ней на колени и нежно тронула ее за плечо. – Не бойся. Змеи больше нет.

Нельсон тоже встал на колени и приблизил свое лицо к ее лицу. Он открыл рот, чтобы сказать ей что-нибудь ободряющее, наверное, потому что любил Руфь-Майю. Я это знаю. Видела, как он пел ей песенки и защищал ее. Но Нельсона тоже поразила ее страшная немота, из его горла не вырвалось ни слова. Глаза становились все шире по мере того, как менялось ее лицо, превращаясь в бледно-голубую маску, разворачивавшуюся от линии волос до провалившихся губ. Глаз не было. Я хочу сказать, что через ее глаза на нас смотрел кто-то, кого мы не узнавали.

– Руфь-Майя, что с тобой? Что?! Что ты увидела?!

В панике я сильно встряхнула ее и слишком громко выкрикнула эти слова. Вероятно, это было последним, что она услышала от своей сестры Лии.

Нельсон оттолкнул меня и заговорил на киконго так быстро, что я ничего не понимала. Затем разорвал на ней блузку одним рывком и прижался лицом к ее груди. Но сразу отпрянул в ужасе. Помню, в растерянности я подумала: нужно поискать пуговицы, чтобы помочь ей пришить их. Тут пуговицы – большая ценность. Странно, что мне в голову пришло именно это. Нелепо. Но я не могла смотреть на то, что находилось передо мной.

– Мидики! – завопил мне Нельсон. Несколько мгновений смысл слова не доходил до моего отупевшего, вспухшего мозга. – Молоко! – орал он. – Неси молоко! Козье, собачье – какое угодно, надо вытянуть яд. Беги к маме Нгузе, – велел Нельсон, – она знает, что делать, однажды она спасла своего сына после укуса зеленой мамбы. Какакака, беги же!

Но я была не в состоянии двинуться. Мне стало жарко, я не могла вздохнуть, меня словно пригвоздило к месту, как антилопу стрелой. Я могла лишь пялиться на голое левое плечо Руфи-Майи, на котором, как красные бусинки, выступали две точечные ранки. Две точки на расстоянии дюйма друг от друга, крошечные, как знаки препинания в конце предложения, прочитать которое было невмоготу. Оно начиналось где-то прямо над сердцем Руфи-Майи.

Ада

«Я не остановилась, нет, остановилась Смерть» [103]103
  Э. Дикинсон.


[Закрыть]…

Я не присутствовала при рождении Руфи-Майи, но теперь увидела его, потому что представила каждый шаг ее жизни, разворачивающейся от завершения к началу. Закрытая скобка в конце палиндрома, которым была Руфь-Майя. Ее последний судорожный вдох, такой же жадный, как первый вдох младенца. Последний истошный крик, совсем такой же, как первый, а потом решительный, твердый бросок назад, прочь из этого мира. Крик – и сразу безмолвие, бездыханность с широко открытыми глазами. Посиневшее лицо смялось под давлением сжимающей, почти вплотную приблизившейся не-жизни, которая обычно густеет за краями жизни. Глаза плотно сомкнулись, провалившийся рот онемел. Позвоночник изогнулся, а конечности начали плотнее и плотнее подтягиваться к телу, пока Руфь-Майя не стала казаться неправдоподобно маленькой. Пока мы смотрели, ничего не понимая, она удалялась туда, куда никто из нас не хотел за ней последовать. Руфь-Майя сократилась до такого размера, чтобы проскользнуть через узкий проход между недолговечной здешней материей света и необъятным остальным того, что для всех нас являет долгое ожидание. Остальное время она будет теперь ждать. Ждать так же долго, как ждала до рождения.

Я не остановилась, нет, остановилась смерть… Или, как минимум, задержалась ровно настолько, сколько потребовалось, чтобы мимоходом нанести удар-поцелуй своими небесно-голубыми губами. Молния не ударяет дважды – урок, усвоенный в ходе изучения ненавистной теории скорости света. Укус – свет – Майя – внезапное предчувствие о как дороги мы становимся сами себе когда она приходит приходит приходит эта длинная длинная длинная тень на траве…

Рахиль

Есть такой странный момент во времени: когда случилось нечто ужасное, и ты знаешь, что это правда, но еще никому об этом не сказал. Вот что я запомнила. Царила мертвая тишина, и я подумала: теперь нужно пойти в дом и сообщить маме. Что Руфь-Майя, о Господи Иисусе… что Руфь-Майя умерла. Мы должны были сказать родителям, а они еще спали.

Сначала я не плакала, а потом, не знаю почему, совсем потеряла голову, представив спящую маму. Наверное, ее темные волосы разметались по подушке, лицо спокойное и доброе. Тело пока ничего не знает. То самое тело, которое вы́носило и родило Руфь-Майю последней из нас. Мама спит в ночной рубашке и считает, что у нее четыре дочери. А мы собирались, загребая ногами, проковылять к задней двери, войти в дом, встать возле родительской кровати, разбудить маму и сказать ей, что Руфь-Майя… Произнести слово «умерла». Сказать ей: мама, вставай!

И весь мир изменится, и ничто уже никогда не будет прежним. Только не для нашей семьи. Остальные люди в огромном мире продолжат заниматься своими делами, но для нас ничего больше не будет нормальным.

Я не могла пошевелиться. Мы смотрели друг на друга, зная: кто-то должен сделать первый шаг, однако нам почему-то казалось, что, если мы будем стоять здесь всегда, наша семья останется такой, какой была. Мы не очнемся от этого кошмара и не обнаружим, что это была чья-то реальная жизнь и этот кто-то не был бедным невезучим никем в том сарае, о котором можно забыть. Это наша жизнь, единственная, иной не будет. И Руфь-Майя была единственной.

До этого момента я верила, что смогу вернуться домой и сделать вид, будто никакого Конго никогда не было. Убожество, охота, муравьи, потрясения, какие мы видели и пережили, – все это было просто сказками, которые я, откидывая назад волосы, буду со смехом рассказывать, когда Африка станет далекой и ненастоящей, как люди в исторических книгах. Трагедии, случившиеся с африканцами, не имеют ко мне отношения. Мы были разными, не только потому, что мы белые и нам сделали прививки. Мы гораздо, гораздо более везучая разновидность людей. Я вернусь домой, в Вифлеем, штат Джорджия, и снова стану такой же Рахилью, какой была прежде. Вырасту, буду беззаботной американской женой, ведущей размеренный образ жизни, имеющей все, что хочется, у меня будут три взрослые сестры, разделяющие мои идеалы, и мы будем созваниваться по телефону. Вот во что я верила и никогда не планировала стать кем-то иным. Я не представляла, что стану девушкой, от которой все будут прятать глаза, шепчась о том, какая трагедия пережить подобную потерю.

Полагаю, Лия и Ада тоже по-своему в это верили, поэтому-то никто из нас теперь и не мог сойти с места. Нам казалось, что мы сумеем заморозить время еще на минуту, а потом еще на одну… Если никто из нас не признается, мы сможем утаить проклятие, которым грозило обернуться наше будущее.

Лия

Мама не стенала и не рвала на себе волосы. Она повела себя так, будто кто-то уже сообщил ей все до нашего прихода. Молча оделась, связала волосы на затылке и принялась действовать, начав с того, что содрала москитные сетки с наших кроватей. Мы боялись спросить, зачем она это делает: хочет, чтобы теперь мы заболели малярией – в наказание, или просто сошла с ума? Мы стояли, стараясь ей не мешать, и наблюдали. Все, даже отец. На сей раз у него не нашлось слов для поучений во имя воспитания наших душ и притч, превращающих смерть Руфи-Майи от змеиного укуса в урок Славы Божией. Мой отец, чьи сильные руки всегда хватали все, что под них попадало, и лепили из этого то, что он желал, казалось, не мог постичь случившееся.

– Она еще не была крещена, – сказал он.

Услышав это, я подняла голову, меня насторожило его неуместно жалостное замечание. Неужели отца действительно именно это заботило в такой момент – состояние души Руфи-Майи? Мама проигнорировала высказывание, а я внимательно вгляделась в его лицо, освещенное ярким утренним светом. Взгляд голубых глаз – левый, как будто чуть прищуренный из-за ранения, – был пустым. Большие красные уши вызвали у меня отвращение. Мой отец был простым уродливым дядькой.

Руфь-Майя действительно была некрещеной. И если бы кому-то из нас это было небезразлично, то винить в этом мы должны были отца. Он постоянно твердил, что Руфь-Майя слишком мала, чтобы осознанно принять Христа, но если говорить честно, отец придерживал ее ради помпы. Собирался крестить собственное дитя вместе со всеми килангскими ребятишками в реке в тот великий день, когда его мечта наконец сбудется. Это должно было придать церемонии видимость искренности.

Теперь отец казался ограниченным человеком без какой-либо особой мечты. Мне невыносимо было видеть, как он стоит в дверях, словно повисший безвольно на собственном скелете, с болтающимися бесполезными руками. Единственное, что отец нашел сказать жене в такой момент: «Этого не может быть».

Этого не могло быть, однако случилось, и, похоже, из всех нас только мама отдавала себе в этом отчет. Повязав на голову темный шарф и закатав рукава запятнанной белой блузки, она выполняла работу уверенно и неторопливо, как небесное тело – Солнце или Луна, – прокладывающее свой путь через наш дом. Заботы постепенно отдаляли маму от нас, ее бесчувственных теней – мужа и живых дочерей. С рациональной решительностью она собирала все, что требуется, в одной комнате, прежде чем перейти в другую, именно такой я помнила ее в те времена, когда мы были моложе и больше нуждались в ней.

Отправившись в кухонный домик, мама разожгла плиту, согрела воду в большой лохани, отнесла ее обратно в дом, поставила на обеденный стол, где Нельсон уже уложил тело на простыне. Мама омыла Руфь-Майю махровой салфеткой, будто та была младенцем. Я стояла, прислонившись спиной к стене, и вспоминая другое время, когда вот так же смотрела, как она осторожно трет Руфи-Майе шейку под подбородком, ямочки под коленками и на сгибе локтей. Дома, в Вифлееме, я стояла в дверях ванной, откуда могла видеть их обеих в зеркало. Мама нараспев задавала вопросы и отвечала на них, уткнувшись губами в крохотные тянувшиеся к ней ладошки. Нам с Адой было по девять лет, в этом возрасте уже не ревнуют к младенцу, однако мне хотелось узнать, любила ли мама когда-нибудь так же сильно меня. Наверное, когда имеешь близнецов, отдаешь каждому по половине своей любви. К тому же Ада нуждалась в ней больше.

В кустах за окном запел медосос. Невозможно представить, что там, за пределами нашего дома, обычный солнечный день. Мама распластала маленькую мягкую ладошку на своей и по очереди вымыла каждый пальчик. Приподняла и положила себе на локоть головку, начала мыть волосы, тщательно следя, чтобы мыльная вода не попала в глаза Руфи-Майи. Вытирая жиденькие светлые волосы полотенцем, она низко наклонилась и вдохнула запах головки моей сестренки. Я сама себе казалась невидимкой. Силой своего желания совершить этот ритуал в одиночестве мама заставила меня исчезнуть. Но я не смогла уйти из комнаты. Вымыв и завернув свое дитя в полотенце, она стала расчесывать ее еще влажные локоны и плести косички, тихо мурлыча что-то себе под нос. Потом начала разрезать москитные сетки на длинные полотнища и сшивать их вместе несколькими слоями. Наконец мы поняли: мама делала саван.

– Лия, помоги мне вытащить стол на улицу, – произнесла она.

За более чем полдня мама впервые заговорила с кем-то из нас, и я моментально подскочила, чтобы сделать то, о чем она просила. Пока мы выносили большой тяжелый стол на середину двора, Руфь-Майя лежала на постели, куда мама ее бережно уложила. Чтобы стол пролез через дверь, пришлось его перевернуть боком. Когда мы поставили стол, ножки утонули в пыли, так что здесь он не качался, как в комнате. Мама ушла в дом и вернулась, неся на руках тело, завернутое в саван. Осторожно положила Руфь-Майю на стол, долго укладывала руки и ноги под легкой тканью. Тень от мангового дерева протянулась через весь двор, и я поняла, что, наверное, уже полдень. Это меня удивило. Я осмотрела разные знакомые предметы: зеленый плод манго, лежавший в траве; свою руку; наш обеденный стол. Казалось, я вижу все впервые. Глядя на стол, я заставляла свой мозг осознать слова: «Это моя мертвая сестра». Но Руфь-Майя была завернута во столько слоев густой москитной сетки, что я почти не могла различить под ними очертания мертвого ребенка. Она напоминала скорее волнистое облако, которое вот-вот, сто́ит маме отпустить его, поднимется вверх сквозь кроны деревьев.

Нельсон сплетал пальмовые ветки для погребальной арки, чтобы, украсив ее цветами и листьями, установить над столом. Это походило на алтарь в церкви. Я подумала: наверное, мне следует помочь ему, но не знала как. Уже пришли несколько женщин из деревни. Первой появилась мама Мванза с дочерьми. За ней потянулись остальные. Войдя во двор, они вставали на колени и так приближались к столу. А ведь всем им уже доводилось терять детей, вдруг сообразила я. Наше теперешнее горе не больше, чем было у них тогда, оно не более реально, не более трагично. Никакой разницы. Женщины долго стояли на коленях вокруг стола, и я знала, что должна присоединиться к ним, но мне было необъяснимо страшно приблизиться к нему. Я находилась позади всех.

Неожиданно одна женщина вскрикнула так пронзительно, что у меня чуть не раскололся череп. Остальные сразу подхватили, и их высокие дрожащие голоса слились в одну общую погребальную песнь – билалу. Я чувствовала, как кровь бросилась во все узкие части моего тела: в запястья, горло, под коленки. Ада стояла рядом с побелевшим лицом и смотрела мне в лицо так, будто тонула. Мы слышали эту странную погребальную песнь и прежде, в те времена, когда из-за затяжных проливных дождей заболели и погибли много детей. Первый раз это позабавило нас, мы бросились к окнам посмотреть, что за красивые экзотические птицы издают столь странный клич. Теперь мы, конечно, уже не думали, что это птицы. С вибрирующих языков соседок будто слетали ножи, срезавшие плоть с наших костей и заставившие нас пасть ниц от жалости, любви и гнева. Мы все были срезаны одним ножом общей надежды, потому что, если есть что-то, чего каждый желает отчаяннее всего, так это чтобы младшие переживали старших.

В нашей семье последняя оказалась первой. Наверное, она осуществила то, к чему всегда стремилась. Я рухнула на колени, дрожа и всхлипывая, а потом зарыдала в голос. Обхватив себя руками за плечи, я вспоминала худенькие, острые лопатки Руфи-Майи под маленькой белой рубашечкой; муравьиного льва и «Мама, можно?», ее странную, искаженную тень, когда в последний раз качала ее на качелях, звук наших голосов, поднимающийся к небу сквозь ветви деревьев…

Когда завывания наконец прекратились, повисла тишина, ее нарушал лишь стрекот саранчи. Воздух был густым, набухшим сыростью и ощущался как мокрое шерстяное одеяло, которое ты никак не можешь с себя скинуть.

Мама начала выносить во двор мебель. Сначала стулья. Потом наши кровати и стол отца с выдвижной крышкой. Эти тяжелые вещи она вытаскивала сама, хотя я точно знала, что два месяца назад мама не могла их даже сдвинуть с места. Я продолжала смотреть без особого удивления, как она вынесла нашу одежду и книги. Затем кухонную утварь. Все это мама укладывала штабелями на стульях и столе. Женщины пристально наблюдали за ней, так же, как мы с сестрами, никто не шевелился. Вскоре мама остановилась и взглянула на нас. Она взяла хорошую сковородку, которую мы привезли из дому, и решительно вложила ее в руки маме Мванзе. Наши блузки и платья мама раздала ее детям. Они приняли их, как положено, обеими руками, поблагодарили и ушли. Мама Мванза поставила сковороду на голову, поскольку руки ей были нужны для хождения, и горестно повела свою семью с нашей похоронной церемонии. Другие женщины принялись трогать наши вещи. Робость сменилась оживленными разговорами, они начали рыться в сваленных в кучу вещах, беззастенчиво прикладывали нашу одежду к своим детям, внимательно разглядывали такие диковины, как щетка для волос и щипчики для ногтей, постукивали по эмалированным поверхностям кастрюль костяшками пальцев, проверяя их на прочность. Вскоре они разобрали все, что им было нужно, и ушли.

Однако дети вернулись, они не желали пропустить такое представление. Когда мы только приехали, дети будто материализовались из влажного воздуха и бамбуковых зарослей, пока не образовали молчаливый настороженный полукруг на краю нашего двора. Думаю, они так же, как мы, были потрясены тем, что кто-то из нашей семьи оказался смертным. Постепенно дети продвигались вперед, смыкая круг возле стола, и стояли очень долго, глядя на Руфь-Майю.

Мама вернулась в дом, откуда доносились странные звуки ее неустанного передвижения по пустым комнатам. Папа пребывал в прострации. Мы с сестрами стояли вместе с детьми, потому что они словно заключили в себя наше существование. По привычке мы опустились на колени и беззвучно произносили молитвы нашего детства: «Отче наш» и: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной» [104]104
  Пс. 22:4.


[Закрыть]. Я даже отдаленно не представляла и не верила, чтобы какой-то Пастырь вел меня через эту жуткую долину, но знакомые слова забивали рот, как вата, и по крайней мере утешение давала уверенность, что одна знакомая фраза обязательно последует за другой. Это был единственный для меня способ думать, будто я знаю, что делать.

Стоило мне перестать молиться, как стрекот саранчи становился невыносимым. Поэтому я не переставала. Рахиль молилась вместе со мной, а иногда конголезские дети тоже начинали молиться теми словами, какие были ведомы им. Я прочитала двадцать второй псалом, сто двадцатый, девяносто девятый, сто тридцать шестой, восемнадцатый, шестьдесят пятый, двадцать первую главу Откровения, первую Бытия, двадцать вторую от Луки, Первое послание к Коринфянам и, наконец, Евангелие от Иоанна 3:16: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную».

День уже близился к вечеру, и больше молитв я вспомнить не могла. Я прислушалась к окружавшему меня миру, но все звуки стихли. Не подавала голоса ни одна птица. Мне стало страшно. Воздух казался наэлектризованным и опасным, но я не могла больше молиться и не могла начать делать что-то другое. Сложно было заставить себя пойти в дом, где находилась мама. Поэтому я, не двигаясь, стояла на коленях рядом с сестрами, у всех головы были низко опущены.

Вдруг небо зарычало и раскололось, острые холодные иголки дождя впились в наши руки, шеи, спины. Разразилась гроза, и с силой, соразмерной запредельной жажде земли и животных, нам на головы обрушился ливень. Он жестоко хлестал нас, отозвавшись наконец на долгие месяцы общих молитв. Дети кинулись срывать листья бегонии и делать из них зонты, но большинство просто остались на месте, подставив себя ливню. Молнии шипели и трещали вокруг, рокотали громы.

Наш отец, выйдя из дома и вытянув руки, смотрел в небо. Казалось, что он никак не может поверить в реальность дождя.

– Господь говорил с простыми людьми, собравшимися у колодца, – наконец произнес он своим прежним зычным тоном, не допускающим ни малейших сомнений. Ему приходилось кричать, чтобы быть услышанным поверх шума дождя. – «Иисус сказал: всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную» [105]105
  Евангелие от Иоанна 4:13–14.


[Закрыть].