Текст книги "Библия ядоносного дерева"

Десять лет назад, когда Анатоль получил первое письмо с новой официальной печатью президента независимой Анголы, казалось, будто мечты способны сбываться. После шести веков собственных распрей и нескольких столетий португальского насилия воинственные племена Анголы наконец пришли к миру и согласию. Нето стал президентом африканской страны, свободной от иностранного правления. Мы упаковали вещи и были готовы выехать в тот же день. Отчаянно хотели увезти сыновей в такое место, где они смогли бы ощутить хотя бы вкус надежды, если не еды.

Но не прошло и двух недель со времени подписания мирного соглашения, как Соединенные Штаты нарушили его. Они по воздуху перебросили огромное количество вооружений противнику Нето, поклявшемуся его уничтожить. В день, когда мы об этом узнали, я сидела и плакала в кухне, охваченная стыдом и гневом. Патрис сел на пол возле моего стула и похлопал меня по ноге.

– Mama, ne pleure pas. Ce n’est pas la faute de Grand-mère, Mama [134]134
  Мама, не плачь. Бабушка не виновата (фр.).


[Закрыть], – произнес он.

Ему и в голову не пришло связать меня с позорным поступком Америки, он счел, что я сержусь на маму и Аду. Патрис поднял узкое маленькое личико с миндалевидными глазами, и я увидела его отца много лет назад, сказавшего: «Ты не виновата, Беене».

Но кто, если не я, и сколько поколений должно смениться, чтобы мы перестали быть чужими для собственных детей? Убийство Лумумбы, поддержка власти Мобуту, развязывание войны в Анголе – звучит как заговоры между мужчинами, но в действительности это предательство теми самыми мужчинами собственных детей. Это тридцать миллионов долларов (Анатоль недавно назвал мне цифру), которые Соединенные Штаты уже потратили на попытки лишить Анголу независимости. Каждый доллар достался от какого-то конкретного человека. Как это делается? Они думают об этом, как о торговой операции, наверное. Технические средства, пластиковая взрывчатка, противопехотные мины нужны, чтобы у людей была работа. Или это торговля надуманными страхами: вифлеемских домохозяек убедили, будто далекий черный коммунистический дьявол оттяпает у них часть их стильно обставленных гостиных?

Но как такое могло быть, что после нарушенного договора и отчаянной мольбы Нето о помощи только кубинцы отозвались на нее? Мы – мальчики, Анатоль и соседи – радовались, прыгали и кричали у нас во дворе, когда по радио сообщили, что в Луанду прибыли самолеты. В них прилетели учителя и медицинский персонал с коробками вакцины от оспы. Мы воображали, что они освободят Анголу и направятся по реке Конго делать прививки всем нам!

Рахиль пишет, что мне промыли мозги участники коммунистического заговора. Она совершенно права. Я полностью на стороне школьных учителей и медсестер и не испытываю лояльности по отношению к пластиковой взрывчатке. Родина, какую я назвала бы своей, не стала бы взрывать в далекой борющейся стране гидроэлектростанции и водопроводы, ставя темноту и дизентерию на службу своим идеалам, не закапывала бы мины на ангольских дорогах, по которым везут еду голодающим детям. Мы с комом в горле следили за этой войной, зная, что́ теряем. Еще одно Конго. Еще один потерянный шанс, словно поток отравленной воды катится по Африке, и от этого наши сердца сжимаются в кулак.

Поскольку больше надеяться не на что, мы надеемся на Анголу, ожидая времени, когда прошлое окажется на сносях, а будущее сузится до щели под дверью. Мы зависли на границе со всем скарбом, который мог нам понадобиться на конечном этапе судьбы. Багаж состоял из кушеток, стола и стульев, купленных в Киншасе, собрания книг по сельскому хозяйству и учебных пособий из Бикоки, моего старинного чемодана с «фамильными драгоценностями», спасенными из Киланги. Анатоль сохранил даже глобус, который я подарила ему на нашу свадьбу, – тыкву, раскрашенную мною под пение девятин монахинями. В их странной библиотеке имелся Сент-Экзюпери, но ничего мирского вроде атласа мира, так что пришлось мне работать по памяти. Позднее мои сыновья, словно ученики хироманта, пытались предугадать будущее мира по отрезкам и изгибам рек на этом глобусе, каким-то чудесным образом пережившим и влажность, и наши переезды и который остался невредим, лишь несколько несанкционированных архипелагов серой плесени появилось там и сям в океанах. Анатоль дорожил им и тем удивительным фактом, что я первая сообщила ему, какую форму имеет Земля. А теперь, когда я смотрю на глобус, стоящий у него на столе, меня оторопь берет от того, сколько всего я пропустила в свои восемнадцать лет: Каспийское море, например. Уральские горы, Балканы, Пиренеи – целые горные хребты исчезли во тьме моего невежества. Однако Конго имеет точные очертания и размеры в отличие от Европы и обеих Америк. Видимо, уже тогда я твердо решила дать Африке равный шанс.

Мы все еще те дети, какими были когда-то, с планами, которые держим в тайне даже от самих себя. Анатоль, полагаю, хочет пережить Мобуту и вернуться, когда мы сможем, стоя на земле Конго, сказать: «Мы дома», не ощущая при этом на языке привкуса позолоченных люстр и жгучей горечи голодной смерти. А я, наверное, мечтаю когда-нибудь выйти из дому без клейма «белая» и пройти по милосердной земле рядом с Руфь-Майей, не держащей на меня зла. Я никогда не перестану бороться за равноправие, верить, что жизнь станет все-таки справедливой, – как только мы очистим ее от ошибок временно введенных в заблуждение людей. Эта вера – как малярия, от нее я окончательно не избавилась, она бродит у меня в крови. Я предвкушаю, как наградой будут отмечены доброта и великодушие, и жду, что карающий меч упадет на голову зла, несмотря на годы, когда я качалась в колыбели вознагражденного зла и убитой добродетели. Как только начинаю чувствовать себя изнуренной жизнью, я вдруг вскидываюсь, будто в лихорадке, смотрю на мир и ахаю от того, сколько всего сделано в нем неправильно и как много мне нужно изменить. Наверное, я была слишком похожа на папу, чтобы хотя бы отчасти не стать такой, какой он хотел меня видеть.

Разговорная практика с моими соседями на богатом тональном языке смягчила звучание его голоса в моем восприятии. Теперь я слышу полутона, переливающиеся под поверхностью слов «правильно» и «неправильно». Мы были потрясены тем, сколько различных значений имеют слова на киконго: «бангала» – это и самое дорогое, и самое невыносимое, а также – ядоносное дерево, ядовитый сумах. Каждый раз это слово сбивало пафос проповеди отца, когда он выкрикивал: «Папа Иисус бангала!»

В прошлом, когда Рахиль из ниоткуда вытаскивала слова, чтобы обозначить ими то, что ей было нужно, а Руфь-Майя изобретала собственные, мы с Адой пытались разгадывать: как то, что ты вроде знаешь, в Африке может означать нечто совсем иное. Мучились над словом «нзоло», которое имеет столько смыслов: и горячо любимый; и белый червяк для рыболовной наживки; и особый оберег от дизентерии; и карликовая картошка. «Нзоле» означает двойную юбку, предназначенную для того, чтобы оборачивать ею сразу двоих. Вскоре я поняла, как соотносятся эти вещи. Во время свадебной церемонии муж и жена стоят рядом, плотно укутанные нзоле, оно связывает их воедино, как самых дорогих друг другу людей – нзолани. Дорогих, как первые картофелины сезона, маленькие и сладкие, словно джорджийские земляные орехи. Ценные, как самые толстые червяки, выкопанные из земли, на них ловится крупная рыба. А оберег от дизентерии, который больше всех ценят матери, содержит частичку того, что несет в себе слово «нзоло»: нужно выкопать и высушить червяка и картофелинки, связать их ниткой, выдернутой из свадебного покрывала, и дать знахарю-колдуну нганга, чтобы он благословил их огнем. Только самым лучшим, что есть в твоей жизни, ты сумеешь защитить детей – в это, по крайней мере, я свято верю. Каждого из своих орехово-коричневых детей я называла «нзолани» и чувствовала при этом во рту вкус рыбы, огня и картофеля. По-другому теперь никак нельзя.

«Все, что ты с уверенностью считаешь правильным, в ином месте может оказаться неправильным. Особенно здесь», – часто говорю я себе, когда кипячу в кухне подгузники и веду мысленный спор с отсутствующей Рахилью (что мало отличается от спора с Рахилью присутствующей). Она снова и снова напоминает мне о коммунистической угрозе. Я выхожу из кухни, чтобы вылить воду и помахать рукой соседке, которая варит арахис в старом колесном диске. Мы обе замираем при звуке приближающегося автомобиля. Это может быть черный «мерседес» синих шлемов; мобутовские посланники приезжают отобрать наш жалкий урожай, чтобы финансировать строительство очередного дворца. Неожиданно из детства всплывает мое первое косноязычное определение коммунизма, какое я дала Анатолю: они не боятся Бога и считают, что дома у всех должны быть одинаковыми.

Оттуда, где я сейчас стою, сестра, трудно постичь угрозу.

Я живу в маленьком доме, набитом мальчиками, картошкой, амулетами и научными книгами, тут хранится наше свадебное покрывало, расчлененная карта мира, старинный кожаный чемодан памяти – разрастающееся скопление прошлого, вытесняющее наше постоянно сужающееся будущее. И терпение почти на исходе. Понадобилось десять лет, и все равно это кажется чудом, но американцы проигрывают в Анголе. Их противопехотными минами по-прежнему нашпигована вся страна, каждый день они отрубают ногу или руку ребенку, и я знаю, что́ может с нами случиться, если мы поедем по этим дорогам. Однако в своих мечтах я продолжаю надеяться, тем более что в этой жизни у нас нет надежного убежища. И даже если, черт возьми, мне придется весь путь проскакать на одной ноге, я найду место, которое смогу назвать своим домом.

Книга шестая. Песнь трех отроков

Ибо праведен Ты во всем, что соделал с нами, и все дела Твои истинны и пути Твои правы, и все суды Твои истинны…

Избави нас силою чудес Твоих.

Песнь трех отроков, 7–19 Апокрифы

Рахиль Прайс

«Экваториал»

Я постоянно получаю комплименты по поводу своей чистой кожи, но признаюсь вам по секрету: ничто не требует бо́льших усилий, чем поддержание себя в хорошей форме.

И, черт возьми, ничто не заставляет почувствовать себя столетней старухой так, как собственное пятидесятилетие. Однако я не собиралась воткнуть свечи в торт, а потом сжечь дом. Я прожила этот день, не сказав о нем ни слова ни одной живой душе. А теперь вот закрыла бар и сижу, попыхивая любимой сигаретой «Лаки страйк» и покачивая сандалией, висящей на большом пальце ноги. Я всегда могу сказать, что это был лишь еще один обычный день, как любой другой. Тем не менее есть в нем нечто такое, что немного выбивает из колеи.

Думала ли я когда-нибудь, что закончу этим, – буду стареть тут? Никогда в жизни. Но вот я здесь. Я прошла через столько браков и почти браков, что устанешь считать, но так и не вырвалась с Черного континента. Прижилась здесь, завязла, и мне даже не хочется выбираться! На прошлой неделе пришлось поехать в Браззавиль за заказом спиртного, потому что я не могла найти водителя, который наверняка привез бы алкоголь и машину обратно в целости и сохранности, но в одном месте на пути было наводнение, и дорогу перегородили два упавших дерева. Когда наконец вернулась сюда, упала на колени и поцеловала пол в баре. Клянусь, я это сделала. Поцеловала его за то, что он все еще находился на месте, поскольку до сих пор боюсь, как бы в мое отсутствие обслуга не растащила дом по досточкам. Но пока все в порядке.

По крайней мере, я человек, который, глядя вокруг себя, видит, чего он достиг в жизни. Не хвастаясь, скажу, что сама создала собственные владения, и здесь я себе хозяйка. Порой возникают поломки в сантехнике и неурядицы с персоналом, но я абсолютно уверена во всех своих службах. У меня в каждой комнате висит табличка со словами, что гости могут обращаться с жалобами в администрацию каждый день между девятью и одиннадцатью часами утра. И что, слышала я от них нарекания? Нет. Я правлю твердой рукой, и дела идут хорошо. Это первое, чем могу гордиться. Есть еще второе: я хорошо зарабатываю. И третье: мне некогда чувствовать себя одинокой. Как я уже сказала, в зеркале – все то же лицо: пятьдесят лет, а не дашь больше… девяноста, ха-ха!

Думаю ли я когда-нибудь о той жизни, какую могла бы прожить в старых добрых Соединенных Штатах? Размышляю о ней почти каждый день. Боже, вечеринки, автомобили, музыка – весь этот беззаботный американский образ жизни! Я упустила возможность быть частью чего-то, во что действительно можно верить. Когда сюда наконец провели телевидение, то ежедневно в четыре часа по нему показывали «Американскую эстраду» Дика Кларка. Я запиралась в баре, наливала себе двойной «Сингапурский слинг», усаживалась перед экраном с бумажным веером и едва не теряла сознание от горя. Я ведь знала, как делать такие прически. Могла бы стать кое-чем в Америке.

Почему бы не уехать туда? Ну, теперь-то слишком поздно, разумеется. У меня есть обязательства. А тогда… Сначала был один муж, потом другой, они меня привязывали к месту, затем – «Экваториал», а это не просто отель, руководить им все равно что править небольшой страной, из которой все норовят удрать, прихватив свой кусок, стоит лишь тебе повернуться спиной. Мысль, что мои вещи будут разбросаны по склону горы и по джунглям в долине, что в дорогущих французских скороварках, закопченных до черт знает какого состояния, станут варить маниок на вонючем огне, а чудесные хромированные столешницы превратятся в крышу чьей-нибудь халупы, была невыносима. Ну уж нет. Ты создаешь что-то, а потом тратишь остаток дней, вкалывая, как черт, чтобы это не развалилось. Одно тянет за собой другое, и тебя засасывает.

Много лет назад, когда с Аксельрутом все пошло наперекосяк, нужно было уезжать домой. У меня еще не было никаких вложений в Африку, кроме маленькой старой квартирки-будуара, отделанной по моему вкусу в розовых тонах. Я пыталась уговорить Аксельрута переехать обратно в Техас, где у него, как предполагалось, имелись кое-какие связи, судя по его паспорту, оказавшемуся, впрочем, фальшивым. Более того, я могла уехать одна. Слинять, не прощаясь, ведь мы были женаты только в библейском, так сказать, смысле слова. Уже тогда у меня был некий знакомый высокопоставленный господин, он помог бы мне наскрести на авиабилет, и не успела бы я глазом моргнуть, как очутилась бы, поджав хвост, в Вифлееме, в одной хибаре с мамой и Адой. Ну, конечно, пришлось бы выслушивать: «Я говорила тебе!..» по поводу Аксельрута. Однако к тому времени я уже одолела гордость. Мне приходилось делать это так часто, что я практически была выстлана изнутри своими ошибками, как плохо оклеенная обоями ванная комната.

Сколько раз я паковала вещи! Но когда доходило до дела, тру́сила. Чего я боялась? Трудно объяснить. Если коротко – опасалась, что не сумею приспособиться. Мне ведь было девятнадцать или двадцать лет. Мои одноклассники наверняка все еще хныкали из-за своих ухажеров и боролись за место официантки в придорожном ресторане «Эй энд Даблъю». А пределом их мечтаний в мире, где человек человеку волк, была школа косметичек-массажисток. И тут является Рахиль с крашеными волосами, мертвой сестрой и проклятым браком за спиной, не говоря уж обо всем остальном. Не говоря о Конго. Долгое путешествие по этой грязи лишило меня сил и сделало слишком умудренной жизнью, чтобы возвращаться на подростковую сцену.

Я так и слышала, как они спрашивают: «Ну, как там было?» И что бы я им отвечала? «Ну, нас чуть не съели живьем муравьи. Все, кого мы знали, умерли от болезней. У детей был страшный понос, а вода пересохла. Когда нас мучил голод, мы убивали животных и сдирали с них шкуру» – так, что ли?

Давайте смотреть правде в глаза, дома я никогда не стала бы популярной. Все, с кем я прежде общалась, перестали бы разговаривать со мной, заподозри они, что мне приходилось делать пи-пи в кустиках. Если бы я захотела войти в их круг, пришлось бы притворяться, а актриса из меня никакая. Вот Лия это умела, она поступала правильно, желая угодить папе, или учителям, или Богу, или чтобы доказать, что она это может. А Ада, как известно, много лет изображала немую из чистого упрямства. Что касается меня, то я никогда не помнила, кем стараюсь казаться. Не проходило и дня, как я это забывала и начинала проявлять свои подлинные чувства.

Это не относится к теме, но знаете, кому я всегда по-настоящему сочувствовала? Мальчикам-солдатам, которые вернулись из Вьетнама. Я читала об этом. Все вопили: «Мир, брат, мир!» [135]135
  Популярная в то время американская песня.


[Закрыть] А оказавшись в джунглях, наблюдали, как плесень пожирает мертвые тела. Теперь я знаю, что́ они тогда чувствовали.

Нет, это не для меня. Я из тех, кто никогда не оглядывается назад. И по-своему добилась успеха, не упустив возможности стать светской женщиной. Жена посла – вы только представьте! Мои вифлеемские сверстницы, вероятно, уже сделались старыми и седыми, еще загружают свои стиральные машины «Майтаг», ухаживают за детьми или внуками и по-прежнему мечтают быть похожими на Бриджит Бардо. Я приобщилась к министерству иностранных дел.

Я не могла иметь детей, и это одно из того немногого, о чем я сожалею. У меня были проблемы по женской части из-за инфекции, которую я подцепила от Ибена Аксельрута. Как я уже говорила, за связь с ним пришлось расплачиваться.

Однако здесь, в «Экваториале», я не скучаю. Кому нужны дети, если есть обезьяны, врывающиеся в столовую, чтобы своровать еду из тарелок постояльцев? Такое случалось не раз. Среди животных, которых я держу в клетках в саду, есть четыре обезьяны и гиеновая собака, и все они норовят удрать при малейшей оплошности со стороны мальчишки, чистящего клетки. В ресторан врываются с дикими визгами: несчастная гиеновая собака мчится куда глаза глядят, спасая свою шкуру, а обезьяны легко соблазняются видом каких-нибудь свежих фруктов. Они могут схватить даже бутылку пива и выпить ее! Однажды, вернувшись с базара, я застала зеленых мартышек, Принцессу Грейс и Генерала Миллза, в стельку пьяными, они раскачивались, сидя на столе, а группа немцев – владельцев кофейных плантаций, размахивая пивными кружками, пела: «А ну, выкатывай бочку!» Сценка была та еще! Я терплю почти любое времяпрепровождение, которое нравится моим гостям, потому что только так и можно в бизнесе держаться на плаву. Но уж я заставила тех господ-немцев заплатить за ущерб.

Порой группа туристов останавливается возле моего отеля, и у них создается ошибочное представление об этом заведении. Но это бывает с новенькими, не знакомыми с «Экваториалом». Они видят меня, распростершуюся у бассейна со связкой ключей на шее, потом моих хорошеньких молодых поварих и горничных, отдыхающих во время перерыва в патио среди гераней, и догадайтесь, что они думают. Туристы принимают меня за хозяйку публичного дома! Поверьте, уж я умею их образумить. Если мой дом напоминает вам дом терпимости, говорю я им, то это свидетельствует лишь о ваших моральных устоях.

Должна, однако, признать, что, в общем, это забавно. Я уже не так молода, как прежде, но если я так и говорю, то распускаться не позволяю себе никогда. Наверное, мне должно быть лестно, когда какой-нибудь тип заглядывает через садовую ограду и думает, будто подглядывает за Иезавелью. О, если бы отец сейчас меня увидел, он бы задал мне Стих!

Боюсь, детские уроки набожности сползли с меня, как горячее масло со сковородки. Порой я думаю: не ворочается ли старенький папочка в могиле (или где там он лежит)? Не сомневаюсь, отец ожидал, что из меня вырастет примерная дама-прихожанка в аккуратной шляпке, занимающаяся добрыми делами. Но жизнь не дает тебе много шансов быть добродетельной. Во всяком случае, не здесь. Даже папа понял это, пройдя трудный путь. Он выглядел решительным, считал, что спасет местных детей, а чего добился – кроме того, что потерял собственных? Хороший урок. Если привозишь практически взрослых, пышущих жизнью дочерей в Африку, неужели не сознаешь, что по меньшей мере кто-то из них либо выйдет замуж, либо еще что, и останется здесь? Невозможно просто гордо шествовать по джунглям с целью изменить их на свой христианский лад и не понимать, что джунгли, в свою очередь, изменят и тебя. Я это наблюдаю сплошь и рядом на примере джентльменов, приезжающих сюда по делам. Некоторые из них полагают, что станут хозяевами Африки, а кончают тем, что их элегантные европейские костюмы, сшитые на заказ, валяются скомканными в углу, а сами они сходят с ума от зуда из-за паразитов, проникших под кожу. Если бы все было так просто, как они думали сначала, Африка теперь выглядела бы как Америка – разве что пальм побольше. А она такая же, как миллион лет назад. Тогда как африканцы захватили всю Америку, устраивают беспорядки, требуя для себя гражданских прав, а также доминируют в спорте и индустрии популярной музыки.

С самого первого момента, ступив на землю Конго, я поняла: мы тут не хозяева. Когда люди потащили нас в церковь, где устроили свои полуголые танцы и накормили козлятиной с шерстью на шкуре, я сразу сказала себе: это путешествие разрушит семью Прайсов. Так оно и случилось. Ошибкой отца было то, что он попытался заставить абсолютно всех думать так, как думает сам. Он твердил нам: «Девочки, вы обязаны выбрать свою дорогу, пройти по ней, не отклоняясь, и претерпеть все последствия!» Что ж. Если отец теперь мертв и покоится на каком-нибудь вудуистском кладбище или, того хуже, съеден дикими зверями, – аминь. Наверное, это и есть последствие, какое ему выпало претерпеть.

Вам может не нравиться мое представление об Африке, но вы должны признать, что это представление изнутри. У вас свой образ мыслей, у нее – свой, и эти два поезда не встретятся никогда! Просто надо не позволить ей повлиять на твой ум. Если тут происходят отвратительные события, что ж, повесь крепкий замок на дверь и убедись, надежно ли он заперт, прежде чем ляжешь спать. Сосредоточься на том, чтобы создать вокруг себя маленький идеальный мир, как это сделала я, и увидишь, что будет. Ты вовсе не обязан впадать в тоску из-за чужих несчастий.

Удивляюсь, что целой и невредимой выбралась из того, через что мне пришлось пройти. И мне порой кажется, будто своим успехом я обязана книжечке, которую я прочитала давным-давно – «Как выжить в 101 катастрофе». Простейшие приемы спасения в опасных ситуациях. В падающем лифте постарайтесь вскарабкаться на стоящего рядом, чтобы его тело послужило вам подушкой при приземлении. В переполненном театре, когда толпа устремляется к пожарному выходу, изо всех сил всадите локти в ребра соседей, чтобы вклиниться между ними, а потом оторвите ноги от пола – чтобы вас не растоптали. Ведь именно так люди часто погибают в толпе во время паники: кто-то наступает вам на ноги сзади и начинает идти по ним, пока вы не оказываетесь распластанным и растоптанным на земле. Вот что вас ждет, если будете стараться твердо стоять на своих двоих, – вас сокрушат!

Мой совет: предоставьте другим толкаться и лягаться, а сами просто плывите по поверхности. В конце спасенной окажется именно ваша шея. Вероятно, звучит и не по-христиански, но будем смотреть правде в глаза: когда по ночам я выхожу из своего маленького мира и прислушиваюсь к звукам, доносящимся из темноты, меня до мозга костей пробирает осознание того, что это место – не христианское. Это чернейшая Африка, где жизнь с ревом несется мимо вас, как потоп, поэтому вы хватаетесь за что угодно, что способно помочь вам удержаться на поверхности.

Если хотите знать мое мнение, так есть и так будет всегда. Упираешься локтями, отрываешься от земли и держишься на весу.

Лия Прайс

Санза Помбо, Ангола

«Давным-давно жили-были…» – говорит Анатоль в темноте, а я закрываю глаза и уношусь далеко на крыльях его «сказок». То, что мы, практически уже пожилые супруги, в кровати одни, воспринимается как шок после почти тридцати лет мельтешивших вокруг маленьких локотков, пяток и голодных ротиков. Когда Натаниэлю исполнилось десять, он покинул нас и стал спать на отдельной кушетке, полной камешков, выпадающих у него из карманов. Большинство мальчиков его возраста еще спят в семейной куче, но Натаниэль был непреклонен: «Все мои братья спят отдельно!» (Ему невдомек, что они отказались от одиночества в постели, – даже у Мартина, который теперь учится в колледже, уже есть девушка.) Когда я смотрю, как он задирает кверху свою курчавую голову, устремляясь вперед и стараясь вобрать в себя все сразу, у меня перехватывает дыхание. Натаниэль так похож на Руфь-Майю!

В нашей кровати, которую Анатоль называет Новой республикой Коннубия [136]136
  Конну́бий (лат. cormubio) – право заключить брак, признаваемый римским законодательством.


[Закрыть], мой муж рассказывает мне историю здешнего мира. Обычно мы начинаем с времен пятисотлетней давности, когда португальцы на маленьком деревянном судне уткнулись носом в устье реки Конго. Анатоль вертит головой, изображая изумление португальцев.

– Что они увидели? – спрашиваю я, хотя уже знаю – они увидели африканцев.

Мужчин и женщин, черных, как ночь, расхаживающих вдоль берега в ослепительном солнечном свете. Но не голых, наоборот! На них были шляпы, мягкая обувь и столько слоев экзотических юбок и накидок, что это казалось невероятным в местном климате. Это правда. Я видела рисунки тех первых авантюристов, сделанные после возвращения в Европу. Мореплаватели сообщали, что африканцы живут, как короли, и даже носят одежду из королевских тканей: бархата, дамаста и парчи. Их донесение ненамного отклонялось от истины: конголезцы изготавливали замечательные ткани, отбивая кору определенных деревьев или сплетая волокна пальмы рафии. Из красного и эбенового дерева вырезали скульптуры и делали мебель для своих домов. Плавили железную руду и выковывали оружие, лемехи, флейты и тончайшие украшения. Португальцев восхитило, как эффективно в Королевстве Конго собирали налоги и подбирали штаты придворных и служащих разных ведомств. Письменности у них не было, однако устную традицию отличали такие яркость и страстность, что, когда католические отцы записали буквами слова на киконго, поэзия и сказания конголезцев хлынули в печать с силой мощного потопа. Священники пришли в смятение, узнав, что у конголезцев уже есть своя Библия, которую они передавали из уст в уста сотни лет.

Как бы ни были восхищены Королевством Конго, европейцы с удивлением обнаружили отсутствие тут сельскохозяйственного производства. Съедобная растительность потреблялась вблизи того места, где росла. Здесь не было городов, гигантских плантаций, дорог, необходимых для транспортировки продукции. Королевство связывали воедино тысячи миль пересекавших леса пеших троп с перекинутыми через реки тихо раскачивавшимися подвесными мостами, сплетенными из лиан. Слушая Анатоля, я живо представляю мужчин и женщин в многослойных одеяниях, бесшумно двигающихся по лесным тропам. Когда меня снова одолевают старые демоны, я лежу в кольце его рук, и он утешает меня, всю ночь разговаривая, чтобы не дать дурным снам одолеть меня. Хинин лишь сдерживает малярию, здесь распространены устойчивые штаммы. Горячечные сны, одни и те же, являются предвестниками того, что скоро я слягу. Ощущение унылой безысходности заполоняет мой сон, и я снова плыву через реку, глядя назад, где на берегу толпятся дети, вымаливающие еду: «Cadeaux! Cadeaux!» Вскоре я просыпаюсь в нашем «государстве на двоих», в противомоскитной «палатке», наклонные плоскости которой серебрятся от лунного света, и вспоминаю Булунгу, где мы впервые лежали вот так, вместе. Анатоль убаюкивает меня, бьющуюся в лихорадке, увещевает простить. Для меня наш брак всегда был долгой дорогой к выздоровлению.

Теперь они возвращаются домой, Беене. С корзинами кокосовых орехов и орхидей, собранных в лесу. Они поют.

О чем?

Обо всем. О радужных рыбах. О том, какими послушными были бы дети, если бы состояли из воска.

Я смеюсь. Кто они? Сколько их?

Только двое: женщина и мужчина. Муж и жена, идущие по тропе.

А их непослушные дети не с ними?

Еще нет. Они ведь поженились неделю назад.

А! Понятно. Значит, они держатся за руки?

Конечно.

А что вокруг них?

Сейчас они неподалеку от реки, в лесу, который никто никогда не вырубал. Деревьям по тысяче лет. Ящерицы и маленькие обезьянки живут в их кронах, не спускаясь на землю. Они живут на крыше мира.

Но внизу, на тропе, по которой мы идем, темно?

Это приятная темнота, глаза к ней привыкают. Льется дождь, но кроны деревьев такие густые, что до земли долетает лишь легкая морось. Новые плети мбики, завиваясь, вырастают из лужиц, образовавшихся в наших следах позади.

А что будет, когда мы дойдем до реки?

Мы ее пересечем, разумеется.

Я смеюсь. Вот так просто? А если паро́м застрял с севшим аккумулятором у противоположного берега?

В Королевстве Конго, Беене, нет аккумуляторов. Нет грузовиков и дорог. Они отказались изобретать колесо, ведь посреди вязкой глины от колес никакой пользы – одни неприятности. Чтобы перебираться через реки, у них есть мосты, простирающиеся от одного гигантского зеленого дерева [137]137
  Nectandra Rodiaei – известна под названием зеленое дерево.


[Закрыть] до другого, на противоположном берегу.

Отчетливо вижу эту пару. Знаю, что они реальны, действительно когда-то жили. Вот они взбираются на площадку, построенную на зеленом дереве, женщина останавливается, чтобы установить равновесие, подбирает одной рукой подолы своих многочисленных юбок и готовится выйти на свет, под дождь. Другой рукой она проводит по волосам, свитым в толстые жгуты, связанные на затылке ленточкой с крохотными колокольчиками. Подготовившись, ступает на качающийся над водой мост, сплетенный из лиан. Сердце у меня подпрыгивает, а потом начинает биться в такт ее шагам по раскачивающемуся мосту.

– А если это очень широкая река? – однажды спросила я. – Как Конго? Ее ведь никаким плетеным мостом не перекрыть.

– Все просто, – ответил Анатоль. – Такую реку переходить нельзя.

Ах, если бы реки оставались не перейденными и то, что лежит на противоположном берегу, жило по своему разумению, не изменяясь, без посторонних свидетелей. Но португальцы заглянули сквозь деревья и увидели, что хорошо одетое самодостаточное Конго не покупает, не продает и не транспортирует урожаи, а мирно живет на своей земле и питается тем, что имеет, – как лесные звери. Несмотря на поэзию и красивую одежду, такой народ, конечно, нельзя было назвать вполне цивилизованным – скорее примитивным. Полагаю, португальцы использовали именно это слово, чтобы впоследствии тешить свою совесть. Вскоре священники уже проводили массовые крещения в реках, а затем препровождали вновь обращенных на корабли, направлявшиеся на сахарные плантации Бразилии, чтобы сделать их там рабами высшего божества сельскохозяйственного производства.