Текст книги "Библия ядоносного дерева"

– Американский перевод может вам прояснить его. В нем сказано: «Омыл раны их». – Папа говорил с интонацией ученика-всезнайки, которого хочется придушить.

– Да, так понятнее. И все же: кто это переводил? За то время, что живу здесь, в Конго, я слышал столько ошибок в переводе, иные из них даже нелепые. Так что, простите меня, брат Прайс, за мой скептицизм. Порой я спрашиваю себя: а если эти «полосы» – вовсе не раны, а нечто иное? Он был тюремным стражем, может, на нем была полосатая рубаха, как у третейского судьи? Павел и Сила стирали его вещи – в знак смирения? Или значение более метафорично: не хотели ли Павел и Сила рассеять его сомнения? Вникнуть в противоречивые чувства относительно новой религии, которую так внезапно обрушили на него?

Маленькая девочка, сидевшая на полу с Руфью-Майей, что-то сказала на своем языке. Руфь-Майя прошептала:

– Дональд Дак и Белоснежка, они поженились.

Папа перешагнул через детей, подтянул стул и сел на него верхом, как делал, когда у него созревал неоспоримый христианский аргумент. Скрестив руки на спинке стула, он самодовольно усмехнулся, глядя на брата Фаулза.

– Сэр, примите мои соболезнования. Лично у меня никогда не возникало подобных затруднений с толкованием Божьего слова.

– Да, я вижу, – кивнул брат Фаулз. – Но, уверяю вас, у меня их тоже нет. Однако это может быть забавным времяпрепровождением. Возьмите, например, ваших Римлян, главу десятую. Давайте вернемся к ней. К американскому переводу, если вы предпочитаете его. Чуть дальше мы находим вот такое поучение: «Если начаток свят, то и целое; и если корень свят, то и ветви. Если же некоторые из ветвей отломились, а ты, дикая маслина, привился на место их и стал общником корня и сока маслины, то не превозносись перед ветвями. Если же превозносишься, то вспомни, что не ты корень держишь, а корень тебя» [77]77
  Послание Римлянам 11:16.


[Закрыть].

Папа недоуменно моргал, к чему, мол, все эти корни и ветви.

Но глаза старого Санты поблескивали, он явно был доволен.

– Брат Прайс, вы думаете об этом, когда делите пищу со своими конголезскими собратьями и радуете свой слух их песнями? Приходит ли вам в голову мысль, что мы здесь – ветвь привитая, питающаяся от богатства этих африканских корней?

Папа ответил:

– Тогда взгляните на двадцать восьмой стих, сэр: «В отношении к благовестию, они враги ради вас».

– И что дальше? «А в отношении к избранию, возлюбленные Божии ради отцов».

– Не будьте дураком! – заорал папа. – Этот стих относится к детям израилевым.

– Не исключено. Но метафора оливкового дерева хороша, вы не считаете?

Папа лишь бросил на него испепеляющий взгляд, будто видел перед собой дерево, которое хотел сжечь.

Брат Фаулз, однако, ничуть не задымился, а продолжил:

– Я питаю особую слабость к природным образам Библии, брат Прайс. Обожаю их. И нахожу чрезвычайно полезными здесь, среди этих людей, которые так разумно и с таким сочувствием относятся ко всему живому, окружающему их. Они весьма почтительно исполняют свой долг перед природой. Вы знаете гимн, призывающий дождь на ямсовые поля, брат Прайс?

– Гимны их языческим богам и ложным идолам? Боюсь, у меня нет времени заниматься подобной чепухой.

– Да, вы человек слишком занятый, не сомневаюсь. Но все равно это интересно. В пандан тому, что вы процитировали из Послания Римлянам, глава двенадцатая. Помните стих третий, нет?

Папа ответил, оскалив зубы:

– «По данной мне благодати, всякому из вас говорю: не думайте о себе более, нежели должно думать…»

– «Ибо, – подхватил брат Фаулз, – как в одном теле у нас много членов, но не у всех членов одно и то же дело, так мы, многие, составляем одно тело во Христе…»

– Во Христе! – торжествующе воскликнул отец, словно выкрикнул: «Бинго!»

– «…а порознь один для другого члены, – продолжил цитировать брат Фаулз. – И как, по данной нам благодати, имеем различные дарования, то имеешь ли пророчество, пророчествуй по мере веры; имеешь ли служение, пребывай в служении; учитель ли – в учении, увещатель ли, увещевай; раздаватель ли, раздавай в простоте… благотворитель ли, благотвори с радушием. Любовь да будет непритворна… Будьте братолюбивы друг к другу с нежностью».

– Глава двенадцатая, стих десятый. Благодарю вас, сэр. – Папа был уже готов прекратить эту битву библейских стихов.

Уверена, он с удовольствием приказал бы брату Фаулзу переписать Стих в наказание. Но тогда старик просто встал бы и оттараторил его на память, бесплатно добавив к нему несколько природных образов.

Отец вдруг вспомнил, что ему нужно куда-то уходить, сделать что-то очень важное – короче, на обед они не остались. Им дали понять, что, с папиной смиренной точки зрения, они нежеланные гости в нашем доме, а может, и в деревне вообще. А они явно были из тех, кто предпочтет грызть собственные ботинки, чем доставить кому-либо неудобство. Поэтому они сказали, что собираются навестить еще несколько старых друзей, а им нужно отплыть до наступления темноты.

Нам пришлось разве что не привязывать себя к стульям, чтобы не побежать за ними, – хотелось услышать, что́ они скажут папе Нду и другим. Черт возьми! Все это время мы думали, что мы – более-менее единственные белые люди, чья нога ступала сюда когда-либо. А получается, наши соседи водили дружбу с братом Фаулзом и помалкивали о нем. Всегда кажется, будто знаешь о них больше, чем они о тебе, но вот доказательство, что это не так.

Они вернулись до заката и пригласили нас посмотреть на их лодку, прежде чем отплывут, и мама, мои сестры и я строем двинулись к реке. У брата Фаулза были книги, он хотел подарить их Аде. Миссис Фаулз привезла подарки для мамы: консервы, молочный порошок, кофе, сахар, таблетки хинина, фруктовый коктейль и столько еще всего, что у нас создалось впечатление, будто они и действительно мистер и миссис Санта-Клаус. Их лодка была не более чем маленькой плавучей хижиной с ярко-зеленой крышей. Однако внутри нее были все удобства, в том числе газовая плита, стулья, книги… Их дети бегали, плюхались на стулья и играли, словно не считали необычным жить на воде.

– Господи, вы слишком щедры, – приговаривала мама, пока Селин выносила одно за другим и вкладывала нам в руки. – Не знаю, как мне вас благодарить.

У меня мелькнула мыслишка сунуть им записку, подобно пленнице в фильме: «Помогите! Вызволите меня отсюда!» Но их перегруженное маленькое суденышко без того выглядело так, будто может пойти ко дну даже от косого взгляда. Вероятно, то, что они избавились от множества продуктов, отдав их нам, поможет им удержаться на плаву.

У мамы тоже руки были полны.

– Как вам удается добывать столько припасов? – спросила она.

– У нас много друзей, – ответила Селин. – Методистская миссия достает для нас молочный порошок и витамины, чтобы распространять их по деревням вдоль реки. Консервы и хинин поступают из АБСЗМ.

– Мы межконфессиональны, – рассмеялся брат Фаулз. – Я даже получаю небольшое пособие от Национального географического общества.

– АБСЗМ? – переспросила мама.

– Американская баптистская служба зарубежных миссий, – пояснил он. – У них есть миссионерская больница на берегу реки Уамба. Это маленькое заведение принесло огромную пользу в лечении дракункулеза, а также в обучении грамоте и человеческой доброте. Я бы сказал, что они посрамили дух старого короля Леопольда. Если такое возможно. Им руководят мудрейший священник Уэсли Грин и его жена Джейн.

После паузы, спохватившись, брат Фаулз добавил:

– Не в обиду вашему мужу будет сказано, разумеется.

– Но мы – баптисты, – промолвила мама, – и Союз миссий прекратил выплачивать нам пособие накануне провозглашения независимости!

Мистер Фаулз деликатно заметил:

– Воистину, миссис Прайс, есть христиане – и христиане.

– Как далеко расположена эта миссия? Вы добираетесь до нее на своей лодке? – Мама обвела взглядом лодку, продукты и, вероятно, все наше будущее.

Мистер и миссис Фаулз рассмеялись, покачивая головами, словно мама спросила, часто ли они летают на Луну за зеленым сыром [78]78
  Имеется в виду английская пословица «Когда Луна превратится в зеленый (молодой) сыр».


[Закрыть].

– В этом старом корыте не проплывешь более пятидесяти миль по реке Куилу, – объяснил старик. – Дальше начинаются пороги. Но хорошая дорога из Леопольдвиля пересекает Уамбу и тянется до этой реки в Киквите. Брат Грин приплывает туда на лодке, потом добирается до Киквита, и там мы встречаемся. Или едем до аэропорта в Маси-Манимбе, чтобы там получить свои посылки. Милостью Божией нам обычно присылают то, что нам требуется.

– Мы полагаемся на наших друзей, – добавила Селин.

– Да, – подхватил ее муж. – А чтобы поддерживать добрые связи, нужно понимать местные языки – китуба, лингала, бембе, куньи, вили, ндинги и язык этих чертовых говорящих барабанов.

Селин рассмеялась. Все мы, остальные, как обычно, чувствовали себя словно рыбы, выброшенные из воды. Если бы Руфь-Майя была в форме, она бы уже взобралась в лодку и болтала бы с детьми Фаулзов на всех этих языках, а также на французском и сиамском. Меня всегда интересовало, как они понимают друг друга, с помощью реальных слов или между ними существует какая-то иная естественная связь до того, как они повзрослеют. Однако Руфь-Майя была не в форме, поэтому стояла тихо, держась за мамину руку.

– Они предлагали нам уехать, – произнесла мама. – Совершенно определенно. Думаю, нам следовало сделать это, но Натан решил остаться.

– После провозглашения независимости все бросились бежать, – кивнул брат Фаулз. – Люди уезжали по многим причинам: здравый смысл, психоз, нервы сдавали… А другие, как мы, остались, по тем же самым причинам. Кроме слабонервности. В этом нас никто упрекнуть не может, правда, миссис Прайс?

Ну… Думаю, маме было неприятно признаваться, что, будь ее воля, мы бы удрали отсюда, как кролики. Или будь на то моя воля – и пусть бы меня называли трусихой, мне безразлично. «Пожалуйста, помогите, – мысленно пыталась я воззвать к миссис Фаулз. – Вытащите нас отсюда! Пришлите лодку побольше!»

Наконец мама вздохнула и сказала:

– Жаль, что вы уезжаете.

Полагаю, мои сестры были с ней согласны. Раньше мы чувствовали себя здесь как последние люди на земле, говорящие по-английски, и как только это маленькое суденышко затарахтит моторчиком, удаляясь вверх по реке, это ощущение вернется.

– Вы могли бы остаться еще погостить в Киланге, – произнесла Лия, хотя не предложила жить в нашем доме. Не сказала им и того, что они сумели бы разъяснить кое-что папе, считающему, что они – вероотступники.

– Вы очень добры, – улыбнулась Селин, – но нам нужно ехать к родне моей матери. У них в деревне начинают сеять сою. Мы будем возвращаться этой же дорогой по окончании сезона дождей и непременно навестим вас снова.

Что могло, разумеется, случиться в любое время, начиная с июля и до скончания века. Мы стояли и наблюдали с разбитыми сердцами, как они собирают вещи и пересчитывают детей.

– Мне неловко вас обременять, – сказала мама, – но Руфь-Майя, моя младшая, температурит уже месяц, и я беспокоюсь. Здесь где-нибудь есть врач, до которого мы могли бы добраться?

Селин сошла с лодки и приложила ладонь ко лбу Руфи-Майи, а потом наклонилась и внимательно посмотрела ей в лицо.

– Это может быть малярия. Или – тиф. Думаю, не сонная болезнь. Я вам оставлю кое-что, что поможет.

Когда она скрылась обратно в лодке, брат Фаулз тихо признался маме:

– Хотелось бы мне сделать для вас больше, но самолеты миссии прекратили полеты, а что касается дорог, бог знает, что на них происходит. Везде неразбериха. Мы замолвим словечко о вашей малышке перед братом Грином, однако неизвестно, что он сумеет сделать прямо сейчас. – Он взглянул на Руфь-Майю, которая, казалось, и не догадывалась, что обсуждают ее судьбу, и осторожно спросил: – Вы полагаете, это очень срочно?

Кусая ноготь, мама внимательно посмотрела на дочь.

– Брат Фаулз, понятия не имею. Я – лишь домохозяйка из Джорджии.

В эту минуту появилась Селин с флаконом красных капсул.

– Антибиотик, – объяснила она. – Если это тиф, или холера, или что-либо еще, это поможет. Если малярия или сонная болезнь, боюсь, что нет. В любом случае, мы будем молиться за вашу дочь.

– Вы не говорили с папой Нду? – спросил брат Фаулз. – Он располагает удивительными возможностями.

– К сожалению, Натан и папа Нду столкнулись лбами. Не уверена, что он станет нас даже слушать.

– Надеюсь, вы ошибаетесь.

Им действительно пора было отплывать, однако мама хотела продолжить разговор. Пока брат Фаулз сматывал какие-то веревки на палубе, она уточнила:

– Вы действительно были в очень хороших отношениях с папой Нду?

Он поднял голову, немного удивленный:

– Я уважаю его, если вы это имеете в виду.

– Но как христианин вы хотя бы немного продвинулись с ним?

Брат Фаулз выпрямился и почесал голову, взъерошив седые волосы. Чем дольше ты смотрел на этого человека в процессе работы, тем моложе он казался. Наконец он ответил:

– Как христианин я уважаю его убеждения. Он честно правит своей деревней, учитывая все обстоятельства. Мы никогда не сойдемся с ним во мнении по поводу того, что мужчина может иметь четыре жены…

– У него сейчас даже больше, – сообщила Лия.

– Ну вот, видите? Так что в этом отношении я не многого достиг. Но могу сказать наверняка, что каждая из этих жен извлекла пользу из учения Иисуса. Мы с папой Нду провели не один день за кувшином пальмового вина, обсуждая преимущества доброго обращения с женой. За шесть лет, проведенных тут, я заметил, что бить жену стало считаться неправильным. В результате почти в каждой кухне появились маленькие тайные алтари папе Иисусу.

Лия бросила ему с берега конец веревки и помогла столкнуть лодку с мели на более глубокую воду, опустившись на колени, невзирая ни на свои голубые джинсы, ни на что иное. Ада прижимала к груди новые книги по птицекрылым бабочкам, а Руфь-Майя махала рукой и слабо выкрикивала: «Венда мботе! Венда мботе!»

– У вас есть ощущение, что вы все выполнили? – спросила мама, будто мы еще не распрощались, разговор не окончен и отбой не дан.

Брат Фаулз стоял на палубе лицом к корме, глядя на маму так, словно не знал, что он может для нее сделать, и наконец пожал плечами.

– Мы – ветви, привитые к этому доброму дереву, миссис Прайс. Великий корень Африки поддерживает нас. Я желаю вам мудрости и Божьей милости.

– Я вам благодарна.

Они отплыли уже довольно далеко, когда неожиданно брат Фаулз оживился и крикнул:

– А попугай? Метусела? Где он?

Мы переглянулись, никому не хотелось завершать нашу встречу на такой ноте. Ответила ему Руфь-Майя:

– Птичий рай! Он улетел в птичий рай, мистер Фаулз!

– Ха! Это лучшее место для маленького негодяя! – воскликнул он, сразив нас этим наповал.

На берегу собрались деревенские дети, прыгавшие в прибрежном иле. Все они тоже получили подарки: пакеты с сухим молоком и тому подобное. Но они вопили так радостно, что казалось: любят они брата Фаулза по более серьезным причинам, чем сухое молоко, – как дети, уже получившие рождественские подарки в чулке, однако всем сердцем продолжающие верить в Санту.

Только мама не махала рукой. Она стояла по щиколотку в иле, будто это было ее обязанностью – следить за тем, как лодка, уменьшаясь, превращается в крапинку на мерцающей поверхности воды, и не покидала своего поста еще долго после того, как они совсем исчезли из виду.

Ада

На базар, на базар, покупать жирную свинью! Свинью жирную покупать! Базар на Базар на! Но, куда ни глянь, теперь никакой свиньи не увидишь. И даже собаки, которая стоила бы усилий и дров на разведение огня. Ни коз, ни овец – никого. Через полчаса после рассвета канюки поднялись с голого конголезского рекламного щита и улетели, хлопая крыльями так, словно кто-то вытряхивал старое черное шелковое платье. Мясной базар закрылся на время засухи, а дождей все нет и нет. Что касается травоядных, то убивать больше некого.

Июль принес нам странное явление семейства Фаулзов и последующее убеждение – во всех наших головах, в каждой по отдельности, – что их визит, вероятно, был сном. То есть во всех, кроме папиной. Отец часто поминает имя брата Фаулза всуе, он теперь убежден, будто камни на его пути подброшены этим заблудшим разносчиком преступно извращенного христианства.

А август вообще не принес нам никаких приятных снов. Состояние Руфи-Майи внезапно резко ухудшилось, она стала чахнуть, что было необъяснимо, учитывая предыдущее улучшение. Вопреки надеждам на любезно предоставленные миссис Фаулз антибиотики, температура у девочки неуклонно ползла вверх. Руфь-Майя снова залегла в постель с облепившими ее голову, потемневшими от пота волосами. Мама молилась маленькому стеклянному божеству с красными капсулами внутри.

Вторая половина августа принесла нам особую пятидневную килангскую неделю, начинавшуюся и заканчивавшуюся базарным днем и не содержавшую воскресенья, а ограниченную воскресеньями с обеих сторон, как скобками. Кстати, эта особая комбинация имеет один шанс из семи. Она выпадает в среднем семь раз в год, интервалы между ними длятся чуть дольше, чем путешествие Ноя на его мнимом ковчеге.

Представляло ли это редкое явление нечто особенное для соседей? Замечали ли они его? Неизвестно. Таково уж было наше содружество с килангскими собратьями. Однако у нас дома эта неделя прошла как странный мрачный праздник, поскольку каждый из пяти дней нас навещал вождь Киланги папа Нду. Удна Пап. Он высылал вперед своих сыновей, что-то выкрикивавших и размахивавших церемониальными частями животных, оповещая о приближении Его Преосвященства.

Каждый раз приносил подарок: в первый день – свежее мясо антилопы, завернутое в окровавленный кусок ткани (при виде этой крови мы едва не падали в обморок от голода!). На второй день – аккуратную округлую корзинку с плотно прилегающей крышкой, наполненную бобами мангванси. На третий – живую куропатку со связанными лапами; на четвертый – мягкую выдубленную шкуру муравьеда. А в последний день – маленькую резную статуэтку беременной женщины из розовой слоновой кости [79]79
  Пинк айвори (англ. pink ivory, розовая слоновая кость), умнини, умголоти – очень редкая экзотическая порода дерева из Южной Африки.


[Закрыть]. Вид этой маленькой розовой женщины, конечно, вдохновил папу на разговор с папой Нду о ложных идолах. Но до этого, пятого дня – и потом постоянно – отец был в восторге от внимания к нему со стороны вождя. Преподобный кукарекал какую-то чушь, расхаживая по дому.

– Наше христианское милосердие воздается нам семикратно, – объявил он, допуская вольность с точки зрения математики и радостно хлопая себя по бедрам в штанах защитного цвета. – Чудесно! Орлеанна, не говорил ли я тебе, что вскоре Нду будет на нашей стороне?

– Думаешь, это конец, Натан? – спросила мама.

Она хранила молчание по поводу визитов папы Нду в наш дом. Мы ели мясо, и с удовольствием, однако безделушку мама убрала с глаз долой, в свою спальню. Нам было любопытно рассмотреть и потрогать интригующую маленькую розовую мадонну, но мама считала, что мы не должны проявлять к ней чрезмерный интерес. Несмотря на заверения брата Фаулза относительно характера папы Нду, она подозревала, что его дары не безвозмездны. И, как выяснилось, была права. Хотя нам понадобилось время, чтобы убедиться в этом.

Поначалу мы были просто польщены и изумлены: Удна Пап идет через двор прямо к нам в дом, останавливается на минуту перед святыней настенно-ручного зеркала Рахили, а потом устраивается в нашем единственном кресле с подлокотниками. Сидя в нем, как на троне, не снимая шляпы, он обозревает комнату сквозь свои пустые очки и со свистом размахивает мухобойкой из звериного хвоста – символом своего жизненного статуса. Каждый раз, снимая странную остроконечную шляпу, папа Нду представал крупным, могучим мужчиной. Темный куполообразный лоб и заметно начинающая отступать линия волос гармонировали с широкими лицом, грудью, плечами и чрезвычайно мускулистыми руками. Подтянув под мышками цветастую драпировку, он складывал руки на груди с видом человека, довольного своей внешностью. На маму это не производило впечатления. Но она мобилизовала свои хорошие манеры и выдавливала свежий апельсиновый сок, который вождь очень любил.

Отец, придававший теперь особое значение тому, что наш дом принимает папу Нду, подтащил стул поближе, сел на него верхом, сложив руки на спинке, и стал донимать его Писанием. Папа Нду попытался перевести разговор на деревенские дела или на смутные слухи о бунтах в Матади и Стэнливиле, доносившиеся до всех. Но в основном он потчевал папу лестными наблюдениями, например, такими: «Папа Прайс, у вас trop de jolies filles [80]80
  Много хорошеньких дочерей (фр.).


[Закрыть] – слишком много хорошеньких дочерей» или менее приятными, однако более правдивыми замечаниями вроде: «Вы очень нуждаетесь в еде, n’est pas [81]81
  Не так ли (фр.).


[Закрыть]?» Для какого-то собственного тайного удовольствия он приказал «хорошеньким дочерям» (и мы повиновались) выстроиться перед ним шеренгой по росту. Самой высокой была Рахиль – пять футов шесть дюймов, со всеми данными, необходимыми для плаката «Мисс Америка»; самой низенькой – я, на два дюйма ниже своей сестры-близняшки по причине кривобокости. (Руфь-Майя, пластом лежавшая в бреду, была исключена из состава участников.) Папа Нду цокнул языком и сказал, что мы очень худые. Это подвигло Рахиль, дрожа от гордости, расхаживать по дому, выпятив таз на манер манекенщицы, демонстрирующей образцы высокой моды. Она выпендривалась во время этих визитов, бросаясь помогать маме, хотя никогда не сделала бы этого без зрителей.

– Папа Нду, – произнесла мама, – наша младшая горит в лихорадке. Вы такой важный человек, надеюсь, приходя к нам, не заразитесь какой-нибудь страшной болезнью. – Более откровенно она не могла выразить просьбу о помощи.

На время внимание папы Нду ослабло; мы ходили в церковь, глотали еженедельные противомалярийные таблетки, зарезали еще одну курицу из нашей убывающей стаи и, опережая друг друга, проникали в мамину спальню, чтобы рассмотреть гениталии маленькой резной женщины. Позднее, по прошествии двух воскресений, папа Нду вернулся. На сей раз его дары были более личными: кусок набивной хлопчатобумажной ткани с чудесным рисунком, для канги, резной деревянный браслет и маленькая баночка душистого, похожего на воск вещества, о назначении которого мы даже размышлять не стали и, конечно, не обсуждали его с папой Нду. Мама приняла эти подарки обеими руками, как здесь принято, и молча отложила в сторону.

Нельсон, как обычно, сжалился в конце концов над нашим полным невежеством и объяснил, что происходит: куквела. Папа Нду хочет взять новую жену.

– Жену?! – воскликнула мама. Она стояла в кухонном доме и смотрела на него так же, как, помню, глядела на объявившуюся там кобру. Мне даже закралась в голову мысль, не схватит ли мама палку и не огреет ли Нельсона по башке, как огрела змею.

– Да, мама Прайс, – кивнул он без намека на извинение.

Нельсон привык к нашей чрезмерно бурной реакции на вещи, которые для него были обычными, вроде кобры в кухне. Но в голосе его звучала особая устало-снисходительная нотка, поскольку его голова была в этот момент засунута в печку. Мама опустилась на колени рядом с ним, помогая держать зольник, пока Нельсон вычищал золу из плиты. Оба они были обращены спинами ко входу и не видели, что я там стою.

– Ты имеешь в виду одну из девочек? – спросила мама. Она потянула Нельсона за майку, чтобы вытащить из плиты. – Хочешь сказать, что папа Нду желает жениться на одной из моих дочерей?

– Да.

– Нельсон, у него уже есть шесть или семь жен! Боже милостивый!

– Папа Нду очень богатый. Он слышал, что у папы Прайса нет денег и еды. Увидел, что ваши дети худые и больные. И он знает, что не в правилах папы Прайса принять помощь от конголезца. Однако можно совершить обмен. Папа Нду поможет вашей семье, заплатив папе Прайсу слоновой костью, пятью или шестью козами и, наверное, немного деньгами, чтобы взять Мвулу из его дома. Папа Нду – хороший вождь.

– Он хочет Рахиль?!

– Да, желает купить Муравьиху, мама Прайс. Вы получите всех этих коз, и вам не нужно будет больше ее кормить.

– Ох, Нельсон! Неужели ты можешь это хотя бы представить?

Он внимательно посмотрел маме в лицо, моргая запорошенными золой ресницами.

К моему удивлению, она начала смеяться. А потом смеяться начал и Нельсон. Раскрыл свой почти беззубый рот и завывал от смеха вместе с мамой, оба стояли, упершись руками в бока. Наверное, они вообразили Рахиль, обернутую набедренной повязкой и пытающуюся толочь маниок.

Мама вытерла слезы.

– Почему ты решил, будто он выбрал именно Рахиль? – По маминому голосу я догадалась, что теперь она даже не улыбается, хотя только что хохотала.

– Он объяснил, что странный цвет Мвулы будет смешить других его жен.

– Что?

– Ее цвет. – Нельсон потер плечо, потом поднял два испачканных золой пальца, словно показывая, что в печальном случае Рахили вся краска куда-то ушла. – У нее кожа не такая, как надо, вы же знаете, – произнес он, как будто сказать такое женщине о ее дочери было вовсе не оскорбительно. Затем снова опустился на колени, нырнул головой и плечами глубоко внутрь плиты, чтобы выгрести из нее остатки золы.

– Люди говорят, может, она родилась слишком быстро, не допеклась. Это правда? – Он с любопытством посмотрел на мамин живот.

Она не сводила с него глаз.

– Что ты имел в виду, заявив, что других жен будет смешить ее цвет?

Нельсон недоуменно глядел на маму, ожидая дальнейших вопросов.

– Тебя послушать, так он хочет сделать из нее аксессуар для своего наряда.

Нельсон долго молчал, оттирая лицо от золы и размышляя над метафорой аксессуара к одежде. Я вошла в кухню, чтобы взять банан, потому что поняла: больше ничего интересного не услышу. Мама и Нельсон достигли предела взаимного понимания.

Лия

Вот в чем заключалась наша проблема: папа Нду был бы очень оскорблен, если бы отец отверг его щедрое предложение жениться на Рахили. И дело было не только в папе Нду. Что бы мы ни думали об этом солидном мужчине в остроконечной шляпе, он был номинальным главой, представлявшим волю Киланги. Вероятно, именно поэтому брат Фаулз считал, что мы должны уважать его или, по крайней мере, оказывать ему внимание, каким бы свихнутым вождем он нам ни представлялся. Каждые несколько недель папа Нду проводит сходки со своими соправителями, а они, в свою очередь, встречаются со всеми семьями. В общем, когда папа Нду что-то заявляет, можно быть уверенным, что его устами говорит вся деревня.

Анатоль объяснил мне местную схему управления. Он говорит, что бросание камешков в сосуды, при котором побеждает тот кандидат, в чьем сосуде окажется больше всего камешков, – бельгийская идея честного голосования, у местных жителей имеется собственное мнение на сей счет. Конголезцам (в том числе ему самому, как он признался) странно, что, если один человек набрал пятьдесят камешков, а другой сорок девять, первый безоговорочно побеждает, а второй проигрывает. Это же означает, что почти половина избирателей будет недовольна, а если верить Анатолю, от деревни, где недовольна половина жителей, добра не жди. Обязательно возникнут неприятности.

Здесь победить можно, только набрав сто процентов. А для этого требуется много времени. Они будут общаться, заключать сделки и спорить до тех пор, пока не придут к мнению о том, что нужно делать, только тогда папа Нду может не сомневаться, что все так и будет. Если он выполняет свои обязанности хорошо, один из сыновей может стать вождем после его смерти. Если нет, женщины прогонят папу Нду из деревни большими палками, и Киланга выберет себе другого вождя. В общем, папа Нду – глас народа. И сейчас этот «глас» объясняет нам, что мы станем меньшей обузой для самих себя и для других, если позволим ему купить Рахиль за несколько коз. Это ставит нас в затруднительное положение.

Рахиль совершенно озверела, и впервые в жизни я не могла ее за это винить. Я радовалась, что он выбрал не меня. Мама поклялась Рахили, что мы не продадим ее, однако подобные заверения – не то, что вы готовы услышать из уст собственной матери. Мысль, чтобы выйти замуж за папу Нду, отравила сознание Рахили, и что бы ни делала, она каждые десять минут останавливалась и принималась выть от омерзения. Рахиль требовала от папы, чтобы мы сию же минуту отправились домой, потому что она не вынесет больше ни одного дня подобного унижения. Он пытался приструнить ее переписыванием стиха о почитании отца и матери своих и, как только она заканчивала, заставлял переписывать его снова! У нас закончилась бумага, и Рахиль была вынуждена исписывать мельчайшим почерком обороты старых писем и конвертов, сохранившихся с тех времен, когда мы получали почту. Нам с Адой было жаль ее, и мы тайно помогали ей, даже не требуя по десять центов за стих, как делали это дома. Да и к чему: чем бы Рахиль заплатила?

Мы не могли отказаться принимать у себя вождя, какие бы чувства к нему ни испытывали. Но он приходил, и Рахиль вела себя очень странно. Честно признаться, когда его не было – тоже. Она надевала на себя одновременно много одежды, закрываясь ею с головы до пят, и даже в доме, где было по-прежнему жарко и сухо, ходила в дождевике. Странные вещи проделывала она и со своими волосами. Для Рахили это было признаком глубокого внутреннего расстройства. Представляете, какое нервное напряжение царило у нас в доме?

Мы постоянно слушали рассказы о жестоких столкновениях между черными и белыми. Но, глядя из собственных окон, видели вот что: мама Нгуза и мама Мванза болтают друг с другом посреди дороги, а двое маленьких мальчишек на обочине пытаются описать один другого. Все были по-прежнему бедны, как церковные мыши, однако более-менее довольны жизнью. Похоже, независимость прошла поверх нашей деревни, как чума в Египте в незапамятные времена пощадила тех, у кого на пороге был правильный знак. Но мы не знали, какой знак правильный и от чего нас нужно пощадить. Мы и раньше-то толком не понимали, что происходит, а теперь, если все изменилось, тем более не представляли, во что верить и как действовать. У нас возникало ощущение опасности, которое мы не обсуждали, но чувствовали, что должны быть готовы к ней каждую минуту. Мама не проявляла терпимости к истерикам Рахили. Строго велела ей взять себя в руки, потому что сейчас все силы самой мамы поглощает болезнь Руфи-Майи.

У той спина покрылась сыпью, и к ней нельзя было притронуться, такой горячей она была. Мама чуть ли не каждый час обтирала ее губкой. Ночи сестренка проводила, свернувшись калачиком в изножье железной двуспальной кровати родителей. Мама решила, что койку самой Руфи-Майи нужно переставить в главную комнату, чтобы в дневное время она находилась с нами и мы могли постоянно держать ее под наблюдением. Мы с Рахилью помогли перетащить кровать, Ада скатала и перенесла постельное белье. Наши кровати, спаянные из железных трубок, были такими тяжелыми, что трудно вообразить. Сначала пришлось снять с рамы москитную сетку, потом – раз-два взяли! – мы с трудом отодвинули кровать от стены и… обалдели от увиденного.