Текст книги "Библия ядоносного дерева"

– После того, что я пережила в Конго, – ворковала я Даниэлю, – Браззавиль я бы выдержала с улыбкой.

И знаете что? Именно это я собираюсь сделать! Можно уже паковать чемоданы и снимать мерки для диоровских платьев. Судя по тому, что я знаю об этом мужчине, мне ничего не будет стоить обвести его вокруг своего пальчика. И чего только он для меня не сделает, Господи! Такого, на что мужчина способен, лишь когда испытывает определенные чувства. Могу с полной уверенностью сказать, что скоро стану миссис Даниэль-атташе-посольства-Дюпрэ. Ибен Аксельрут останется с носом и единственной служанкой – чтобы собирать его грязные носки. А Даниэль, благослови его Господь, никогда даже не узнает, что произошло.

Лия Прайс Нгемба

Станция Бикоки, 17 января 1965

В утренней дымке сухого сезона здесь бывает холодно. А может, холодно только мне. Наверное, кровь у меня стала жидкой, в этом папа обвинял нас, когда мы жаловались на промозглые зимы в северной Джорджии. Тут, конечно, зимы нет: экватор тянется почти точно через нашу кровать. Анатоль говорит, что я перехожу из Северного полушария в Южное каждый раз, когда иду разжигать огонь в кухонном домике, и я считаю себя «гражданкой мира», хотя в настоящее время покинуть станцию почти невозможно.

Если говорить откровенно, «настоящее время» пробирает меня холодом до мозга костей. Я стараюсь не обращать внимания на даты и времена года, но цветущие пуансеттии буквально вопиют о том, что они, тем не менее, сменяются, и 17 января я проснусь ни свет ни заря с болью в груди. Зачем только я прокукарекала тогда: «У кого хватит духу пойти со мной?» Ведь я так хорошо ее знала, знала, что она, как никто из сестер, не потерпит, чтобы ее назвали трусихой.

У нас в доме безрадостная годовщина. Сегодня утром я убила змею. Просто разрубила ее мачете на три части и забросила их на дерево. Это была большая черная змея, обитавшая у нашей задней двери с окончания дождей. Анатоль вышел и, поцокав языком, произнес, глядя на мое «рукоделие»:

– Эта змея не сделала нам ничего плохого, Беене.

– Прости, но я проснулась утром с мыслью: око за око.

– Что это означает?

– Змея перешла мне дорогу в неподходящий день.

– Она поедала много крыс. Теперь они погрызут твой маниок.

– Черные крысы или белые? Не уверена, что различаю их.

Он долго смотрел на меня, а потом сказал:

– Почему ты считаешь, что твое горе – особое? В Киланге дети умирали каждый день. Они и здесь, сейчас умирают.

– Ах, Анатоль, как я могла забыть? Она ведь была лишь одной из миллиона людей, покинувших мир в тот день, включая премьер-министра Патриса Лумумбу. А в долгосрочной перспективе Руфь-Майя вообще ничего не значит.

Он подошел и коснулся моих волос, ставших довольно жесткими. Когда вспоминаю, что я добропорядочная конголезская жена, заматываю их платком. Анатоль нежно вытер мои слезы подолом своей рубашки.

– Неужели ты думаешь, что я не помню маленькую сестренку? У нее было сердце мангуста. Храброе и разумное. Она была предводительницей детей в Киланге, включая собственных сестер.

– Не надо говорить о ней. Иди, работай. Венда мботе.

Я убрала его руку от своей головы и посмотрела на него. Не упоминай о ней – и я не буду говорить о твоем Лумумбе, порубленном мачете, как эта змея, на куски, разбросанные по пустому дому в Элизабетвиле с благословения моей ненавистной родины. Я направилась в кухню, где крысы уже набросились на маниок, празднуя мою злобную выходку.

Нам с Анатолем просто нужно было пережить этот день. Я слышала, что горе сближает, однако его горе и мое – разные. Мое, безусловно, – белое, американское. Я держусь за Руфь-Майю, он и другие конголезцы тайно отмечают день национального траура по своей утраченной независимости. Помню, как много лет назад Рахиль плакала горючими слезами из-за дырки, прожженной в ее зеленом костюме, в то время как за дверью нашего дома совершенно голые дети чахли от язв, прожигавших их пустые животы. Я тогда думала: неужели у Рахили сердце размером с наперсток? Вероятно, сейчас Анатоль то же самое думает обо мне. В любой иной день я молюсь, как мои старые подруги-бенедиктинки, о том, чтобы собственные желания растворились в служении высшей воле. Но 17 января в моем эгоистичном сердце – только Руфь-Майя.

Сквозь щели между досками я вижу, как Анатоль берет рюкзак с книгами и, высоко держа голову над широкими квадратными плечами, направляется по дорожке в школу. Анатоль, моя первая услышанная молитва к мирозданию! Нас обоих спасли – во всяком случае, физически – стены наших разных узилищ и изменили духовно, мы еще стараемся понять – как. Я забыла слова детских молитв, поэтому в голове звенит лишь ее собственная великая тишина. А Анатоль обрел новые слова для выражения своей веры.

Его обстоятельства оказались такими же причудливыми, но притом счастливыми, как мои, – в этом мы были согласны друг с другом. Большинство инакомыслящих теперь казнены или содержатся в условиях, заставляющих мечтать о смерти. Но в 1961 году Мобуту только набирал силу, и случались недосмотры. Каждый день Анатоль играл в шахматы крышечками от бутылок с двумя апатичными охранниками, разрешавшими ему читать и писать, что хочет, лишь бы не убежал. Им нравился Анатоль, и они даже просили у него прощения – мол, надо же кормить семью, – когда получали горстку монет или риса от представителей Мобуту, каждое утро являвшихся пересчитывать заключенных. После их отъезда он мог проводить уроки под облезлым манговым деревом, обучая грамоте любого охранника или вообще кого угодно, кто проявлял интерес к самосовершенствованию в данный момент. Охранники помогали раздобывать книги для Анатоля и с риском и хлопотами отправляли его письма в разные страны. Прямо под носом у Мобуту Анатоль открыл для себя сочинения великого африканского националиста Кваме Нкрумы и поэзию молодого врача из Анголы Агостиньо Нето, с которым вступил в переписку. Нето был почти ровесником Анатоля и тоже получил образование у миссионеров. Он уже прошел курс обучения медицине за границей и вернулся домой, чтобы возглавить клинику, где его сограждане могли бы получать достойную медицинскую помощь, но ничего не получилось. Целая банда белых полицейских однажды вытащила Нето из клиники, избила до полусмерти и отволокла в тюрьму. Толпы людей, вышедших на улицы, чтобы потребовать его освобождения, были скошены, как косой, автоматными очередями. Мало того, португальская армия прошлась по стране, выжигая деревни дотла, чтобы искоренить популярность Нето. Однако, едва выйдя из тюрьмы, он стал привлекать массы народа в оппозиционную партию Анголы. Воодушевленный примером Нето и рассказами о нем, Анатоль мечтал когда-нибудь где-нибудь с ним встретиться. Не могу этого представить, притом что сейчас им даже состоять в переписке опасно.

Самая доверительная переписка, конечно, была у Анатоля с одной монашенкой из Бангассу, которая давала его товарищам по заключению неизменный повод для безудержного веселья. Ca planche de salut! [119]119
  Твой якорь спасения (фр.).


[Закрыть] – твоя жердочка спасения, дразнили они его, что на их жаргоне означало «последняя надежда». До сих пор Анатоль называет меня «жердочкой спасения». Но когда прошлой осенью мы наконец воссоединились, моя вера в Бога сильно пошатнулась, и я злилась, когда другие проповедовали божественный путь к спасению. Однако мне достало бедности-целомудрия-послушания, чтобы обменять веру на радость стать женой Анатоля. Джип службы медицинской эвакуации довез меня под видом трупа прямо до Бикоки, поселения на старой каучуковой плантации неподалеку от Кокильхатвиля. Мой возлюбленный, освобожденный после трех лет заключения без официальных обвинений, ждал меня там, чтобы воскресить из мертвых.

Мы выбрали Бикоки, потому что Анатоль надеялся встретить там людей, которых знал раньше, но большинство из них оказалось покойными или покинувшими страну. Сюрпризом, однако, стала тетя Элизабет, младшая сестра матери. Она приехала сюда в поисках Анатоля десять лет назад, когда его здесь уже давно не было, нашла работу на станции миссионеров и родила ребенка. Для Анатоля это большая перемена в жизни: обрести родственников и жену после сиротской доли, которую он нес всю жизнь.

Миссия теперь представляет собой город-призрак, и сельскохозяйственная станция практически заброшена. Симба очистили место от европейцев, даже не ступив туда ногой. Плантация в основном каучуковая. (Представляю, как ее разносят в прах руки-призраки трудившихся здесь когда-то работяг.) В единственном сохранившемся здании находится та самая библиотека, где Анатоль, будучи мальчиком-слугой, учился читать и писать по-английски. По моей просьбе деревенский староста именно в этой комнате поженил нас по обряду, который не следовал строго ни христианской традиции, ни традиции банту. Я попросила Божьего благословения и посвятила маме букет красных цветов бугенвильи. Тетя Элизабет обернула наши плечи традиционным свадебным покрывалом, оно называется нзоле, – красивой двойной кангой, символизирующей неразрывность брачного союза. Теперь она служит нам постельным покрывалом.

Во времена расцвета миссии части дома использовались как армейский бункер, родильный дом и загон для коз. Теперь мы хотели приспособить его под школу. Начальник департамента образования в Кокильхатвиле обожает Анатоля, поэтому закрыл глаза на его тюремное прошлое и назначил директором региональной средней школы. Мы пытаемся также поддерживать сельскохозяйственную программу, обучая бывших работников каучуковой плантации ведению натурального потребительского хозяйства. А я тружусь волонтером в клинике, куда раз в неделю из Кокильхатвиля приезжает гвинейский врач, чтобы делать прививки и проводить профилактический осмотр детей. Несмотря на все пережитое, мы с Анатолем, соединившись прошлой осенью, провозгласили верность идее независимости. Произнесли свою клятву, подняв глаза к небу, словно независимость была сказочной птицей, которую мы призывали.

Было много такого, что остужало наш пыл. Все менялось очень быстро, как по мановению волшебной палочки: руки иностранцев дергали за веревочки позади занавеса, один белый король сменялся другим. Черными были только лица марионеток, видимых зрителю. Американские советники Мобуту даже пытались провести тут выборы, однако разозлились, когда победил не тот, на кого они рассчитывали, – Антуан Гизенга, сподвижник Лумумбы, вице-премьер его правительства. Они ввели армейское подразделение прямо в парламент, и все «реорганизовали» обратно в пользу Мобуту.

– Если американцы вознамерились учить нас демократии, то урок получился знаменательным, – заметил Анатоль.

– Да, умопомрачительным, – кивнула я.

Он говорит, что во мне совмещаются две личности: когда говорю на лингала, я по-матерински заботлива, когда по-английски – саркастична. Я добавила: «Это еще что! По-французски я – Минный Тральщик. И какая из этих личностей больше всего тебя раздражает?»

Анатоль поцеловал меня в лоб и произнес: «Больше всего я люблю свою Беене». Это чистая правда. Такова ли я на самом деле? Когда соседи или ученики спрашивают, кто я по национальности, отвечаю, что родилась в стране, которой больше не существует. Они в это верят.

За последние месяцы наша государственная зарплата снизилась с «почти ничего» до «ничего». Мы убеждаем коллег, что недостаток финансирования не должен обескураживать нас и убивать надежды. Знаем, что критиковать Мобуту, даже без свидетелей, значит рисковать своей головой, после чего, естественно, никаких надежд уже не останется. Мы живем на то, что удается раздобыть, а прежде чем выслушать новости о друзьях, делаем глубокий вдох. Моего старого друга Паскаля и еще двух бывших учеников Анатоля убили военные на дороге к югу отсюда. У Паскаля в рюкзаке были килограмм сахарного тростника и бездействующий пистолет времен Второй мировой войны. Мы узнали об этом на Рождество, когда к нам приехали Финтан и Селин Фаулзы. Они теперь живут в Киконго, на берегу реки Вамба, при миссионерской больнице, о которой рассказывали. Я была несказанно рада видеть их, но каждая встреча приносит плохие новости, и после отъезда Фаулзов прорыдала полночи, пока меня не сморил сон. Я почти забыла Паскаля с его широко поставленными глазами и дерзкой улыбкой, а теперь он пробирается в мои сны, распахивая окна прежде, чем я успеваю их захлопнуть. Какой же ничтожный признак отваги привлек внимание офицера там, на дороге? А если это было английское слово, которому я его научила с такой же безответственностью, с какой нашего попугая научили слову, в конце концов его сгубившему?

Вот в таком безумии мы живем. Соседи одинаково боятся и мобутовских солдат, и их противников Симба, репутация которых достигла северного Конго и бродит по нему, словно настоящий лев [120]120
  Слово «симба» на языке суахили означает «лев».


[Закрыть]. Гнев «львов» на всех иностранцев объясним и оправдан, а вот их действия – нет. Мы слышим об их зверствах по коротковолновому радиоприемнику, потом по официальным мобутовским радиостанциям, и трудно понять, что происходит в действительности. Мои мысли в основном заняты добыванием пропитания и присмотром за детьми в больнице. Нет, я не боялась Симба, даже несмотря на то, что у меня белая кожа. Анатоля очень уважают, мой брак спасет меня. Или нет? Пути справедливости неисповедимы.

Отец продолжал служить в своей церкви «Иисус бангала». От Фаулзов мы узнали еще одну ужасную новость: он пришел пешком или приехал автостопом в миссию Киконго, находясь в состоянии крайнего возбуждения, кричал, что у него от яда горят внутренности, утверждал, будто проглотил живую змею. Врач прописал отцу хинин и глистогонное, которое задало жару острицам, но не зеленой мамбе. Бедный папа. Он ушел из Киланги насовсем и, похоже, то ли затерялся в лесу, то ли растворился под дождем. По ночам я представляю, что отец уже умер, просто этого я еще не знаю. В темноте с подобным особенно трудно смириться, и я, лежа без сна, строю планы, как отправлюсь на его поиски. Но при дневном свете волна ярости уносит меня в другую сторону, в ее реве я слышу: ты должна оставить отца в прошлом. Я не могу идти одна, и даже вместе с кем-нибудь предприятие не сто́ит риска, понимаю, что теперь он сам для меня опасен.

Опасен для многих людей, и всегда, наверное, был таким. Финтан и Селин, вероятно, уже тогда встревожил наш неадекватный форпост в Киланге: мы спали в их доме, но враждовали с бывшими друзьями и даже вышвырнули попугая на съедение природе. Вид отца, наверное, показался тому врачу из миссии в Киконго тем еще зрелищем: всклокоченный проповедник со змеей в животе. Этот врач со своей семьей оставался в миссии, несмотря на опасность. Финтан говорил, что они откуда-то с юга, из Джорджии или Кентукки. Мне хотелось бы съездить к ним, побеседовать на родном языке, на том английском, который я знала, прежде чем во рту у меня выросли шипы.

Только в такие моменты, когда Америка является на моем пороге в образе миссионеров, я ощущаю тоску по родине. Есть тут и другие люди, которые, как и я, не уехали. Но они выглядят совершенно уверенными в том, что тут они на своем месте, укоренены верой, – например, Финтан Фаулз или те незнакомцы, кто часто появляется, чтобы попросить переслать письмо или сохранить коробку с медикаментами, пока не подвернется лодка, плывущая на север, которая заберет ее. Я с радостью готовлю им что-нибудь поесть и стелю постель на полу, чтобы порадоваться доброте, пронизывающей их рассказы. Эти люди так не похожи на отца. Пустоту моей жизни, образовавшуюся на месте, где раньше жил Бог, мне в утешение заполняют они. Люди организуют больницы под соломенными крышами или вместе с деревенскими женщинами гнут спины, сажая сою, или собирают электрогенераторы для школы. Их жизням угрожают режим Мобуту и неисчислимое количество паразитов, какими кишат болота и заводи, однако они остаются, когда Андердауны и им подобные бегут из страны. Как давным-давно объяснил нам брат Фаулз: есть христиане – и христиане.

Тем не менее приезжие какого бы то ни было рода здесь редки, и каждый день похож на другой. Смешно говорить о скуке, конечно. Если бы в детстве я могла представить свою жизнь в джунглях, то потеряла бы дар речи от такого «приключенческого романа». Но на самом деле дара речи меня лишает утомительность местной трудной жизни. По вечерам мы замертво падаем в постель. Целый день я мечусь между соевыми полями, кухней, базаром, больницей и сельскохозяйственной школой, где преподаю курс рационального питания, и каждый день удивляюсь тому, что выдаю больше информации, чем получаю. Важно научиться считать калории. Мы набиваем желудки маниоком и ямсом, а вот белок в нашем питании встречается реже, чем алмазы в земле. Я пытаюсь раздобыть яйцо или бобы, бесценного цыпленка, свежей речной рыбы или еду на попутке в Кокильхатвиль на рынок – полюбоваться таким сокровищем, как консервированная ветчина за бешеные деньги. Порой мне удается купить ее! Анатоль похудел за зиму, я – еще больше, на восемь килограммов, причем за столь короткое время, что мне даже немного боязно. Вероятно, у меня снова власоглавы. На Рождество я была уверена, что беременна, но теперь точно знаю, что нет. Видимо, беременность прервалась, однако Анатолю об этом лучше не говорить. Легче просто сделать вид, будто ничего не было, – если это, конечно, возможно.

Я теряю родных, одного за другим. Папа потерян, где бы он ни находился. Рахиль я могла бы презирать еще больше, если бы знала, куда направить свой гнев. Предположительно, она в Южной Африке, где с ее сверхбелой кожей и мужем-наемником наконец обнаружила свою золотую жилу. Я не могу получать письма от мамы и Ады. Мобутовский главный министр почты, родственник его жены, вот уже год как перестал выплачивать зарплату почтовым служащим, чтобы на эти деньги построить себе дом в Тисвиле. Теперь нужно дать огромную взятку или иметь личные связи, чтобы послать письмо за границу, а письма оттуда копятся где-то в Леопольдвиле, и извлечь их из этих залежей можно только за деньги или драгоценности.

Если люди и потрясены этими необъяснимыми потерями – почта, зарплата, друг, мирно возвращавшийся домой по дороге, – то они молчат. Что им остается, кроме терпения? Взглянув на дорогую, сшитую за границей форму мобутовской полиции, они понимают, что нужно держать свои мысли при себе. Знают, кто стоит за Мобуту, эти люди находятся где-то далеко, до них – как до неба, однако именно там устанавливаются большие правила, согласно которым белые и черные – разная валюта. Когда тридцать иностранцев убили в Стэнливиле, каждый из них был привязан к твердой валюте, к золотому стандарту вроде бельгийского франка. А жизнь конголезца – нечто бесполезное, наподобие конголезской купюры, их можно предлагать торговцу пачками, даже ведрами, и все равно не получить даже одного банана. Я начинаю понимать, что живу среди мужчин и женщин, которые просто всегда знали, что для белых людей их жизнь сто́ит меньше банана. Я вижу это в их глазах, когда они смотрят на меня.

Январь трудный, засушливый месяц, и мне одиноко без таких же, как я, кем бы они ни были. Порой я представляю, как уезжаю домой, повидаться с мамой и Адой, но наше «материально-техническое обеспечение» – деньги, транспорт, паспорт – слишком слабое, даже для того, чтобы мечтать об этом. Мои фантазии простираются не дальше въездных ворот станции, там же и заканчиваются, я оборачиваюсь назад, на Анатоля, и слышу: «Это не для тебя, Беене».

Сегодня мы вернулись домой озабоченные и изможденные. Почти не осталось возможности и дальше поддерживать работу нашей школы без финансирования и притом, что родители волнуются, как бы образование не подвергло их детей еще большему риску. Ужасная правда заключена в том, что они правы. Однако Анатоль не говорит об этом. Он проскальзывает в кухню и обнимает меня сзади, от чего я вскрикиваю и смеюсь. Анатоль гладит меня по волосам костяшками пальцев и говорит: «Жена, у тебя лицо вытянулось, как крокодилье!»

Я добавляю, что оно и такое же безобразное, а кожа – почти чешуйчатая. Говорю это для того, чтобы он мне возражал. В январе со мной бывает трудно. Я это знаю. Мне необходимо, чтобы Анатоль убеждал меня, что я хорошая, приношу много пользы, он женился на мне не потому, что свихнулся, а моя белая кожа сама по себе не преступление. Я не была виновна в ошибках, какие привели нас к сегодняшнему дню, к 17 января, со всеми его грехами и горестями, которые мы должны теперь нести.

Однажды Анатоль напомнил мне, что первая зеленая мамба была предназначена ему. Он вызвал гнев папы Кувудунды, став инициатором дискуссии о нас, белых людях в целом, и винит себя за то, что неправильно оценил политические убеждения жителей деревни. Все мы носим в животе свою змею, но Анатоль не может забрать себе мою. Если я не способна пока скорбеть о миллионе людей, покинувших мир в тот день, начну с одного и буду постепенно двигаться дальше. От моих детских убеждений не осталось почти ничего, что я могла бы продолжать любить и во что продолжала бы верить, но что такое справедливость, знаю. Пока я ношу Руфь-Майю на спине и в ушах еще звучит ее голос, она по-прежнему со мной.

Ада Прайс

Больница университета Эмори, Атланта, Рождество 1968

Моя кособокость выправляется.

В медицинской школе я подружилась с новомодным неврологом, он считает, что всю жизнь я находилась под колпаком величайшей лжи. Ложный Колпак Ады. По его мнению, ущерб, нанесенный мозгу на таком раннем этапе развития, как у меня, не должен впоследствии воздействовать на физическую подвижность. Врач уверен, что в неповрежденной части коры головного мозга со временем происходит полная компенсация и то, что я волочу правую половину тела, – привычка, приобретенная в раннем детстве. Разумеется, я посмеялась над ним. Я не была готова согласиться, что мое самосознание якобы является результатом недоразумения, возникшего между телом и мозгом.

Однако невролог был настойчив, пугающе красив и являлся получателем сказочного гранта на исследовательскую работу. Главным образом затем, чтобы доказать неправоту врача, я предоставила свое тело для эксперимента по его программе. На целых полгода он вообще запретил мне ходить, чтобы очистить нервнопроводящие пути от так называемых дурных привычек. И я ползала. С помощью друзей переоборудовала свою маленькую квартирку так, чтобы приспособить ее как бы под взрослого ребенка, и каждое утро осторожно переползала с матраса к кофеварке и электроплитке, установленным на полу. В холодильнике использовала лишь нижние полки. Не желая уронить достоинства, на работу ездила в инвалидной коляске. В то время я начинала практику в педиатрическом отделении – в этом мне повезло, потому что детям в отличие от взрослых не свойственно возлагать на самих калек ответственность за их немощи. Взрослые слушают тебя одним ухом, а в другом у них звенит библейское предписание: «Врачу, исцелися сам!» Но дети, как я заметила, повсюду были в восторге от врача на колесах.

Дома, пока ползала, изучая дефекты на своем ковре, мое тело училось перекрестной координации. Однажды я почувствовала, будто мою правую ногу, словно на резинке, поддернуло вверх, а левая рука простерлась вперед. Через неделю я обнаружила, что могу легко балансировать на руках и кончиках пальцев ног, поднимать заднюю часть вверх и переворачиваться на попу. Слава Богу, никто не видел, как я, не удержавшись, захлопала в ладоши, изумившись своим чудесным достижениям. Еще через несколько недель руки у меня сделались достаточно сильными, чтобы я могла, держась за мебель, подниматься, а потом и стоять, не держась. Теперь, потихоньку, я начала топать по прямой. Шаг за шагом. Причем я не заново, а впервые училась ходить, поскольку мама утверждает, будто в детстве я этого не делала. Она рассказывает, что три года я лежала на спине и плакала, чтобы Лия никуда не уходила, а играла со мной, пока наконец безо всякого предупреждения не скатилась с койки и не похромала за ней. Мама говорит, что я никогда не делала ничего сама, а лишь наблюдала за Лией, предоставляя ей совершать ошибки за нас обеих, пока не была готова повторить то же самое сама с достаточной точностью. Мама добра со мной, вероятно, потому, что я нахожусь к ней ближе, чем остальные ее дети. Однако я не согласна с тем, что она говорит. Я наделала много собственных ошибок. Просто я их совершала внутри себя.

Мне понадобилось время, чтобы поверить, что я спасена. Не от увечья, я и по сей день немного кривовата и очень медлительна. А от одиночества, которого заслуживала. Фактически это закончилось только сегодня вечером.

Лия сейчас в Атланте, и проблема отчасти, если не полностью, в этом. Она с Анатолем, их маленьким сыном Паскалем и вторым ребенком, который еще не родился. Лия специализируется в агрономии, и все они предпринимают благородное усилие обрести почву под ногами здесь, в Америке. Думаю, это займет много времени. Когда я хожу с ними в магазин, вижу, как они бывают ошарашены, испуганы и даже, догадываюсь, втайне испытывают презрение. Помню, как это было поначалу: ослепительные магазины с жужжащим дневным светом, где целые огромные стеллажи выставляют напоказ только спреи для волос, отбеливающие зубные пасты, тальк для ног… Как будто всем тут стала заправлять Рахиль.

– Что это, тетя Ада? А это? – спрашивал Паскаль с широко раскрытыми глазами, указывая пальчиком через проход на розовую банку с мазью для удаления волос, на бутылку ароматизированного освежителя для ковров, на штабеля контейнеров с крышками такого же размера, как те, что мы выбрасываем каждый день.

– Это вещи, которые на самом деле человеку не нужны.

– Тетя Ада, как может быть столько вещей, которые на самом деле человеку не нужны?

Я не сумела найти достойного ответа. Почему многие из нас выбирают определенную марку зубной пасты, в то время как другие вынуждены выбирать между сырой землей и костной мукой, чтобы погасить пожар в пустом желудке? Почти ничего нет в Соединенных Штатах такого, что я могу толково объяснить ребенку из иного мира. Мы предоставляем это Анатолю. Глядя на почти голую женщину на гигантском рекламном щите, он просто громко смеется, и легко знакомится с бродягами, живущими в закоулках Атланты, подробно расспрашивая их о том, где они спят и как добывают себе пищу. Ответы бывают интересными. Удивляешься, выяснив, как много голубей, гнездящихся под карнизами Публичной библиотеки Атланты, находят свой конец изжаренными на открытом огне в парке Гранта.

По-моему, мы с Анатолем – родственные души. Мы оба как бы «помечены». Чудаки на первый взгляд, научившиеся принимать мир за чистую монету. С раннего детства Анатоль был «помечен» своим сиротством, бездомностью, жаждущим знаний скептическим умом, одиночеством. Я заметила, что порой он тоже читает шиворот-навыворот: например, то, что рекламируется на щитах. Или откуда берется бедность и куда она исчезает. Я не пожелала бы мужа сестры, однако я его понимаю по-своему лучше, чем она. Мы с Анатолем обитаем в одинаковой атмосфере уединения. Разница между нами заключается в том, что он отдал бы правую руку и ногу за Лию, между тем как я уже это сделала.

Совершенно ли я потеряю себя, если перестану хромать?

Как я могу спокойно жить после смерти Руфи-Майи и всех тех детей? Будет ли моя смерть означать спасение для других?

Здесь, в больнице, у меня много времени для подобных размышлений. Кстати, у меня есть доступ к разнообразным наркотическим препаратам. Сон – универсальное средство. Бог не видит тебя, когда ты спишь, как уверяла Руфь-Майя. Зло не выделяет спящего из толпы.

В прошлом году мама покончила со своим цветочным отшельничеством, переехала в Атланту, поселилась в квартире и обрела нечто вроде новой религии. Она борется за гражданские права. Ей даже платят что-то за работу в офисе, но я знаю, что мама это делает ради участия в движении. Она весьма эффективна и невосприимчива к опасности. Однажды вечером мама пришла ко мне домой, прошагав почти целую милю сквозь слезоточивый газ, чтобы я посмотрела, не пострадала ли от него роговица. Глаза у нее даже не покраснели. Думаю, что и пули прошли бы через нее насквозь, не причинив вреда.

В голове мелькает мысль, что и мне нужна какая-нибудь религия. Хотя мама, несмотря на то что обрела теперь свою, продолжает страдать. Уверена, когда никого нет рядом, она постоянно разговаривает с Руфью-Майей, прося у нее прощения.

У Лии тоже есть своя религия: это – страдание.

У Рахили, разумеется, ничего такого нет, и она наверняка самая счастливая из всех нас. Хотя сама она, почитающая себя богиней, с этим поспорила бы.

С сожалением должна признать, что встречаюсь с Лией и Анатолем не так часто, как могла бы. Как у студентки медицинской школы, у меня, конечно, напряженное расписание, и это служит оправданием. К тому же я живу в противоположном конце кампуса по отношению к семейному общежитию. Они там делают детей, в то время как мы здесь их спасаем.

Это был трудный месяц – дежурства в отделении интенсивной терапии новорожденных. На прошлой неделе мы потеряли двух младенцев. И в минувший день, сочельник, пока стрелки настенных часов дважды делали полный оборот вокруг циферблата, я наблюдала за тремя крохотными существами, чьи легкие боролись за жизнь, как плоские бессильные крылья преждевременно вылупившихся бабочек. Тройняшки. Я вспоминала рассказы Нельсона о том, что нужно делать с близнецами и какие ужасные последствия грозят тем, кто игнорирует традицию. То, что мы имели здесь, было гораздо хуже: тройное бедствие обрушилось на несчастных родителей. Я говорила с отцом, парнишкой лет шестнадцати, он, судя по сослагательному наклонению, которое употреблял, касаясь родительской заботы о недоношенных детях, едва ли собирался оставаться с ними. В общем, бедствие ляжет только на плечи матери. Пока в отделении тихо гудели аппараты и в коридорах шуршали белые подошвы больничных тапочек, на голову матери-девочки с ревом обрушивалась катастрофа. Такой вот рождественский подарок. Отныне она всю жизнь будет повязана кабальным договором. Никогда не освободится от страданий и разочарования в своих трех слепых мышатах. Мать может отрезать им хвостики кухонным ножом, эта безмужняя жена, чьи школьные подруги по-прежнему наслаждаются своим девичеством.

Кто решится утверждать, что она не побежала бы в лес с развевающимися волосами и тремя пуповинами, не встала бы на колени и не отдала бы троицу на хранение земле, каждого под своей сосной? Кто скажет, что мои капельницы и инкубаторы – более разумный план?

Кто может винить мою мать за то, что она оставила меня такой, какая я есть?